Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

Надо ли удивляться, что после стычки с племянником Назаровым и матушкой, после такого душевного разговора с младшим братом, он оказался у другого племянника, Николаши Шмита.

Тот по телефону откликнулся, но просил подождать – в цехах обыск. Тоже дожил Николаша Шмит! Но и в таком состоянии распорядился, чтоб дядюшка не скучал. Впрочем, и без его напоминания люди услужащие тащили на стол все, что было в доме, любили угрюмо сидевшего за столом дядюшку. Он занимался странным делом: расставил на столе всю наличную рюмочную тару, по кругу, а внутри браунинг поместил. И вертел после каждой рюмки, как в русской рулетке. Черный зрачок браунинга неизменно утыкался в его рюмку…

Единственная истинно родственная душа среди родственничков, да и ту жандармы скребут? Молод еще Николаша, ему таких встрясок не выдержать.

А Морозов выдержит?

Впервые сомнение напало…

Сильно ли, мало ли раскрученный браунинг – все равно гиблым зрачком в его сторону смотрел. С чего бы это? Он не верил во всякую гадательную чертовщину, но ведь кто-то водит его рукой?

Когда заявился Николаша, дядюшка сидел уткнувшись лбом в холодный бок браунинга и пребывал словно в потустороннем мире. Николаша даже перепугался:

– Дядюшка, дядюшка?..

Морозов оторвал лоб от черно-погребального бока браунинга:

– Ничего, ничего. Я у тебя заночую. Не хочется домой…

Но что же было навешивать свою-то смуту на хрупкие плечи племянника? Надо было его успокоить.

– Ничего не нашли у тебя?

– Да как сказать… Отец строил большие и крепкие подвалы. В нашем деле и лак спиртовой, и всякие краски потребны – материал горючий. Может, и тайное что было, не мне судить. Пока жандармы добрались до подвалов, оттуда через черные двери все чисто вымели… но позабыли мишень одну снять! А на мишени-то?..

– Да-а… Рожа жандармская.

– Вот-вот. Я сказал, что япошка. Нарисовано плохо, глаза и в самом деле раскосые… Ну, пришлось еще тыщонку на закусон всучить. Для крепости согласия.

– Как ты выражаешься, племянничек!

– А что – учусь, дядюшка. С волками жить…

– …да, да, по-волчьи выть! Но знаешь: ведь я-то старый волчара, но и у меня не получается. За красные флажки загоняют!

– Ох уж этот цвет – красный… Кто его придумал?

– Если не боженька – такие, как ты, Николаша. Не забывай: худое время наступает. На своей шкуре чувствую. У тебя-то шкурка еще то-оненькая… Береги ее.

Советы давать легко, но как их выполнять? От внутреннего бессилия, которое навалилось на него, хотел уже спать у Николаши завалиться, но тут из дому позвонили: Максимыч объявился на втором этаже. Так и не успокоив племянника, пешочком побежал на Спиридоньевку. То-то зрелище! Миллионер Морозов летит по Москве, как голь перекатная.

Да и состояние Максимыча было не лучше, чем у него самого. И в отсутствие хозяина он закусывал у камина по-хозяйски, но хмуро.

– Чего таков, Максимыч? Пусть еще сильнее грянет буря, да?

– Не смейся, Тимофеич. Как бы эта буря и нас всех не смела. Ведь очень оригинально бурю-то успокаивают. Руками самих же голодранцев. Мол, во всем виноваты онтиллегенты! – Окал он уже с явным ехидством. – Значит, и бей нас боем смертоносным. Петербург почище Москвы оказался. У вас зубатовщина только учится еще, как истреблять непокорных, а у нас уже косточками закусывают!

Вот так: давно ли из Нижнего, а тоже «у вас», «у нас». На английский манер полиция орудует: разделяй и властвуй. Властвовать пока не властвуют, но разделили многих. Свой своего не узнает! Утешь, Саввушка.

Савва Тимофеевич утешал, как мог, даже и задремали-то на диване в обнимку, а очнулись – то же самое – маета в душах. Вдобавок какой-то очередной бал внизу слышался. Рояль бренчал, скрипки визжали, голос барона Рейнбота прошибал потолок:

– Нет, Зинаида Григорьевна, жить так невозможно!

Савва Тимофеевич расхохотался:

– Каково? Распрекрасный домашний утешитель! У твоей Андреевой еще не завелся?

– Сам пока утешаю. Говорит, ничего. Взаимолюбезно.

Самодовольство друга-нижегородца все-таки царапнуло душу. Он перевел разговор похмельный на другое:

– Ладно – баб. Их не перевоспитуешь. Нам-то, мужикам, как? Я вот тоже в Питер собираюсь. Поразгребу здешнее дерьмо немного – и к тебе. Чувствую, что год добром не кончится. Поругаюсь там хоть с Витте, и то ладно.

– Забурел твой Витте, не достучишься до его брюха. Чего-нибудь поинтереснее придумаем. Ты, главное, приезжай. Туда ведь и твой театр собирается?

– Собирается… как денежек наскребу!

– Неужто Савва Морозов стал паршивые рублишки считать?

– Приходится, Максимыч. Со всех сторон – дай, дай, дай! А я ведь не единоличный хозяин. Я просто… платный служащий у матушки. Основные-то капиталы у нее. Соображай!

– Как не сообразить! Но для театра-то все-таки найди.

– Найду, не беспокойся. А пока… заткни мне уши каким-нибудь ружейным пыжом!

Ружья висели на стене, но ведь под горячую руку они и стрелять, чего доброго, начнут. Нет, просто натянул на голову плед, хотя и без того было жарко. Надо раннее утро как-то скоротать. По делам скакать что-то не хотелось…

Но разве тут заснешь? Внизу продолжалось неурочное бешенство. Барон Рейнбот, не имевший никакого голоса, тянул бесконечный романс:

 
Не искушай меня без нужды!..
 

Савва, дремавший под пледом прямо в сюртуке, вскочил и ошалело сбежал по лестнице. Он даже не заметил, что среди гостей присутствует и великая княгиня Елизавета Федоровна. Прямо к Рейнботу:

– Спать! Порядочные люди не дерут глотку в чужих гостиных!

У Зинаиды Григорьевны от возмущения отвисла челюсть, она не могла ничего сказать, только:

– Что же это такое… Что же?..

Барон Рейнбот уже досказал:

– Плебейское хамство! Дуэль?.. Да разве я с каким-то купчиком буду стреляться?

– Зато купчик – будет! – выхватил Савва из внутреннего кармана браунинг. – Как распоследнего маразматика!..

На руке у него повис сбежавший следом Горький. Рука у нижегородца была тяжелая, костистая. Он почти силком уволок его наверх.

– Ну, Тимофеич! Жди беды. Он ведь все-таки генерал свиты…

– Генерал юбки! Ненавижу…

– Ну-у… Не скатились ли мы до ревности?

– Какая ревность, Максимыч? Все давно истлело, как гнилое полешко…

– Так брось его в камин… мысленно, мысленно только!

– Слишком много вони будет. Все равно они с великим князем добром не кончат…

Он почувствовал, что увязает в словах и недомолвках.

– Э, не будем об этом! Судьбы пишутся на небесах…

– Заграничных?

– Может, и заграничных, – вспомнил он совсем нешуточную угрозу Бориса Савинкова. – Только не пером этого трусливого адвокашки…

Горький покачал головой и нервно заокал:

– Опекаешь Красина, Баумана, даже малознакомого тебе Бабушкина, а ведь они из самого ближайшего окружения Ленина! Как все это совместить?

– Не знаю. Отстань!

Они еще посидели перед камином, хотя было уже позднее утро, и несколько раз прибегала снизу горничная:

– Савва Тимофеевич, у Зинаиды Григорьевны истерика!

– Отстань! – И на нее прикрикнул. – У баб всегда истерики.

Кажется, нижегородец не одобрил его душевной суматохи.

– На посошок, да я уеду в Питер. Не то мы натворим тут с тобой делов…

Никогда они так сухо и неприкаянно не расставались.

Глава 3
Кровавый январь

Новый, 1905-й год Савва Тимофеевич Морозов встречал в Петербурге. Так уж получилось, что ему делать в Москве, да и в Орехове, было вроде как нечего. Поставить на голосование его председательство в правлении Никольских мануфактур матушка Мария Федоровна пока не решилась – пока, до какого-то своего тайного срока, – но и воли ему уже не было. Молчаливо было условлено, что фабриками управляют сами директора, а директор-исполнитель всего правления…. он как бы хозяин только своего кабинета. Хочешь, кури беспрерывно, хочешь, газетки почитывай, даже и запретную «Искру». Все, что надо, власти обеих губерний, и Московской, и Владимирской, знали досконально. Досье и без того вспухло, как чирьяк.

Конечно, стычка с бароном Рейнботом могла стоить бы ему головы, но дело происходило все-таки в узком кругу, и капитан Джунковский, тоже присутствовавший при сем, сделал все возможное, чтобы скандалец замять. Выносить сор из избы никому не хотелось. Истерика у Зинаиды Григорьевны прошла, а вместе с ней и всякие счеты с мужем. Кроме денежных, разумеется. У каждого свой этаж. Свои любовники и любовницы. Все чинно и благородно. От этой чинности и сбежал Савва Тимофеевич в Петербург.

Было, конечно, и подспудное желание – поговорить с Сергеем Юльевичем Витте. Министр финансов был не только доверенным лицом Александра III, но и его сынка, Николая II. Это больше, чем председатель Совета Министров, который, собственно, ничего и не решал.

Витте хлопотал о списании долгов, накопившихся за проклятую японскую войну, и о новых заграничных займах. Надеялся и на займы внутренние. Мануфактур-советник Морозов льстил себя надеждой, что в этих условиях ему удастся выторговать для купечества необходимые льготы и привилегии. Промышленная машина, расшатанная за войну, скрипела всеми колесами – надо ее смазывать?

Надо.

Сделать это мог только главный смазчик империи – Витте.

Но боже правый, что с ним стало! В последние годы они редко встречались: у Морозова не было особых причин, а у Витте – желания. Слухи о неблагонадежности мануфактур-советника кого угодно могли отринуть. Тем более такую старую лису! Но и Морозов – лис порядочный, приехал не один, а с целой депутацией промышленников, к которой и петербургские заправилы примкнули. Право, Витте, вышедший навстречу, попятился к своему массивному письменному столу – последнему оплоту своей власти над этими всемогущими людьми. Морозов сделал вид, что не замечает его замешательства; вместо двух-трех толстосумов нагрянуло столько людишек, что стульев для всех не хватило – пришлось из соседних кабинетов стаскивать. Хорошо, что Витте был находчив, догадался все свести к шутке:

– Ба, у нас, никак, совещание! Под чьим же председательством, господа?

– Под моим, – вроде как и не заметил подвоха Морозов. – Не возражаете, если, во избежание базара, я изложу общее мнение?

– Не возражаю, – передернул внушительными телесами Витте.

Что он мог еще сказать в ответ этому давнему приятелю-нахалу? Даже потеснился за столом, как бы уступая ему кресло.

Но Морозов просто придвинул поплотнее сбоку свой стул и встал, опершись на спинку.

– Сергей Юльевич, – не изволил он его назвать даже министром, а так, запросто. – Мы не сомневаемся, что вы прекрасно знаете обстановку в стране. Везде недовольства, везде забастовки. Нам, хозяевам, уже не удается улаживать споры. Река народная выходит из берегов, из-под контроля. Губернаторы? Полиция? Их вмешательство приводит к еще большей смуте. Рубят сплеча, не понимая ничего в заводских и фабричных делах. Если следовать логике, придется всех лучших работников сослать в Сибирь или на Чукотку – бастуют-то и требуют своих прав как раз грамотные люди. Требования – самая малость. Свобода собраний. Свобода забастовок… да, экономических, – уточнил он, чтобы не обострять разговор. – Ограничение штрафов. Ограничение рабочего дня. Запрет использования женского и детского труда на многих тяжелых работах. Страхование жизни и здоровья. Отмена полицейского мордобоя и полицейской вседозволенности. Суд присяжных – как высший атрибут гражданского права. Надеюсь, понимаете, что в цивилизованных странах…

– В Англии, стал быть? – на купеческий лад заерничал Витте, которому надоело выслушивать эти социалистические прожекты.

Кое-кто из членов делегации, перед лицом такой министерской власти, подхихикнул угодливо. Морозов знал, что он выходит за рамки предварительной договоренности, но все-таки?

– Видите, подсмеиваются над вами, Сергей Юльевич? – еще пытался он переломить общее настроение.

Но Витте не был простаком. Витте резонно уточнил:

– Подсмеиваются… над вами! Говорите вы – от лица делегации? Или от своего… частного… лица?

Морозов повернулся к своим делегатчикам:

– Ну?!

Многие отводили глаза.

Витте и это взял на заметку:

– А мы сейчас проголосуем… как в партии господ-товарищей социалистов. Кто за?

Поднялось всего несколько рук, не самых главных. Стало ясно, что ничего путного из их требований не выйдет. Сговаривались прийти с общим, твердым требованием, а заявились с обычной, нижайшей просьбой… Ах, лукавые бородачи! Как бы ни брили рожи и в какие бы заграничные смокинги ни одевались – все равно останетесь «всеподданнейшими коленопреклоненными!»

Уже самому себе, освободившись от обузы делегации и поигрывая во внутреннем кармане браунингом, Савва Морозов вынужден был признаться:

– Этот пройдоха, видимо, затевает какую-то подлую игру. Ведет себя как провокатор. Говорить с ним было, конечно, бесполезно, и даже глупо. Хитрый скот!

Какой-то прохожий, по виду учитель или незадачливый доктор, тронул его закаменевшую под шубой руку:

– У вас сердце?

Он выдернул из-под борта шубы руку, в которой некстати оказался браунинг.

Прохожий в ужасе отпрыгнул в сторону.

Он снимал в эти первоянварские дни номер в гостинице «Астория», но пропадал больше у Горького. Было не так одиноко. Не так тревожно. Хотя в морозном, промозглом воздухе Петербурга чувствовалось приближение какой-то зимней грозы. Не часто, но бывает. Только при чем здесь пакостная балтийская погода?

Никто уже не сомневался, что сразу после Рождества рабочий люд пойдет к царю. Коленопреклоненно все же? Или с маузерами и браунингами в руках.

– Вот что, Максимыч: в городе будет распоряжаться великий князь Владимир. Он ничуть не лучше московского Сергея, уже приговоренного эсерами к смерти. Петербургский будет позлее, потому что не так подвержен маразму. Не сомневаюсь – погром редакций газет и журналов. Первым делом, пустят юшку интеллигенции. Подумать только – народным заступником стал какой-то поп Гапон. Имя, имечко-то какое! Если у гапоновцев и остались какие-то иллюзии, то полиция смешает их с уличной снежной грязью. Погромы – непременно! Кровь – да ее все жаждут! И твои милые большевички, и…

– …и твои милые купчики?

Сбитый с мысли, Савва рявкнул:

– Да-да! И купчики, и тулупчики дворницкие! Когда народ на улице, ему бежать некуда, кроме как в подворотни. Во всех смутах – подворотни становятся ловушками. Дальше по лестницам – на этажи, которые посветлее… Кто кричал: «Пусть сильнее грянет буря!»? Не обижайся, Максимыч: бурю эту надо по возможности обезвредить. Ты моложе меня, ты в революць-онном фаворе! Нечего на полицию надеяться. Организуй хотя бы в своих редакциях самооборону. И вообще – лучше держать револьвер в кармане. Нету?

Он вытащил свой браунинг и всучил его Горькому:

– Без этой железки на улицу не выходи.

А куда сам пошел? Зачем? Не к Витте же опять!

Слонялся по знакомым купеческим особнякам, а наткнулся на Амфи. Даже этому по старой памяти был рад и затащил в какой-то бордельный трактир. Амфитеатров изображал из себя тайного знатока столичной жизни. Пожалуй, и не зря. Газета «Новое время», где он был правой рукой главного провокатора Суворина, со знанием дела предрекала: быть морям крови! Главное, чтоб люди поверили в это. Не убоялись бы. А там – дело полиции и казаков!

Амфи, играя на нервах прежней дружбы, пожалуй, искренне советовал:

– Савва, нам с тобой эту кашу не расхлебать. Я буду отсиживаться в хорошо охраняемой редакции, не высовывая носа на улицу, и писать… что высосу из пальца. Знаешь, шкура своя дорога… А ты прямиком отправляйся в Москву, а еще лучше – в Зуево. Авось, судьба помилует. Знаю, был у Витте. Какого черта, Савва? Не дурак же ты, чтоб верить этому кретину? Мало ли что – раньше демократа изображал! Все мы демократы, пока голодны… А при таком-то пузе, как у Витте? Дело говорю: дуй в свое Зуево!

Много чего, из любви к прежней дружбе, наговорил Амфи. И хоть чертыхнулся после трактира дружок Савва, но когда поздним вечером прибежал к Горькому – уже без сомнения предрекал:

– Да, Максимыч! Власть имущие решили не пускать рабочих ко дворцу… ближе ружейного выстрела… Попомни меня: будут расстреливать. Из провинции вызван сто сорок четвертый полк, поскольку на здешний гарнизон не надеются. Казаки. Драгуны. Я носом чую кровь… Большую кровь! Беги, чего стоишь?

Но стоял он потому, что в дверях – руки в боки! – предстала хохочущая Маша Андреева. Она ничего не говорила, только качала умнющей головой при виде рассерженных мужиков.

– Ну, чего, Маша?

– Чего, Мария Федоровна? С ума мы сошли, да?..

– Есть маленько, – наконец-то утишила она свой смех. – На улице бесьи толпы, жандармы шашки о бордюрные камни точат, а они витийствуют! Да есть ли хоть мужики-то в России?

– Есть. Вон Савва – мужик.

– Есть. Вон Алешка – мужик, да еще и счастливый!

Словами перебрасывались, как игривыми шариками, а ведь всем было невесело. Даже этой большепартийной хохотушке. Как завяз в горле смех, на лице проступила серость. Совсем некстати принесло в Петербург Художественный театр, где содиректором все еще состоял Савва Морозов. Значит, опять просьбы, театральная кутерьма. Только теперь до театров ли Петербургу?

– Вы хоть устроились по моей заявке?

– Да ничего, Саввушка, привычно. Но кто смотреть нас будет? Жандармы?

– Да я, Машенька, я. Да вон Максимыч. Или ты куда-то бежишь?

– Так ведь ты выгоняешь!

Это было похоже на правду. А с приходом Андреевой еще отчетливее обозначилось. Не оставлять же ее одну!

– Ступай, Максимыч, ступай.

– Ступаю… уступаю, а как же!

Горький нехотя хлопнул дверью. Такого с нижегородцем не бывало.

– Что с ним?

– А то не понимаешь? Саввушка!.. Соскучилась. Уж истинно партийная дура!

– Ну, кто ж тебя, Машенька, дурой называет?

– Долговяз-Пыхто! И правильно обзывает…

Меж тем она раздевалась, конечно, руками Морозова, как-никак одного из директоров театра. А она – актриса покорная. Разве можно злить начальство?

– Устала, прозябла, изнервничалась… Извозчика толкового не наймешь. Все друг друга боятся.

– Боюсь и я… не Максимыча, а тебя…

– Боязно и мне, Тимофеевич… Сбей этот страшный озноб… вином хотя бы!

– Само собой, для начала – вином. Куда нам спешить?

– В ад, Саввушка, в ад!

– Тык ты ж безверница-партийница? Что там говорят у вас про нас, мужиков, – как стакан воды испить?

– Вина!

– Со стыдом – за свою окаянную греховность…

Ему искренне было жаль друга, который бежал сейчас где-то в ночи… Зачем? Куда?

По какому-то наитию Горький бросился в ближайшую редакцию – к «Сыну отечества». Истинно, незнамо чего и незнамо зачем.

Там полно было всякого пришлого, случайного народа. Будто на вокзале. Кто сидел вразброд на диванах и стульях, кто бродил, как неприкаянный. Почему-то его надо было обязательно познакомить с маленьким, вертлявым человечком, да еще столь многозначительно:

– Соратник Гапона, да! Кузин!

Горький внутренне съехидничал: «Сральник гапонский!» Мало что мал, так и красненький носище кто-то ему на лисью морду приклеил. Чирьяк какой-то перезрелый. Уличный страх этого Кузина-Кузьку терзал. Потому и глазки тревожно помигивали, в то время как той же красноты губы заискивающе улыбались:

– Так-так, отец Гапон требует: делегацию надо!

А какая делегация, куда делегация? Этого лисья морда не знала. Горький уже подсказал:

– Да куда?.. К министру внутренних дел. Плеве савинковцы кокнули, теперь Святополк-Мирский. Говорят, добрейшей души человек!

– Вот тебя и пошлем к этому добрейшему. Вкупе с другими. Не засидитесь только под кофеек да винцо!

Ввязываться в это хождение по министрам Горькому не хотелось, но как откажешься? Потащился во главе разномастно-интеллигентской толпы. Оказалось, далеко. Сели в какой-то уличный рыдван, поехали. Кофеек манил, да, пожалуй, и министерский коньячок.

Но министр их попросту не принял. Может, на жену сердит был, может, любовницу в это время ублажал. Вечер, поздний вечер уже! Вместо него вышел товарищ министра, Рыдзевский; по слухам, аж внук Александра II. Встречал депутацию истинно по-царски – сунув руки в карманы, не поклонясь, не пригласив стариков сесть. Послушал, послушал слезливые речи и холодно ответствовал:

– Правительство и без вас знает, что делать…

Зевота его разбирала, он рот прикрыл, повернулся спиной и каменным шагом ретировался в министерские апартаменты.

– Дальше-то куда?

– Домой!

– Да уж нет, господа-товарищи, надо до конца испить горькую чашу…

– Горький, что самое горькое?

– Витте, однако, богобоязненный остолоп!

Разумеется, не с такими словами заявились – рассказ Саввы Морозова действовал усмиряюще.

Министр финансов то ли прятался от делегатов, то ли его действительно не было дома. Но хорошо, что в библиотеку пригласили. Горький, к удивлению, увидел за стеклом и свои книги. Он удовлетворенно заокал:

– Однако, однако!..

Да на полтора часа и у него оканья не хватило. Кажется, шло испытанье – у кого лопнет терпение. Делегаты подбадривали друг друга:

– Пока штаны не просидим!

И терпение лопнуло все же у Витте – с некоторым поклоном даже заявился. Хотелось, видимо, создать приятное впечатление. Рассказывая о визите, Савва Морозов все-таки щадил самолюбие министра финансов. Горькому он показался какой-то пародией на Александра III. Да и сидел за громадным письменным столом под его портретом. Под стать столу – и подставка, и сам портрет. Все должно было производить впечатление. Грузное тело министра – тулово быка! – увенчала небольшая, приплюснутая голова с несоразмерно бодливым лбом. Не дай бог напороться какому грешному! А глаза малые, рысьи – чего им пялиться на всякого-якого? Интересно, при поклоне императорам, будь то Александр или Николай, они пошире раскрываются?

Голос, при таком могучем тулове, гнусавенький. Слова как из решета сеются:

– Все будет по закону… закону… закону…

Горький хорошим манерам не обучался, ситечко вверх дном перевернул своим волжским голосищем. Министра обсыпало своими же обсевками:

– Однако… того!.. Хорошо ли заговаривать зубы? Зная, что завтра прольется кровь! Господин министр, вы ответите за это!

Докричался.

– Вот и прекрасно, господин Пешков. Именно вы и напишете отчет о нашей беседе.

Ясно, что и тут всего лишь повод удрать от бесполезных споров в министерские апартаменты. Он попивал из большого стакана какое-то мутно-опаловое питье и поворачивал так и сяк толстый палец, любуясь блеском бриллианта в перстне. Когда опустил стакан на стол, сказал известное:

– Не смею вас больше задерживать, господа.

Горький первый вылетел за дверь. Уже на своих спутниках злость сорвал:

– Ну это все… К черту!.. Домой!

Полетел пешедралом. Чего ж, с такими-то длинными ногами!

Дома щеколду откинул все тот же Савва, тыкаясь в створ револьвером. Из-за плеча его потягивалась разрумянившаяся от вина – чего же больше! – Машенька Андреева, совсем по-домашнему взлохмаченная.

– Не скучали, небось? Да убери ты револьверище-то, идол! – отвел в сторону Маши эту опасную игрушку.

Савва Морозов сам на крик перешел:

– Где тебя черти носят? Думай, что хошь!

– Ага, вы обо мне думали… Пока я у Святополка да у Витте коньяки попивал!

– Ладно ёрничать, рассказывай.

Горький рассказал, какие-такие коньяки весь этот вечер распивал.

Савва Морозов тряхнул бизоньим, но не как у Витте – по-бычьи окатым и красивым лбом:

– Так! Прав я был, что отказался лезть еще и в вашу делегацию. Напрасно и ты путаешься в такие дела. Давай-ка лучше посидим за столом, а Мария Федоровна нам прислужит. Так ведь?

– Так, мои хорошие! – крутанула она по-зимнему тяжелым подолом, убегая на кухню.

Обняв сердитого друга за талию и увлекая его к столу, Савва Морозов уже без всяких шуток попенял:

– У меня предчувствие, что завтра тебе, как и многим другим, свернут голову. Она еще держится на дурных плечах?

– Чего меня загодя хоронишь, идол?

– Не хороню – от похорон отговариваю. Держишь ли в кармане мой револьвер?

– Ах да… Забыл, однако, дома. Стрелять-то я все равно не умею. Знаешь ведь сам: когда в молодости хотел застрелиться – ничего из того не вышло. Зря только легкое продырявил. Кашляю вот теперь.

И в самом деле, кашлем зашелся…

Но Савва наставлял уже без жалости:

– Завтра револьверишко не забудь. А еще лучше – обожди меня, один не выходи на улицу. Вместе отстреливаться будем. Я зайду за тобой часиков в восемь. Лады? Адью! – Это уже Марии Федоровне кивнул, которая с подносом выходила из кухни. – Вдвоем посидите, авось не поругаетесь… – Он стремительно встал из-за стола и пошел к вешалке. – В восемь! Дольше не держи его, Машенька… – лукаво склонил в ее сторону тугую шею.

У Горького было искреннее желание дождаться своего друга, да и охранника надежного. С тем и укладывался под пледом на холостяцком диване. Много ли до восьми-то?

Но разбудили и того раньше. Добрый приятель заявился, Леонтий Бенуа, и без лишних слов увлек на Выборгскую сторону.

– Там такое сейчас начнется, такое!..

Такое ли, сякое ли – начиналось вяло и неохотно. Приятели Горького по Нижнему Новгороду, обосновавшиеся в Петербурге, выкинули было красный флаг с криком: «Долой самодержавие!» Лозунг рабочие поддержали слабо, разрозненно, даже стали отговаривать от флагов – обойдемся, мол, без них, мирком. Поперли, как стадо баранов на убой… У Троицкого моста толпу расстреляли почти в упор. А после трех залпов со стороны Петропавловской крепости выскочили драгуны, начали шашками людей рубить. Бенуа замешкался возле одного раненого – хотел поднять и оттащить в сторону; налетел этакий голубоглазый, со светлыми холеными усиками драгунский офицер – не терпелось достать шашкой самозваного доктора, тем более что тот лицом немного напоминал еврея. Да лошадь вертелась, не давала замахнуться – ее бил сзади палкой какой-то рабочий. Не достав Бенуа, драгун рассек ему лицо и вытер шашку о круп коня.

Куда-то бежали, бежали люди, и Горький с ними бежал, как оказалось, к Полицейскому мосту. Там пока не стреляли, лишь шашки взвизгивали.

Да и горнист впереди, у Александровского сквера, трубил боевой сигнал. Выход к Зимнему дворцу был напрочь перекрыт солдатскими шеренгами. Еще не смолкла боевая труба, как раздались залпы. Раз за разом!

Отступать было некуда, вперед не пробиться. Оружия почти ни у кого не было. Сам Горький напрочь забыл о браунинге. Явилось овечье желание – ткнуться вместе с мертвыми в землю, будь что будет. Бенуа подоспел, потащил за руку. Рыдающим голосом кричал:

– Убивать, сволочи?! Так убивайте!

Какой-то подросток полз на четвереньках. Ударили шашкой, задергался…

…на Невский, на Невский понесся людской водоворот…

…на Певческий мост, который был совершенно забит людьми, бежавшими по левой набережной Мойки, а навстречу – другая толпа, под шашками драгун, теперь – вперед или назад, потому что и с Дворцовой площади по мосту стреляли…

…пуля или шашка – что лучше?

…только ясно, что хуже, – отчаянье, оно-то и порождало смелость, теперь уже самих драгун стаскивали под ноги лошадей и своими сапогами и дамскими ботиками топтали, ибо отчаянье, отчаянье, оно придавало храбрости даже интеллигентной барышне – одной рукой держала отсеченную щеку, а другой рвала шашку у драгуна.

…и уж выручка, выручка взаимная – девушку не дали добить, кто-то подхватил ее на руки, и кто-то крикнул:

– …В Петропавловскую больницу, тут ближе всего!

Не помнил уже замордованный буревестник, где потерял Бенуа и как вырвался из толпы…

Что-то не кричалось: «Пусть сильнее грянет буря!»

Куда уж сильнее? Куда?!

Даже не удивился, что в дверях все тот же Савва Морозов с браунингом в руке. Все та же Маша Андреева за его плечом, зареванная. И… и все та же толпа, только уже в его квартире?

Савва серый, как истоптанная мостовая, с чего-то оправдывается:

– Пруд по лестнице, всех пускаю!

И опять, не замечая хозяев, и даже револьвера, ломятся, кричат:

– Где Гапон? Где поп несчастный?!

Странно, что Горький вспомнил про отчет, как издевательство, навязанный ему министром Витте, с благословения которого и топтали на улицах людей.

Как помешанный прошел Горький сквозь домашнюю толпу в свой кабинет, к счастью еще не занятый, и сел писать отчет. Савва за его спиной орал и тыкал револьвером в бумагу:

– Кого предать суду? Рыдзевского? Святополка? Витте? Давай уж еще круче – самого Николая!

Он размахивал за его плечом браунингом и хохотал. От этого неуправляемого хохота мороз пробегал по коже даже у толстокожего нижегородца.

Не успел Горький дописать отчет – какое там к черту писание! – как Савва, будучи и швейцаром, и телохранителем, прибежал из передней и ткнул револьвером в плечо:

– Кончай бодягу! Гапон-спаситель собственной персоной!

Горький вообще-то раньше и не видел Гапона, хотя часто витийствовал вокруг его имени. Был крайне удивлен, когда в кабинет влетел замурзанный человечек с лицом цыгана-барышника, да еще в каком-то театрально длиннющем пальто. Ему бы по ярмаркам шататься да больных лошадей сбывать под масть здоровых! Воитель-предводитель?.. Сколько он напрасных слов об этом человечишке истрепал! Савва, пожалуй, прав, когда ругает попа.

А Гапон даже не поздоровался, просто сбросил на пол мокрое пальто и каким-то лающим голосом спросил:

– Ага! Горький? Морозов? Вас еще не упекли в каталажку?

Право, даже радость на лице красными пятнами проступила. Забегал по комнате, как из-под ярмарочного, воровского кнута, ища, куда бы улизнуть. Ноги будто вывихнуты, вихлялись, не поспевая за телом барышника. Видно, по дороге сюда он наводил какой-то камуфляж: обрезанные волосы торчали клочьями, остатки бороденки набок свернулись, да и мертвенно-синее лицо явно пальцами подмазано. Глаза остекленевшие – пьяный или наглотался чего от страху? Завопил неистово и требовательно:

– Меня ищут… везде!.. Чего, идолы, смотрите? Спрячьте меня, да вина… вина дайте!

Савва Морозов не бывал в услужащих. Поп произвел на него впечатление какого-то юродствующего провокатора. (Так оно и прояснилось уже пару лет спустя.) Но знакомство с Горьким, денежная поддержка гапоновцев?..

– Вот что, поп, вначале приведи себя в порядок!

– Какой порядок! Спасать меня надо!

– Молчи! Я тебя сам сейчас…

Савва схватил со стола у Горького ножницы, которыми тот резал бумаги, и крепкой рукой прижал попа к стулу. Ножницы были, конечно, тупые. Да и воняло от попа, как от помойки. Брезгливо морщась, начал подравнивать бороденку и клочья волос на голове. Парикмахер он был никудышный, да еще с такими ножницами. Гапон вопил от боли. Савва неистово рвал его волосенки и ругался:

– Тьфу… мать твою!.. Чего скулишь? Терпи. Все-таки не шашка казацкая…

Но попу вдобавок ко всему еще требовался адъютант-помощник. Он взывал из-под ножниц:

– Рутенберг? Где мой Рутенберг?

Морозов свирепо уставился на Горького:

– С кем ты вожжаешься? И кто такой Рутенберг?

– Ай, Савва!.. Сказано, адъютант поповский.

– Вот дожили! И попы уже адъютантами обзавелись.

– Я не простой поп, я воитель народный! – взвизгнул под ножницами Гапон. – Рутенберг все для меня сделает. Где Рутенберг?