Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

Глава 3
Незадачливые соседи

Возня с племянником не заслонила болезненную, странную заботу о Чехове. Такой дружбы, как с Горьким, не было, такой хозяйственной связи, как с Алексеевым-Станиславским, – тем более, а вот поди ж ты!.. Год прошел после поездки в Пермь, а ему так и не удавалось исполнить свое обещание – затащить болезненного доктора в Покровское. Он уже все грани приличия преступал, на многочисленных театральных вечеринках толкуя Олечке Книппер:

– Милая Оля, поймите, в любви признаюсь!

– К кому? – хохотала она, целуя за столом этого невозможно откровенного человека.

– Подумайте, подумайте, – толкался он крепкими локтями между женой и сестрой старого студенческого друга.

Сестра не была хохотушкой, просто застрявшая в девичестве нянька своего брата. Не будучи артисткой, она тоже стала пайщицей театрального товарищества. Больше того, Морозов позаботился о том, чтобы и квартиру сняла рядом с его домом, где были все блага цивилизации: паровое отопление, канализация, телефон. Ничего удивительного, что нити этих благ протянулись ко всем соседям. Его умиляло, когда она писала брату о сущих пустяках:

«Я переехала на другую квартиру: две комнаты, светлая передняя, большая кухня, канализация и проведенная вода. За 28 рублей в месяц… Адрес: Спиридоновка… Рядом с Саввой Морозовым».

Книппер жила по-театральному неуютно, как за кулисами. Савву Тимофеевича подспудно грела мысль, что, приезжая иногда из Ялты, Чехов ведь и у сестры может остановиться. Этот смешной треугольник – жена-хохотушка, знаменитый больной писатель, хлопотунья сестра – может, и держался-то благодаря ей. Пожертвовать своей личной жизнью ради брата? Мир праху Исаака Левитана – он поторопился на тот свет, когда Маша ему отказала… предварительно посоветовавшись с братом. Ему ли одному? Савва Тимофеевич так тесно сошелся с обеими женщинами, что мог и пошутить:

– Как мне выбрать между вами? Кого?

Книппер хохотала:

– Конечно меня! Я такая веселая!

Учительница Маша Чехова качала головой с высоко уложенными волосами:

– Меня, конечно. Я пресерьезнейшая дама.

А в результате…

Являлась непреходящая жалость к Чехову. И навязчивое, непонятное желание – поселить его рядом с собой, в Звенигородском уезде. Вот пойми самого себя!

Немало тому Маша поспособствовала. Не с ее ли пресерьезнейших подсказок Ольга загорелась этой мыслью – непременно присоединиться в Покровском? Мысли ее в это время были невеселые…

«У меня чепуха, каша в голове, так все и крутит. Вся я развинтилась. Свежести во мне нет. Истрепалась. Не понимаю, зачем живу. Надо ли так? Седею я… Как ни стараюсь быть вечно ровной и сдержанной, не могу. Мне надо и побушевать, и выплакаться, и пожаловаться – одним словом, облегчить свою душу, и тогда мне жизнь кажется лучше, свежее, все как-то обновляется. Прежде у меня бывали такие полосы, а теперь не с кем поболтать, некому душу излить, и мне кажется, что я засыхаю вся, мне даже хочется быть злой и сухой. Это очень гадко…»

Антон Павлович приехал в Москву, но она одна прибыла в Покровское. Все в рамках приличия: там были и Зинаида Григорьевна с детьми. Но гуляли они, конечно, вдвоем, по взгорьям над Истрой. Разговоры? Да о чем говорить, если она была хорошей актрисой, а он хорошим душеедом. Он не привык ханжить.

– Вам, Ольга Леонардовна, мужика надо.

– Но у меня Антон…

– Я говорю про настоящего мужика. Чтобы детишки завелись, и все такое. Антон Павлович… славный товарищ и друг, поверьте, я люблю его, но я ведь не женщина. Как быть с ним женщине, просто женщине, бабе, если хотите, как вот…

– Как я?

– Милая Ольга, не заставляйте меня договаривать. Привозите-ка лучше сюда Антона Павловича. Авось?..

Как уж ей удалось уговорить Чехова, но некая искра и в его душе пробежала. Привыкший изливать свои мысли в письмах, он пишет Марии в Ялту:

«Около десятого июня поеду в Звенигород, оттуда в Новый Иерусалим. Около Морозова продается небольшое имение в двадцать десятин, Ольга смотрела, ей очень понравилось. Поеду и я посмотрю…»

Он начал готовиться к приему гостей.

Был день рождения старшей дочери, Маши, гостей ожидалось много. Морозов вернулся в свои пенаты еще накануне, чтобы подготовить все как следует. И прежде всего – себя, измордованного разными московскими неурядицами. Поэтому поднялся ни свет ни заря. Сбежал под горку мелкой трусцой. Несколько приседаний сделал. Руками помахал, как бы комаров разгоняя. Да, смешно… Толстеет. В воде, чтобы окунуться, пришлось лечь плашмя. Малая Истра в этом месте мелковата. Плотину ставить надо, плотину. Опять хлопоты, опять деньги. Дом купили недавно, места хорошие, но пахотной земли слишком много, зачем она? Целая связка деревень в придачу: Крючково, Рожново, Буньково, Ябедино. Одно последнее название чего стоит! Кажется, и здесь, как в Москве, от ябед никуда не денешься…

Но Зинаиде Григорьевне, с подсказки барона Рейнбота, лестно быть помещицей, продавать землю не хочет. Господа Голохвастиковы, столбовые дворяне, согласились отдать имение только с землей, теперь вот майся. Доходов от земли никаких, одни убытки.

Думать об этом не хотелось. Ну их – убытки-прибытки!.. Когда выкупался, само собой вырвалось:

– Благода-ать!

В церкви, что напротив дома, Покрова Божьей Матери, зазвонили к ранней обедне.

Вспомнились дымные облака над ореховскими фабриками, толпы работного люда, идущего к своим станкам. Может, и права женушка? «Пожить бы здесь без всяких фабрик, просто досужим помещиком…»

Надо бы в храм заглянуть, лоб перекрестить. Не отцу Гавриилу – прихожанам в угоду. Окрестные мужики шепчутся: «Новый барин, миллионщик, из староверов, еретик, вишь. Не то что прежние господа – те всегда у всенощной стояли, у заутрени…»

В ремесленную школу, стараниями нового барина открытую рядом с домом, детишек не торопились отдавать. Еретик? Какой-то непонятный миллионщик? Господа Голохвастиковы, хоть и пороли, были ближе мужикам, понятнее, чем фабрикант Морозов, затеявший на крестьянской земле ремесленную фабричную школу. Конечно, с прицелом, что выученики на его же фабрики и пойдут.

Хотя шапки перед ним ломали, когда он на своем кабардинце объезжал вотчину, но взгляды хмурые, настороженные. Почти сплошь все безземельные. Ходили наниматься в батраки к управляющему Покровским имением латышу Альберту Ивановичу. Молотьба там, жатва, пахота, сенокос. Савва Тимофеевич не хотел разбираться в причинах низких урожаев – не его это дело.

Хорошо бы только усадьба – без всяких Ябедин! Но Зинаида Григорьевна уперлась: нет! В подкрепление своих желаний даже барона Рейнбота сюда привозила, тот поддержал: «Морозовым нужен дворянский титул, может, и графский, а как же без земли?» Вон какие люди окрест! Маклаковы, графы Муравьевы – наследственные вотчинники Звенигородского уезда.

Жена торопила его со строительными работами. Дорогу к Волоколамскому шоссе – вымостить гравием, липами обсадить, чтобы захудалый проселок звался «Морозовским шоссе». Подъезд к самой Покровской усадьбе – осенить еловой аллеей, для чего ели привозить взрослыми, с корнями, обернутыми в мешковину. Главный господский дом и флигель – соединить заново отстроенным залом. И чтобы были везде камины, облицованные майоликой. Яркие витражи на окнах. Вот как понимала жизнь бывшая «присучальщица»!

Прихоти истинно барские. Бултыхаясь в реке, Савва Тимофеевич знал, что барыне в это время подают кофий – прямо в постель.

Черноглазая Маша, на одиннадцатом году, наверное, уже перебирает в своей детской комнате подарки, полученные ко дню рождения.

А старший Тимоша, уже тринадцати лет, тут как тут. Продирается к реке сквозь заросли ивняка. Босой. Минуя мамину дощатую купальню – к отцу. С упреком:

– Ну вот, папа, опять не подождал! – Штаны и рубашку мигом спустил: – Мелко! Хочешь, настоящее местечко покажу? Под Жихаревским обрывом. Там сомы бултыхаются с тебя, папа.

У сына тысяча слов в минуту. Охотником хочет быть, и не меньше, чем за крокодилами. В Южной Америке, разумеется.

– Амазонка, пожалуй, пошире Истры будет.

– Пожалуй, пошире, – смеется отец. – Смотри, не утони, путешественник.

– Я нашу Клязьму в Орехове пять раз переплывал, что мне Амазонка!

За этим купаньем и разговорами чуть на встречу гостей не опоздали. Ради такого случая и мать пораньше встала.

– Мужики! – этаким барским тоном разносилось по усадьбе. – Пора запрягать.

Ехать к Ново-Иерусалимской станции. Только что начала действовать Виндавская железная дорога – уже до Риги поезда ходят. Раньше, как поселились здесь, из Москвы на лошадях пылили – от Николаевской дороги. Теперь только до местной станции – благодать.

Были поданы три экипажа. Пролетка для Зинаиды, с английской упряжью без дуги. На козлах ее чопорный московский кучер, Адам Иванович. Вороной рысак Ташкент еще недавно брал призы на бегах в Москве. Кучер в цилиндре и ливрейном сюртуке – знай новоявленную барыню! Дальше – линейка с парой буланых, просто огненно-рыжих коней! Правил прежний друг Матюша, с которым Савва Тимофеевич не расставался. На хороших хлебах, да после женитьбы, тот заматерел и рядом с хозяином выглядел истинным барином. В торжественных случаях его и наряжали соответственно. В шляпе с павлиньим пером и расстегнутой жилетке поверх кумачовой рубахи.

Савва Тимофеевич с Тимошей поехали в шарабане, любимая гнедая Наяда, еще упрямая четырехлетка, толком и не объезженная, нетерпеливо била копытами, поскольку дорогу загораживали пролетка и линейка. Вожжи держи да держи, потуже! Наяда выросла на здешних заливных лугах. Ей хотелось задрать хвост и ринуться с кручи во всю прыть.

Но скорость и время определяла барыня. Савва Тимофеевич со смешком уступил ей дорогу. Будь его воля, он вскочил бы на кабардинца, да ведь гости. И молодого-то Антошу Чехонте, бывало, в седло не вскинешь, куда уж Антону Павловичу! Савва Тимофеевич уговаривал капризницу Наяду:

– Ничего, мы еще с тобой попылим.

Новая гравийная дорога пыли почти не давала. Больше того, Савва Тимофеевич еще с вечера распорядился, чтобы несколько раз проехали с пожарной бочкой и метлами, опрыскали гравий. Нельзя, чтобы роскошный вишневый бархат барыни запылился. Он посмеивался над всеми этими затеями, но настроен был благодушно. В кои-то веки, по какому-то внутреннему капризу, спал в супружеской спальне, похожей на царскую усыпальницу. Все же он не уснул до времени, долг супружеский завершил исправно. А куда уж больше! Двое сыновей да две дочки – не соревноваться же с дурехой Аннушкой, у которой пятнадцать выводков-отморозков. Чего доброго, Зинуля располнеет так, что никакой барон глазом не окинет, не говоря уж о графьях и князьях, с которыми она водит дружбу. Пожалуй, карету придется заводить с золочеными гербами!

Вечная насмешечка над своей жизнью помогла скоротать чинную дорогу и не менее чинное ожидание поезда. Он наскочил, как бешеный леший: спешил до Риги, а тут станция маленькая. Знай выскакивай.

Первой вышла пышнобокая, румяная, несмотря на свои года, Анна Тимофеевна. Вот тебе и пятнадцать деток! И похороны первого, такого урожайного, мужа – университетского доцента Карпова Геннадия Федоровича.

От долгого сидения за кафедрой у него была одна зарядка – обминать роскошные бока Аннушки Морозовой, принесшей такое благостное приданое… Теперь она – Кривошеина; да-да, тот самый Кривошеин, который в царские дворцы и в министерства уверенно ступает. Что делать, по делам многотрудным мануфактур-советник Морозов иногда к нему обращается. А уж Зинаида-то Григорьевна, Зинуля!.. Истинная зависть к такой удачливой мужниной сестрице. При всех своих миллионах – Савва-то кто? Все тот же купец!

Лихая бабенка – Аннушка. Хоть и при втором муже, а приехала с мужчиной, похожим на дьячка. Жиденькая бородка, очки. Ничего значительного в осанке. Здороваясь с четой Морозовых, он глуховатым голосом назвался:

– Ключевский.

Савва Тимофеевич, в отличие от Зинаиды, давно знал гостя в лицо, еще в университете слушал лекции, но они с ним, что называется, не были друг другу представлены.

– Рад я, Василий Осипович. Прошу в наши пенаты.

– Просим, просим! – залепетала и Зинуля, польщенная таким знакомством и на эту минуту забывшая зависть к Анне.

Анна всячески опекала коллегу своего покойного мужа. Даже ей, привыкшей к петербургскому свету, нравилось такое панибратство. Новый супруг снисходительно посмеивался над ее причудами.

Из вагона вышло еще несколько молодых пар – племянники успели жениться. Появился хозяин знаменитой мебельной фабрики Коля Шмит, в неизменной студенческой тужурке, вызвавшей смешок Зинаиды Григорьевны:

– Николаша, в суконце-то жарко небось?

Он нашелся, что ответить:

– А я в вашу Истру, уважаемая Зинаида Григорьевна, залезу.

– Прямо в тужурке?

– И в штанах, тетушка.

– Ах, шалун племянничек!

Наконец и они.

Несоизмеримо разные и по виду, и по темпераменту. Антон Павлович высок, болезненно худ, сутуловат, и пенсне на бледном лице отсвечивало равнодушно. Ольга Леонардовна – порывистая, живая, элегантная брюнетка под вуалью. Она без всяких церемоний пошла целоваться с дамами, а потом и с мужчинами, поскольку знала и Ключевского, который бывал за кулисами. А Савва Тимофеевич, откинув ненужную здесь вуаль, так пронзительно глянул в ее повлажневшие глаза, что она поторопилась сказать:

– Ах, как я рада!

Радость действительно освещала ее жизнелюбивое лицо, освобожденное Морозовым от гадкой вуали. Она перебирала ножками, как та Наяда. А в голосе так и слышалось: «Да чего мы стоим-то?»

Чуть погодя, позволив жене со всеми расцеловаться, и Антон Павлович подошел. Церемонный поклон Ключевскому. Привычное рукопожатие с Морозовым. К ручке Зинаиды Григорьевны. К ручке Анны Тимофеевны. Бессловесно, с грустной улыбкой. И вопрос-то был по-чеховски суховатый:

– До вашей вотчины далеко ли?

Савва Тимофеевич успокоил:

– Три версты всего. Мигом!

Зинаида Григорьевна с намеком, мол, знаю:

– Да и до вашей недалече. – Она указала рукой в белой перчатке на сверкающий купол Ново-Иерусалимского собора. – Там ваш Воскресенск, не так ли, Антон Павлович?

– Мой Воскресенск… – вздохнул Чехов. – Было время, лечил там народ.

Все расселись в экипажи, всем места хватило.

Было видно, что Чехов устал с дороги, и Савва Тимофеевич, когда приехали, на правах приятеля провел его в свой кабинет.

– Пока там женщины лутошатся со столом, отдохните на моем диване. Задернуть шторы?

– Пожалуй… – оценил Чехов деликатность старого приятеля.

За столом были люди все свои, церемониться не приходилось. А сервировка, вина и закуски – всё отменное. И кое-что на особинку. Не жареное, а вареное, для испортившего уже желудок Ключевского. Скромная налимья уха для Чехова. Он уважительно крякнул:

– Неужели сами наловили?

– Сами, – не дрогнув, соврал хозяин. – Как отдохнешь, на утренней зорьке сам убедишься.

– Благодарствую, Савва. Всенепременно. Деревенских налимчиков под крючок не запустите?

Савва Тимофеевич от души расхохотался:

– Если уж сильно оплошаешь, Антон Павлович. Чтобы не конфузить такого знаменитого рыбака…

Непоседливая Книппер только что не плясала на столе, забывая, что она не на посиделках театральных. Напрасно муженек со стыдливостью поглядывал на развеселую женушку. Было видно, кто тон задает в этой несхожей паре. Ольга со свойственной ей беспечностью уже обещала:

– Нет, я привезу сюда весь театр! Прямо под открытым небом, в саду, будем ставить «Вишневый сад»…

– Оленька! – пытался угомонить ее муженек. – Ты забыла, что у меня скромненькая помещичья усадьба, а не здешний каменный палаццо. Да и вишенек у Саввы Тимофеевича я что-то не заметил.

Савва Тимофеевич не ударил лицом в грязь:

– Вишенки будут в единый день! Везите, Ольга Леонардовна, всю ораву!

Чехов немного развеселился:

– Ну, если уже метровые стерляди мне на крючок попадали, то вишенки и подавно!

– Какие, позвольте спросить, стерляди? – попытался добраться до сути разговора дотошный историк.

– Да вот эти, что здесь на столе, – все дальше лез в своих шутках хозяин, и все более размягчалось лицо Чехова.

Историк в делах житейских был полон наивности.

– Надо же! – восхищался он. – Оказывается, и Антон Павлович здешний старожил? – А я, представьте, всю жизнь занимаюсь историей, естественно, и бытом людей, а не знал, что на Истре царскую стерлядь ловили. Хуже того, всю подноготную Никона узнал, а в стенах построенного им Нового Иерусалима не бывал. Здесь ведь и последний бой стрельцов против Петрова войска происходил… Стыд историку!

– Стыд и актрисе, – красиво артистически покаялась Книппер. – А еще царицу Ирину играю!

– Все мы кого-то играем, – успокоил ее Савва Тимофеевич. – Я вот поселился возле могилы Никона, а он ведь нам, старообрядцам, крепко насолил…

– Зато крепеньким и вырос, – тихо, по-профессорски, засмеялся Ключевский. – Торговое сословие Руси своей крепостью именно старообрядцам обязано.

– Точнее – народу! – вдруг подал голос с дальнего конца стола мебельщик-студиоз.

Дядюшка поморщился и погрозил пальцем: мол, помолчи, за умного сойдешь. И продолжил:

– Какая теперь крепость, Василий Осипович, – вздох был покаянный. – Почти в каждом купеческом роде вырождение. Скандальные истории. Ежели дед и отец – серьезные, деловые люди, так внук обязательно прощелыгой выходит…

Он осекся, и не только потому, что сам был внуком, но ведь и племянник мог принять это на свой счет. Но тот, оставив неразделанную стерлядочку, с неожиданной запальчивостью поддержал:

– Правильно, дядюшка! Прощелыги мы!

Еще хуже – подхлестнул. Уже пришлось договаривать:

– Да, внук или лошадник, или цыганский угодник. Вот другой наш двоюродный племянничек, Сашка Морозов…

– Савва! – по-родственному попыталась остановить его Анна.

– Э, здесь все свои! – отмахнулся он. – Давно над этим казусом думаю…

Истинно, наградил господь племянничком! Сашка под опеку попал, да и то хорошо еще… Всё промотал. Не будь опеки, сидеть бы Сашке за решеткой, или того хуже – в желтом доме. Что творится в их сословии! Повальное вырождение. Как в Америке, как и в Европе. Дед в лаптях в Москву пришел, сын его хоть и крепок был, но до печально знаменитой «Морозовской стачки» докатился. «А внука что ждет?» – о себе, как о постороннем, подумал.

Долго и привычно молчавший Чехов отодвинул свою налимью ушицу и заметил:

– Я, выходит, тоже из купцов. Из мелких, правда. Отец мой в лавке сидел, да и я сиживал… Вырождение? В третьем поколении? Но вряд ли у меня будет и второе…

Он болезненно закашлялся.

Савва Тимофеевич уже давно заметил за ним это – тоску по семье, по детям. Ах, Антон Павлович, некогда развеселый Антоша Чехонте! Неужели и такая сочная немочка, как Оля Книппер, не поможет?

Чехов привязался к детям Саввы – к Тимоше, с которым сразу же увязался на рыбалку, и к дочкам – Маше и пятилетней Люлюте; последыш Саввушка остался с нянюшками в Москве. Казалось, хозяева его мало и интересовали. С детской оравой – ведь и соседи еще пристали – прекрасно устроился в березовой рощице над оврагом. Там была беседка. «Каштанку» читали – она только что вышла отдельной книжкой с картинками. Дети повторяли на все лады дарственную надпись:

«Сестрам Морозовым Маше и Люлюте от дяди Антоши Чехонте».

В самом деле, он здесь, с детьми, становился прежним Антошей. Но уж это чеховское самоуничижение – паче гордыни! Он давно не был зубоскальным Чехонте. Прочитав дарственную надпись, Савва покачал головой, но ничего не сказал. Чем бы дитя ни тешилось…

Дети рвали «дядюшку» на части. Маше петь и танцевать хотелось, да непременно под руку с кашляющим «дядюшкой». Люлюта тянула за руку к «деткам» – куклам своим. Дядя болезненно морщился при упоминании о детках…

Ольга на прогулке с Саввой по старой памяти опять начала:

– Он спит и видит, чтобы я ему «немчика» подарила…

– Так за чем дело стало, Оля?

– За ним! – резко ответила она: яснее не скажешь о мужчине…

Савва Тимофеевич поцеловал ей руку и не стал продолжать тяжелый разговор. Ему по-мужски было жаль этого болезненного, бесприютного человека, но особенно Ольгу. Как ей, молодой, брызжущей здоровьем хохотушке, живется с человеком, который без карманной плевательницы обойтись не может? А ведь знал студиоз Савва: был хват парниша! Не любил он выспрашивать, тем более друзей, но ведь читал-почитывал иногда своего странного студенческого однокашника, – странного с чисто мужеского понятия. Не верилось ему в болезненную угрюмость Чехова, раз так знойно умеет писать о женщинах. Душу прошлую не утолить в сегодняшней хмури… Ах, доктор, лукавый доктор: прекрасно ведь знает, откуда берутся детки…

Умеет увлекать, не прилагая к этому никаких усилий. Уж на что Зинаида Григорьевна далека от литературы, а и та в пику мужу рассказывала:

– Да-да, в Ницце! Мы с Чеховым часто прогуливались. Представь, не такой дундук, как ты. Со всей приятностью встречал меня на вокзале, помогал устроиться, и вообще… Чего ты на меня так смотришь? Кавалер, каких поискать! Как женщине не попасть под его влияние? Не я одна, поди… Хотя как дурочка восхищалась его рассказами, может, и им самим. Чего ты хохочешь? Сам-то беспрестанно блудишь, нельзя, что ли, и мне? Так же вот хохотал, когда я вышивала ему подушечку с надписью: «За “Душечку” не стоит такой подушечки». При всей занятости мне написал, что многие строгие дамы недовольны его рассказом. Пишут, мол, сердитые письма. Чего удивляться, что актрисочка Книппер им увлеклась?

О женская логика! Было это несколько лет назад, но она и в этот приезд Чехова напомнила о том. Неужели?

Зинаида и Ольга долго бродили вдвоем по парку, который свободно переходил в окрестный лес. О чем могут говорить женщины, как не о мужьях? Кажется, они всерьез загорелись желанием стать соседками. И не последнюю роль в этом увлечении играла Зинаида. Ольгу-то она убедила, но оставался еще и Антон Павлович. Прямо при Ольге заявила:

– Савва, убеди Антона Павловича: нечего ему в Ялте зимами киснуть. Лучшего места не сыскать!

Надумали смотреть соседнее имение, которое продавалось. Чехов нехотя, но согласился. Поехали на линейке, поскольку дорога была не ахти какая.

– А куда, собственно? – спросил Чехов, зябко поеживаясь, хотя было тепло.

– Да в Киселево, – лукаво намекнула Зинаида. – Ни о чем вам это название не говорит?

– Да-да, конечно, – вспомнил Чехов свою молодость и свои здешние увлечения. – Было дело…

Книппер и в линейке перебирала ножками, торопя события:

– Как же, Антон? Я говорила, Зинаида Григорьевна говорила. Имение Маклаковых.

– Что ж, валяйте, – не стал сопротивляться Чехов дружному женскому натиску.

Линейка, запряженная парой буланых, катила меж вековых берез. На козлы, по настоянию Саввы Тимофеевича, сел его верный охранник Матюша. С неизменным пером на шляпе. Ехали по старой Котовской дороге. Проселок оказался пыльным, ухабистым. Линейку трясло: она же без рессор. Савва Тимофеевич настоял именно на этом экипаже, а сам остался дома: не хотелось ему вмешиваться в женские дела. В благоприятный исход сделки он, по правде сказать, мало верил. Женщины женщинами, а решать-то будет Антон Павлович. Он ведь не дурак, понимает, что ему зимнюю ссылку пророчат. Морозовы-соседи уедут в Москву, жена будет пропадать в своем театральном кругу – волков там гонять, за Ябедами?

Зинаида Григорьевна, будучи сейчас главной распорядительницей, часто поглядывала на гостей, как бы прося извинения. Линейка была набита сеном, но это не спасало на ухабах. Ольга при толчках морщилась, ерзала на ковре. Пожалуй, и она в затею мало верила. Чехов поглядывал на березы:

– Давненько, видать, посажены, может, еще по екатерининскому указу. А колдобины, пожалуй, со времен Ивана Грозного.

Линейка с проселка свернула в поле. Потом в сырой ельник. Тряская деревянная гать через болото. С высоты песчаного киселевского обрыва открылась деревенька, за ней небогатая господская усадьба. Деревянный дом с мезонином, липовая аллейка, как водится, яблоневый сад…

Семья Маклаковых была то ли в отъезде, то ли в другом своем имении. Дома оказалась лишь старая тетушка, не согласная продавать родовое гнездо. С Зинаидой Григорьевной она поздоровалась сухо, как с человеком не своего круга, – вот тебе и Морозовы! Фамилия Чехов тоже не произвела никакого впечатления. Ольгу обидело, но у Чехова вызвало лишь улыбку.

Гремя ключами, тетушка водила незваных гостей из комнаты в комнату. Поскрипывали рассохшиеся половицы, болтались на несмазанных петлях рамы, шелушились краской двери. Мутные, старые стекла. Отчужденно смотрели из потемневших багетов засиженные мухами фамильные портреты.

Чехов и тут высказался в своем духе:

– Это для Бунина, для Ивана Алексеевича… То-то бы умильно описал!

А Ольге Леонардовне нравилась эта пыльная старина. Даже ржавый флюгер на давно не крашенной крыше.

– Ты прямо как курсистка в музее древностей, – ворчливо заметил Чехов.

Ольга не унималась:

– Ах, Антон! Представляю, какие закаты открываются с этого обрыва! А заливной луг! Половодье весной! Воздух, тишина, Антоша.

– Да-да, как на кладбище, – не разделял он ее восторгов. – От железнодорожной станции два часа трястись в бричке, да если еще при дождливой погоде…

Накаркал! Июльская духота раскололась грозой, часовым ливнем. Зонты не спасали, их заворачивало ветром. Перо на шляпе Матюши совсем поникло. Он подгонял лошадей, но они, потеряв всякую резвость, едва тащились через море мутной грязи.

В Покровском на этот случай затопили камин, стол накрыли не на веранде, а в зале. Там уже в креслах сидели Анна Карпова и Ключевский – вместе с Саввой Тимофеевичем ездили в монастырь. Тоже попали под ливень.

Историк сетовал о судьбе Суворова-младшего. Аркадий Александрович, молодой генерал, не в Альпах, не на Чертовом мосту погиб – утонул в здешней реке. Вот несчастная судьба! В подземном этаже Ново-Иерусалимского монастыря о том говорила надгробная плита. Ключевский вспомнил стихи Тютчева:

 
Гуманный внук воинственного деда,
Простите нас, наш симпатичный князь…
 

На этом месте и остановил его грохот подъехавшей линейки. Боже правый, что стало с гостями! Савва Тимофеевич не мог удержаться от смеха:

– Да вы, никак, с Чертова моста!

– Да ничего… – пыталась отряхнуться мокрая Ольга.

– Не черти, а лешие нас, столбовых дворян, по хляби волокли, – бросил Чехов, проходя в свою комнату.

Переодевшись, Чеховы успокоились. Наслаждались теплом камина и подогретым вином. Их не тревожили разговорами. Лишь к концу обеда Зинаида Григорьевна спросила:

– Ну как, будущие помещики Звенигородского уезда? Покупаете маклаковское имение?

Ольга переглянулась с мужем:

– Мне очень понравилось. Думаю, и Антону Павловичу хорошо будет в творческом уединении.

Чехову изменила обычная сдержанность:

– Брось, Ольга! Ты горожанка и не представляешь, на какую тоску я буду обречен в этом медвежьем углу! Что хуже одиночества?

– Почему же… одиночество?

– Да потому, что театральные… и всякие другие… дела едва ли на день отпустят тебя!

Всем стало неловко за эту семейную перепалку. Особенно Савве Тимофеевичу: «Да, семейное счастьице…» О Чеховых, о себе ли он думал? Барона Рейнбота здесь только и не хватало…

Гроза второй волной налетела. Но он, не слушая возражений, оседлал своего кабардинца и сквозь ливень помчался к реке.

Дорога вела вверх по Малой Истре, в неизвестные дебри. Туда его еще не заносило. Странно, под развесистой елью мелькнул цветастый платок. Он соскочил с коня.

– Что вы здесь делаете… сударыня? – не знал, по-крестьянски ли, по-барски ли обращаться.

– Наши за грибами ходили, да все разбежались из-за грозы, меня позабыли, – без особой тревоги, будто самое обычное дело, объяснила заблудившаяся девушка… Или дама? Кто ее знает?

Наверное, из дачников.

– Да вы воспаление схватите!

У Саввы, как заядлого курильщика, спички были при себе, в кожаном кисете не промокли. Под колючими лапами он наломал не пробитого дождем сухостоя, быстро вспыхнул костер. Веселый, радостный, неподвластный ливню – огромные еловые лапы воду на стороны сливали лучше всякого зонта. Девушка промокла еще до того, как нашла эту ель.

– Раздевайтесь! – велел Савва.

– Да как же раздеваться? На мне нитки сухой нет.

– Вот до последней нитки и раздевайтесь.

– Да я же…

– Девушка? Женщина? Ерунда. Коль стыдитесь, я помогу…

Он бесцеремонно стащил с нее платьишко, не через голову, а как-то умудрился к ногам спустить, – чего ж, летнее, было с широким разрезом. Может, и порвал маленько, вслух заметив:

– Надо же, с моей фабрики! Ситчик, ситчик, говорю!

Нижняя кисейная рубашонка уже сама собой сползла.

Девушка безмолвно, ошарашенно смотрела на него. На ресницах дрожали капельки дождя.

– Со мной никто так… никто…

– Ничего, привыкайте. – Он взял ее на руки и подержал над огнем.

– Не поджарьте…

Что-то вроде улыбки мелькнуло в ее глазах. Савва Тимофеевич, да что там – просто шальной Саввушка! – губами начал сушить мокрые ресницы. Про усы свои, от дождя обвисшие, он напрочь позабыл. А она возьми да и дерни за мокрый кончик:

– Щекотно же!

Он совсем ошалел:

– Ах ты, шалунья!

Костер полыхал под дождем вовсю, и душа его полыхала. Одиночество! Черти его косматые бери!

Он, наверное, что-то бормотал в оправдание, лягаясь ногами по горячим головешкам. Ее пятки, слава богу, до огня не доставали, а она все равно твердила:

– Да поджарите, поджарите же!

Даже кабардинцу стало интересно. Что выделывает хозяин, что? Хозяин, бабу какую-то валяет по истоптанной траве и бьет голыми пятками по раскаленным углям! Угли даже копыта жгут, фр-р!.. Да и трава хороша, когда помята. Конь брезгливо фыркнул и отошел к нетоптаному, омытому дождем клеверу, который с верхней поляны сплошным ковром скатывался к ели. Ох, люди, люди!..

Вечером Зинаида, лежа в кровати, обиженно зевнула:

– Что-то, Савва, ты не ложишься?

– Устал я, на диване посплю.

Она подавила обиду.

– Да ведь поговорить бы надо. Что мы, чужие… Как наши гости! – Чувствовалось, ляпнула что-то не то, но остановиться уже не могла. – Неловко как-то перед Антоном Павловичем. Утомила его поездка в Киселево. И разговор этот с Ольгой тяжелое впечатление оставил. Разные они люди. Она здоровьем так и пышет, кровь с молоком. А он…. И разница в возрасте, и здоровье… Ты-то, Саввушка, здоров ли?

– Да, да! – откликнулся он с дивана. – Спать хочу.

Луна светила, деревья шелестели под ночным ветерком. Дождя не было. Прекрасная ночь. Какие разговоры! Но жена не умолкала:

– Очень разные люди…

– Мы, что ли?

– Да не о нас же говорю!

– А-а…

– Возраст, что ли?

– Не в возрасте дело – в характерах, Зиновея.

Она терпеть не могла, когда ее, на манер свекрови, называли Зиновеей.

– Что с тобой, Савва?

Он не ответил. Действительно, что с ним?

Когда Зинаида-Зиновея сочно всхрапнула, он вышел во двор покурить. Босиком, как был. Поэтому и шаги его не услышали. Из-под нижних колонн роскошного парадного крыльца послышались голоса: