Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

И он решился. В сейфе было тысяч сто своих, личных. Он имел право единолично ими распоряжаться.

Но когда призвал кассира и велел без ведомости, только под личную запись, делать выплаты, показали зубы матушкины пайщики. Вот уж не думал, что Кондратьев, Назаров и иже с ними посмеют перечить, был неприятно удивлен. Целым хором запели:

– Да как же мы-то?

– Деньги, Савва Тимофеевич, конечно, ваши, но ведь и нам глаз колет.

– Что мы, изверги?

– Да без соизволения Марии-то Федоровны!

– Ведь баловство, Савва Тимофеевич, попустительство фабре!

– Не сносить головы нам всем…

И он, директор-распорядитель и мануфактур-советник, почувствовал себя каким-то наймитом… Но кто его нанимал? Не он ли сам себе и должность такую установил?

Тут как тут был и штабс-капитан Устинов. Покрасоваться да заодно и власть свою показать.

– Савва Тимофеевич, не довести бы дело до истинной забастовки! Воля ваша, но я обязан следить за достойным времяпрепровождением рабочего люда.

От таких изысканных словес Савва Тимофеевич расхохотался:

– Вот и следите… в нашем «Трактире трезвости»!

Ведь и это новшество было затеяно с горячей руки Севастеи.

– Продолжать выплату, – вытурил из кабинета всех советчиков, в том числе и штабс-капитана, который был, как-никак, полицейской властью.

Понимал, конечно, что и этот произвол ему с ослиными ушами приплетут. Но остановиться уже не мог. Ему хотели организовать какую-то полицейскую забастовку, а забастовки не будет! Это можно уже было понять по песнопениям, которые слышались не только из «Трактира трезвости», но из трактиров обычных – несколько их по Никольской дороге глаза мозолили. Но ведь во славу Святой Троицы?

Уже в конце денежной раздачи сообразил, что кого-то недостает.

– Иванова? Почему не идет за деньгами Иванова Севастея?

– А ее штабс-капитан в околотке запер, – подсказали с явным сочувствием. – Грит, за явное учинение беспорядка.

Первым желанием было – пойти да разнести этот чертов околоток, где обретается вечно пьяный штабс-капитан. Но он только грохнул кулаком по столу, чем и сбил ненужную ярость. Нападение на полицейский участок, хоть в силу местоположения и подопечный директору-распорядителю, не сулило ничего хорошего. Ярыжки вроде Устинова не преминут этим воспользоваться.

То же он сказал и сынку Севастеи, который поджидал его за дверью с робким поклоном:

– Подождать надо, Михаил.

За пятнадцать лет парень вымахал в рослого и сильного мужика. В нем уже просматривались белокурые польские черты – отцом-то его был ссыльный варшавский дворянин. Кажется, и фанаберистость оттуда же. В отличие от матери, на фабрику он не пошел, подался в лесники-охранники все к тому же Олегу Вязьмину. Недалеко было, при первом же известии прискакал. Конь служебный, барский, чего уж. Оружия ему пока барин не давал, но кнутище! Право, и Морозову стало не по себе. Это на первых поклонах он робким казался, а дальше дерзкое, идущее, наверное, от польского инсургента. Выпрямившись с неподобающей горделивостью, он заявил:

– Савва Тимофеевич, тогда я сам мать освобожу.

Будучи неробким человеком, Морозов вздрогнул от нехорошего предчувствия:

– Замолчи, Михаил!

Мишей, тем более Мишкой, называть его не решился. Такие прямиком идут в разбой да на каторгу.

Надо было гасить пожар, пока он не разгорелся.

А пожарник-то кто? Все тот же – штабс-капитан Устинов! Он был доволен появлением директора в своей заплеванной каталажке.

– В кои-то веки, уважаемый Савва Тимофеевич!

– Думаю, нам ни к чему выносить сор из избы. Да и полковнику Буркову лишние хлопоты не нужны, – не замечая гаденькой ухмылки, отрезал ему с порога.

Упоминание о полковнике Буркове, всемогущем владимирском полицеймейстере, смутило пьяненького штабс-капитана. До него доходили слухи, что через того же Морозова его немолодой уже начальник хлопочет о переводе в Москве. На более покойную должность. При фабричных беспорядках орденов не наживешь. Он пошел на попятную:

– И рад бы я сор этот проклятый в свою печку бросить… – швырнул он какую-то бумагу в раскаленную по сырой погоде пузатую голландку. – Да как теперь быть, Савва Тимофеевич? Не одна же Иванова у меня сидит!

– Что, много понахватал?

– Многонько, Савва Тимофеевич. Сами понимаете, люди мы маленькие, а стро-огости пошли… Страсть! Прямо дрожь пробивает.

– Это от сырой погоды, – Морозов уже понял, что надо делать. – Пошли с моей запиской кого-нибудь.

– Кого-нибудь – найдем, – достохвально ожил штабс-капитан. – Иванов! – рыкнул он через перегородку.

Как не улыбнуться:

– И тут Ивановы! Везде Ивановы.

Штабс-капитан ничего не понял из насмешки, а только одно: сейчас подкатит директорская тележка, со всем таким по сырой погоде пользительным…

И верно, через полчаса он уже говорил другим тоном:

– Я что? Я – как прикажут. Приказывайте, Савва Тимофеевич!

Не стоило упускать такой пьяный шанс. Да и пригибать к столу полицейскую голову не стоило.

– Вот что, штабс-капитан… – решил он. – Чтобы не было лишних разговоров, подержите-ка вы пару деньков моих смутьянов. А я тем временем подберу им другую работу. Все будут довольны. И без лишних сплетен.

– Без сплетен, уж истинно! Вы меня знаете…

– Знаю. А потому и сошлю самолично куда ни есть подальше…

Но не дальше ближнего Ваулова.

Когда он уходил из этого полицейского вертепа, из-за решетки, бывшей в конце темного коридора, послышался шепот:

– Поберегите, Савва Тимофеевич, моего недотепу…

– Поберегу, – не оглядываясь, пообещал он.

Решение уже созрело. Пусть-ка Миша-Михаил не мозолит полицейские глаза. Самое милое дело – отослать его в ученики на свой уральский красильный завод. В охранниках он станет тем же Устиновым. Если, конечно, на каторгу не попадет…

Часть четвертая

Глава 1
Камские шелесперы

Давно откладываемая поездка во Всеволодо-Вильву наконец-то наладилась. Конечно, не Михаил же Иванов – он жил на фамилии матери – к тому подтолкнул, но все же, все же… Отправленный туда месяцем раньше, он тоже требовал внимания. С чего бы это! Не сын же!

Как всегда, взбрендило очередное чудачество: взять с собой в дорогу Антошу Чехонте. Публично давно его так не называл, да и не особенно грело душу это давнее, студенческое «Чехонте», да что же поделаешь – Морозов оставался Морозовым.

Сидели они театральной компанией у него на Спиридоньевке, а милая Книппер возьми да и пожалуйся в жилетку – ну, скажем, в бутафорское, хотя и роскошное, платьице – пришли-приехали ведь прямо после спектакля:

– Прямо не знаю, что делать с Антоном Павловичем. Хандрит в Ялте, хандрит в Москве…

Она не договаривала: из-за чахотки своей хандрит. Врач, он знал, к чему дело идет…

А сказано было с желанием получить сочувствие и совет. И артисты, и Станиславский с Немировичем видели в Чехове, как ни крути, дорогого и нужного для них автора – и только. Любить-то любили, но ведь артистически, бесшабашно. Мол, развеять бедолагу надо, растормошить, тогда и хандра пройдет. А она не проходила. И милая Книппер, связавшая свою молодую жизнь с этим невеселым человеком, лучше других чувствовала неизбежную беду. Женщину не обманешь показным спокойствием…

Вот тогда-то, под шампанское, Савва Морозов и выпалил:

– А возьму-ка я его с собой на Урал! Все равно надо ехать. А в компании, оно и приятнее.

Правда, и подумать не мог, какие дипломатические депеши полетят из Москвы в Ялту и обратно. Сам-то он был легок на подъем и в дорогу ничего не брал, кроме толстенного бумажника. Все остальное с лихвой придет.

Не то стало с его студенческим другом, которого капканами охватили слава, болезни и очень мнительный характер.

Еще во время организации театрального товарищества вздумалось бесшабашному Морозову ничтоже сумняшеся предложить Чехову пустячный должок – и всего-то в десять тысяч, – как возникла бесконечная переписка с самыми разными людьми. Сам-то Морозов купецкое слово считал главным векселем, а этот – нет. Щепетильность, видите ли, заедала, и началось, и началось…

Книппер – Чехову:

«… В воскресенье назначено наше заседание Товарищества. В состав входят: Станиславский, Немирович, Лужский, Вишневский, Самарова, Лилина, Андреева, Книппер – кажется, все. Мы все пайщики этого театра. Якобы мы выкладываем 3000 р., т. е. даем вексель. Морозов переделывает театр Лианозова, сдает нам за 10 000 р. и дает 30 000 р. субсидии. Мы хозяева… Тебя считают в числе пайщиков, непременно хотят тебя».

Чехов – Морозову:

«Многоуважаемый Савва Тимофеевич!

На ваше письмо я ответил телеграммой, в которой поставил число десять тысяч.

Я могу идти и на три тысячи, и на шесть, а это я указал максимальное число, на которое я могу решиться при моих капиталах. Так вот, решайте сами, каких размеров должен быть мой пай. Если три тысячи, то деньги я уплачу в июне; если шесть, то первого января 1903 г., если же десять тысяч, то пять или шесть тысяч в январе, а остальные в июле будущего года. Можно сделать и так, чтобы мой и женин паи вместе равнялись десяти тысячам (конечно, при условии, что доходы будут поступать мне, а убытки – жене).

Мне кажется, или, точнее, я уверен, что дело в Лианозовском театре будет давать барыши, по крайней мере, в первые годы – если все останется по-старому, конечно, т. е. останутся та же энергия и та же любовь к делу.

Желаю вам всего хорошего и сердечно благодарю.

Искренне преданный А. Чехов».

Чехов – другу-таганрожцу А. Вишневскому:

«У вас будет дивидендов всего 82 р. Весь этот дивиденд, пожалуйста, отдайте Морозову, чтобы он ушел, а сами в 1904 г. выстройте свой собственный театр, чтобы иметь не менее 60 тыс. в год».

Книппер – Чехову:

«Для Широковой (пьеса “В мечтах”) дирекция разрешает мне сделать три туалета на 1200 р. Это Савва (Морозов) мне сказал – милостиво? Во втором акте у меня будет чудесное красное платье бальное, будет огнем гореть – все зашито дрожащими блестками».

Чехов – Книппер:

«… Все свои мелкие долги уплатил, но сам долга не получил, так что С.Т. Морозову не уплачу 5 тыс. Буду ему писать».

Книппер – Чехову:

«Морозов говорил мне, что ты отказался быть пайщиком. Он огорчен и говорит, что если только это денежное затруднение, то об этом не может быть и речи. Дорогой, чтобы ты был… а деньги ты можешь внести, когда хочешь».

Книппер – Чехову:

«… Если бы ты знал, какой фурор произвела твоя телеграмма! Я, по правде сказать, думала, что ты не согласишься, и потому была поражена сильно. Савва так и прыгал от восторга. Удружил ты им».

Морозов – Чехову:

«Переговорив с Владимиром Ивановичем и Ольгой Леонардовной, я решился обратиться к Вам…»

Книппер – Чехову:

«Вечером играла “Дядю Ваню”, а потом ездила на пирушку нашу на Божедомку и там пробыла до четвертого часу. Я веселилась, т. е. бесилась, как бывало в 15 лет. Из «генералов» никого не было, только Морозов, который был мил и очень прост. Все дурачились и бесились, просто и хорошо, хохотали, пели».

Вишневский – Чехову:

«Сейчас еду наказывать Морозова – покупать форменную тужурку для третьего акта».

Книппер – Чехову:

«Сегодня было заседание начальства по поводу распределения ролей в “Вишневом саду”. Влад. Ив. приехал в театр сильно взволнованный… Константин Сергеевич говорил ему все время об упадке театра, Морозов поддакивал. Это было страшно гадко, т. к. купец только и ждет, чтобы поссорились Алексеев с Немировичем».

Немирович – Чехову:

«”Морозовщина” за кулисами портит нервы, но надо терпеть. Во всяком театре кто-нибудь должен портить нервы. В казенных – чиновники, министр, здесь – Морозов. Последнего легче обезвредить.

Роли розданы. Я присоединился к авторскому распределению. Морозов дуется, но бог с ним! Подуется, подуется – и перестанет».

Левитан – Чехову (о брате Саввы – Сергее):

«На днях был в имении миллионера Морозова: дом, как Ватикан, лакеи в белых пикейных жилетах с золотыми цепями на животах, мебель безвкусная, вина от Леве, у хозяина никакого выражения в лице – и я сбежал».

Вот так с легкостью необыкновенной судили о семействе Морозовых, хотя многие кормились за их счет. А Левитан к тому же и жил в их доме, под поручительством братьев Морозовых по Большому Трехсвятительскому переулку. Старшему брату содержание этих ходивших по Москве писем с удовольствием передавали. Под бесконечные просьбы и поручительства на всевозможных визитках – в том числе и на визитках Ольги Книппер и Марии Чеховой. А старший брат, узнав от брата очередную пакость, лишь горько посетовал:

– Вот Расея! Сколько ни делай добра, все равно останешься Кит Китычем. Расее Стенька Разин нужен, разбойник.

Но Чехов?

Савва Тимофеевич прощал ему многое, если не все. Чего другим никогда бы не простил…

«Ветер, прохладно, но очень, очень хорошо. Все время сижу на палубе и гляжу на берега. Солнечно».

Чехов писал письмо своей Книппер, когда постучали в дверь, отделявшую эту часть палубы. Знакомые шаги. Морозов.

– Покорнейше прошу в нашу компанию, Антон Павлович. Солнышко выглянуло, ветер стих.

– Сей минут, Савва Тимофеевич.

Письмо он все-таки дописал – привычка со студенческих лет работать в шуме и гаме.

Кама была ему знакома еще по путешествию на остров Сахалин. Но сейчас компания была другая, веселая. Вместе с Морозовым во Всеволодо-Вильву ехали два добродушных немца.

Чехов сносно владел немецким, Морозов тоже – говорили на языке гостей. Но как перевести добрым немцам название пристани: «Пьяный Бор?» Дословный перевод ничего не давал. Даже литератор Чехов оказался в затруднении. Тогда Морозов сказал:

– Если сможете вы завтра встать в пять часов утра, то поймете суть названия.

– О, гут, гут, – залопотали немцы. – Мы встаем рано. Мы привыкли работать.

Чехов так и не понял – зачем они едут. Вроде бы специалисты по краскам. Вроде бы под руку в каком-то ресторане подвернулись – Морозов любил новых, интересных людей и постоянно таскал их с собой. Сам-то Чехов не по той ли же причине оказался на палубе этого нового, быстрого парохода, принадлежавшего пермскому пароходику Мешкову? Разумеется, другу Морозова.

Пять часов!

Они и спать не ложились. Верхняя палуба, где было несколько гостевых кают, превратилась в отделение «Славянского базара». Покачивало, конечно, но разве под утро в «Славянских базарах» не укачивает?

Официанты не успевали убирать столы, а лихие пассажиры то на палубе, то у кого-нибудь в каюте хохотали на всю Каму. Уж она-то видела кутил сибиряков да уральцев – да разве таких? Морозову вот в два часа ночи рыбу удить захотелось, а Чехову, прирожденному рыбаку, никак нельзя было отказаться. Он кутался в пальто и с ужасом наблюдал, как по одному лишь слову Морозова рейсовый пароход становится на якорь и капитан приходит с извинением:

– Если качка будет мешать, еще якорей добавим.

У капитана кто-то там был в заместителях, он охотно присоединился к удильщикам, которым пришлось спуститься поближе к воде.

За удильщиками таскали подносы с самой отменной севрюжиной и осетриной, а им, вишь, своей рыбки захотелось! Никто не замечал, как зябнет писатель, – тот лишь глубже втягивал голову в воротник, поднятый уже до полей летней шляпы.

– Антон Павлович, хотите пари? Сейчас будет клевать самая лучшая на Каме севрюга!

– Да хоть бы окунишко…

– Окунишко мал для таких славных рыбаков!

– Мал, – подтверждал и капитан, отбегая в темноту и шепчась с матросами.

Чехов похмыкивал, усердно хлестал в темноте удилищем. Севрюга им клевать будет! Тоже спьяну? Несмотря на ночной сиверок, его забавляло это неурочное игрище. Да под развеселые-то песнопения! На пароходе, разумеется, были не только верхние каюты, с отдельным входом на палубу, – существовал и трюм, и разнесчастный третий класс. Оттуда и неслось, выпирало к почетным гостям, как из бочки:

 
Как стерляг-стервяг
По реке плывет —
Кому в рот пыхнет,
Кому в жопу лягнет!..
 

Морозов хохотал:

– Эк как у нас! Стервяг!

Чехов в воротник пальто похмыкивал:

– Как всегда… шелеспер какой-нибудь!

– Да не шелеспер… стерляжкин, мать его, сын!.. Глядите, что тащится?

– Никак утопленник? Тяжеловато, Савва Тимофеевич.

– И у меня, Антон Павлович, чиж-жело!..

Под крики матросов, набежавших с сачками, они заботали по бортам крепкими удилищами. Да и песнопения помогали. От усердия и волнения даже шляпа свалилась с головы Чехова – унесло бы в Каму, не подхвати матросы сачками. Он мало что понимал, по опыту чувствуя, что на крючке бьется рыбина. Да какая!

Из трюмной бочки уже народ повылезал, ликуя и подсказывая:

– Да таш-ши ее, таш-ши!

– Бей по башке чем-нибудь!

– Ведь уйдет такая орясина!

Матросы не дали уйти и, как по команде, выметнули на палубу два сачка… в которых бились отменные стерляди. Палубу-то в этом месте подсвечивали, видно было, что за звери морские.

Чехов уже и слов не находил, от смеха задыхался кашлем:

– Знать, выпил много… кх-кх… знать мерещится…

– Не мерещится, Антон Павлович… Проиграли вы пари! Повар! Где повар?

– Проиграл… но повар-то зачем?

– Проигрыш ваш жарить! Под ваше же шампанское!

Под ликующие крики разбуженных таким содомом пассажиров опять потащили на свою палубу. И тут только кто-то из матросов вспомнил:

– А Митька с Гришкой-то не утопли?

– Чего им станется, – был исчерпывающий ответ. – В пьянь уже лежат. У Гришки-то крючком губу рассекло.

– Да что он, о самом себе вообразил?

– Не сомом, а как приказано было: стервядкой. Дур-рак!

– Сам дурак. Чего кричишь? Велено было тихо…

Но какая уж тишина после всего этого? Получаса не прошло, как подали свежую стерлядочку.

– С уловом, Антон Павлович! – кричал взбудораженный и счастливый Морозов.

Кому, как не ему, пришла мысль о лукавой ночной рыбалке…

Пароход уже тронулся, но теперь и немцы кричали:

– Майн гот, живая рыба!

– Русский писатель ловит такую… такую!..

Название рыбы они позабыли, только разводили полными руками, восхищаясь величиной ночной добычи.

Но Чехов свою рыбу не ел. На вопрос Морозова – что за рыба? – грустно отвечал:

– Стерлядочка-стервядочка, да-а… Но губу-то матросу зашили?

Нет, он положительно портил послерыбацкое настроение. Даже поддержанное дружным смехом воспоминание о пристани «Пьяный Бор» не сгладило впечатление. Морозов как мог выкручивался перед гостями. А чего лучше – увести разговор в литературные дебри в присутствии такого писателя! Но Чехов на эту ночь был неисправим.

– «Пьяный Бор»? Это примерно как у Горького: «Море смеялось». Переведите нашим немцам. Я не могу. От лукавого это.

– Но, Антон Павлович, такой он человек…

– Вот именно – такой. Ни слова в простоте. Интересно, как бы он сказал: пьянка до пяти часов утра?

– Он бы просто пил, – обиделся Морозов за Горького.

Компания могла совсем расстроиться, но к рассвету, сверху ли, снизу ли, прикатил на легком пароходике пароходчик Мешков. Разумеется, опять стопорили машину, бросали якорь. Но даже он, ухарь-уралец, подивился:

– Да у вас хоть святых выноси! Что вы делали всю ночь?

– Рыбу ловили, стерлядочку, вишь, – вяло рапортовал Морозов.

– Оно и видно. У меня этим камским шуточкам научились?

Все, кроме Чехова, лежали на диванах, кто где свалился. Ведь и всякого другого встречающего народу вместе с пароходчиком набралось. Шутки стали совсем солеными. Немцы силились своими затуманенными мозгами одолеть русские шуточки, но ничего у них не получалось. Только одно на два голоса:

– Майн гот… опять шнапс!..

– Шнапс… майн гот!..

Трудно перегружались от пароходной вольготности в железнодорожные тесные купе, которые никак всех встречающих-провожающих не вмещали. Морозову иногда казалось: зря он совратил Чехова на эту поездку. Кашляет и кашляет, хотя самый разгар лета. И сам стесняется, что таскает за собой дурацкую фарфоровую плевательницу… О господи!

Где было Савве Морозову понять щепетильность и привередливость Чехова, собиравшегося в поездку, как на тот свет. Он даже в Ялту сестре Маше писал:

«Вышли мне поскорее посылкой плевательницу, новые платки и три-четыре воротничка. У меня много таких воротничков».

Даже рисунок своих любимых воротничков приложил…

Все предусмотрел доктор Чехов… Не мог только предусмотреть своего здоровья…

Станция «Всеволодо-Вильва» была украшена зелеными гирляндами и разноцветными флажками. Хор местных школьников исполнял какую-то самодеятельную кантату в честь дорогого гостя. И этот колючий, усталый с дороги гость – с вопросом ехидным:

– А в колокола звонить будут?

Хоть ты сквозь землю провались! Морозов и сам не знал, что бормотал в оправдание. Вся эта торжественность ведь была в честь Чехова. Все-таки он-то, хозяин, хоть раз в год да бывал здесь. Все зависело от того, как идут краски. Если хорошо, так можно и до лета обождать, а если плохо – пыли по уральскому снегу. Это теперь благодать – есть железная дорога, а раньше, зимними обозами? Красильную фабрику не остановишь. И коль дрянные краски – и все остальное дрянь. Под мусор, выходит, выращивали хлопок в далеком Туркестане, мусором шло постельное и другое полотно, ситчик для пьяных баб только и годился. Нет, завод пермский Савва Морозов ценил. Свое – оно и есть свое. Купи-ка по заграницам, да еще неведомо что! Сыщешь ли в Германиях таких минералов, как на Урале? Химик, он понимал в этом толк. Еще с той поры, как отца убеждал: «Родитель, не от дури же я по химической части иду. Копейки, что я в Англии да в Германии потрачу, золотыми рублями обернутся».

Но Чехов, Чехов?..

Давний студенческий приятель, так и не раскрывший перед ним душу. Да и здоровье, здоровье доктора, который сам уберечься не мог… Истинно извергом чувствовал себя Савва Морозов при осмотре цехов химического завода. В спертом, ядовитом воздухе у Чехова начался тяжелый приступ кашля. Таскать за собой знаменитую фарфоровую плевательницу он не мог и беспрестанно менял платки. Сквозь их мягкий батист прорывалось:

– Как врач, скажу… работать по двенадцать часов тут невозможно… Да, хозяин…

Это сильно задело Морозова. Отстав немного от своей свиты, он поманил к себе управляющего:

– Вот что, Трифон Ильич, со следующего месяца сократи рабочий день… До девяти часов!

Управляющий опешил, но понял: хозяин не шутит.

– Будет сделано, Савва Тимофеевич. Убытки ваши, если говорить…

– Мои убытки. Молчи.

Ближе к вечеру начался званый обед. Конечно, сам же Морозов и заказывал. Пермские купчики-голубчики понаехали, пароходчик Мешков дела свои речные бросил, разгуляться решил. С ближайших приисков и заводов считали своей обязанностью приветствовать дорогих гостей. Орава страждущих пермяков!

Хорошо, что погода баловала. Ведь никакой зал не вместил бы такой именитой орды. Именье при заводе знатное, но не Спиридоньевка московская, конечно. В саду, под роскошными уральскими лиственницами, раскинули столы – этак сажень в тридцать. Гулять так гулять, по-уральски!

И посмеяться не грех. Савва был в белом полотняном костюме, Чехов в мягкой летней нанке, но ведь остальные-то – как на парад к губернатору. Суконные плотно застегнутые сюртуки, тугие крахмальные манишки. Не видно под скатертями столов, но, может, кто и в новомодных резиновых галошах? Вот молодец пароходчик Мешков – сюртук так весело на сторону швырнул, что кредитки из кармана веером по ветру полетели. Ему что: жеребячье гы-гы!.. Хороший мужик Мешков. Тоже с волжско-камских берегов, из старообрядцев, но из молодых, поклоны в молельне бить не будет – разве что вот так, за столом, уже и без галстука, в залитой вином манишке:

– Наше нижайшее драгому Савве Тимофеевичу! – лбом увесистым до стола. – Нашим немецким друзьям – гутен таг, гутен таг! – Поскромнее, но тоже гулко стукнулся лбом. – Лучшему и величайшему писателю Антону Павловичу Чехову! Где Антон Павлович!

Народ тут был деловой, книжки только расходно-приходные читали. Почти не обращали внимания на высокого, бледного, застенчивого господина в пенсне. Разве что голоса:

– Доктор, что ль, Саввушкин?

– Да, пожалуй, что и личный доктор…

– Ишь его, Морозов наш как царь-государь ездит! Со свитой непременной…

– Даже с немцами!

Немцы тоже на жаре водку хлестали. О купцах и говорить нечего. Да и заводские служащие – рады, что были приглашены хозяином. Где же и попить-поесть, как не за хозяйским столом? Тем более что хозяин подбадривал:

– Ешьте-кушайте! Кто там еще не пьян?

– Да доктор разве что…

– Не нравится, вишь, ему!

У Саввы Морозова и под хмель хватило ума, чтобы не просвещать здешний народ. Если кто и слышал фамилию Чехов, так за столом забыл. Но должность его все-таки вспомнили:

– Говоришь, доктор? А говорили еще – и писатель?

– А как же Савве без писателя!

– Ну, ежели по письменной части… Делов-то сколько! Переписка! Бумаги. Кляузы. Жалобы. Письмоводитель, ох, должон быть человек дошлый. Вот у меня, например, семинарист! Знай наших!

– Знаем, а как же. Самое клятое дело – бумаги. Сколько чиновников вокруг них кормится… Хоть в Перми! Хоть в Москве! Хоть и в Петербурге!

Савва Морозов, тароватый хозяин, видел, что Чехов знай одними глазами посмеивается, слушая такие похвальбы в свой адрес. То доктор, а то вот и письмоводитель – возьми их, пермяков!

Столы ломились от рыб метровых, от поросяток цельнозажаренных, от птицы таежной и всякой, а Чехов ел только уху да воду минеральную пил.

Морозов раньше оповестил, чтобы новое здание школы к приезду Чехова готовили и чтобы табличку прибили: «Народная школа имени писателя А.П. Чехова». Но когда на другой день, еще пошатываясь с похмелья, пришли к школе, – кто на ватных двоих, а кто и на четырех спотыкающихся, – крыльца-то и не оказалось. Школа была, табличка гвоздями пришпандорена к стене, а как залезть на высоченный фундамент, сотворенный из многопудовых валунов? То ли позабыли, то ли не успели. Морозов – знай наших! – полез к высоченно вознесенным дверям по стремянке, кто-то еще с треском за ним вломился, но Чехов не решился ломать свои длинные ноги. Внизу стоя, слушал приветственную речь управляющего, которому Морозов подсказывал, что говорить. Тот более или менее исправно все озвучил, но тут уж Чехов подпортил, сказав в ответ:

– У вас, Трифон Ильич, костюм не в порядке… Брюки спереди не застегнуты. – Последнее уже шепотом, но ближние-то услышали.

Савва Морозов даже чертыхнулся, пока управляющий, отвернувшись, искал куда-то запропавшие пуговицы.

Оживился Чехов только уже поздним вечером, когда ему в беседку внесли лампу и он остался один.

А последующие дни и вовсе рассеяли туман официальных встреч, то бишь купеческих пьянок.

Он сидел на бережке и на все приглашения Морозова – прогуляться или проехаться куда-нибудь – отвечал с добрым смешком:

– Да что вы, Савва Тимофеевич! Что может быть лучше такой вот рыбалки?

– Без стерлядей-то?

– Без них, пьяненьких. Право, прекрасное занятие – окунишки. Вроде тихого помешательства, говорю как доктор. Главное, думать ни о чем не надо. Славно!

Савва Морозов подловил его на слове:

– Как вернемся, прошу ко мне на Истру. Путешествие близкое, неутомительное. Конечно, река поменьше, – он широким жестом окинул широченную Каму, – но и на Истре клюет. А не будет клевать – ребятишек в воду запущу: пускай вам на крючок шелесперов насаживают.

– Да ведь, поди, опять губу раздерут?

– Не раздерут, они у меня ученые. Истинные шелесперы!

Савва Морозов щеголял тем, что читывал, читывал студенческого, вечно закрывавшего душу приятеля. Но мог бы и без щегольства: времени мало оставалось, хотя до книжек, особенно дареных, добирался. До Горького, Андреева, Скитальца, ну, и само собой, до Антона Павловича. Тем более, что милая Книппер, полузаброшенная, полунесчастная, полуодинокая жена о выходе всех книг со скрытой грустью говорила:

– Антон Павлович опять счастливо разродился…

– Если бы ребеночком? – как-то под настроение уже вслух выразил свою давнюю мысль.

Она вздрогнула как под плетью:

– Да, все думаю: если бы у меня был полунемчик, получехончик…

– Так в чем же дело, славная Ольга?

На дальнейшую откровенность она, конечно, не шла.

Но здесь, при взгляде на сидящего с удочкой приятеля, – когда все гости который уже день окрестных баб по кустам валяли, – объяснений не требовалось. Разве что запоздалое покаяние: «Я, конечно, по сравнению с ним никчемный человек… но избави меня бог от его участи!»

Бог избавлял. Савва Морозов убегал от неприкаянно сидящего на берегу приятеля и присоединялся к валявшимся по кустам пермякам. Ловили они не рыбок бескровных – рыбин вполне полнокровных, в отменную длину и толщину…

Урал, он хилых не любил.