Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

– Право, ты прекрасна!

– Да перестаньте, барин! Я просто девка деревенская. Поденщица у твоего дядюшки. За рублишки-нелишки…

– Что, плохо платит?

– Кому как. Если приглянется, и озолотить может…

– Да, да, он такой!

– А ты-то в него ли? Чего зряшные разговоры ведешь?

– Ах, разговоры! Ну, погоди у меня!

Слышно, как кого-то с хохотком потащили по росной траве в беседку.

– Растешь, Николка, – похвалил дядюшка, только сейчас зажигая папиросу.

Его уже не слышали, хотя беседка всего-то в ста метрах была.

Когда устраивались здесь, он приказал разместить разных причудливых беседок по всему парку. Зинаида еще смеялась: «Да для чего они?»

А вот для того!

Одиночество! Какое, к лешему, одиночество! Он знал, что в следующую ночь приведет свою лесную пассию в одну из таких укромных беседок. До гостеприимной ели слишком далеко, босиком-то не добежать…

Савва только сейчас понял, что шлепает по росной траве, и зябко поежился.

Глава 4
Бомбы

Савва Тимофеевич Морозов вернулся из Парижа.

Ах, Париж, опять Париж! Просто в какой-то момент все осточертело, он по телефону заказал роскошнейший «люкс». Почти в том же самом купе и обратно вернулся. Голова немного проветрилась, душа отстоялась. Гонка по железной дороге была как крепкий рассол после сильнейшей пьянки. Только огорчало, что за ним по пятам какая-то полицейская слежка – эти неумытые хари в любом костюме он узнавал. Ну, и черт с ними. Впервой, что ли? Жизнь российская стала каким-то призрачным бредом.

В Париже к нему подошел совершенно незнакомый человек и отрекомендовался:

– Честь имею, Савва Тимофеевич, передать вам привет от Бориса Савинкова! Он благодарит за деньги, которые вы дали. Убийство подлеца Плеве обошлось нам в тридцать тысяч, но сдачи ведь вы не потребуете?

– Не потребую, – ответил Морозов. – Не спрашиваю – кто следующий, но в случае нужды помогу. Единственно, любопытствую: за мной действительно ходит хвост?

– Да. И даже не один. Но будьте уверены: наши люди незримо проводят вас до Москвы.

Этих «незримых» Морозов так и не приметил и воспринимал все случившееся как небольшой анекдотец. Вот так же в Москве подошел к нему человек, почти с теми же словами; правда, тогда имя главного полицейского держиморды не называл – конспирация! Но Савинкова назвал – иначе под кого же давать деньги? И он дал без раздумий. Надо же, социалисты, да еще и революционеры! Это было так же трудно совместить, как фабриканта и главного мануфактур-советника Морозова с главным террористом Савинковым. Но рисковых людей он любил. Иначе чего бы скрывался на его фабриках такой отчаянный человек, как инженер Красин?

Он возвращался домой в приподнятом настроении. Наивная мысль мелькнула: «А не помириться ли, в очередной-то раз, с Зинулей, да не сотворить ли еще одного Савенка?» Право, пять лучше, чем четверо.

Даже не огорчило, что не встретили… Никто, кроме тех же скрытых полицейских морд. Чинно от Николаевского вокзала сопровождали. Делать им нечего.

Впрочем, как и барону Рейнботу. Но и его басовой гуд в глубине первого этажа не задел нервы. Пускай его побасит! Что за жена, если никто за ней не ухаживает?

В конце концов, и она поднялась на второй этаж.

– Ах, Саввушка, ты уже возвернулся?

Он к тому времени успел отобедать у себя в кабинете, вздремнуть на диване.

– Вернулся, Зинуля, как видишь. – Приложился к щеке, которая пахла почему-то гаванской сигарой. – Не скучала эти дни?

– Когда скучать! – игриво потупилась она. – Барон возил в казармы, где пороли университетских студентов. – Стыдно сказать, без штанов…

– Барон-то?

– Фи, Саввушка! Студенты, стало быть.

– Стало, стало… Извини, Зинуля, я доктора пригласил.

Не спросив, зачем ему потребовался доктор, она крутанулась тяжелым бархатным подолом, и вроде как без особой обиды. Не шпульница двадцатилетней поры, а шпулькой же и унеслась вниз. И самое время: через все перекрытия и стены несся недовольный зов:

– Свет-Зинуля, что же вы?

Ага, барон требовал, видимо, с полным своим правом. Савва Тимофеевич расхохотался: «Славно! Если для мужа – Зинуля, так как откажешь барону, да еще свитскому генералу, который имеет честь обедать в покоях государыни-императрицы? Спасибо, что до шпульницы нисходит».

Но всласть посмеяться не пришлось: доктор. Он, университетский медведь. Годы шли, но что станется с медведищем? Разве что еще больше синеет нос да расползается под жилеткой брюхо. Эка беда!

– Мое нижайшее Савве Тимофеевичу. Опять нога? Не застудились ли в этих проклятых поездах?

– Мое почтение, господин Богословский. Не устали ли?

– Куда уставать? Вечер да ночь – и сутки прочь! Новые начинай.

– Не поздненько ли начинать? – Савва Тимофеевич глянул на свои скверные никелированные часы, которые опять забыл в Париже заменить. – Ого, пятый уже! Самое время.

– Самое, самушка Савва.

– Помедведимся. – Он нажал кнопку электрического звонка. В огромном каминном зале было с пяток таких кнопок закамуфлировано – благое изобретение инженера Красина.

Дворецкий как на крыльях взлетел по лестнице.

– Семен, камин прикажи… и все, что к камину полагается.

– Не напрягайте свои мысли, Савва Тимофеевич, – с радостным ответом хлопнул тот в ладоши, сбегая вниз по лестнице, мимо еще более резвых врубелевских русалок.

– Пока он там управляется, пройдем в приватный кабинет, – кивнул Савва нетерпеливому доктору. – Там и посмотрим мою ногу. Под медведя класть не будешь?

– Да я и сам заместо медведушки, – колыхнулся доктор-костолом. – П-шли, ваше степенство!

Так он всегда с купцами. А разве Савва Морозов уже не купец?

В ожидании каминных чар, добрую чарку он нашел и в рабочем стенном буфетце. Старый университетский костолом принял ее с должным почтением. Но прохлаждаться особо не стал – в отсутствие хозяина тут было не жарко, хоть и побулькивало в трубах паровое отопление. Знать, погонять кочегаров было некому.

Без докторской просьбы укладываясь на холодный кожаный диван, Савва пожаловался:

– Когда в седле – еще понятно, но чего же от безделья-то нога разболелась?

– Ясное дело, все болезни от нервов. Пора бы знать, Савва Тимофеевич. Плесни еще, а потом мы твою ноженьку и помнем как следует…

– Плесни сам, – кивнул Савва на буфетец. – Иль дорогу забыл? Мне тоже немного…

Свой стопарик костолом мгновенно отправил в пасть, а Савва Тимофеевич не успел. Камердинер, а за ним и истопник примчались. Оба ошалелые.

– Веревка!

– Бомба на вьюшке!

Гвалт – хоть святых выноси. Он оставил доктора-костолома в одиночку маяться у раскрытого буфетца и вышел в каминный зал. Книжные шкафы, большой гостевой стол благоразумно были отодвинуты от камина. Остались только орехового дерева низенький стол, да три коврами застланных кресла. Над каминной вьюшкой болтается крепкая, крученая бечева!

– Что еще такое?

– Коробка на вьюшке!

– Обернуто что-то!..

– Да что – бомба же, говорю!..

Это уже дворецкий, оттолкнув истопников и камердинера, подал голос.

С улицы, потрясая поднятым кинжалом, несся по лестнице черногорец Николай.

Кажется, шутить не приходилось. О бомбах кое-что и Савва Морозов знал. Не на его ли денежки молодцы Бориса Савинкова грохнули главного жандарма Плеве?

Но то не ненавистный Плеве, то кареты министров и губернаторов. При чем здесь фабрикант Морозов?

Едва удержал Николая, который взмахом кинжала чуть было не полоснул по дурацкой бечеве.

– Нэ! Кто обижай хозяина?!

Савва Тимофеевич обнял его за могучие, верные плечи и тихонько оттолкнул:

– Никто не обижает. Иди, Николай, к дверям. Если и будет обида, она войдет через двери…

– Нэ войдет!

Николай с топотом унесся обратно, врублевские русалки испуганно вздрогнули.

– Ничего здесь не трогать, – отходя к телефону, велел Савва.

Ничего не попишешь, надо звонить Трепову – такому же злокозненному жандарму, как и Плеве…

Обер-полицеймейстер самолично к аппарату, конечно, не подходит. Адъютанты толкутся в приемной. Хорошо, если дежурит та шельма, которая любит заливать глотку коньяком в морозовском кабинете. Узнает ли голос хозяина, да и захочет ли узнать?

Узнал-таки!

– Какими судьбам, Савва Тимофеевич?

– Бомбовыми! Сам еще не уехал в Петербург?

– Собирается. Сейчас у себя дома. Я чем могу помочь?

– Снаряди-ка, братец, ко мне побыстрее полицию. Какой-то прохвост, кажется, бомбу мне в камин подложил!

– Ай-ай-ай, Савва Тимофеевич! Наши гаврики – аллюр три креста к тебе!

Нет, капитан Джунковский все-таки молодец. В укор генералу Рейнботу тоже ухлестывает за Зинаидой, ну и пускай. Все-таки побаивается Морозова – как бы не подмочил его репутацию по своей горячности. Генерала Трепова в Петербург переводят – его прочат в адъютанты к великому князю Сергею Александровичу – царскому наместнику и правителю Москвы. Видимо, всерьез распорядился, потому что сейчас же встречные звонки пошли:

– Едут!

– Уже!

Строго говоря, ни Трепову, ни Джунковскому делать тут нечего. Поболтать кочергой в камине… если не грохнет… любой дурак сможет. Вот только не надерутся ли его подопечные в каком кабаке по дороге?

Нет, не надрались. В предвкушении, что у Саввы Морозова и получше пойло найдется. Целой оравой, гремя «селедками», на второй этаж взлетели. Во главе с самим капитаном Джунковским.

– Что?

– Когда?

– Где?!

Савва Тимофеевич бронзовой кочергой, с которой расхаживал по залу, ткнул в сторону каминной вьюшки:

– Осторожнее только… Кажется, дело нечисто.

– Не беспокойтесь, Савва Тимофеевич, – заверил Джунковский, – мы даже взрывника прихватили.

Из-за спины его показался не кто иной, как бывший морозовский инженер – Леонид Красин!

Скромно, но изящно одетый, в шляпе и черных перчатках. Он кивнул хозяину, будто и не знавал никогда, но для него явно сказал:

– При полицейском управлении создан антитеррористический отдел. Да, после убийства несчастного генерала Плеве… – чуть заметная улыбка незримо для других в бороде погасла. – Я ведаю разминированием всяких опасных игрушек. Господа! – кивнул своим. – Прошу всех отойти в дальний угол.

Савва только что распорядился, чтоб полицейские оглоеды, прежде чем подступить к камину, выпили и закусили. Они не чванились. Как же! У Морозова да не выкушать законную чарочку? Сейчас пришлось с рюмками и бутербродами отбегать в безопасное место.

Савва Тимофеевич, конечно, остался у камина. Как же, хозяин!

– Вот, обслуживаю… – был тихий шепот. – Одни ставят бомбы, другие их обезвреживают… Хозяин! – до приказа возвысился голос. – Извольте и вы отойти в сторону.

Савва Тимофеевич отошел к толпящимся следователям и «селедочникам» и тоже принял поданную Джунковским чарку, думая: «Ну дела! Красин… и в полиции?»

Между тем тот осторожно снял с вышки картонную коробку – и мелким-мелким, кошачьим шажком двинулся в сторону лестницы. Кажется, он знал, что это такое. Шествие во двор добрых десяток минут продолжалось. До глухого каменного дровянника – был там когда-то погреб, но его засыпали, а стенам нашли новое применение. Инженер колдовал под прикрытием этих стен. Тем не менее, все толпились поодаль, наблюдая за инженером. Когда он закончил, то позвал:

– Господа, извольте удостовериться.

Он держал в руках запаянную стеклянную колбочку, наполненную какой-то жидкостью. На дне колбочки лежал порядочный кусок свинца.

– Это взрыватель, господа. Соляная кислота, обычный сахар, кое-что еще добавляется. Свинец? Стоит встряхнуть колбу, как свинцовое грузило разобьет ее, образуется гремучая смесь, от которой и сдетонирует динамит. Сам по себе детонатор не опасен, – размахнулся и швырнул колбу шагов на десять.

Раздался хлопок, не громче того, если бы взорвали пару охотничьих патронов.

– Елочная хлопушка!

– Чем забавляются немытые террористы!..

Инженер, смахнув напряжение с лица, – видно, эти полчаса дались ему нелегко, – достал портсигар, одну перчатку сбросил, закурил и повеселевшим голосом откликнулся:

– Да, это только взрыватель. Но динамиту в коробке… – Он развернул завязанный в холщовую тряпицу сверток. – Этого динамиту хватило бы, чтоб весь особняк господина Морозова разнести вдребезги. Думаю, досталось бы домам и на соседней улице… Серьезные шалуны тут баловались!

– Да? – Барон Рейнбот выскочил во двор без шубы. – Шалости? Страсть, как люблю пошалить!

Он схватил оставленный на земле довольно тяжеленький сверток и, дурачась перед выглянувшей с крыльца Зинаидой Григорьевной, запустил на крышу.

Все невольно обернулись на полет свертка. Савва Тимофеевич заметил побледневшее лицо инженера. Тот не скрывал тревоги:

– У вас еще труба есть?

– У меня – труба? – устало отмахнулся Савва Тимофеевич, злясь уже на Красина. – Что вы морочите мне голову! Я разве пароход волжский?

В компании капитана Джунковского засмеялись. Но инженер, ни слова больше не говоря, бросился к пожарной лестнице, которая была нижней ступенькой чуть выше роста человека. Пальто он сбросил на снег. Сильные руки – он легко подтянулся к первой железной перекладине – и буквально по железу поскакал вверх, до карнизной решетки, вдоль нее, а там по некрутой крыше – к трубе, идущей с нижнего этажа. Савва Тимофеевич уже понимал, в чем дело. Вокруг восхищенно чмокали полицейские, таращился на фокусника барон Рейнбот, даже Зинаида уже несколько раз с заднего крыльца вопрошала: «Да что там у вас? Что, скажите мне?»

Инженер осторожно-осторожно вытянул из трубы вторую такую же бечевку, с болтавшимся на конце таким же картонным свертком, и стал опускать по бечеве на землю. Нести в руках по скользкой лестнице, видно, не решился. Осторожность чувствовалась даже в том, как напряглись его руки. Только когда сверток коснулся снега, он крикнул:

– Всем… за угол дома!

Савва Тимофеевич, хоть и последний, но тоже отскочил в сторону. Инженер еще не успел спуститься вслед за вторым «подарком», как из трубы показался дымок. Савва Тимофеевич был все-таки химик, понимал, что это значит: при первом же соприкосновении с огнем стеклянная колба должна была лопнуть… Сомнения не было: второй сверток был снаряжен по образцу первого.

Спрыгнув с нижней перекладины на снег, даже не одевшись, инженер повторил все то, что сделал с предыдущим свертком. Извлеченная из коробки стеклянная колба тем же тренированным взмахом руки была отброшена в дальний угол двора. Небольшой хлопок, приятнейший фейерверк на потемневшем небе – и устало-ядовитый вопрос:

– Больше у вас труб нет, хозяин?

– Нет, – ответил Морозов. – Господи, вы же спасли моих детей!

Он обнял инженера и на ухо ему шепнул: «Никогда не забуду! Вечный должник!»

За спиной не усидевшей у камина Зинаиды повизгивала малышня и отбивался кулаками от горничных Тимофей.

На крыльцо побежал и озябший барон Рейнбот. Едва ли он понимал что-нибудь во всем происходящем. Зинаиду Григорьевну по-свойски поторопил:

– А вам-то чего, Зинуля? Замерзнете!

– Не замерзну, – качнула она тяжелыми бриллиантовыми серьгами.

Савве Тимофеевичу оставалось только пригласить всех:

– Господа, не спешите уезжать. После такого происшествия не грешно и закусить.

– Не грешно, право дело…

– Да и спешить нам некуда, Савва Тимофеевич.

– Да-да, по приказу начальства часть людей у вас и заночует.

Последнее сказал капитан Джунковский, которого Морозов хорошо изучил: приходилось встречаться, по склочным фабричным делам бывая в полицейском управлении да как-то незаметно и в свой дом его возведя.

– Да-а… Не ожидал такого фокуса… – искренне посетовал Джунковский. – Кому вы насолили, Савва Тимофеевич?

– Хотел бы я это знать, капитан!

– Ну, мы доберемся! Уверяю вас.

– Слава богу, обошлось. Не будем об этом. Пора за стол.

Вышколенные слуги во главе с дворецким успели уже в нижнем этаже морозовскую щедрую самобранку раскинуть. Дело благое!

Когда все изрядно закусили, да что там, преизрядненько, – капитан Джунковский не преминул объяснить столь большой наплыв полицейских:

– Как же не порадеть вам, Савва Тимофеевич? Мы уйдем, а четыре человека, чтобы на смену, останутся в прихожей. Есть там у вас подходящая комнатка?

– Есть… – насторожился Савва Тимофеевич. – Чего же лучше швейцарской? Там пара кушеток, стулья, если потребуются, прикажу принести одеяла. Надолго они… охрана, я хочу сказать?

– Время покажет, – отделался капитан Джунковский на этот раз безликим и суховатым ответом.

Радовало хоть то, что все наконец, включая и тихо исчезнувшего Красина, убрались из дома. Четверо только и остались…

Он уже не сомневался, что это не просто охрана. Еще до поездки в Париж примечалось, что вдоль усадебной ограды, по улице, постоянно фланируют какие-то подозрительные типы. И в прежние наезды Красина, и при семейных визитах племянника Николая Шмита, и, уж конечно, при шумных вторжениях Максима Горько-Сладкого…

Дело понятное: еще с Нижнего Новгорода за тем полицейским хвост тянется. Но сейчас-то? «Сейчас хвостище явно ко мне приставлен. Вот дожил!» – пришел он к неутешительному выводу.

Хвост ли, хвостище ли – он же не хуже общеморозовского хвоста. Матушке Марии Федоровне никак не дают покоя его знакомства. Уже открыто грозила: «Савва, не своевольничай! Ты всего лишь директор-распорядитель, а не единоличный хозяин. Не забывай это. С матушкой-то иногда и посоветоваться надо. Все-таки я главная пайщица… Стало быть, и власть не последняя». Да-а… «Ах, родичи! Ах, купчики-голубчики! Ах, братец Сергей Тимофеевич! Не вы ли всем своим родовым скопом полицейскую мразь ко мне подсунули?!»

Но, проводив последних гостей, вместе с капитаном Джунковским, он оставшимся жандармам сказал с полным сочувствием:

– Вы делайте то, что вам приказано, а я распоряжусь, чтобы попить-поесть вам приносили.

Невелики полицейские чины: два фельдфебеля да двое рядовых. Задача-то у них простенькая: под видом охраны уважаемого коммерц-советника – собственно, гражданского генерала – следить да примечать, да и записывать, кто сюда похаживает…

В нижнем этаже, в апартаментах жены, куда он редко теперь заходил, шумели гости, рояль бренчал, слышался громовой голосище барона Рейнбота, пробовавшего на своих толстых губах, как севрюжинку, модный романс:

 
Не искушай меня без нужды…
 

Барон, крутясь спиной у пылающего камина, конечно, ни черта не понял… А мог бы распевать песню уже на том свете!

Савва Тимофеевич только помаячил в дверях и прошел прямиком к себе, на второй этаж. Молодец архитектор Шехтель: именно он и надоумил воздвигнуть эту шикарную лестницу, прямо из огромной общей прихожей, независимо от прихожей женской. Как знал ученый немец: входы-выходы на женскую и мужскую половины оградил междуэтажными перекрытиями, без внутреннего сообщения между ними. Грешно сказать, если в портках, так по этой шикарной лестнице фланируй! Ну, кажется, давненько такого греха не случалось?

Он позвонил, как водится. Камердинер как-то необычно изогнулся.

– Ты чего, Семен? Спина болит?

– Спина, Савва Тимофеевич, застыл гдей-то… – охотно подхватил подсказку вышколенный слуга.

– Так сейчас погреемся. Прикажи затопить камин и у меня.

– А не бухнет? – вытер Семен слезящиеся глаза.

– Теперь не бухнет, Семенушка. Зайдешь ко мне, а то что-то скучно…

С опаской вызванный истопник зажег камин. И Семен услужливо присел обочь хозяина. Чего же лучше – у такого-то огонька! Да с таким-то тароватым хозяином!

Но хозяину и жаркий огонь веселья не прибавил. Что-то слишком тесно сходились круги вокруг него…

Спать лег тут же, на диване. Даже в свою мужскую спальню перебираться не захотел.

Из покоев жены неслось:

 
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней…
 

Уже в восьмом часу его осторожно толкнул камердинер:

– Савва Тимофевич, гость незваный… Никак не мог остановить… Говорит, покаяться хочет.

Лежал Савва одетым, так что только глаза протер. Да, гостюшка, ничего не скажешь! Мужик его возраста, не чисто и не грязно одетый, так себе. В поношенной шинели почтового ведомства. За ним спросонья, да с похмелья, лез по лестнице помятый охранник с «селедкой», да еще и с винтовкой. С ума сойти!

– Право, пушку-то свою оставил бы, – нашел в себе силы посмеяться Савва, хотя и сам при появлении незнакомца незаметно вытащил из-под подушки браунинг.

Охранник обиженно приосанился:

– Никак нет. Оружие не положено бросать… По службе так.

– А опохмелиться, если по службе?

– В некоторых случаях, хозяин, не возбраняется.

Савва мигнул камердинеру, но мог бы этого и не делать: тот с полувзгляда все понимал. Винтовка со счастливым громом понеслась вниз.

– Ну? – оставшись наедине, спросил уж поистине незваного гостя.

Ничего не отвечая, тот бухнулся на колени. Даже шапку на ковер шваркнул:

– А, пропадай моя телега, все четыре колеса!

– Погоди пропадать. Что-то рожа мне твоя знакома.

Он налил из вчерашних остатков два бокала и, подойдя, один протянул гостю. Тот выпил, стоя на коленях, не вставая. Молчал. Только голову клонил ниже и ниже.

– Если нечего сказать, так ступай вон!

Савва всмотрелся. Да не может быть! С того света, что ли? Того ведь полицейские забили? А могли бы забить и свои, студиозы, рассерженные предательством…

Нет, поистине мерещится!

Гость колотился лбом о дубовый паркет – ковер маленько не доходил до порога. Слова, поначалу сумбурные, начали собираться в некий осмысленный поток:

– Нет уж, Савва Тимофеевич, позвольте… Браунинг спрячьте. Я человек тихонький, можно сказать, тиханчик… Да-да! Не узнаете? Но должны понимать: я Россию, как мать, люблю, пожалуй, даже сильнее матери, которой не помню. На нищенское вспомоществование учился… Не доучился, конечно, поскольку студиозы из своей среды изгнали. Вспомните, вспомните! Я вместе с вами в университете начинал, даже вожаком вашим был, да вот как вышло. Одна надежда осталась – на «Михаила Архангела», да на «Союз русского народа». Русского! Ай, что вы можете в этом понимать – вы, миллионер? Не морщитесь… Вина! Еще вина!

Вспомнилась черная шляпа, волосы до плеч – Савва уже начал узнавать человека. Университетский стукач, побитый студентами, чуть ли не забитый жандармами – с какой стати он вдруг ожил? Плетет что-то о «Союзе русского народа», о «Михаиле Архангеле», стало быть, отъявленный черносотенец? С какой стати его из университетских далей принесло сюда?!

Нынешний Савва Морозов мог бы его пинком вышвырнуть на лестницу, без всякого браунинга и камердинера, но велел только поплотнее прикрыть дверь.

– Вот что, Илюшка Тиханов… Да, вспомнил и фамилию! Я не поп, чтобы у меня в ногах валяться. Вставай! Если есть что сказать – садись по-человечески в кресло.

Голос у него и в гневе особо не повышался, просто становился угрожающе страшен. Выходца из прошлого вздернуло, словно электрическим разрядом, дотащился до кресла. Бокал брал, рука дрожала.

– Да-да, буду говорить… Буду, Савва Тимофеевич! – Он вылил вино в свой беззубый рот. – Чтобы сразу стало ясно, я тайный агент полиции. Эти охламоны, – он кивнул в сторону засевших в швейцарской охранников, – эти бобики меня не знают, поскольку начальство оберегает. Главный мой грех: это я вам бомбы в оба камина спустил! Ничего не понимаю в бомбах, ничегошеньки, плохо и мало в университетах учился. Как всучили мне, как сказали сделать – так и сделал. Знать, бог вас уберег, Савва Тимофеевич…

– Не бог, а инженер из полицейского ведомства, – нервно перебил его Морозов, воспоминанием опять задетый за живое.

– Знаю я этого инженера! Вкупе с вами, и за ним слежу, – под впечатлением ли вина, под впечатлением ли лившихся из глаз слез, впадал университетский Тиханчик во все большую откровенность. – Вас-то взорвать приказано, а его живьем, да с уликой взять. Важный, говорят, фрукт!

– Да кто говорит-то? – равнодушно, но с внутренним бешенством поторопил Савва.

Состарившийся, истаскавшийся Тиханчик как на стенку лысой башкой налетел – выпить очередной бокал сил не хватило, зря вино расплескалось в дрожащих руках. Но ведь ясно, что всякая выдержка изменила.

– Доктор Дубровин, вот кто!

С доктором Дубровиным Морозов, конечно, не сталкивался, – слишком грязна и нелепа была у того слава, – но имечко-то полицейское у всех было на устах. Он мнил себя выше и правых, выше и левых, да что там – выше самого царя! Того, что с немцами и жидами якшается… Если и был над ним царь – так ныне убиенный Савинковым Плеве. Ну, теперь разве что генерал Трепов. Но ведь генерал не сегодня-завтра отбывает в Петербург – шутка сказать, на должность столичного генерал-губернатора! Сам Николай, наклавший в штаны, ему в ножки поклонится, а уж какой-то Дубровин, хоть и новоявленный председатель «Всея Руси»…

Савва Тимофеевич размышлял, не зная, что делать с этим черносотенцем.

– И тебе не жалко было… сукин ты сын!.. – Он потряс перед его носом браунингом. – Без жалости даже к моим детишкам?

– Жалко! Теперь вот жаль взяла, потому и приполз к вам… Я ведь с месяц уже за вами наблюдаю. Домик-то напротив – как нельзя лучше, доходные квартиры, окна через улицу глаза в глаза. Когда встаете, когда ложитесь, кто у вас бывает – всё, всё мне ведомо, прохвосту!

Сказано как нельзя лучше. Ведь когда выяснились дела Илюшки Тиханова, студент Морозов первым кулаки свои приложил и вытолкал того за ограду. Славно его дубасили и драли за черные, длинные патлы. Тогда казалось, что насмерть забили, ан нет! Жив курилка. Хотя ничего того, подобострастно-нахального, в лице не осталось.

– Да, подлец Тиханчик, тебе не позавидуешь!

– Какая уж зависть… – застучал он лбом по столу. – Я каюсь, а вы, ваше степенство, бейте. Да посмертельнее, может, и браунингом, который для охранения же носите… За убиение меня ничего не будет, потому как начальство не захочет вмешиваться в такие грязные дела. Вы миллионщик, а я мразь. Мразь!.. Бей! – рванул он на груди куцее почтарское пальтишко.

Нет, бить такую погань Савва Морозов не мог. Тем более, что-то вроде и в этой гадкой душе шевельнулось.

Он отошел к бюро, взял там, не глядя, деньжат, сунул в карман почтарю-стукачу.

– А теперь вон, сучье племя!

Чтобы не пустить кровищи, он схватил старого знакомого за шиворот и пустил самокат по лестнице. Ай да Шехтель, славную вышибаловку сотворил! Двоих охранников заодно вниз снесло. Из любопытства они на самом верху торчали.

Гадко, гадко от всего этого стало. Что-то даже кольнуло в сердце. Иль показалось? Окна-то на улицу обращены. Мало ли, что там ночью бывает. Крик?

А еще хуже наутро. Один из охранников вальяжно в дверь просунулся и явно с удовольствием осклабился:

– Вашего-то приятеля вчерашнего, глите-ко, мертвым у ворот нашли. Вечор живой был, а сёння… Дворник наткнулся. Чуть с ума от страха не сошел. Мертвых, что ли, не видывал?

Было по всему ясно, что эта-то морда полицейская распрекрасно знала, как живые в мертвых обращаются…

Свой своего, видать, опять не узнал!

Смуту душевную усилил и заскочивший поутру ни с того ни с сего племянник.

– Шел я вот в свою контору…

– Мог бы и ехать. Даже на авто. Выпиши из Парижа авто… поставщик двора Его Императорского Величества!

– Шел! – упрямо повторил племянник. – С чего-то взбрендило к вам завернуть, дядюшка. И что же? У ворот лежит, под охраной полицейского, некий тип в почтмейстерском пальтишке…

– Ну, лежит и лежит. Тебе-то какая печаль, Николаша?

– Да такая! Этого почтальона я частенько у своего дома видал. Шатается, незнамо с чего…

– Шатался, лучше скажи, – перестал ёрничать дядюшка. – А ты не догадался – чего ради?

– Догадывался…

– Ну, так и ладно. Собаке – собачья смерть. Чего нам это обсуждать? Давай-ка завалимся к цыганам? Настроение такое…

– Говорю, что в контору свою иду. У меня дел по горло. Горят!

– А-а!.. Тогда вызывай пожарных.

Утихомириться он не мог. Племянник ушел в недоумении. Всей-то вчерашней катавасии он не знал. Дадюшка не считал нужным его тревожить.