Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

Глава 5
Похоронные устрицы

Жаркий летний день.

Савва Тимофеевич поспешил на Николаевский вокзал. Был с кучером Матюшей, лошадей оставил на поезде – не на перрон же их гнать, там и без того уже была большая толпа. Зеваки, полицейские, уличные торговцы, собравшиеся что-нибудь завалящее подсунуть под шумиху. Редкие знакомые раскланивались как-то смущенно. Вроде никто не знал, что делать. Поблизости, прямо на площади, продавали пиво в разлив. Прокатили тележку с ящиками шампанского. Что, тоже будут разливать? Самое время…

Тяжелое чувство одолевало Савву Морозова. Хотя чего же такого – скорой смерти этого человека было не избежать. Еще год назад, в Покровском, смерть уже витала над челом этого мученика жизни. Сейчас ожидается всего лишь последняя точка в затянувшемся писании – письмоводителя, как помнилось по пермским впечатлениям. Хотя нет… Клякса, невразумительная канцелярская клякса.

Мощенная булыжником мостовая, узкий вокзальный двор успел прогреться. От грязных камней поднимались душевные испарения. Пахло застарелым нужником, какой-то вселенской помойкой. Даже густые волны духов, следовавшие за дамами, не могли перебить этот извечный вокзальный запах.

Ожидается поезд, но какой?

– С какой стати военный оркестр?

– Да-да, и пушечный лафет?

– И рядом с катафалком?

Пустив густые пары, паровоз затормозил, отфыркиваясь. Ну вас, мол, к лешему, устал с такой дальней дороги. Снимайте с моих пыльных плеч этот нелепый груз!

На булыжную площадку, примыкавшую к перрону, двумя белыми шпалерами выходил офицерский строй. Все в парадных кителях, торжественные. Несли на перевязях тяжелый гроб. Конечно, многослойный, дорожный. По такой-то жаре…

– Чехов разве служил?

– Судя по парадности, в гвардии?

– Наверное… ничего не понять!

Долго не понимал и Савва Морозов, толкаясь в толпе артистов и литераторов. Но выскочил к встречавшим Максим Горький – оказывается, прибыл этим же скорым поездом, громовым, возмущенным голосом сразу же все разъяснил:

– Окаянные держиморды! И тут все перепутали!

Сквозь возмущение и суть прорвалась. Выходило, что к пассажирскому поезду были прицеплены два вагона-ледника. На одном было начертано мелом: «Генерал». На другом, явно заграничном, латинскими буквами выведено: «Для устриц».

– Устрицы?

– При чем тут, в самом деле, устрицы?!

Встречавшая интеллигентная толпа, белые кители военных, высыпавшиеся из вагонов, ничего не знающие пассажиры, – все смешалось в жарком вихре.

– Где наш-то?

– Наш страдалец?

Наконец-то разобрались. В первом вагоне-леднике прибыл убитый в Манчжурии генерал Келлер. В другом, прицепленном в самом хвосте, следовал к Москве, к своему заплаканному Художественному театру, – Антон Павлович Чехов. Иль не накормили, родимого, на средиземноморском побережье – устриц в досыл вместе с гробом нагрузили?

– Экая дикость! – здороваясь с Горьким, не слишком-то прилично возмутился Морозов. – Мать их в душу… и самих в гроб!

– Согласен, Морозов! – сильнее прежнего окая, все-таки приглушил голос уже накричавшийся Горький.

Когда боевой генерал под эскортом занял свое место на лафете и загрохотал, ему-то в общем ненужными, колесами по булыжнику, когда толпа пассажиров рассеялась по каретам, пролеткам и шикарным летним ландо – вынесли наконец и гроб из последнего, заграничного вагона. Пожалуй, и к лучшему, что покойный переждал шумную толпу. Некуда было теперь торопиться…

В тяжелом молчании шагали за гробом Чехова его родные, поникшая Ольга, друзья – Станиславский, Немирович, Мамин-Сибиряк, Телешов, студенты. Процессия уплотнилась, сдвинулась воедино при скорбном молчании, которое прерывалось только единым выдохом:

– Ве-ечная-ая па-амя-ять!

Чеховский катафалк выехал на Каланчевскую площадь пустым – гроб несли на руках, постоянно меняясь. Савва Морозов тоже шагал у правого плеча, думая: «Меня-то будут ли провожать?» В странное время пришла эта мысль!

Катафалк был явно лишним. Потом уже, на пути к Новодевичьему кладбищу, на него стали валить венки. Он так и двигался – огромной цветочной копной.

Гроб плыл на руках к Художественному театру. При очередной смене Савва Морозов оказался в паре со Станиславским. Между ними был только – Он.

– Мы частенько спорили, даже ругались, а ведь он неизменно мирил нас.

– Не только нас, Савва Тимофеевич, – многих, многих!

– Да, при всей сокрытости, он и меня мирил… с моей-то окаянной душой!

Станиславский мало что понял из его покаянного признания. Да и не время для разговоров. Горький захотел плечо подставить, даже старый Мамин-Сибиряк. Савва Морозов, осердясь на себя, немного отстал и покурил в конце процессии. Без папиросы он не мог, но и дымить в лицо усопшему духу не хватало. Вот так, среди бредущих старушек, поуспокоился. Вскоре и Горький к нему пристал – много было желающих подставить плечо. Он сказал вроде бы совсем пустое:

– Грядет что-то…

– Грядет твоя буря, Максимыч, – понял смысл его вздоха.

– Знаешь, Тимофеич, мне сейчас не до бури – вина хоц!

– Погоди, попозднее зайдем ко мне. После театра?

Процессия остановилась в Камергерском переулке. Серо-зеленое здание, окрашенное стараниями Морозова, было хорошо знакомо покойному. Он всегда с волнением входил в главный театральный подъезд. Над дверями, под стеклянным навесом, висящим на цепях – затея-то тоже была морозовская, – хорошо знакомый барельеф: «Пловец». Творение скульптора Голубкиной. Жаль, с ней Морозов так и не сошелся характерами. Дама не в его вкусе…

Чего уж теперь о вкусах. Голубкина тоже была где-то в процессии. Смерть всех примирила. Опять были речи, новые роскошные венки и скромные букеты заплаканных театралов.

Но и дальше они с Горьким не решились оставить гроб. Ясно, что остановка на Моховой, перед университетом.

– Даже не верится, что мы вместе с ним толкались в одних и тех же дверях… Да, Максимыч.

– Счастливые вы люди. Мои университеты – бродяжьи…

Странным был в такое время разговор о счастье. Морозов опять отошел в самый конец и запыхтел папиросой. Со смертью старого университетского друга что-то надрывалось в его душе…

Но – дальше, дальше. По Волхонке, Пречистенке, к Зубовской площади. Все новые и новые толпы – как их обминуть? Путь до Новодевичьего кладбища растягивался на долгие часы.

Морозов жестом подозвал свое ландо, следовавшее позади процессии.

– Кажется, теперь самое время завернуть на Спиридоньевку. Собственно, по пути. Успеем.

Посидели в тенистом, уже разросшемся саду, что там, под кофеек и по рюмочке выпили за упокой. Хотя покойный друг все еще мотался где-то по пыльным, жарким улицам. Говорить было не о чем. Право, молчальники.

Через полчаса снова сели в ландо. Через Кудринку, Плющиху, мимо Девичьего поля.

– И все-таки рановато… – вздохнул Морозов, не видя процессии. – Побродим, Максимыч, среди усопшей братии.

– Побродим, Тимофеич. Много тут знакомых…

– Когда наш черед?

Горького смутило, что последний год Савва часто говорит о смерти. Морозов отшутился:

– А как же, местечко присмотреть! Ты, Максимыч, на семь лет моложе меня – куда тебе понять! Вот с Антоном мы уж истинно однокашники.

Он не замечал, что думает о нем как о живом. А Горький поправил:

– Были однокашниками…

Только подогрел хмурое настроение друга.

– Да! Были… Вот живет, живет человек… и сгнивает. Плохо это, даже нечистоплотно. Конечно, и гниение – суть горение, говорю как химик. Но и взрыв – тоже горение, только мгновенное. Что лучше? Молодец все-таки Нобель – динамит изобрел!

Он рассказал о двух динамитных бомбах, подложенных ему в камины. Горький ужаснулся:

– Ну, меня донимают проклятые держиморды – тебя-то за что?

На этот вопрос Морозов, сколько ни пытался, – не мог ответить. Судьба? Коль так, то чего же плохого!

– Уж коль господом уготовано, я предпочел бы обратиться в динамитную бомбу… Чтобы пошумнее да повеселее! Р-раз – и нет Саввы Морозова! Мысли о смерти не вызывают у меня страха, просто брезгливость. Как это я, Морозов, могу пойти на удобрение? Бывал в Германии, знаю рачительных немцев: у себя в усадьбах заводят компостные ямы, туда валят все – листья, солому, всякие отходы, даже дохлых кошек и собак. Перегорит, мол. А по-русски удобрение называется – перегной… Вот судьба! Не хочу в такую гнилую яму. – Савва Морозов замотал лобастой головой, будто его уже сейчас пихали в эту ямищу. – Последний момент жизни должен быть ярким и здраво-праздничным. Завидую настоящим военным, особенно когда под пушечный снаряд попадают…

Жутко его было слушать. Да еще и на кладбище.

– Но ведь ты из старообрядцев. Как ни ёрничаешь, друг мой, а в бога-то веруешь?

– Тело не верует ни во что, кроме себя. Бессмертие? Какого шута кто-то вспомнит о Морозове!

Нет, надо было уходить от этих старых могил. То поспешили впереди покойного, то припоздали – к разверстой могиле было уже не протолкаться. Священник махал кадилом, дьякон помогал ему своим рыком, и толпа единым голосом:

– Ве-ечна-ая па-амя-ять!

Как бы в укор Морозову, крестившемуся двуперстно. Вот у Горького и единого перста не нашлось. Право, счастливый человек. Живет себе и живет, без всякого бога…

И после похорон, после долгого и нудного поминального застолья, Савва Морозов долго ходил под «вечной памятью». Что-то сбила в его душе смерть Чехова, с которым, собственно, особой дружбы так и не получилось. Может, отсюда и угрызения совести? И понимание никчемности всей своей жизни?

«Жизнь у нас провинциальная, города немощеные, деревни бедные, народ поношенный. Все мы в молодости восторженно чирикали, как воробьи на дерьме, а к сорока годам – старики и начинаем думать о смерти… Какие мы герои?..»

Чего-чего, а геройства Морозов и в себе не чувствовал. Вопреки Чехову, тело было сильно, а дух?

Дух, душа – да разве потребно это купцу?!

Самоуничижение – паче гордыни?

Ничего не поделаешь, в последний год оно все тягостнее, все безотраднее наваливалось на плечи. Мысль о третьем, погибающем поколении не давала покоя. Вино, бабы? Да что они значат, по большому-то счету!

Правильно напевает ему, рогатому, в уши барон Рейнбот:

 
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней…
 

Часть пятая

Глава 1
В ожидании ареста

Здоровье стало хандрить. Право, поначалу он и не поверил, что может быть одышка или что-нибудь такое. Ну, можно ногу подвернуть в каком-нибудь Париже, с седла расшалившегося кабардинца слететь, непотребную бабскую грязь принести, с перепою, наконец, расшатать голову, но чтобы нутро шалило!

«Надо доктора-костолома опять позвать!» – похмыкивал он, но жизнь продолжал, как и прежде, без докторов. Сам не замечая своего лечебного пристрастия – ранней утренней ходьбы. Что в Орехове, что на Спиридоньевке. Неужто стал подражать племяннику Николаше, который продал отцовских рысаков и пешим шастает по Москве? Нет, он рысаков не продавал – как можно! А утренние пешие прогулки в самом деле полюбил.

Выходил еще до кофе. По фабричным гудкам, которые доносились с недалекой Пресни, – с лакокрасочной фабрики тезки Саввы Мамонтова, с Прохоровской, наступающей ему на пятки мануфактурной Трехгорки, от племянника Николаши Шмита. Рабочий день он, назло всем, уменьшил до девяти часов, но утро начинал по общим гудкам. У родича-мебельщика вроде и гул был особый, родственный; дядюшка-химик в конце концов сообразил, что племянник просто смягчил выхлопы пара, которые на других фабриках рыкали, как жандармы. «Надо и мне в Орехове поколдовать», – не посчитал зазорным поучиться у молокососа-студента.

Он не без тревоги думал о племяннике, вслушиваясь в гудки его фабрики. Конкуренты-мебельщики не чурались доносов, а главный, Фишер, открыто называл «смутьянским гнездовьем». В социализм играет Николаша, в какую-то рабочую республику. Фабрику не раз пытались поджечь, а самого хозяина прибить, но парнишка-то окружил себя некими дружинами, и дядюшка самолично видел – в подвалах фабрики тир устроил, обучает дружинников обращению с браунингами, и даже винтовками. Не-ет, добром это не кончится!

Время наступало тревожное, везде обыски, повальные аресты. Дядюшка поругивал слишком ретивого племянника, но не с его ли, морозовских, денежек молодцы Бориса Савинкова в клочья разнесли министра внутренних дел Плеве? Вот уж кто насолил так насолил! Пожалуй, не было человека, который не порадовался бы его смерти, но никто, естественно, не знал, что не динамит взорвался, – взорвались морозовские денежки, пятьдесят ли, тридцать тысяч, какая разница? Грешно, а что делать? На радостях Савва Морозов еще подбросил денежек. Не говорунам-политиканам, вроде Плеханова или какого-то Ленина, а прямо в руки Боевой Организации.

Не было секретом, что управляет метательным динамитом бывший петербургский студиоз Борис Савинков – газеты уже успели напечатать отчеты, а дружок-говнючок Амфи-Амфитеатров не хуже полицейских за Савинковым следил. Купно с хозяином «Нового времени» Сувориным, с которым и Савве Морозову, при наездах в Петербург, доводилось обедать. Тоже не купец – стервец! Настоящий купец никогда до доносов не опустится – спину перед властью согнет, а уста замкнет, ни-ни. Ретивые газетчики, вроде Амфи, славно доносу служили, прозрачно намекая на связь Савинкова с Морозовым. Хотя Морозов в глаза не видывал своего бомбометателя. Да видывала ли полиция? Поймай ветра в поле!

Савва Морозов через одного фрондера, которому не очень и доверял, передал записку:

«Гражданин Савинков, если ваши люди подтвердят данные Вами полномочия, я готов и далее субсидировать благое дело. Мое имя пусть назовут устно».

Ах, конспиратор! Этому гиблому искусству он не учился, но и передавать деньги какому-нибудь прощелыге, вроде убиенного Илюшки Тиханова, он не решался. Купец – не для баранов и овец. Фрондерство очередного выгнанного студента можно принять, и только.

На ответ он не особо и рассчитывал, но к нему с визитом, открыто, приехала одна великосветская дама, дочь якутского вице-губернатора. Фамилии людей, греющих руки на якутском золотишке, он, конечно, знал. Даже уралец, пароходчик Мешков, не по пьянке, а вполне всерьез, подталкивал и самого к авантюре: «Савва! В Якутии открылся истинный Клондайк. Идешь в мои компаньоны? Вице-губернатор Леонтьев обещает полное содействие и покровительство. Смекни, чем это пахнет!»

– Тюрьмой, – ответил он тогда. – Нет уж, брат, я своим ситчикам не изменю.

От денежного предложения отказался, а фамилию в уме отложил, как и всякую другую, таившую в себе купеческую прибыль.

И вот фамилия эта предстала визитной карточкой, а потом и подлинным обликом – истинно прекрасной блондинки, приехавшей в роскошной гербовой карете. Когда ему доложили, он сам спустился навстречу – в самом деле, не совсем еще забурел. Николая-черногорца отстранил и на парадную дорожку вышел.

– Извините, сударыня, если заставил ждать. За честь сочту пригласить вас к себе, – склонился к ее руке.

– А Зинаида Григорьевна не приревнует? – залилась колокольчиком дама, которая, как он знал, вместе с отцом бывает при дворе, и даже в фаворе у Николая.

– Вы знаете мою жену? – Он вел ее по лестнице на второй этаж.

– Кто же не знает жен таких людей, как Морозов!

Дворецкий, другие слуги толкались в нижнем вестибюле, он не стал здесь расспрашивать ее о цели визита. Только уже наверху, усадив даму в кресло, перед распахнутым в сад окном, выжидательно посмотрел на нее. Неспроста же этот, без всяких светских правил, дамский визит. Поторопил негромко:

– Я слушаю вас.

Она оглянулась по сторонам, как неумелая заговорщица, и достала из ридикюльчика… его собственную записку. Внизу было приписано: «Доверьтесь ей. Конь Бледный».

– Конь! Да еще и бледный! Кто таков?

– Скоро выйдет его книга. Под этим названием. Как видите, без подписи приписка. Догадываетесь – почему? От вас не скрою. Это – разыскиваемый всей российской полицией Борис Савинков. – Не смущаясь, добавила: – Мой хороший знакомый.

– И вы рискуете мне его выдать?!

– Ну, во-первых. Не выдаю: он неуловим, а я не предательница. Во-вторых, Савва Тимофеевич, вы не опуститесь до предательства. Коль прячете большевика Красина… да, да, знаю, – с намеком на хитрость, улыбнулась она. – Неужели выдадите несчастную эсерку?

Трудно было назвать эту даму несчастной…

– Если изволите дать денег на нашу боевую организацию – можете положиться на меня.

– Да-да, конечно, – заторопился Морозов: он всегда смущенно торопился, когда дело шло о деньгах. – Но я же не ношу такие деньги в кармане.

– До вечера завтрашнего дня успеете?

– Я с женщинами всегда успеваю.

– Не изменяйте своей привычке в отношениях со мной, – игриво и прямодушно хлопнула его по протянувшейся невольно руке. – Тем более, что завтра же вечерним поездом я уезжаю в Берлин.

Морозову не хотелось расставаться с этой непостижимой, явно взбалмошной женщиной.

Но тут зазвонил телефон. Взяв трубку, он узнал голос переведенного из полиции адъютанта великого князя – гвардии капитана Джунковского. Что ему нужно? Не далее как накануне он танцевал на балу у Зинаиды Григорьевны. Часом, не перепутал хозяйские телефоны?

– Мой генерал-губернатор, – с каким-то нехорошим нажимом сказал Джунковский, – приглашает к себе на аудиенцию мануфактур-советника Морозова.

Этот гвардейский ловелас никогда так с ним не разговаривал, даже когда в полиции служил. Свой человек на Спиридоньевке, на ровнях с бароном Рейнботом. А если учесть его гвардейскую молодость, так будет, пожалуй, и похлеще. Какая баба не падет?

Но не это озаботило Морозова – неурочность августейшего гостевания. Было всего восемь часов утра.

– Его высочество устроит, если я приду завтра… этак около пополудни?

– Не устроит, Савва Тимофеевич. Его высочество приглашает вас сегодня к девяти часам.

Столь рано губернатор никогда не бывал в своих апартаментах. В голосе Джунковского слышалось некое издевательство. Да и приказ, приказ! Речь шла, разумеется, не о вечерних девяти – о дневных, чиновничьих. Морозов едва нашел в себе силы, чтобы сдержаться и не послать по Тверской-Ямской капитана, вкупе с осатаневшим царским дядюшкой.

Гостья, не слыша подробностей, все поняла.

– Не буду сейчас вас задерживать, Савва Тимофеевич. Где и когда – завтра? – Она порывисто встала.

– Право, жаль, что так получается… – почувствовал себя идиотом Савва. – Все-таки царским князьям не отказывают, коль они желают видеть своих подопечных.

– Я догадалась, – поспешила оправдать его белокурая бестия. – Мне даже известно, ради чего вам будут трепать нервишки.

– Вот как?

– Вчерашний вечер я провела у великого князя. Правда, больше в обществе его жены, великой княгини Елизаветы Федоровны. Но ведь женщины болтливы, не так ли? После оцените мою прозорливость, – предупредила гостья дальнейшие расспросы. – Вам надо собраться с мыслями. До встречи, – она запросто подала руку в изящной парижской перчатке, а другой, пока он прикладывался, потрепала его по упрямому затылку.

– Вы невозможны!

– Возможно, но – завтра. Не забудьте после нахлобучки: у мадам Жирондель, не позднее шести. Потому что мой поезд отходит в двенадцать, а разве стоит ограничивать время для приятных бесед?

Она уж стучала каблучками к выходу, когда он позвонил. Влетевший камердинер чуть не сшиб гостью в дверях.

– Ну, Степан!.. – зыркнул он на него. – Проводи даму… да не спеши от усердия, – невольной шуткой смягчил свой суровый тон.

Степан был из своих еще, ореховских молодцов – красив, скор на ногу и одет не хуже губернаторских секретарей. Хозяин мог быть и неряшлив в своей одежде, а слуги должны блюсти морозовскую честь.

Великому князю, видите ли, вздумалось посмотреть особняк, построенный академиком Шехтелем. Может, и сам глаз на архитектора положил? Капитан Джунковский с утра примчался с такими вот словами:

– Его высочество выразил желание поближе познакомиться с творением Шехтеля. Он вскоре прибудет… Да, с другими адъютантами, так что мне нет и нужды отлучаться.

– Как угодно вам, капитан, и как угодно будет его высочеству, – без всякой лести сказал в ответ Савва, ретируясь на второй этаж.

За хозяина внизу остался дворецкий Семен. Он был великий артист своего дела. Да и как не быть артистом, когда чуть ли не ежедневно – то Станиславский под руку с Лилиной, то Вишневский ведет Ольгу Книппер, еще не скинувшую траур, но и не желавшую оставаться в одиночестве, то Москвин – сестру Чехова, Марию, а то и вся братия во главе с великопартийной политессой Андреевой – с Алешкой-то Горьким бодаться лбами тоже надоедает. Нет, душу отвести можно у третьего содиректора, Морозова. Не только дворецкий – у кого угодно глаза разбегутся. Кто угодно их же голосами и заговорит:

– Сав-авва Тимофеевич! Учтите: или Андреева, или я!

– Царица Иринея! – и это усвоил дворецкий. – Извольте все пасть ниц!

– Царь Федор Иоаннович – помазанник божий!

Вот и сегодня: хозяин-то под утро убрался в свою спальню и приказал черногорцу Николаю всякого спускать по лестнице, кто сон его потревожит. Истинно спать от такой ночи хотелось. Но ведь не дали – цари и царицы, черт их бери! Вся труппа бузотерила ночь напролет. Траурно-милая Книппер, правда, не плясала на столах, но другие-то? Андреева с Лилиной разошлись так, что особняк почище динамита могли разнести. Право, искры летели не только из камина, неизвестно зачем по такой теплыни затопленного, – из-под игривых каблучков. Прекраснейшая ночь!

Правда, бессонная… И под утро не дали вздремнуть.

От всего этого хозяин не отдавал себе отчета – ночь ли все еще, новый ли день начался? Для прояснения головы и драпанул на ранний променад – как и сегодня, вниз по Спиридоньевке, до Пресни, под заводские гудки. Совесть, видно, заедала, что он опять уже неделю не слышал ореховских гудков. Истинно, наслаждался и чужими!

Хотел поспать, как и сегодня, но и вчера не дали. Гости лезли в сумасшедший дом, как тараканы. Вначале какой-то пожарный – то ли огонь какой-то сигаретный тушил в театре, то ли под сигаретный дымок здесь выпить захотелось. Потом цыгане понаехали – черногорец Николай им кинжалом пригрозил. Потом капитан Джунковский набежал с известием – великому князю, видите ли, особняк с утра пораньше посмотреть захотелось. Тоже, небось, с перепою?

Савва Тимофеевич щедро разрешил играть Зинаиде Григорьевне аристократическую роль. Вот и пусть занимается и великим князем, и великой княгиней!

Но даже и он, и во хмелю не терявший головы, не учел: ведь артисты-то всей оравой, как водится, целой извозчичьей кавалькадой, приезжать-то приезжали – да все ли по домам разъехались? Оказывается, многие коротали остаток ночи в обширных апартаментах на втором и даже первом этажах. И вот когда с приездом генерал-губернатора поднялся тарарам – они и полезли из всех щелей, кто в чем был. Под конец-то ведь ночи какой-то театральный капустник разыгрывали, не успели выйти, как говорится, из своего амплуа. Перед изумленным взглядом августейшего гостя разворачивался невообразимый балаган.

Некто в царском одеянии – и с пивной трактирной кружкой; некая темноволосая растрепуха, мнящая себя царицей; наконец, некие босяки, хором кричащие:

– Человек – это звучит гордо! Понимаете, лицедея с Тверской-Ямской?!

А этот двухметровый черногорец, в позе вестника смерти, не снимавший руки с кинжала?

Кроме всего и пристав ближайшей части, примчавшийся сумасшедшим галопом, так что его длиннющая «селедка» чечетку отбивала по мраморным ступенькам!

Все это кого угодно могло свести с ума. Если он и обретался в голове. А дядюшке нынешнего государя, великому князю Сергею Александровичу, – зачем такие излишества? В голове у него гимназистки прыгали, выловленные вчера на улицах и привезенные под шампанское сметливым адъютантом Джунковским. Великий князь потешался, сколь годы позволяли, под утро разругался со своей великой княгиней Елизаветой Федоровной – и вот ни с того ни с сего надумал ехать к богатею Морозову. Тряси мошной, купчина!

Но все делалось – как делалось от века. Истинно без царя в голове. Характера-то Саввы Морозова он не знал, а капитан Джунковский, только что осевший в адъютантах, не решался перечить. И вышло, что великий князь вроде бы приехал на смотрины особняка, про который его заброшенная княгинюшка и наперсница Зинаида Григорьевна все уши прожужжала. Они со здешней хозяйкой давно успели подружиться и время проводили в счастливой дамской болтовне. А сам супруг, он же великий князь, он же, наконец, московский генерал-губернатор, пожалуй, в дурачки заигрался. Нагрянуть незваным гостем! Для осмотра-де шехтелевского строения. Для досужего времяпровождения… в отсутствие даже самого хозяина. Не изволил Савва Морозов спуститься на первый этаж. С последними загулявшими артистами утреннее шампанское допивал.

Вспененным уехал великий князь. Говорили, пригрозил: «Ну, купчик-голубчик, попляшешь ты у меня!..»

Именно так, со слов своего всесильного начальства, и выразился капитан Джунковский несколькими часами позже. Савва Морозов, уже успевший спуститься со своего этажа в столовую, пресерьезнейшим и почтительнейшим тоном объяснил:

– Поскольку его высочеству не меня, Морозова, надо было повидать, а творение академика Шехтеля, и такое именно свое намерение он передал при вашем посредничестве, любезнейший капитан, я и счел свое присутствие излишним. Принять же великого князя у себя в гостях я, разумеется, буду рад, коль скоро он выскажет такое намерение.

С точки зрения светского этикета придраться генерал-губернатору было не к чему. Разве что выматерить капитана Джунковского да пошпынять супругу. Но им-то что – они в тот же вечер опять собирались на бал к Морозовым. Супруга Елизавета Федоровна запросто бывает у Зинаиды Федоровны, а сопровождает ее неизменно «милый Джун», «прелестный Вольдемар». Что же, каждому свое. Он с гимназистками забавляется… поговаривали, по новейшей моде даже с молодыми адъютантами, боже, боже!.. Она – с кем же она-то при своих летах? Думать об этом великому князю не хотелось. Сплетни, конечно, идут, но для княжеских, романовских ушей ли они?

Однако же дружба дружбой, а служба службой. Мануфактур-советника Морозова следует приструнить за излишнее фрондерство. Мало того, что финансирует театр крайне левого направления, мало, что водит дружбу с поднадзорным Пешковым, так в своем особняке устраивает банкет памяти бунтовщиков 1825 года! А уж нежелание приветить в своем дьявольском гнезде генерал-губернатора – это верх величайшего нахальства. Отсюда, после соленой романовской матерщины, и повеление Джунковскому:

– Сегодня же! Девять часов… да не вечера, не вечера же, остолоп! Дня!

К нему шли и секретнейшие донесения из Владимирской губернии – центра всех морозовских мануфактур. Там, под крылышком хозяина, – смутьяны, нелегальные читальни, заграничная литература. Как она туда попадает?

Сергей Александрович решился на эту меру вопреки всякому душеспасительному восхищению великой княгини: «Ах, Морозовы! Ах, истинные патриоты! Больницы, приюты, родительные дома, богадельни, музеи строят! Истинные столпы нашего московского общества! Не правда ли, Серж?»

Он в это утро встал явно не с той ноги, велел даже заспавшихся гимназисток выгнать – когда уж тут женам потрафлять…

Савва Тимофеевич Морозов, бесясь от такого оскорбительного приглашения, тем не менее успокаивался. Решил: «Надо! Чего доброго, фельдъегеря за мной пришлют. А то и околоточного. Держись, Савва, не вешай нос».

Он спокойно сел в пролетку, запряженную лучшим рысаком. В таких ближайших разъездах, да если выпивки серьезной не предполагается, он обычно без кучера ездил. Не изменил себе и на этот раз.

Но перед выездом на Тверскую, еще у Никитских ворот, его остановил какого-то английского обличия человек. Сняв котелок, даже выкрикнул его имя. Англичанин? Савва Тимофеевич насмотрелся в свое время англичан. Нет, истинный джентльмен не позволит себе заговаривать на улице с незнакомым.

– Что вам угодно? – сдержал Савва бег рысаков.

Странный англичанин каким-то юношеским движением вспрыгнул к нему в пролетку – там, разумеется, было и второе место.

– Не ездите к губернатору, Савва Тимофеевич, – без обиняков заявил он. – Вас хотят арестовать.

– Меня? Вы шутите! Никто не может арестовать Морозова.

– Могут. У меня точные сведения.

– Откуда? Какие? Да и кто вы… дьявол вас бери?

– Да, я истинно дьявол во плоти. Джеймс Галлей, англичанин.

Он заговорил по-английски:

– Мне известно, что и вы хорошо знаете английский. Впрочем, здесь некому подслушивать. Откроюсь перед вами: я Борис Савинков. Не удивляйтесь.

– Как не удивляться! Савинков… о господи!

– Да. Спасибо за деньги, которые вы отвалили нам за убийство Плеве. Пустили мы его собакам на мясо пятнадцатого июля нынешнего, то бишь 1904 года, а сейчас – август? Срок небольшой. А нам предстоит длительная подготовка. Однако ж к зиме все кончится… Великий князь Сергей будет убит точно так же! Но… – На закаменевшем, бледном лице не дрогнул ни один мускул. – Но прежде он может арестовать вас. Опасайтесь пидараста Джунковского! Он не просто ухаживает за вашей женой – он лезет вам в жопу… пардон! Люблю во всем ясность. А яснее не скажешь. Через него великому князю все известно. В вашем доме слишком много болтают. Губернатор, например, знает, что вы даете деньги на нашу боевую организацию – БО, как мы ее называем. Я один из ее руководителей. В сущности, сейчас единственный, поскольку мой сопредседатель подозревается в сотрудничестве с полицией, и от греха подальше сбежал…

– Ну, дела!

– Дела правильные. Чувствую, что я вас не отговорю. В таком случае заверяю, если хоть единый волос с вашей головы упадет, возмездие свершится досрочно. Жаль, покушение еще как следует не подготовлено, будут с нашей стороны жертвы… Так вы все-таки едете?

– Еду.

– В таком случае, с богом! Хоть я и не верю в бога. Мы проследим ваш обратный путь до самого дома. Можете поверить: я не один на этой улице.

Он тем же неуловимым движением спрыгнул на тротуар и поправил сбившийся котелок. Но никого более, хотя бы немного приметного, Савва Тимофеевич не заметил. Обычные извозчики, разносчики пирожков, служащие, бабы в платках. Он помотал в недоумении головой и хлестнул рысака:

– Э, милый, где наша не пропадала!

Лихо подкатил Савва Морозов к розовому с белыми колоннами дворцу московского генерал-губернатора. Доводилось ему и раньше бывать по делам, но тогда все решали конторские крысы, которым приходилось отщипывать добрые кусочки на жратву. Сейчас надо было подняться по парадной лестнице. В такую-то невозможную рань! Неужели великий князь опять с похмелья?

В дверях стоял капитан Джунковский, как всегда по-гвардейски элегантный, приветливый:

– Я рад проводить вас, Савва Тимофеевич, в кабинет его высочества.

Будто и не было оскорбительного телефонного разговора.