Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

Матюша мерз у подъезда, а его в пот бросало. Не от лекарств ли, которыми его сейчас пичкают?

– Коньяку, что ли, подай. Живете вечным цыганским табором. Где хоть дом у тебя настоящий-то?

– А где Саввушка, где Саввушка!

– Тьфу тебя, ненасытная! Я еще Алешку не высвободил.

– Да уж мне передали: не сегодня завтра выпустят. Вот прямо от тебя в Ригу и еду.

– Со всей партийной кассой?

– Да главным-то кассиром, ты знаешь, Леонид Красин, а я только так… собирательница плодов земных…

– Обирательница!

– Так ведь на правое дело, Саввушка, на правое. Сто тысяч ты обещал?

– Ну, обещал. Да сейчас у меня ни хрена нету!

– Так когда будут, когда будут… Векселек можно прислать и из-за границы. На добровольные пожертвования живет наша партия…

– Партия! Сброд непотребный! Жируют на наивности рабочих, не в малой степени и моих. Лучше бы я лишнюю больницу построил.

– Странный ты человек, товарищ Морозов. Разве кто тебя насилует?

– А тебя, бывшая женушка статского советника Желябужского?

– Если бы да кабы! Растерял ты, Саввушка, мужскую прыть, растерял…

– Ну, погоди, непотребная!

– Да потребная, потребная же… Баба чует, баба никогда не ошибается. Ой, дуролом, что ты делаешь?..

А ничего. Ничего особенного. Пока друг Алешка выйдет из крепости, синяки заживут. По всему выходит – в последний раз встречаются. А дальше – ду-ду, под конвоем во Францию!

Выпроводив ее из Москвы, теперь уже невенчаную женушку Горького, он предался обычному российскому самобичеванию.

Нет, так жить нельзя. Ради чего?!

Глава 3
Дорога в сумасшествие

Майский день был пасмурен.

Из всех родичей провожать его на вокзал пришел один Тимоша. Так распорядилась Зинаида Григорьевна. Она отправляла Савву Тимофеевича с двумя докторами, а сама обещала приехать попозже.

Савва Тимофеевич ходил по перрону под руку с Тимошей и курил. Гимназист шестого класса ступал степенно и важно – ему впервые доводилось отправлять отца за границу. Отец что-то говорил, но он плохо слушал от сознания важности происходящего. На его долговязой, еще не выровнявщейся фигуре гимназическая шинель болталась как на плохой вешалке. Тимоша думал о том, что сказать завтра сверстникам-гимназистам, а вовсе не о напутствии отца. Вообще-то обычно напутствует провожающий, да ведь уезжает-то отец? Так что слова стали все-таки доходить до оттопыренных под фуражкой ушей. Споткнувшись на какой-то своей навязчивой мысли, отец тем не менее горячо продолжал:

– …Прародитель – Савва Васильевич. Дальше – Тимофей Саввич, отец мой. Дальше – Савва Тимофеевич, то бишь я. Смекаешь? У нас все Саввы да Тимофеи. Стал быть, ты – опять же Тимофей Саввич, как твой дед. Уже четвертое поколение! Не шуточки. Во всем мире идет вырождение купеческого сословия, да купцами и не называют, просто – буржуа. Еще не проходили в гимназии? Я уж забыл, в каком это классе. Ну да ладно. Главное: счет поколений. Скажу тебе, Тимоша: третье поколение, то есть мое, очень опасное. Хиляки? Я вроде бы хиляком себя не чувствую, а вот третьим – да. В жизни надо всегда быть первым. Как завидую Савве Васильевичу! Ему труднее всех пришлось – подумать только, крепостным у какого-то гуляки-помещика был. Но ведь выжил, до девяноста двух лет наше состояние множил. Сын его, мой отец? Только до шестидесяти четырех дотянул. Тогда вопрос: сколько же мне отпущено?

Следовавшая по пятам Зинаида Григорьевна осекла его:

– Что ты своими россказнями мозги ребенку забиваешь!

Савва Тимофеевич круто обернулся, чуть не опалив папиросой раздувшейся на ветру ее вуаль:

– Ребенок? Его прадед в такие годы уже челноки на фабрике гонял!

– Может, и Тимошу к станку?

– Неплохо бы. Да вместе с тобой-то! Забыла, поди, свое дело, присучальщица ненаглядная?

Для Зинаиды Григорьевны было самое унизительное оскорбление – когда напоминали ее девичье прошлое. Но муж уже набычился как истый бизон, попадать на его рога сейчас не хотелось. Терпи, терпи. Один звонок все-таки уже был, а дальше барон Рейнбот, который остался на площади, отвезет их с Тимошей в своих санях домой, к теплому и уютному камину. Зинаида Григорьевна нешуточно зябла, хотя была в не пробиваемой ветром собольей шубке. После майских теплынь отзимок начался. Проклятая Московия! Ей тоже хотелось на юг, к теплым морям, но тащиться в тесных купе на пару с Саввушкой? Лучше подождать, пока начнется настоящий сезон. В Ниццу съедутся все знакомые, графы, бароны, даже великая княгиня Елизавета Федоровна приедет лечить свою скорбь… Можно подумать, ей, Зинаиде, легче! Она тяжко вздохнула, так что край вуали шевельнулся.

– Ага, для последнего поцелуя? – вдруг неожиданно, как все у него сейчас было, разошелся Савва.

На губах у него застрял противный окраек вуали, поскольку руки были заняты: одна держала Тимошу, другая попыхивала папиросой. Так и ткнулся, наобум:

– Тьфу!..

Хватило ума извиниться:

– Не к тебе это, Зинуля, к моде проклятой. Когда-то я тебя без всяких вуалей челомкал, да на травке-то зеленой, а?

Слышавший все это Тимоша хмыкнул. Зинаида Григорьевна не в шутку рассердилась:

– Ты забываешь, что дитя рядом?

– Мужик! – рявкнул в ответ Савва, перекрывая звон перронного колокола.

Третий звонок.

Он ступил на подножку. Вагон уже мягко трогался с места. Но он успел еще прокричать.

– Не забывай отца, Тимоша… Не забывай! Прощай, прощай!

Да что это с ним – прощается навек, что ли? Ведь была договоренность с Зинаидой: если все хорошо, Тимоша с кем-нибудь из гувернеров тоже приедет к нему на каникулы. Конечно, можно и без Ниццы обойтись: ко всем прочим поместьям, и в Крыму они дачей обзавелись. Как уж там будет с большаком Тимошей, но остальная детвора непременно в Крым отправится. Чего доброго, и отец из Ниццы туда сбежит! Крымская дача Савве Тимофеевичу нравилась. Не потемкинский дворец, и даже не Покровское, а все же – Крым. Солнце, воздух, горы, море. Да и гостей не стыдно принимать. Хоть князьев, хоть графьев, хоть и любимых баронов. Право, и Зинаиду Григорьевну должно утешить: там сам государь пешочком прогуливается, Лев Николаевич простецкой толстовкой по горам трясет, да и чеховский дух – год ведь только со дня смерти и прошел, артисты дорогу туда не забыли. Право, надо покрутиться во Франции, в Ницце – да и дернуть в Крым.

Федор Григорьевич Гриневский, их славный домашний доктор, рекомендовал в спутники Николая Николаевича Селивановского, тоже опытного врача, да и человека приятного во всех отношениях. Из любезности и сам Гриневский провожал до Варшавы. Савва Тимофеевич догадывался – не только любезность и наказ Зинаиды Григорьевны… присматривать, и все такое…

В этом его убедила недавняя домашняя сцена. Бог весть, с чего ему вздумалось зайти в будуар жены – он давно уже там не бывал, – какая-то срочная надобность оказалась… Да-да, разговор именно о крымской даче. Он, конечно, с обычной иронией усмехался: не будуар, а филиал музея фарфора! Страсть такая воспылала – в спальне музей устроить! Перед кем там хвастаться? Но ярчайшие цветы мастеров Мейссена целыми гирляндами обвивали хозяйкину кровать; вроде цветочной клумбы получалось, да ведь бабу на эту клумбу не завалишь – причинное место о жесткий фарфор натрешь… Ладно. Трюмо и то обвито фарфоровыми гирляндами: тут ничего, вроде озерка в глубине сада. Хотя бесчисленные толпы ваз! Входя, сторонись и справа, и слева. Заденешь, разобьешь, так от крику с ума сойдешь – бывало, бывало это с ним, когда он еще пробирался к женушкиной кровати… Вот и в тот день, приехав из Покровского, он едва ступил в тамбур будуара, как услышал голоса. Да, у Зинаиды Григорьевны был домашний врач Гриневский. Дело женское, нечего глаза мозолить, можно бы и обратно повернуть, да остановил требовательный голос жены:

– Вы со мной согласны, Федор Григорьевич? Савву Тимофеевича все время нужно держать под наблюдением.

– Так-то оно так, Зинаида Григорьевна, но все же я врач, а не жандармский капитан…

– Фи! Как вы выражаетесь, любезнейший Федор Григорьевич! Я пригласила вас, чтобы свое требование высказать. Понимаете?

– Понимаю, понимаю… Ибо вы говорите почти теми же словами, что и капитан Джунковкий.

– Выходит, он глуп… как и я, грешная?

– Что вы, любезнейшая Зинаида Григорьевна, что вы! – залепетал Гриневский, который денежки-то получал из рук хозяйки – Морозов до этого не снисходил.

– Ну, так и смотрите. Да внимательнее. Да чтобы он сам-то этого не замечал. Таково желание его матушки Марии Федоровны… И кое-кого других…

Ему было неудобно выслушивать этот домашний разговор. Он вошел с самой любезной улыбкой:

– Лечимся? Все лечимся?

– Ох, Саввушка! – засуетилась Зинаида Григорьевна. – Годы, годы. Не мешает и тебе подлечиться. Уж можешь быть спокоен: мы подберем для тебя прекрасные европейские курорты.

– Не сомневаюсь, – у жены поцеловал ручку, а Гриневскому отвесил приятельский поклон, поскольку сегодня еще не виделись. – Ну, кого вы мне в спутники определили?

– Да Федор Григорьевич Селивановского советует. Сам-то он не может надолго отлучаться, разве что до Варшавы. Все-таки здесь дети остаются, да и твоя забытая старушка, – игриво повела она вальяжными, отливающими бархатом боками.

– У-у, такая старушка еще меня переживет! Старая, фабричная закалка…

Он осекся, потому что глаза у Зинули загорелись злыми огоньками – разве можно при посторонних вспоминать о фабриках!

– Что-то ты в мизантропию подался, Саввушка? Неужто любовницы твои поразбежались?

– Поразбежались, Зинуля, поразбежались, – не стал оспаривать он. – Я переоденусь с дороги, да мы за столом и потолкуем с доктором. Иль много приглашенных?

– Какое много? Капитан Джунковский, наш домашний Джун, барон Рейнбот, домашний же услужащий, да великая княгиня в бокал слезу капнет…

– Да-да, со слезами вино слаще, – повернулся он, уходя переодеваться к обеду.

Кажется, доктор Гриневский вослед хихикнул. Не по его, конечно, адресу, поскольку он никогда вино со слезами не мешал, по адресу безутешной вдовицы…

Перебирая в мыслях эти пустые домыслы, увозимый докторами больной и о многом другом думал. Москва не могла уйти сразу вот так, напрочь. До чего железнодорожники захламили обочины! Раньше каждый к большаку красными окнами поворачивался – не задворками же. С появлением железных дорог окна убрались куда-то вовнутрь, выставив путнику зады да нужники. Савва Морозов прекрасно знал Трехгорку – Прохоровскую мануфактуру. Главный конкурент, как не знать. Заезжал и на чаек, и чтоб поругаться, если конкурент слишком поднимал цены, или, наоборот, в пику Морозовым сбивал. Фасадом фабрика гордо и нехудо узрилась на Москву – поставщики и оптовики должны уважать хозяина. А к железной дороге мало что склады – свалки, разная гнилая тара, отстойники красилен. Чисто торгашеское неряшество. Фабрикант Морозов выругался: «Тьфу, твою мать!.. Неужто и у меня в Орехове так?» Отворачиваясь от маячивших за окном помоек, он забывал, что к собственным фабрикам теперь не имеет никакого отношения. Этой забывчивости помогал и доктор-спутник, протягивая рюмку отнюдь не с коньяком.

– Прощание всегда тягостно. Испейте, Савва Тимофеевич.

Он начал привыкать к разной вонючей бурде, которой его уже давно пичкали. Замечал, что и в вино что-то добавляют. Это дома, при жене. Здесь доктор не решился бы хитрованить, поскольку пили-то они из одной бутылки. Даже «домашник» Гриневский услужливо компанию составлял. Успокаивал:

– Ничего, разные валерьяны и ландыши коньку не помешают. Чего задумчивы, Савва Тимофеевич? Виды пошли прекрасные.

Да, задворья фабрик исчезли. Красиво и широко мазнула по глазам Москва-река. Давно знакомые рощи, первая весенняя зелень, какие-то хороводы, костры – они выехали вечерним поездом. Не купальские ли огни и пляски: за всей этой болезненной канителью он и с календаря сбился. Екнуло на сердце: «Доведется ли еще когда?» Страшно было не только договаривать – думать об этом…

Он неотрывно смотрел в окно, даже в ночную сутемень. Вслед за Москвой-рекой остались позади Смоленск, Минск, Вильно… Уходила Россия куда-то в далекое прошлое.

У него было отдельное, люксовское, купе. Доктора располагались в соседнем. Но все равно толкались у него. Особенно Гриневский. Ему ведь надо было возвращаться с докладом к Зинаиде Григорьевне. Что да как… Да как покакалось! И до такого ехидства доводил свои мысли. Гриневский тревожился:

– Скоро Варшава, мне возвращаться. Что я скажу Зинаиде Григорьевне?

– Скажи, дорогой, что я весел и здоров, чего же больше.

– Не спите совсем, Савва Тимофеевич. То у окна, то газеты…

– Да я газет-то уже несколько месяцев не читал. Не ваши ли благие пожелания?

«Домашник» тем хорош, что в полном подчинении у хозяйки. Скажет хозяйка: не пущать к девкам – не пустит. Скажет: добавь того-сего к вину – добавит. Скажет: не давать ему проклятых газет – не даст, хотя это вроде бы и не докторское дело. Но газеты как с цепи сорвались: забастовки, забастовки, забастовки! Но в поезде Савву Тимофеевича никак нельзя было отвлечь от газет. Он опускал вагонную раму и кричал на перронах разносчикам:

– Тащи все до кучи!

В ужас приходил Гриневский, и сам просматривая газетную дребедень. Особенно, когда ругался его подопечный:

– Дьявол… прощелыга Амфи! Зря я не утопил тебя в Клязьме!

Домашний доктор знал много семейных секретов. Само собой, и про странную студенческую дружбу с петербургским борзописцем, Амфитеатровым. Тот мстил за что-то Морозову и всласть изгалялся. Казалось бы, теперь-то чего? Савва Морозов не у дел, просто больной, усталый человек. Частное лицо, борзописцам неинтересное. Ан нет! Всю подноготную на навозную улицу вывалил. Даже до Вильны шлепки грязи долетали. Хлестко писал суворинский борзописец:

«Говорят, нет бога! Бог есть, бог напоминает: аз воздам! Казначей партии большевиков, приснопамятный всем Савва Морозов, немало потрудился, чтоб расшатать устои Российской империи. Расшатал… да только собственную прогнившую утробу! Встревоженные непотребным расточительством родственники отстранили его от всяких дел и хотели было упрятать его в желтый дом, но благоразумно решили: он сам себя упрячет. Пущай, мол, едет за границу да лечит свое прогнившее нутро. От сумасшествия еще никто не излечивался, никто добром не кончал. Читатель, особенно если ты путешествуешь по заграницам: плюнь при встрече в это лицо!»

Да, помещена была даже фотография. Доктор Гриневский с тревогой наблюдал, как Савва Тимофеевич зрит ее уже добрый час подряд, словно себя не признавал. Зла он своему подопечному не желал, по-своему даже любил тароватого пациента; единственное, что хотелось, – без приключений сдать его Селивановскому и поскорее отбыть в Москву, с докладом Зинаиде Григорьевне… Да и матушке, матушке, досточтимой Марии Федоровне… Жизнь у домашних докторов такая – всем потрафляй. Он нежно и грустно обнялся со своим пациентом на варшавском перроне, но тот взял его под локоть и, под видом дорожного променада, отвел в сторону от Селивановского. Вопрос прямо ожег кнутом:

– Для меня не секрет, что вы связаны с жандармским управлением, но доктор Селивановский?

Вопрос был совершенно прямой и открытый. Но ответ не так прям и прост…

Гриневский несколько раз нервно затянулся сигарой, прежде чем собрался с духом.

– Не стану скрывать, мне приходилось отвечать на вопросы обер-полицеймейстера… как и на вопросы вашей обер-матушки. Что прикажете делать домашнему доктору? Не я же слежку за вами устанавливал – поверьте мне, Савва Тимофеевич.

– В этом верю. Но вы не ответили на мой вопрос. Ведь из всего сонма московских врачей именно вы выбрали Селивановского?

– Выбрали… Зинаида Григорьевна с вашей матушкой! Я же только санкционировал выбор. Повторю прежнее: что было делать домашнему доктору? И какое его право – допытываться: кто стоит за таким выбором?.. Однако ж второй звонок?

– Третий.

– Это еще раз подтверждает, что вы в здравом уме. Прощайте.

Савва Тимофеевич едва успел взобраться на подножку, да и то подталкиваемый Селивановским и кондуктором.

Он долго сидел молча, глядя, как проплывают пригороды Варшавы. Скоро Берлин. Город, который он прекрасно знал еще со студенческих времен. Да и после ведь частенько бывал. Берлин, как и Варшава, проходной город. Это дальше уже пути разветвляются: кому в Италию, кому во Францию, кому в Англию. А кому и в Швецию – стоит только через пролив переплыть. С чего уж это, но Зинаида Григорьевна не раз заводила речь о Швеции. Ей, видите ли, поместье там купить загорелось! Что, для времяпровождения дражайшего Саввы? Право, он сейчас ничему не удивлялся. Пока что от Берлина путь их лежал во Францию, в Ниццу.

Ах, Берлин, Берлин! Семь лет назад он так же вот ехал через его пригороды, направляясь в Чикаго на Международную выставку. Нельзя было упустить такой шанс – похвастаться русской мануфактурой. Прекрасно утерли нос извечным ткачам – англичанам. У Никольской мануфактуры как раз был столетний юбилей. Кстати! Товары были привезены самые первоклассные. Вместе с почетными дипломами, медалями, премиями фабрикант Савва Морозов получил и немало выгодных заказов. Поджимали англичан и французов, а больше кто? Американские газеты взахлеб писали о молодом русском фабриканте. Портреты, портреты, самые разные фотографии. И деловые, и семейные, с детьми и женушкой, – где-то раскопали дошлые американцы. Перепало чести и отцу, Тимофею Саввичу. Вот портрета родоначальника, Саввы Васильевича, не было.

По рассказам внука, подкрепленным рассказами своего отца, американские художники сляпали такой портретище, что хоть сейчас в якутские каторжане записывай. Русский фабрикант не мог ведь толком объяснить – откуда у крепостного крестьянина взялись такие капиталы? Для деловых – слишком деловых! – американцев вопрос наиглавнейший. Не станешь же им вешать на уши россказни, которым и сам Савва Морозов не слишком-то доверял? Какие-то разбойнички, какая-то глиняная баклага с деньгами под мостом, какой-то долго стоявший в придорожье темный дубовый крест? Пришлось сочинить сказочку про доброго помещика, мол, замаливая собственные грехи, отписал он свои капиталы своему же лучшему работнику. Ложь, да во спасение!

Теперь – не Америка. Берлин. Первая остановка. Так распорядилась Зинаида Григорьевна. В Варшаве была получена телеграмма, что она выедет раньше, чем предполагалось. Велела дожидаться. Дальше, мол, вместе. С баронами своими, что ли, разругалась?

Не русский мануфактур-советник, считай, гражданский генерал, и не директор-распорядитель Никольских мануфактур, главнейших в России, выходил на берлинский перрон. Просто усталый, измотанный тип. В сопровождении всего одного лишь слуги – не висела же на груди у доктора Селивановского визитная карточка. Надо было устраиваться без особых претензий.

Пожалуй, их с Селивановским, который и хозяйственником-то оказался никудышным, крикливые вокзальные зазывалы затолкали бы в какой-нибудь грязный доходный дом, не выручи свой же брат, русский. Много здесь петербуржцев и москвичей по улицам и вокзалам шаталось. Ничего удивительного, что к ним подошел хорошо одетый, вежливый человек и, приподняв шляпу, посоветовал:

– Не посчитайте за назойливость, но если позволите, Савва Тимофеевич, я порекомендую вам хороший частный пансион?

– Вы знаете меня? – приподнял шляпу и Савва Тимофеевич.

– Ну, кто же не знает мануфактур-советника Морозова? А мне так и по должности положено знать.

Савва Тимофеевич пропустил мимо ушей последнее добавление и кивнул спутнику:

– Ну что ж, доверимся своему брату-россиянину?

– А что нам остается делать? – ворчливо согласился Селивановский, которому не улыбалась роль домоправителя.

– Ну, не хмурьтесь же, Николай Николаевич, – понятливо улыбнулся новый российский знакомец.

Ответом был тот же недоуменный вопрос:

– Меня-то откуда вы знаете?

– По должности, по должности.

Тут что-то начал понимать Савва Тимофеевич, но деваться было некуда. Да и человек этот, немного навязчивый, внушал все же доверие. Мало ли бездельников болтается по заграницам? И каждый мнит себя знатоком Европы. Стало быть, и спасителем попавшего в затруднительное положение соотечественника.

– Ну что же, едем, – помахал он рукой перед шеренгой разряженных берлинских извозчиков.

Но прежде, чем они наперебой подбежали, русский знакомец решил:

– У меня на площади прекрасный экипаж. Нужен только носильщик.

От услуг носильщика они не стали отказываться и сдали чемоданы первому подбежавшему. У него была прекрасная тележка, на подшипниках, а за сохранность вещей Морозов не волновался. Немцы аккуратный народ.

На площади оказалось летнее ландо, с молчаливым решительным кучером. Морозов так и не понял, говорит ли он по-русски, но правил лошадью не хуже славного Матюши. Кареты, линейки, пролетки, такие же ландо, даже встречавшиеся изредка автомобили, рассыпались перед его крупной немецкой кобылой, как зайцы от ястреба.

– Лихо! – похвалил.

– Приятна ваша похвала, Савва Тимофеевич. Вы же лошадник? Насколько я знаю, председатель Общества верховой езды?

– Был…

Добрый россиянин пропустил это замечание мимо ушей, как и сам Савва Тимофеевич кое-что пропускал.

Полчаса не прошло, как они оказались в тихом пригороде. У тихого двухэтажного особняка. Савва Тимофеевич нарочно не интересовался ни именем-отчеством нового знакомого, ни родом его занятий. По всему выходило, что это был не простой путешественник-лоботряс. Несмотря на всю вежливость, слишком проницательные и зоркие глаза. «Глаза рыси», – подумал он, ступая по ковру в прихожую первого этажа. Там не было женщин, только двое молодцеватых услужащих. Он видывал где-то таких дерзко-предупредительных молодцов.

– Да, да, понимаю ход ваших мыслей, – едва уселись в кресла нижней гостиной, улыбнулся с полной открытостью новый знакомый. – И скрывать ничего от вас не стану. Я полковник, подчиненный непосредственно министру внутренних дел. Савелий Иванович Крачковский. Для здешних обывателей – Ганс Моллер. Бояться меня совершенно нечего…

– Я не боюсь, – достал две сигары Савва Тимофеевич. – Изволите?

– С удовольствием. Но почему не три?

– Мой спутник бережет здоровье.

– И прекрасно делает.

Минутная заминка, пока прижигали гаванский табак, позволила Савве Тимофеевичу решить: «Вот и прекрасно, полковник. Благодарю за откровенность». А вслух спросил:

– Но ради чего вся эта ваша предупредительность?

Полковник Крачковский гостеприимно развел руками:

– Во-первых, я уважаю деловых людей – Морозовых. Во-вторых, не лишне позаботиться о вашей безопасности. Башибузуков здесь не меньше, чем в нашей родной Москве. Увы, увы… – Он тоже какую-то минуту пребывал в нерешительности. – Стеснять вас своим гостеприимством не буду. Бокал вина, не более. – Не успел хлопнуть в ладоши, как и поднос явился – действительно, только с тремя бокалами, даже без бутылки. – В вашем распоряжении – весь второй этаж, мне с лихвой хватает и первого. Коль не понравится, переедете в гостиницу или в какой-нибудь пансионат. Во всяком случае, у вас будет время поосмотреться. И спокойно дождаться супруги, Зинаиды Григорьевны.

– Все-то вы знаете, Савелий Иванович!

– Знаю. Уважаю такого гостя, как вы. Не хочу навязывать свое гостеприимство. Вы устали с дороги, отдыхайте. – Он с поклоном поднялся. – В случае какой надобности, в вашем распоряжении останется Николай Федулович. А я, извините, по делам.

Он вышел, а услужающий, приносивший поднос, издали поклонился. И то, что не подбежал с какой-нибудь льстивой речью, тоже понравилось.

«О, Россия, истинно печешься о заблудших детях своих!»

Ехидная думка не испортила настроения. Апартаменты второго этажа были прекрасные. С отдельным туалетом и ванной. Две спальни, гостиная – чего же более?

Более ничего и не требовалось.

А бояться шастающих по Европе жандармских полковников? Не имело смысла хотя бы потому, что при необходимости все равно же сыщут.

На манер полковника Крачковского весело хлопнул в ладоши:

– Николай Николаевич, бросьте хмуриться. Доставайте наше московское винцо – смирновское, что ли.

Надо было отпраздновать такое русско-европейское гостеприимство.

Знакомства следовали одно за другим.

На второй же день, во время прогулки по набережной Шпрее, Савва Тимофеевич нос к носу столкнулся… со своим инженером Красиным!

– Я из Вологды в Москву! – как говорит незабвенный Аркаша Счастливцев.

– А я из Москвы в Вологду! – речет в ответ Несчастливцев. Или наоборот, запамятовал уже. Кому нужен безденежный директор!

– Да хотя бы мне, Савва Тимофеевич. Во-первых, смею доложить, что и третья турбина для Никольской электростанции закуплена, вот еду устанавливать.

– Не арестуют в моем родном Орехове? Или еще раньше – в Москве. А может, и здесь, в Берлине?

– …И во-вторых, – не принял Красин его оговорки, – я вполне официальный представитель фирмы. С прекрасным немецким паспортом. На кой ляд я сдался полковнику Крачковскому?

– Ба, вы знакомы?

– Заочно. Пока только заочно. И к счастью!

Они поговорили, условившись встретиться завтра тут же на набережной.

– И лучше без моего распрекрасного доктора, – кивнул он в сторону Селивановского, расхаживавшего поодаль.

– Да, пожалуй, лучше, – согласился Красин.

Что он имел в виду, Савва Тимофеевич не стал объяснять. Да и объяснение быстро нашлось – вечером же, когда с вежливым стуком зашел полковник Крачковский.

– Не помешаю?

– Бог с вами, Савелий Иванович, составьте компанию. А то мы с Николаем Николаевичем успеем друг другу надоесть.

– Не надоедите – двое русских, волею судеб оказавшихся за границей. Разве что потребуется третий. Но всегда окажется кто-нибудь третий… Встретившийся на какой-нибудь набережной по какому-нибудь совершенно случайному случаю… Не слишком я зарапортовался?

– Есть маленько. Но сколько же у вас глаз, Савелий Иванович?

– Много. Достаточно. Не обращайте на это внимания. Лучше угостите хозяина дома, – совсем по-свойски напросился Крачковский.

Савва Тимофеевич и без его напоминания уже наливал, думая: «Однако, однако… прозорлив!»

– За что же выпьем!

– Если не возражаете, Савва Тимофеевич, – за поклон Зинаиде Григорьевне. Да-да, – с истинным дружеством улыбнулся Крачковский. – Утренним поездом я еду в Россию – по делам, по делам… Кстати, вместе с вашим инженером Красиным – вместе брали билеты, сошлось так.

– Однако, однако! – уже вслух подивился Савва Тимофеевич. – Но поскольку я уже не директор Никольской мануфактуры, стало быть, он уже и не мой инженер.

– Да чего там! Прекрасный инженер, служит в прекрасной немецкой фирме, поставляющей турбины для Никольской мануфактуры. С плохими работниками Морозов дела не имеет… Не имел, пускай и так. Это не мое дело. Отчитаюсь в Петербурге перед начальством – да и опять в милую Европу. Право, космополитом стану! А пока знать хочу – передать ли поклон Зинаиде Григорьевне? И что добавить к поклону?

– Только одно, Савелий Иванович: я жив и здоров, с нетерпением жду женушку.

– Прекрасный поклон. Да и вино у вас прекрасное. Франция! Солнечная Франция. Не сомневаюсь, что с приездом Зинаиды Григорьевны вы именно туда и отправитесь?

– Поживем – увидим, – пожал плечами Савва Тимофеевич, потому что выбор маршрута целиком зависел от прихоти супружницы.

Но полковник Крачковский увидел в этом некий другой смысл.

– Ах, конспиратор!

Во-во, натура брала свое. Хотя ни о какой конспирации Морозов и не думал.

Чем хорош был Крачковский – так именно тем, что долго и надоедливо не засиживался. Сказал самое необходимое, да и ладно.

– Второй бокал – завтра вечером. За компанию с вашим инженером. Надо же, и купе наши рядом оказались!

Он ушел, а Савва Тимофеевич по его уходе подумал: «Нет, ухо с ним надо держать востро!»

Что ни говори, а конспирация и в самом деле не помешает.

Когда в следующий полдень он пришел – сказав доктору, что недолго помоционит, – на набережную, Красин уже поджидал его в соседнем кафе.

– Пожалуй, не стоит мозолить глаза полковнику Крачковскому, – увел он его за свой столик.

– Ну, все о всех знают! Однако ж не думаю, что сам полковник за вами хвостом висит?

– И я не думаю. Как говорится, к досужему размышлению…

Размышлять долго не пришлось. По бокалу кислого немецкого вина выпить не успел, как по набережной ходко прошел, оглядываясь по сторонам, – слева, на реке-то, он что искал? – да не кто иной, как досужий доктор Селивановский. Савва Тимофеевич невольно прикрылся газетой, которая была в руках у Красина.

Обоим стало смешно.

Савва Тимофеевич достал из кармана небольшой пакетик, со словами:

– Двадцать пять тысяч. Я обещал в прошлом году на вашу горючую «Искру», по совету Максимыча, сто тысяч годовых, и от слов своих не отказываюсь. Надеюсь, и третий, и четвертый взнос сумею отдать. Но дальше – извиняйте. Надоели вы все – во как! – хотел он полоснуть ладонью по горлу… А полоснул никелированным дулом браунинга.

В дурную привычку вошло – рука в кармане. Красин посочувствовал:

– Устали вы, Савва Тимофеевич. А с точки зрения конспирации – и совсем плохо. Кто же пьет вино левой рукой… держа правую в кармане?

Это доброе, в общем-то, замечание взбесило:

– Да пошли вы все к черту! С вашими горючими газетами, с вашими вонючими партиями, с вашим вечным попрошайничеством!

Не простившись, он ходко выскочил из кафе. И как раз вовремя: туда уже заворачивал доктор Селивановский. Обратным ходом по набережной.

– Да что там делать? Не вино – кислятина! – И на него рявкнул, но через десяток шагов смягчился: – Что мы, французского не найдем?

– Найдем, Савва Тимофеевич, – не успел отойти от смущения доктор. – Я именно за французским винцом и вышел.

– Не здесь же – на бюргеровской набережной!

Ему трудно было сразу попасть в тон разговора.

Следующий день – следующая же глупая встреча. Андреева!

Они по обычаю опять гуляли с доктором Селивановским. В сущности, он был милейший человек. Мало, что шахматист, помогавший коротать вечера, так и знаток берлинских музеев, как выяснилось. Именно с этой целью они и вышли после завтрака, позднего от нечего делать. Вот тут-то во всей красе на перекрестке Андреева. Берлин – не Москва, здесь пешеходы пропускали густые потоки экипажей и уже появившихся автомобилей. Андреева вела себя на перекрестке как истая немка. Именно так: посмотри налево, посмотри направо… Она пока что не видела замечательную русскую пару, но ведь сейчас и вправо свою кокетливую головку повернет!

Так оно и вышло. И Морозов решил не играть в неузнавайки. Артистка, чего ж тут такого!

– Ба! – вскричал он. – Дражайшая Мария Федоровна! С театром или без?

– Без, – и плечиками так кокетливо повела, пока он прикладывался к ручке. – Но ваш спутник? Вы меня не познакомили, Савва Тимофеевич.

– От внезапности и приятной растерянности, – расшаркался перед ней не на немецкий – уж на парижский лад. – Да-да, мой милейший доктор. Николай Николаевич Селивановский.