Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

Глава 3
Купцы и паяцы

Семейство купцов Алексеевых числилось, по привычке, в первой московской пятерке, но позиции уже сдавало. Кто в военные подался, кто в театралы. Костя, сынок, на которого возлагались такие купеческие надежды, отпал, как ранневесенний, неожиданным морозцем прихваченный лист. А чего было ожидать?.. Не в родовых лавках, где ковалась деньга, время проводил – в прокисших шубами театрах, где нажитая отцами деньга тратилась. Не то чтобы загуливал – так, сквозь пальцы текло. Ведь что такое «театр»? Содом и Гоморра. Недалек был от истины детский дружок Саввушка, когда по нынешним летам бордельчиком все это называл. Одних девиц, прости господи, не сосчитать. А есть еще и мужики, которым поесть да попить – ой-ей-ей!..

С тринадцати лет по театрам стены отирает; еще раньше той полудетской поры и Саввушка Морозов с ним спознался – в Купеческом клубе на детских балах, где мамаши загодя им невест присматривали. Да просмотрели купчихи-раззявы! Саввушка какую-то присучальщицу от двоюродного братца увел, Костенька в полухолостяках до сих пор мается. Мода такая пошла – на гражданских жен. Купцы и раньше на стороне тешились, но не столь же открыто.

Конечно, угомонился маленько Костенька. При молодой и раскрасивой присучальщице поначалу крепкой суровой ниткой присучился и Саввушка. Но ведь природа, природа! Хоть алексеевская, хоть и морозовская. Не все же в Орехове сидеть, тем более что главная контора еще предсмертным повелением отца была переведена в Москву, под бочок главной пайщице Марии Федоровны. Повод! Зинаидушка, которую свекровь иначе как Зиновеей и не называет, детками вроде бы обросла, дачи по всей округе поустроили, на Спиридоньевке боярские хоромы завели – есть где разгуляться. Один на даче или в ореховском дому – другая со всеми чадами в Москве; один в Москве – так другая или в Усадах, или под Звенигородом, в Покровском, со всем своим домашним и придворным окружением. Ну, встретятся, чтоб в очередной раз пузико надуть, а дальше? Купец-холостяк, фабрикант богатенький; дама свободная, тоже не бедненькая, на которую немало движимости и недвижимости записано…

Женское чутье? Вздыхала, конечно, спиридоньевская затворница, в отсутствие мужа слоняясь по боярским хоромам. Ой ли, только ли театрами муженек увлекается?

Однако если таким манером и вздыхала хозяйка роскошного дворца на Спиридоньевке, так она на этот разок ошибалась. Савва Тимофеевич действительно в театре пребывал – в «Эрмитаже». Костеньке подфартило из заштатного клуба в театрик перебраться, хоть и в плохенький; дружок Саввушка, отдыхая от ситцев, нанок и миткалей, от него не отставал. Не все же на счетах брякать. О, не те времена, не отцовские! Одет всегда на английский манер, с иголочки, да при тугом-то портмоне! Как не посидеть в директорской ложе? Если можно, конечно, назвать ложей обшарпанный закуток, маленько прикрытый бархатцем.

Купцу да не заметить с первого взгляда: промотал отцовские денежки Костенька. Увлекается, слишком уж увлекается… Который раз потный лоб утирает; духотища в этом театрике, арендованном у ловкого на руку Корша. Но не только от полноты чувств потеет директор – о вентиляции здесь и не слыхивали. Какова аренда, таков и комфорт. Купцам Алексеевым пора бы это знать.

Но чадо Константинушка и родовую фамилию уже сменил, как в воду с крутояра богатого в гнилой омут бросился: Станиславский! Такой, мол, и есть, под польский, мол, орден, знайте – и не замайте!

Но ведь у Станиславского-то, самого низшего российского ордена, все-таки четыре степени. На какой он степени, купецкое чадо Константинушка? Судя по обшарпанным, гнилым стенам, на четвертой еще, самой зряшной. Без денег-то, давно промотанных, какая честь?

Сидя рядом с ним в ложе, которую разве что со смешком можно назвать директорской, Савва Тимофеевич не за царя Федора Иоанновича переживал – этого великовозрастного сынка купецкого. Ах Костя, роду Алексеева! Тебе самое время о бабах думать, о той же пышнотелой Лилиной, которая за кулисами от тоски сохнет, а ты в утеху Москвину на собственных щеках слезы размазываешь! Непорядок, право, непорядок.

Но ведь и сам-то Савва Тимофеевич в душе хитрил. Слезы он не мазал, нет, но думал о том же, о сути бабской, пускай и под другим именем…. Скажем, Ольга… В укор Косте, немножко с циничным смешком: «О, Ольга, озолочу, ежели что!»

Маленький, щупленький Федор Иоаннович, согнутый под тяжестью мономаховых одежд, всякому купецкому разуму вопреки, восклицал:

– Боже, боже! За что меня поставил ты царем!

Да, не позавидуешь мужику. Ему бы в лавке торговать, да еще легкими никольскими ситцами, а он парчу на хлипких плечах таскай! Чего ж, сейчас пол-Петербурга, да добрая треть Москвы с золотым шитьем на раменах. Где такой золоченой одежки набраться?

– Право, начну парчу выпускать! – захлопал Савва Тимофеевич в ладоши, под гримом распознав знакомое личико.

Царское дело, слава богу, к концу шло. Бабам царским ведь не вечно на грязных театральных досках в наигранной тоске метаться. Можно и в радости, да под шампанское-то…

Фу, из директорской ложи тоже с вожделением выберешься на улицу!

– Хор-рошо!

Костя же, наивный человек, принял все за чистую купеческую монету:

– Правда? Понравилось, Савва Тимофеевич? Ай да Москвин! Ай да Книпперок!

Не стоило обижать хозяина, да ведь и самого тянуло похвалить:

– Книпперок, говоришь? Тоже молодчина Олюшка… Немка, немка, а русский дух понимает.

– Ничего, молода еще, притрется. Но Москвин-то, Москвин? Вылитый Федор Иоаннович!

– Не возражаю, чтоб ты по-купецки наградил этого Иоанныча, как то бишь?..

– Федора! Царя!

– Ну, так по-царски. Где ты его выкопал?

– От Корша увел. Вернее, это дело рук Владимира Ивановича. Не в пример мне, хваткий!

С Владимиром Ивановичем встретились, где и все встречаются: в «Славянском базаре». В обед начали знакомство, а расстались уже на следующее утро, на даче Костюшки Алексеева, к счастью, еще не промотанной. У Владимира Ивановича, то бишь Немировича, то бишь еще и Данченко, было то, чего не было у Костеньки: истинно хватка. Теперь уже их водой не разольешь. Куда там этой роскошной Лилиной. Борода у этого Немировича роскошнее ее женских кудрей. В самом деле, без него новоявленному Станиславскому хоть пропадай. На правах дружбы Савва Тимофеевич мог и посмеяться:

– Ожениться вам надо, право. Сейчас в Европе в моду входят голубые голубы, а мы что – не Европа?

– Европа. Она вас по-европейски и ждет, – вылез из низких дверей навстречу Владимир Иванович. – Просим, господа. Барышни, играючи, проголодались.

А Костенька знатен ростом – пригнуться пришлось в дверях. Ну, Савва Тимофеевич вслед за кряжистым содиректором в полный свой рост прошел.

– Ну-с? Где продолжим игрища?

Он крепко, и справа, и слева, обнимал всех театралов. Само собой, женщин понежнее. Одной даже шепнул:

– О, Ольга, однако же озолотить вас мало!

Они в предвкушении закуски шли по какому-то грязному коридору, но театр еще бесновался. Вызывали артистов.

– Назад, назад! – подал директорскую команду, опомнившись, и главный хозяин всех этих замызганных коридоров.

Нечего делать, повернули обратно.

Крики неслись:

– Москвина!

– Вишневского!

После некоторой заминки и на закуску:

– Книппер!

Ага, и Олюшку не забыли! Почему бы и нет? Славная девочка, хотя надето на ней, по моде того дремучего времени, столько, что, поди, целый вечер распутывать надо…

Лилина?

Ну, если Лилину не вызывали, так сам же Костенька и виноват: плохо отрежиссировал девочку. Савва Тимофеевич даже и не помнил – была ли она на сцене? Уж больно накрашены да насурьмлены все…

– Константин Сергеевич, нельзя девочкам без душа за стол-то?..

– Са-авва Тимофеевич! Вы смеетесь? Душ… Какой душ?

– Желательно горячий. Краску чтобы с артисточек смывать. Грешный человек, люблю чистеньких.

– Ах, Савва Тимофеевич, шутник! Пусть наши артисточки и без душа порезвятся вечерок… Этак до утра-то! Да, пока без нас накрывайте, – кивнул он подскочившей Лилиной. – Я покажу Савве Тимофеевичу наши души… Идемте, идемте, господа нетерпеливые, успеем еще закусить, – и содиректора своего в компанию затянул.

Топал он почему-то прямо в артистические уборные.

– Помилуйте! – в шутки ударился Савва Тимофеевич. – Там девочки, поди, еще поклоны своим любовникам отвешивают?

Константин Сергеевич шутки не принял:

– Са-авва Тимофеевич, какие девочки? Они отморозят все это самое. Уж если я… Видите, моя хламида к стене примерзла? – содрал он театральное тряпье. – А там что, видите? – рванул на себя жиденький фанерный лист.

Савва Тимофеевич ошарашенно всплеснул руками:

– Звезды! Любвеобильные звезды!

– Любве… морозные, господин Морозов! – Нет, положительно, Костя сегодня не понимал шуток. – Я полочку для одежды стал приколачивать, бухнул молотком – стена-то ра-аз, на улицу бахнулась. На месте этих артистических уборных были сараюшки для садового инвентаря. Жи-изнь!

Господину Морозову стало не до шуток.

– От такой жизни мои рабочие забастовку бы объявили.

– То рабочие, а то артисты, – не вытерпел и Немирович. – Душ им… Руки помыть негде.

– Однако ж за сценой есть теплая комната, – не стал уж совсем-то прибедняться носитель богатейшей купеческой фамилии. – Думаю, столы успели накрыть, из ресторана все принесли. Чем богаты, мои купчики-голубчики.

Двое ресторанных услужающих заканчивали неприхотливую сервировку. Как тут ни бейся, на всех не только мест – и стульев не хватит, Костенька и Немирович запереглядывались в растерянности:

– Да-а, принимаем гостя…

– Нечего сказать!

– Да и говорить ничего не надо, – успокоил их гость. – Подоконники на что? – Он окинул хозяйским взглядом окна и прыжком вознесся в своем английском сюртуке на один из двух подоконников.

Повеселев, и Костя сбросил с лица ненужную печаль, на другой подоконник взобрался. Немировичу оконной ниши не досталось.

– Раз прозевал, Владимир Иванович, так будь за распорядителя, – резонно посоветовал его сопредседатель.

Немирович погладил холеную бороду, оправил и без того шикарно повязанный галстук. Артисты уже выбегали со сцены, спешили занять стулья. Чего ж, уработались. Последние едва втискивались за стол, иные и по двое на стул. Веселый гам скрашивал вполне понятные неудобства. Москвин уже скинул с себя царскую придурь, потирал озябшие руки. На одесский манер похохатывал Вишневский, который был, кажется, и не из Одессы, а из Таганрога. Почему-то на московский лад акал Мейерхольд. Лужский деловито бокалы расставлял. Прима Лилина на правах хозяйки директора вилки разбирала и бутерброды раскладывала. А прибежавшей позже всех, раскрасневшейся от поклонов Книппер уж и втиснуться было некуда!

– В персональную ложу, Ольга Леонардовна, – вскакивая навстречу, смахнул Савва Тимофеевич пыль белоснежным батистовым платком – со своей, вауловской, фабрики, разумеется.

– В директорскую ложу! – запоздало нашелся Константин Сергеевич.

– С вами будет тесненько, о мой директор!.. – лукаво потупилась Книппер.

Немирович хоть и распоряжался за столом, но и подоконники из виду не выпускал.

– О, женщины!.. – почти тем же театральным тоном. – Не скажут, что ты толст или, там, велик, – нет, обязательно с подвохом: тесненько! Тесненько, господа! За нашу теснейшую дружбу!

Вставать ведь под такой тост пришлось. А если ты на подоконнике, да еще с дамой впритирку? Сползать, вот именно, бочком, бочком. Но даме-то – не елозить же подолом. Даму следует поднять левой рукой и вознести вровень со своей головой; в правой-то собственный бокал, который мимо щечки, мимо щечки, задевая локоны, щелкается о второй бокалец, да все под заливистый смех да под завистливый взгляд занятого тостами Немировича.

А чего, казалось бы, завидовать? Рядом с ним, под левый бочок, была усажена незнакомая девушка в белом, явно не артистическом, платье, с черным пояском, с темной же копной густо взбитых, зачесанных назад волос. Савва Тимофеевич бывал ведь на их театральных посиделках, но видел эту девицу впервые. Кажется, слишком долго лицезрел ее, что-то соображая, потому что Книппер взбрыкнула ножками, опускаясь из-под его руки на пол.

– Я вас чем-то обидел, Ольга?

– Оставьте ваши шуточки, Савва!

Обида все-таки была. Обида оставалась. Савва Тимофеевич с трудом усадил капризницу обратно на подоконник. Он догадался, он начал оправдываться:

– Очень характерное, умное лицо, оно напоминает мне одного университетского… не скажу, что друга, но, в общем, доброго знакомого.

– О Чехове?

Удивление:

– Да вы-то откуда его знаете?

– Маша помешана на любви к брату, Маша много рассказывала о его друзьях. Мир тесен!

– Все то же – тесненько?

– Да уж куда больше… Девушка она доверчивая, доверила мне даже главную душевную тайну: к ней сватался художник Левитан, она, все из той же любви к брату, ему отказала… Но ведь Левитан-то живет в вашем доме?

– Нет, – все более поражаясь ее осведомленности, покачал Савва головой. – На задворках дома моей матери, в Большом Трехсвятительском переулке. И не живет – держит в заброшенном флигеле мастерскую. Собственно, прихоть моего брата, от безделья увлекшегося художествами. Истинно, все и вся знают друг о друге!

– Значит, и вы бездельник?

Женской логике можно было только позавидовать. Эта лукавая, приятная во всех отношениях немочка одним словцом опустила его с купеческих высот до фанфаронского безделья. Самое интересное, ему было приятно – да, да, тоже! – падение в женские тартарары…

Господи, есть же такие непосредственные, милые существа!

В ложе, образованной грязноватым окном, было уютно. Под очередной бокал шампанского, с блюдом бутербродов на коленях у его заговорщицы – да, да, ведь образовался и заговор обоюдный! – он вдруг начал поверять свое неудовлетворение жизнью. Не обращая внимания на расшумевшееся застолье, он доверительно склонился к ее уху:

– Купец и счастливейший фабрикант Морозов сетует на свою жизнь! Парадокс? Ничуть не бывало. Подумайте, много ли житейского счастьица выпадает на долю такого человека, как я? Крохи с большого житейского стола. Душу они не питают, душу они только отравляют. Уж поверьте, Ольга… Можно без вашего вычурного отчества?

– Можно, да только чем же оно вычурно?

– Ну вот, опять вы обиделись. А ведь я только так, по-стариковски…

– Ах, милый старичок! Ах, Савва Тимофеевич… Извините, я вас иначе не могу называть.

– Да хоть горшком назовите, только женскими ручками… – он приложился к руке, держащей тарелку с бутербродами. – Только в печь-то огненную не суйте. Поджарюсь ведь, право!

– Ой, какой вы смешной…

Оказывается, к отшельникам, застрявшим в нише окна, давно приглядывались, оказывается, и прислушивались. Под звон бокалов понеслось:

– Кто смешной? Почему смешной?

– Заговорщики? Потайники?

– Наша компания не устраивает?

Последнее высказал уж сам Костенька, которому, как директору, конечно же сыскалось место за столом. Пока они тут шептались, там дым коромыслом шел. Даже некая неловкость явилась – слишком уж круто Савва Тимофеевич врывался в отчужденную жизнь театральной богемы. Он это понял и не менее круто свои права заявил:

– Ах, я гость? Так гостю полагается красный угол! Кто на высадку? Желающих нет? Тогда предлагаю детскую считалку! Веники-хреники жрали вареники, веники-беники брали поленики, веники-дреники топили каменики, веники-леники платили миленики… Вишневский, вам платить. Купно с распрекрасной соседкой!

Он начал считать от содиректора Немировича, но до содиректора Станиславского, которого хотел высадить, не дошел. На Вишневском да на его соседке Маше остановился.

Каково же было его удивление, когда они с явным удовольствием уступили свои места и перебрались на подоконник!

– Вот те раз! – погасил он смех.

– Вот те два! – с неудовольствием протолкалась сквозь череду подруг ладненькая, верткая Книппер.

Отирать знакомые бока ей уже и на сцене поднадоело, чего уж тут-то?

А Вишневский и Маша, усевшись в оконную нишу, знай посмеивались.

– Тут и до свадьбы недалеко! – за столом попробовал он пошептаться.

Но с другого-то боку у него был содиректор Станиславский. Да под такое шампанское и голос крепчал – полстола услышало. А уж сосед-то и подавно. Он уже стал нашептывать:

– Кака-ая свадьба! Они из одного и того же Таганрога. Кажется, друзья детства. А из детской влюбленности разве может выйти толк?

– Не может, – пришлось согласиться.

– Не позволим! – более ревниво поддержала и Ольга.

Застолье шумело почище, чем бывали застолья на театральной сцене.

Вечер-то длинный. Вечер зимний. Куда спешить?

Через неделю Савва Тимофеевич вспомнил:

– Однако ж славно мы тогда с подоконниками распрощались. – Некую оставшуюся обиду на Станиславского: зачем-де помешал такому хорошему разговору, погасил. – Кто старое помянет… Не прогуляться ли нам, раз опять сошлись, до Камергерского?

Друзья-директора не возражали. Этот храм искусства, с позволения сказать, за год порядочно осточертел. Замызганная сцена, обшарпанные стены в коридорах, холодрыга в уборных, которые можно было и нужниками назвать…

Из сада, из окрестных рестораций несло подгоревшим салом и кислятиной. Видать, купцы гуляли, для форсу заказали любимые суточные щи. Не допили, родимые, а может, и перепили, раз в ночи на щи потянуло.

Но им-то что? До Камергерского переулка шагать да шагать, коль на извозчика денег пожалели. И то лихачи при виде таких хороших господ обижались:

– Хоть нас-то потешьте, ваши степенства!

Одно время целой кавалькадой сопровождали. Савва Тимофеевич щедро дал им отступную и махнул рукой: а ну, сгиньте! У них много еще было не договорено. Конечно, Станиславский и Немирович, в недавнем прошлом перейдя на «ты» промеж собой, и провели целую ночь в «Славянском базаре», конечно, и Морозов к ним с чего-то зачастил, но втроем-то вот так, от безделья, не приходилось общаться. Все ведь только еще налаживалось. Давно ли Немирович, несмотря на свой барский вид, самолично распространял билеты, не очень-то церемонно подсунул и Морозову – раскошелься, мол, купчина. Смех и грех! У купины на тот час в роскошном английском портмоне ни единой «красненькой» не оказалось… Ах так? Купец-молодец привык выходить из всякого положения:

– В долг мне поверите, Владимир Иванович?

Лестно было в ответ посмеяться:

– Ну, ваша фирма, Савва Тимофеевич, любой кредит выдержит!

Сейчас речь шла не о красненьком кредите. Молчали театралы, а ведь он-то знал: новый театр задумывают, гнилой «Эрмитаж» осточертел. Но где взять денег? Сколько бы билетов ни рассовывал по друзьям-знакомым Владимир Иванович – на такую стройку не собрать. Артисты живут впроголодь, хоть и хорохорятся. Меценаты? Хорошее слово, не более. Уж на что таровата вдова Варвара Алексеевна, тверская владелица и тоже Морозова из ветви Абрамовичей, – и та отказала, мол, трудные времена настали. Другие по тысяче, по две отщипнули – только театры и строить!

Савва Тимофеевич пока помалкивал, но дальше этих тыщонок смотрел:

– Значит, паевое товарищество? Что ж, с меня десять тысяч. В придачу еще кое-что будет… На ходьбе-то легко думается. Не устали ножки-то?

– Ну, под такие деньги! – хохотнул Немирович.

– Мы ведь тоже купецкой крови, терпеливы, – Станиславский дернул усом.

Свернули они меж тем с Петровки в Кузнецкий переулок, пересекли Большую Дмитровку, постоянно отмахиваясь от лихачей. Гусар какой-то, в угоду своей даме, чуть не сбил прибеднившихся пешеходов – лихо подвернул под яркую вывеску: «Кабаре-буфф ОМОН». Осанистый швейцар заранее распахнул двери перед офицериком-выпендрюгой. Коль показать себя надумал, чего же…

Друзья заулыбались:

– Са-авва Тимофеевич! Куда вы нас ведете?

– Не ужинать ли в этом вертепе?

– Думаю, поужинаем у меня на Спиридоньевке. А тут давайте-ка вокруг домишка походим.

– По шеям охранники не дадут? – развел плечи Немирович, как бы готовясь к схватке.

– Домишко-то жмоту-армянину Лианозову принадлежит, – напомнил Станиславский.

– Ну, это сегодня, а завтра? Мосье Омон собирается прикрыть злачное заведение, сбежать с вырученными денежками, пока дело до Сибири не дошло. Вот я и думаю: почему бы купцу Морозову не сторговаться с купчиной Лианозовым?

– Помилуйте, Савва Тимофеевич!

– Одно дело – кабаре, другое – театр?

– Да, перестройка солидная. Но стены-то крепкие, не чета «Эрмитажу». Архитектура? Думаю, опять же Франц Осипович поможет.

– Шехтель?

– Нынешняя знаменитость?

– Знаменитым его сделал мой домишко на Спиридоньевке, а Франц Осипович добро помнит. Не осрамится и с театром. Надо иметь в виду: он театрал завзятый.

– Видывали, видывали мы и в нашем театре его.

– Он и сегодня был, скромно так, в уголочке.

– То-то я его не приметил!

Разговор все более походил на купеческий торг, если иметь в виду, что и Немирович был деловым человеком.

– Гм, знаменитость…

– Знаменито и платить надо!

– Это уж мое дело, други. Авось, поднимем как-нибудь. Что толковать всухую! Извозчик!

Пока очередной ухарь-кучер осаживал да разворачивал рысака, Савва Тимофеевич подошел к дверям, с наигранным почтением поклонился. Швейцар снял картуз с золоченым околышком, больше напоминавший театральный кивер.

– Как поживаешь, Митрич? Добра тебе!

– И вам, Савва Тимофеевич. Спасибо за чаек, – вторично сдернул он картуз, принимая чаевые.

В кабаре было самое веселье. Подкатывали не только на одиночных, но и парных рысаках. Ванек здесь не водилось.

Кучер рванул сразу в карьер.

– Не гони. Лошадь на овес уже, поди, заработала, – по-хозяйски определил Савва Тимофеевич.

Он любил рысаков, обычно сам и правил, без кучера. Разве уж когда с устатку, после какого-нибудь такого кабаре… Тогда если уж и в одиночку приезжал, так по телефону вызывал своего Матюшку. Ребра-то ломать по таким мостовым не хотелось. Мостовые… будь они неладны, даже в центре! Его занесло лбом вначале на Костеньку, потом и на Володеньку.

– Кажется, потыкались, господа-компаньоны? Пора на дружество переходить. С Костенькой-то мы с детских лет, а вот с тобой, Владимир Иванович?

– Да и со мной изволь так, Савва Тимофеевич.

Парадные двери черногорец с кинжалом на обе половины распахнул. Хозяин входил в обнимку с двумя друзьями.

Театральные хлопоты закружили и завертели фабриканта Морозова. Гости! Бесконечные гости. Сейчас уже не трое, а четверо, ибо от четвертого-то все и зависело. Четвертый – он же Шехтель Франц Осипович, которому фортуна долго не фартила, даже на простые заказы. По образованию-то он был художник, в свое время учился вместе с Левитаном и умершим от скоротечной чахотки Александром Чеховым, братом Антона Павловича. Да вот поди же ты, расчетливый немец совсем нерасчетливо, как говорили, в архитектуру бросился. А настоящие архитекторы, оберегая свой доходный цех, его на пушечный выстрел не подпускали. Заказчики? Кто отдаст свои денежки никому не известному специалисту?

Настоящая-то слава пришла только после морозовского гнездовья; одни называли его дворцом, другие крепостью, третьи на италийский манер – палаццо. Сам же Морозов выражался проще: домишко! Шехтель и того скромнее: заказ. Ему заказали, он сделал – чего же более?

Сейчас троица друзей шумела, он сдержанно помалкивал. Конечно, догадывался, с чего шум-гам, но всему свое время. Немецкая чопорность гасила чувства. Теперь уже знающий себе цену архитектор, а отнюдь не гость, хотя всегда желанный и дорогой. Что поделаешь, хозяин этого «домишка» уважал его сдержанность. Иное дело – друзья-артисты. Вместе с ними врывались в этот роскошный особняк театральные вихри, которые грозили вымести прочь не только хозяина, но и хозяйку.

Зинаида Григорьевна дала гостям приложиться к ручке и благоразумно убралась в свои апартаменты. Славно было устроено это великолепное жилище! Изначально на две половины – мужскую и женскую. Шехтель, приступая к работе, прекрасно знал семейные отношения Морозовых. Поэтому парадный вход представлял одновременно и семейную идиллию, и полное отсутствие внутренних связей. Первый, парадный, этаж через общий холл и громадную гостиную незаметно переходил в личные покои хозяйки и внутренней, интимной, связи со вторым этажом не имел. Там были каминный зал, кабинет и спальня. Что еще нужно хозяину, в любой час дня и ночи приезжающему с гостями? Изволит хозяйка, так выйдет в общий холл, чтобы поздороваться, а не изволит?.. Гости, раздетые в нижней гардеробной, по роскошной лестнице без особых церемоний проследуют наверх. Женатые, но вечные холостяки.

Сегодня хозяйка – изволила. Отсюда и предшествовавшие церемонии. К архитектору она относилась, как ко всякому наемному работнику, но артисты, артисты!.. Ей льстило играть роль великосветской дамы, хотя была она по московским меркам всего лишь купчихой.

– Ах, дорогой Константин Сергеевич!

Хорошо надушенная, крепкая рука фабричной «присучальщицы» жеманно протягивалась навстречу элегантному отпрыску рода Алексеевых.

– Ах, Владимир Иванович! – чуть-чуть поскромнее, но тоже с уважением к ухоженной бороде.

Как бы с оглядкой на немецкую чопорность, и третий отдан поцелуй:

– Франц Осипович, всё в работе, всё в работе?

Она при этом начисто забывала, что и сама когда-то работала, да еще в пыльных фабричных цехах. Упаси бог напомнить о том! Это мог сделать только такой втершийся в доверие остолоп, как Алешка по прозвищу Горький. Уж истинно не сладок! Ну, так ведь она остолопам и не подает руки, да и не выходит из своих апартаментов. Сейчас вот охотно вышла, несмотря на то, что у нее свои гости, во главе, конечно, с бароном Рейнботом. Но как же, как же, она дама, чувствительная к искусству. Пусть не зазнается барон. Потому и сгибается в легком поклоне далеко уже не легкий стан. Ничего не поделаешь, после третьих родов маленько отяжелела, да ведь как бы и четвертый не завелся… Ведь иногда – по большим праздникам! – муженек спускается в ее нижнюю спальню. Да и при гостях – сама душечка. Соответствующее и обращение:

– Саввушка?

– Да, Зинуля?

– Что приказать гостям, хозяюшко?

– А что придет на твой вкус, хозяюшка.

На посторонний взгляд – так истинно голубиное воркование. Но Франц Осипович как домашний архитектор угадывает, что им не терпится разбежаться по своим этажам… Тем более из хозяйкиной половины доносится зычный немецкий голосище:

– Зинаида Григорьевна, с кем это вы там любезничаете?

– С хозяином! – бросает Савва Тимофеевич и увлекает гостей вверх по лестнице.

Тут не до вежливости – он впереди. Иначе Костенька да Володенька будут нескончаемо расшаркиваться, а Шехтель топтаться обочь, не решаясь испортить радушие хозяйки.

Савва Тимофеевич уже на верхней площадке дожидается гостей:

– Чур, сбежали!

Он, конечно, замечает, что Зинаида, оборачиваясь, грозит второму этажу своим крепеньким фабричным пальчиком, а могла бы и кулаком. Дело понятное.

Но как бы там ни было они одни, и беседа у них отнюдь не простая.

Вышколенные слуги подали наверх, к камину, все, что нужно четверым мужикам. Некоторая игривость, вызванная появлением хозяйки, здесь быстро пропала. Не об устрицах же и стерляжьей ухе говорить.

– Всякий раз, как я бываю здесь, мне вспоминается Алупка, Воронцовский дворец…

Немирович, как главный хозяйственник, незаметно подталкивает немца к неизбежному разговору:

– Бывал и я там, с размахом строили…

– Деньги, деньги, – вспоминает Станиславский свое купеческое прошлое. – Но не каждому удается ввести окружающий мир внутрь житейских хором…

Он кивает на широкие, прямо в небеса распахнутые окна.

– Это моя профессия, господа артисты, – скромно парирует Шехтель. – Жилище человеческое должно вбирать в себя мир Божий. Но что такое театр?

Простой вопрос, который поставил в тупик и Немировича-Данченко, и Алексеева-Станиславского. Савва Тимофеевич с довольным видом улыбается. Это все равно, что спросить: что такое фабрика? Он вот уже пятнадцать лет без отца бьется над этим вопросом, а ответить не может. Пожалуй, дед-родоначальник, приснопамятный Савва Васильевич, и нашел бы по простоте душевной простой же и ответ, а он, Савва третьего поколения, всякий раз тревожно умолкает. Не так ли и у господ артистов?

Прямо-то не отвечая, Станиславский, все-таки тоже купеческой крови, экивоками повел разговор:

– Я говорю: театр начинается с вешалки. Как встретят, так и настроят. Человек не должен замечать перехода с улицы в наш игривый, надуманный мир. Нет, не зрелищная парадность… Ошеломить наивного зрителя? Это и кабаре Омона умело… с голыми-то девицами! Не ублажать, может, мысль будить? Мы на сцене, а зритель там, в зале. Надо ли отвлекать его внимание всякими финтифлюшками?

– Простота на сцене, простота и в зале, – хозяйственно подвел итог Немирович.

Хозяин, кажется, их понимал. На свой купеческий аршин мерил. Если в его фирменной лавке ситчик никольский продается – все внимание этому ситчику. А если уж в другой лавке бархат огнистый – не засти огни ни ситцем, ни нанкой. У Омона гулящая мишура – им нужен благородный покров, да? Всего и без всего? Костюмов, драпри, самих кресел?

– Я вас понимаю, господа, – к своей истине шажком, скромно, но подбирается именитый архитектор. – Думаю все эти дни… и даже ночи, что делать, бессонница. Так вот она и вразумила: не выпячивай себя, архитектор! Дай волю артистам. Надеюсь, не будет никакой лепнины ни на потолке, ни на стенах? И уж упаси бог от позолоты и бархата! Красивые, чистые, деревянные кресла. Упадет сбыт бархата в лавках Саввы Тимофеевича, но ведь вы не в обиде, ваше степенство?

Немец, немец, а круги крутил не хуже купца-владимирца. Савва Тимофеевич улыбнулся:

– Убыток спишем на купцов Алексеевых!

Нынешний Алексеев не любил, когда слишком-то часто упоминали и трясли его родословное древо. Он нервно усы поглаживал. Шехтель этого не замечал.

– Простота? Она же и красота? Да, повторю: кресла под мореный дуб. Везде благородное дерево. Даже в фойе, господа. Не от скупости – от полноты душевной. Давно заметил: чем больше мишуры – тем глуше душа… А вы ведь пробудить ее стремитесь?

Немец превзошел не только москвича, но и словоблудливого владимирца. Поэтому резко и сменил тему:

– Вас сцена, конечно, интересует?

Смущенно кивали господа артисты, восхищенно смолил очередную папиросу купец-театрал. Как же без сцены!

– Сцену я заставлю крутиться по вашему желанию. Но предупреждаю: в машинном хозяйстве не обойтись без заграничных заказов. Деньги немалые. Савва Тимофеевич – он умеет считать?

– Уж посчитал. С божьей помощью, осилим. Машины привезем из Германии… – от огарка прикурил другую папиросу. – А машинистов найдем у себя. Те же мои, ореховские. В той же Германии да в Англии и стажировались. Почему бы от ткацкого дела к делу театральному не приобщиться?

– Да-а, Савва Тимофеевич, купеческая душа… – не скрыл восхищения и бывший купец Станиславский. – Но мы чего-то молчим о самом проекте? Не запамятовали?