Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

Мимо часовых в вестибюле, мимо лакеев на ковровой лестнице. Прямиком на второй этаж.

При виде Морозова Сергей Александрович слегка приподнялся над массивным письменным столом. Легким кивком ответил на сдержанный поклон фабриканта. Савва Тимофеевич устроился в кресле, нога на ногу. Страха в душе не было, а была лишь брезгливая мысль: «Раззолоченная кукла». Многих Романовых доводилось видеть, даже изгоев, как туркестанский великий князь, но никто из них не вызывал такой непримиримой антипатии…

Великий князь преисполнен своей высокородной значимости. Говорил с подчеркнуто затяжными паузами. Приятно ему вслушиваться в свою речь.

– Господин мануфактур-советник… Мне хочется поговорить… с вами… по душам…

Морозов, как воспитанный человек, в знак согласия склонил голову:

– Я весь внимание, ваше высочество.

– Ваше Орехово-Зуево оказалось на первом месте… да, по степени неблагонадежности. – Ему показалось, что он удачно сострил. – По крамоле ваше фабричное село обогнало многие города. Что позволяет ваш рабочий люд!.. – Бесцветные, разгульные глаза теперь выражали холодное негодование.

– Не буду оспаривать, ваше высочество. Лишь замечу, что по степени концентрации этого, как вы говорите, рабочего люда Орехово-Зуево стоит в ряду с Москвой и Петербургом.

Великий князь, кажется, даже заскрипел раззолоченным мундиром.

– Так что же – обе столицы должны брать пример с Орехово-Зуева? Пор-распустились!

Морозов с трудом себя сдерживал, осаживая своей бизоньей, бычьей волей. Истинно, на бычьих вожжах и замер.

– Не кажется ли вам, ваше высочество, что претензии властей к рабочим – это не претензии к самим предпринимателям?

Мундир скрипел в кресле все сильнее и сильнее.

– Забываетесь, господин мануфактур-советник… забываетесь, да… За потворство бунтовщикам хозяева могут быть наказаны наравне с рабочими… да, да…

Морозов понял, что с этим золотым истуканом в куклы играть не стоит.

– Как? – выразил он на лице самое искреннее изумление, – знакомство с артистическим миром не прошло даром. – Как?.. По роду своих занятий мне приходится иметь дело с юристами, доводилось и самому с головой влезать в законы. Грешен человек, не знал, что существует закон об ответственности хозяев!

Туп, туп великий князь, у которого в глазах к тому же от прошедшей ночи вместо чертиков гимназистки зареванные прыгали нагишом, а сообразил: кажется, лишнего хватил…

Морозову же попросту надоел этот бессмысленный разговор. Он ускорял неизбежную развязку:

– Так что же вы хотите от меня, ваше высочество?

Великому князю тоже хотелось как-то закруглить беседу с невозможным человеком, которого при всей княжеской власти нельзя же выпороть на конюшне.

– Хочу я не так уж многого… господин мануфактур-советник… Извольте распорядиться, чтоб ваша администрация… да, уволила бы всех смутьянов… находящихся под подозрением… Да-да!

– Сущие пустяки, ваше высочество, – с наигранным безразличием (господи, наука Костенькина!) ответствовал Морозов. – Однако же незаконно. Не толкнет ли это рабочих в суды? Не исключено, что суд примет решение в их защиту?

Каждый очередной вопрос разрушал деланное безразличие. Ядовитое спокойствие попадало в точку. Раззолоченный мундир уже как-то ржаво скрипел, не притираясь к креслу.

– Возможен и другой вариант: рабочие будут уволены без всяких эксцессов. Смею заметить, ваше высочество, бунтуют лучшие рабочие, грамотные. Цену себе знают. С кем же мне работать? Набирать заново голь перекатную?

Он уже заметил, что великий князь боится, когда его шпыняют такими вот вопросами. На них ведь надо отвечать, хотя бы себе самому. А у него как со вчерашнего начали визжать перед глазами приведенные Джунковским гимназистки, так и не отставали. Вот дурехи!

Он вроде и позабыл, что перед ним сидит мануфактур-советник, которого он вызвал для острастки, для чего был приглашен в соседнюю комнату и обер-полицеймейстер, чтобы в нужное время погреметь своей саблей.

Нет, разговор следовало сменить. Что такое, в конце концов, купец? Денежный мешок. А если он и над другими купцами купец – значит, его руками и другие мешки тряси.

– Война грядет, господин мануфактур-советник. Япошки-макаки! Конечно, пожертвования на армию… нельзя ли пощедрее? Господа аршинники отсиживаются в своих лабазах… в ус не дуют… Не так ли?

– Та-ак… – побелел Морозов. – Я имею честь представлять торгово-промышленное сословие, которое вы презрительно называете аршинниками…

– Все так зовут вас.

– Но не все носят августейший мундир!

Великий князь задохнулся от негодования и мундир расстегнул, под которым на ленте подтяжек был пришпилен розовенький, игривый платочек.

Морозов шутливо потянулся:

– Мой! Честь имею: с моей фабрики. Есть такая в местечке Ваулово. Вручную платочки выпускают. Польщен, польщен, ваше высочество!

На него бешеная игривость напала. Он плохо пристегнутый платочек оторвал и шумно высморкался.

– Вы?.. Вы что себе позволяете?!

– Как утерся… – Он бросил платочек на стол. – Как посморкался, так в голову и пришла крамольная мысль…

– Крамольная?

– Пожалуй, ваше высочество. На последнем собрании московского купечества именно вашими словами я и говорил. И знаете, что услышал в ответ?

– Что же? Давайте без обиняков… господин мануфактур-советник!

– Без обиняков заявили наши аршинники: жертвовали бы на войну с япошками гораздо больше, да ведь все равно разворуют!

– Это кто же?!

На громовой голос прянул в двери новый полицеймейстер, сменивший генерала Трепова. Но великий князь от гнева его вторжения не заметил и условленного знака не подал.

– Воров-интендантов вы знаете лучше меня, ваше высочество, – как бы тоже не замечая бравого жандарма, ответил Морозов. – Распорядитесь всех их в арестантскую посадить, а купечество в долгу не останется.

– Долги… везде долги!.. – что-то свое вспомнил великий князь.

Продолжать разговор в таком тоне было невозможно. Он встал, так и не подав знака обер-полицеймейстеру. Это значило: аудиенция закончена. Поговорили, нечего сказать!

Встал с поклоном и Морозов:

– Весьма признателен, ваше высочество, за оказанную мне честь.

Его сопровождал на выход громовой голос великого князя. Что уж он, опростоволосясь, внушал стражу порядка, оставалось за несколькими дверями.

Дальше, вниз по лестнице, он сбегал в сопровождении Джунковского. Предчувствуя гнев и на своей голове, адъютант простился подчеркнуто официально. Но не преминул передать поклон Зинаиде Григорьевне.

За чем дело стало, капитан! Передаст, обязательно передаст. Однако же не подеретесь ли вы с бароном Рейнботом?

Князья князьями, но ровно в шесть на следующий день он был у двухэтажного особняка мадам Жирондель.

Об этом загадочном заведении слышать он слышал, но бывать не бывал. На грани веков в Москве столько объявилось чудес, что всего не пересмотреть. Кто столы по ночам вертел, вызывая дух Екатерины Великой, кто публично объявлял «Общество Голубых Мужиков», кто писал всякую стихотворную чертовщину, кто в Сокольнической роще бегал нагишом, укрепляя-де свое тело…

Нечто подобное он и здесь ожидал встретить. Но заведение мадам Жирондель оказалось неким подобием французского пансионата, правда, с крепким русским душком. Здесь было не более десяти уютных квартирок, объединенных общим нижним холлом и общей столовой. Впрочем, вольному воля: кто хотел, обедал у себя. Для этих немногих постояльцев два десятка слуг содержалось. Без всякой гостиничной униформы. Просто вежливые, прекрасно одетые люди мужского и женского пола. И уж так принято было: дам обслуживали мужчины, а мужчин, естественно, дамы. Назвать их горничными язык не поворачивался. Когда того хотел постоялец, они и компанию, иногда по нескольку человек, ему составляли. Ничего трактирного. Ничего гостиничного. Истинно, веселый коммунальный дом.

Все это он узнал уже позднее, в квартире Татьяны Леонтьевой – взбалмошной двадцатилетней дочери якутского вице-губернатора. А пока его встретила сама мадам Жирондель, сорокалетняя молодящаяся француженка, прекрасно говорившая и на английском, и на русском. Видимо, у нее так принято было – ни о чем не расспрашивать. Она, как светская дама, протянула затянутую в перчатку руку и предупредительно сказала:

– Мадам Татьяна ожидает вас. Я не смею вам мешать. Что нужно будет, передадите по внутреннему телефону.

Она провела его на второй этаж, кивнула на затянутую бархатной шторой дверь и неслышно удалилась.

Савва Тимофеевич позвонил. Незапертая дверь сейчас же открылась.

– Входите, – предстала на пороге Татьяна. – Вы точны, как сам Борис.

Это сравнение вызвало у него невольную улыбку.

– Напрасно, Савва, усмехаетесь, – с неподражаемой простотой перешла она на короткую ногу. – Привычка хорошая. В нашем деле даже необходимая.

Она открыто бравировала новым и для нее «нашим делом». Морозов весело поддакнул:

– Да-да, Татьяна. Наше дело – так наше. Я принес пятьдесят тысяч. Пока! Посмотрим, заслуживаете ли вы большего.

– Я не уличная девка, а Борис не карманник с Сухаревки. Он уже на пути в Берлин, надеюсь, миновал русскую границу.

– Вот как! – невольно впадал в ее легкомысленный тон и поживший на свете Морозов. – Выходит, я его заместитель?

– На сегодняшний вечер – да. – Она села за стол не напротив, а рядом. – Не забывайте, что в полночь я тоже уезжаю.

– В Берлин?

– Да. Дальше будет видно. Поспешай, Савва, – и совсем уже на короткую ногу ступила она. – Ты плохо ухаживаешь. Разве такому купцу-молодцу стол не нравится?

– Да куда уж лучше! – искренне заторопился он наливать-разливать.

Небольшой стол сервирован был в лучшем виде. На две персоны, но на две, пожалуй, и ночи…

Однако ж у него-то в запасе не ночи – часы отходные. Заразившись галопом этой непостижимой петербургской якутки, он и себя гнал в два кнута.

– Еще шампанское?

– Предпочитаю коньяк.

Он налил и коньяку, удивляясь: «Неужели выпьет?»

Она отставила рюмку:

– Под коньяк полагается поцелуй.

Вот как! Он охотно исполнил ее пожелание, волнуясь, как мальчишка. Не находя слов и только приговаривая:

– Да, Танюша! Ты прекрасно устроилась, да!

– В трех-то не самых лучших комнатах?

– Все-таки в трех. И гостиная, и кабинет, и-и…

– Спальня, конечно. Что ж ты, Саввушка, смутился?

– Да я, да я тебя знаешь как?.. – схватил он было ее на руки.

– Не знаю, но догадываюсь, – хлопнула она его по рукам. – Всему свое время. Еще коньяку!

– Под поцелуй якутский?

– Дурак! Под парижский.

Париж был не хуже Москвы…

Савва Тимофеевич Морозов, вполне солидный купчина, уподобился волку, утаскивающему в логово несчастную овечку. Одна лишь разница: овечка заливисто хохотала:

– Можно и покрепче, за пятьдесят-то тыщонок!

Купчина – по-купечески рявкнул:

– За сто!

Овечка протрезвела маленько:

– На жизнь мне хватает отцовского золотишка. А князь Сергей большего не стоит.

– И это тебе известно? – опасливо сбросил он ее на кровать.

– И это, и многое другое. Принеси покурить. – И пока он босиком бегал в гостиную, совсем уже загадочно добавила: – Даже то, что некая Татьяна, на балу у императора избранная собирать пожертвования для манчжурских раненых, выхватит из-под корсажа кинжал и вонзит его в грудь Николашке, сыплющему на блюдо золотишко… Так мы решили!

От этих слов Савва Морозов заленедел. Ему уже не захотелось грызть лягавшую копытцами овечку…

Отнюдь не овечьим голосом она прикрикнула:

– Ну?!

Все-таки дочь вице-губернатора. Не с князя ли Сергея пример брала?

Как можно было ослушаться!

Пройдет не так уж много времени, с год всего, как это все и сбудется. Почти…

И званый бал в Зимнем дворце, и сборы пожертвований в пользу покалеченных манчжурских воинов, и сборщицей пожертвований, по указанию Николая, который тайком ухлестывал за петербургско-якутской белокурой бестией, будет назначена именно Татьяна Леонтьева, и смертельный кинжал уже засунут за корсет… Только сам-то император Николай, по какому-то внутреннему внушению, на свой бал не явился…

Сдав золотой поднос алчно набежавшим чиновникам, белокурая бестия выбежала на променад-площадку и метнула кинжал в пролет лестницы – мундир охранного жандарма пришпилило к дубовым перилам. Ее гнев списали на необузданный характер. Посмеялись, и только.

Но в Париже, куда она укатила за своим другом Борисом, Татьяна Леонтьева застрелила прилюдно, прямо в кафе, одного подозрительного провокатора… который оказался просто серьезным парижским обывателем…

Зрение подвело, что ли? Или лишняя рюмка коньяку?

Как бы там ни было, быстрые дни свои она кончила в парижской тюрьме. От бешеной, скоротечной чахотки…

Впрочем, Савва Тимофеевич Морозов никогда этого уже не узнает – встретит дурную весть на Рогожском кладбище… Однако ж не будем забегать вперед. Всему свое время.

Предсказание о судьбе великого князя Сергея все-таки сбылось!

И оскорбленный мануфактур-советник сможет по-купечески лично убедиться, что его денежки не пропали даром.

Всему свое время…

Глава 2
Белое бешенство

Противоречивые чувства овладевали Саввой Тимофеевичем после свидания с великим князем.

С одной стороны, вроде бы и лестно: щелкнул по носу августейшего дядю. С другой – неприятно повышенное внимание к нему. Оскорблял откровенный цинизм, с которым губернатор предложил ему сотрудничать с охранкой – составлять списки ненадежных рабочих и выдавать их полиции. В первую-то очередь – Севастею Иванову, которая хотя и была убрана в Ваулово, но недалеко же. Ходки за один день туда и обратно шастали. И чувствовалось: неспроста… Полиция все чаше выковыривала разные газетенки, вроде небезызвестной «Искры», – кто-то же раздувал из нее костерок. Да кто – все та же Севастея!

Когда ему все это порядочно надоело, он верхом, налегке, прискакал в Ваулово.

– Севастея Ивановна, – уважительно, но сурово предостерег ее, – ты на горячих углях пляшешь.

– Савва Тимофеевич, хозяин, взгляни на меня: какая я плясунья? Баба старая, седая уж…

Он, конечно, взглянул и ужаснулся: что жизнь делает с человеком! С женщиной, то бишь. Сорока ведь нет, а верно: старуха. Только в припудренных белью глазах прежний бешеный огонь. Без мужской, что ли, угасшей ласки?

Но насмешка была неуместна. Ясно, что все брожение от нее и идет – старые дрожжи, закваски 1885 года. Двадцать лет минуло, а ведь не скисли, нет.

– Севастея, – уже до просьбы опустился, – ты подумай обо мне, хозяине. Родичи спят и видят, как бы спихнуть меня и на мое место усадить кого-нибудь другого. Ты этого хочешь?

– Н-нет, Савва… Тимофеевич… – от волнения чуть отчество не упустила.

Он смущенно вскочил на коня.

– Все, что от меня зависит, – сделаю, Савва Тимофеевич! – уже вслед прокричала она.

И верно: какое-то время ни газетенок, ни бумажек не было.

Но тут от нее же заявился человек с запиской: «Умоляю, приютите этого скитальца».

Молодой, белокурый, красивый. В любовники к ней явно не годился. Да и какие теперь любовники… У старухи? Значит, опять же – свой?

– Да, – понял гость колебания хозяина. – Да, Савва Тимофеевич, меня разыскивает полиция. На ваших фабриках я ищу убежища. Вы пользуетесь уважением – не хочу от вас скрывать. Вправе выгнать меня и даже сдать…

– Одна княжья башка мне это уже предлагала. Дурак! Я сыском не занимаюсь. Что ты умеешь делать?

– Если честно – только стрелять.

– Хорошее дельце! Можно бы в охранники ко мне, грешному, да ведь сразу же застукают. Да и не держу охранников… кроме этого, – бесясь на свою откровенность, приподнял из внутреннего кармана неизменный браунинг.

– Хорошая охрана. Уважаю, – улыбнулся человек, не знавший, видимо, ничего, кроме таки вот штучек.

Но хозяину, Савве Тимофеевичу Морозову, было не до смеха. Только что избавился от инженера Красина, который опять сбежал за границу, – так на тебе, стрелок! Не просьба Севастеи Ивановой удерживала, чтобы выгнать стрелка, – сквозь его открытое, породистое лицо проступала какая-то родовая порядочность.

– Имя не секрет?

– Для вас, Савва Тимофеевич, нет секрета. Николай Бауман.

– Немец?

– Да так, в русскую квашню попало немного иноземных дрожжей.

– Я познакомлю тебя еще с одним русским немцем. Тоже Николаем. Завтра в Москву. Сегодня переночуй где-нибудь. К себе не приглашаю, не обессудь.

Смешно и грустно: ехали они в разных вагонах. И опять же, прямо с вокзала, не заходя домой, – к племяннику.

Тот, исповедуя свой рабочий социализм, переехал из отцовского шикарного особняка в доходный дом Плевако. Да, адвокат, адвокат, а денежки-то нужны, зарабатывал на беспризорных. В наемной квартире богатей-хозяин телефон установил, вот вся и роскошь. Поздоровавшись с племянницей Екатериной Павловной, дядюшка позвонил на фабрику:

– Николаша, я приду сейчас к тебе в подвал с одним хорошим знакомым?

– Хорошо, дядюшка, – без лишних слов, да, видимо, и из осторожности, односложно согласился Николаша.

Когда они черным входом спустились в подвал, там уже был зажжен свет. Племянник стоял с маузером в руке и целился в мишень… изображенного жандарма!

– Славно, – восхитился Бауман, видевший такую открытость впервые.

– Обычное дело на досуге, – подал племянник руку. – Николай Шмит.

– Николай тоже, – крепко пожал руку Бауман. – Выходит, мы оба Николаи, и оба – немцы?

– Да как сказать…

– Ничего и не надо говорить, – остановил эти церемонии дядюшка. – Вы тут знакомьтесь, а я к матушке поехал. На рысаках, разумеется. Мария Федоровна не любит наши нищие променады.

Насмешка предназначалась явно для племянника, но тот стерпел. С дядюшкой не поспоришь.

Матушка Мария Федоровна была на молитве. Пришлось с ее монашками время коротать. Все старые крысы, заседелые. Тех, кто был помоложе, матушка по чьему-то навету выпроводила за порог. Скукотища. Не прежние времена, когда на задворках, в дареной мастерской, бузотерил Левитан. Да и братец Сергей – к матушке только на поклоны является; и прежде-то был тюфтя-тюфтей, а теперь какие с ним разговоры, если и объявится?

Право, от скуки даже матушке обрадовался. Почти искренне припал к руке:

– Рад видеть вас в здравии, матушка!

– Так уж и рад? – И после молитвы не подобрела она. – Что у тебя на фабриках деется?

– А что, матушка? – понял он, что душеспасительного разговора не получится.

– Газетки, бумажонки, какие-то листовки! Днесь звонил мне владимирский губернатор, жалился: вот-вот бунт у тебя грянет! А ты в Москве с артисточками забавляешься?

– Какие артисточки, матушка? – потешно ужаснулся он, вспомнив Татьяну Леонтьеву.

– Кобенистые, какие же еще!

Шептать-то матушке шептали на ухо, да и сами мало что знали. Он примирительно надумал:

– Но коль ваша, матушка, правда, я сейчас же еду в Орехово. Кто его знает! Сорок тысяч рабочих…

– Фабра! Она такая… Поезжай, коль не шутишь.

– Какие шутки, матушка! Под вашу молитву и еду на вокзал.

Она не поскупилась, несколько раз двуперстно перекрестила его.

По дороге, в роскошном персональном купе, его одолевали невеселые думы… Даже добрая закуска в рот не шла. Мало родичи, так, видать, и владимирские жандармы под рукой полковника Буркова славное дельце сварганили…

Он уже давненько начал подстраховываться: ничего лишнего в кабинете не держал, даже письма слишком болтливого Алешки Пешкова. У кого-то были же запасные ключи? Может, даже и у этого пропойцы, капитана Устинова? Хорош, когда пьет за хозяйский счет, а как протрезвеет без опохмелки…? Кое-кто по мелочам пропадает, но и листок «Искры», залетевший как-то в кабинет, – не ветром ли душеспасительницы Севастеи? – ведь тоже внезапно исчез. Может, уже во владимирском досье полковника Буркова? Наверняка и среди конторских служащих есть завербованные шпики…

Нашли революцьонера!

Бездельников он и среди рабочих не терпел. Третьего дня, и будучи в Москве, телефонировал: двоих пьянчуг немедленно под расчет! Нечем заняться? У него в городке, стараниями Севастеи Ивановой, приличная читальня с библиотекой и «Трактир трезвости» с разложенными на столе газетами и журналами. И больница, и школа. И матушкина богадельня, о которой она так печется. Ладно, пускай старушки замаливают грехи Морозовых, не помешает. За три-то поколения – не накопить грехов?

Но не бездельников же и убогих старушек ищут? Кроме ткачей, прядильщиц, красильщиков, отделочников и прочего фабричного люда, вокруг таких огромных фабрик немало и разных захожих-прохожих осело. Сбыл с рук Красина, Баумана вот, но ведь шастает из соседнего Покрова еще какой-то Бабушкин – сукин сын! Этот – не Бауман, в конспирацию играет, а на роже самая отъявленная революция написана. Тоже – возьми пойми себя, Савву Морозова! Откровенных лихих людей он любил, но скрытность не терпел. Какое ему дело до партийных склок? Слава богу, и он знал про разных «большевиков» и «меньшевиков». Морочат православным головы, чтобы денежки из них выколачивать!

Бабушкин, кажется, из гордых большевиков, а тоже за подачкой приходил. Он бабушкину сыну кукиш показал. Одно дело – Борис Савинков, каждый день рискующий своей шкурой, и другое – все эти искровские писаки, во главе с каким-то жирующим за границей Лениным. Стрелять-то хоть этот Енин-Ленин умеет?

Ему, хозяину огромных фабрик, некогда в партийных дрязгах разбираться. Конечно, московская полиция. Конечно, полиция владимирская. Но хуже-то всего – и матушка родимая свой личный сыск держит. За родовую мошну опасается! А чего опасаться? Основные-то капиталы еще Тимофеем Саввичем на ее имя записаны. Тогда в этом сын не хотел перечить отцу, но теперь-то ясно: у кого капиталы, у того и власть. А он? Вроде бы глава всех морозовских фабрик, но может ли матушкиным родственникам-соглядатаям противостоять?

Не в лучшем настроении влетел в кабинет одного из родичей – директора красильной фабрики Сергея Александровича Назарова.

– Почему задерживаются выборы фабричных старост?

Назаров нехотя ответствовал:

– Да эти выборы и вообще-то незнамо зачем проводить. Так, по-моему.

– А по-моему – знамо! Есть закон от третьего июля 1903 года. Что, законы для нас не писаны?

– Да кто писал-то? Пустобрехи!

Назаров, как и Николай Шмит, приходился ему двоюродным племянником, а вел себя как истый хам. Самое доверенное лицо родительницы. Разговаривать с ним, пожалуй, потруднее, чем с великим князем. Ибо князь-то в Москве, к морозовским капиталам все-таки доступа не имеет, а этот – полноправный пайщик, ежедневно по телефону докладывает: так и так, благодетельница Мария Федоровна, так да таконьки наши делишки…

Директор-распорядитель грохнул кулаком по столу – и хорошо еще, что за шиворот не выкинул из насиженного кабинета… Как выкинешь, если этот ублюдочный племянничек – член правления, сидит всегда обочь Марии Федоровны? Спит и видит, что за наушничество «благодетельница» посадит его на место Саввы… А что? Запросто. Как скажет – так все и проголосуют. Ради того, чтобы стать директором-распорядителем всех Никольских мануфактур, можно и еще пониже согнуться.

Ведь проголосуют пайщики, ей-богу, проголосуют, если благодетельница даст знак!

Пока не знаки, а намеки предупреждающие.

И от родительницы, и от полиции…

Аресты – дело обычное в фабричных поселках. Но тут уж слишком ретиво. Не спрашивая и хозяина. Пожалуй, назло ему.

Так уж случилось, что Морозов, что называется, глаз положил на хорошую, работящую семью Барышниковых. Как и всегда – он любил дельных, трезвых людей. Именно ими и держались Никольские фабрики. Рабочие должны знать: доброе дело не пройдет мимо глаз хозяина. И так было всегда. Брак был редкостью, пожары и прочие напасти миновали. К каждому надсмотрщика не приставишь, да и надсмотрщики-то – кто? Те же окрестные крестьяне, выбившиеся в люди. Иногда та же пьянь перекатная, научившаяся скрывать свое мурло. Морозов им мало доверял, на сознательность работного люда полагался. И когда начались аресты – словно по наущению московского губернатора, – они захватили именно лучших рабочих. Как и предсказывал Морозов в своем колючем разговоре с великим князем.

Архип Иванович Барышников – ткач потомственный, отец его еще деда знал. Даже в старости он забегал поперед Севастеи-контролерши, впиваясь занозой всякому рвачу-ткачу. Для таких людей хозяин не скупился на премиальные. Зависть? Наущение? Именно к нему и заявились жандарм с обыском. Некоторая причина была: старик Барышников участвовал еще в стачке 1885 года, сын Алексей пробыл три года в Сибири. А того остолопы не взяли в расчет, что Алексей прекрасно работает, да и младший, Володька, с успехом окончил заводскую, «морозовскую», школу и в пятнадцатилетнем возрасте самим директором был определен в конторщики. Попробуй укради из рук такого рьяного грамотея! Бельмо на глазу у разных назаровских прихлебателей. Обыск? Он ведь с грязью смешивал таких людей. Старик в слезах, Алексей с угрюмой обиженностью, Володька с мольбой:

– Хозяин, Савва Тимофеевич! Отпустите всех нас на какую ни есть другую фабрику!

Он по привычке грохнул кулаком и самолично ринулся в участок к капитану Устинову:

– Я давал разрешение на обыск?

Штабс-капитан Устинов, к удивлению, был трезв и преисполнен значительности своего положения.

– Господин директор-распорядитель, я подчиняюсь обер-полицеймейстеру. Ему только!

Так с Морозовым эта пьяная морда никогда не разговаривала. Чтобы своим хозяйским буйством не наделать беды, он всю семью отправил с запиской к конкуренту московскому, Прохорову. Там, разумеется, с ехидным удовольствием взяли таких работников.

Но это через несколько дней. А пока Алексей, недавно выбранный цеховым старостой, вместе со всеми другими заседал в директорском кабинете. Наряду с инженерами и директорами фабрик. Так уж случилось, что и на стул попал рядом с Назаровым. Косо, косо смотрел матушкин любимчик, а пока терпел; директор-распорядитель в гневе мог ведь и за шиворот прилюдно взять. Жалуйся тогда, униженный, Марии Федоровне!

После заседания директор-распорядитель кивком головы остановил Алексея:

– К Прохорову я отправляю всех вас временно… до лучших времен. Ты, Алексей, это должен понимать, и Володьке объясни. Но вот о чем предупреждаю: поосторожнее, Алексей Архипыч! Кругом соглядатаи, доносчики… Думаю, и сегодняшний разговор будет известен полиции… – Он резко распахнул дверь, распахав носом одного уткнувшегося в замочную скважину конторщика. – Прочь! Чтоб духу твоего не было! Да не тебе, не тебе, Алексей, – остановил он бросившегося к дверям Барышникова. – Шпики везде завелись, даже у меня в приемной! На будущее предупреждаю: ты, как выборный староста, немного задержись… до выборов твоего преемника. Но в мой кабинет больше входить не следует. И тебе опасно, и мне – директору. Держи ухо востро!

Дожил Савва Морозов! Сам разбазаривает лучших работников. Пожалуй, как и требовал великий князь…

Отец и конторщик Володька успели перебраться на Прохоровскую фабрику, а Алексея все-таки арестовали. Нашли связь с покровским Тихоней, который зачастил на морозовские фабрики, – да, Иваном Васильевичем Бабушкиным он оказался, одним из лучших агитаторов «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», а теперь и отъявленным большевиком.

Многих хороших рабочих не досчитался хозяин в «ночь великого обыска». Пожалуй, не хитрил перед московским губернатором: действительно, не с кем будет работать…

Полиция полицией, но не родственнички ли так рьяно стараются?

В белом бешенстве он прикатил обратно в Москву. Прямиком к родительнице.

Она, как водится, была в молельной комнате. А в приемной у нее сидели брат Сергей и… все тот же Назаров!

– Ты-то когда успел? – взял здесь, в домашних условиях, его бесцеремонно за шиворот. – Во-он!..

Но матушке уже успели шепнуть о вторжении сынка-бизона. С небывалой резвостью она выскочила из молельной:

– Так-то ты в моем доме распоряжаешься? Чего уж ждать на фабрике!

Назаров отряхивался, как ощипанный кур, но выходить и не думал. Савве Тимофеевичу, не зря же прозванному бизоном, стало ясно: или сейчас, или никогда!

Он позабыл даже к руке подойти, да матушка, наверное, и не подала бы ее.

– Мария Федоровна, – сказал он ей как чужой. – У вас в доме я распоряжаться не буду, а на Никольских фабриках распоряжусь по-своему. Шпиков и соглядатаев ваших пинками вышибу за порог. И прежде всего, угодливого племянничка!.. – Он метнул такой уничтожающий взгляд, что тому и при благодетельнице стало страшно, попятился к дверям. – Вот-вот, туда тебе и дорога. С этой минуты я отстраняю тебя от руководства красильной фабрикой. Думаю, правление, в своих же денежных интересах, меня поддержит.

– Я не поддержу! – властно и непохоже на себя заступила мать дорогу. – Я и есть правление.

– Посмотрим, Мария Федоровна! – за неимением своего стола, грохнул кулаком по ее закапанному воском столу и, отпихнув плечом Назарова, вылетел вон.

Следом братец Сергей:

– Савва Тимофеевич! Брат! Что же ты вытворяешь?!

– А что? – остановился Савва Тимофеевич. – Дом наш морозовский чищу. Замусорили больно.

Они едва продрались к мастерской, где еще несколько лет назад шумела безалаберная художническая жизнь.

Старшему брату стало немного совестно перед младшим.

– Да на тебя я не сержусь, пойми, Серега. Ты много и хорошего сделал. Может, благодаря тебе в этих пустынных зарослях Левитан наконец и обрел крышу над головой. И покой, покой!

– Да уж покою-то, кажется, не было…

– Хватит ханжить. В душу не лезу, но ведь вижу: и Музей ремесел, что ты завел в Леонтьевском переулке, нас с тобой переживет. Даже тебя, младшенький!

– Ты-то чего же – вроде как рано собираешься… Туда?.. – Он не решился досказать очевидное. – Я сейчас… я тихонько шепну моим доверенным кухарям, чтобы нам сюда все нужное принесли…

Умчался и про спесивость свою позабыл.

Кухари не забыли прежние щедроты, получаемые и от младшего, и от старшего. В пять минут пыльный стол, еще хранивший следы пестро-грустных красок, был застлан свежей скатертью и уставлен питием и закусками. Матушка ханжить ханжила, а погреба Тимофея Саввича содержала в исправности. Для приближенных членов правления здесь такие пиры устраивались, что ой-ей-ей!.. Надо полагать, и Назаров сегодня не заскучает.

Полчаса не прошло, как братья уже сидели в обнимку. Говорил больше Серега, а Савва в знак согласия бодался лобастой головой.

– Я брат, конечно, матушкин сынок, но ведь и тебя люблю…

– Люби, люби.

– Любя и предостерегу: матушка уже не раз проговаривалась, чтобы заменить тебя…

– На кого-нибудь покладистого? Хоть на Назарова? Знаю, знаю.

– Знаешь, да не все… – Cообщение было такой важности, что он даже примолк и заозирался по сторонам. – В случае твоего упрямства, родственники, а особливо матушка, собираются объявить тебя сумасшедшим и заблокировать все твои счета в банке.

Этого Савва Тимофеевич все-таки не ожидал.

– Да-а, славненькая жизнь наступает…

Он больше ни о чем не расспрашивал, а Сергей не решался дальше будоражить старшего брата. И так слишком много сказано…