Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

Тот тоже не ударил лицом в грязь, то бишь в чистейший немецкий тротуар. И шляпу приподнял, и приложился как надо. И дал повод Андреевой попенять:

– Все доктора у вас, Савва Тимофеевич. Все доктора! То Чехов, то Вересаев, то здесь уже – снова доктор! Я рада знакомству с вами. Николай Николаевич, – и она заперебирала ножками, тоже как бы расшаркиваясь. – Все под богом ходим. Вдруг как заболею от этой гадкой немецкой кухни? Одно утешение: завтра же в Россию…

«Вслед за Красиным! – подумал Савва Тимофеевич. И еще подумал: – Вот как у вас! Одними поездами не ездите?»

Знакомя Селивановского с Андреевой, он расточал похвалы Художественному театру, а Селивановский поддакивал:

– Да-да, прекрасно. «Чайку» и я, грешный, смотрел. «Вишневый сад»… Вот на «Дне» не бывал. Жаль, все говорят…

– А вы не слушайте, – маленько подстраховал ретивую Андрееву. – Успеем и на самое дно скатиться. Не так ли, милейшая Мария Федоровна?

– Вы, Савва Тимофеевич? Вы никогда не скатитесь. В здоровом теле – здоровый дух!

Тело она, пожалуй, и знала, но что толковать о духе? Лучше продолжать телесное знакомство – в смысле услаждать российское обжорство.

– Мы с Николаем Николаевичем от безделья намерились было в музей, но какие музеи с женщинами?

– Никаких музеев, – с самой непосредственной игривостью взяла она обоих под локотки. – Я проголодалась, а обедать в здешних ресторанах боюсь. Вы подыщете что-нибудь неотравное?

– Подыщем, – первым Селивановский согласился.

– Без смертельных котлет, – со всей определенностью добавил Морозов.

Оставалось дело за малым: взять да выполнить достойно свои обещания.

Но дальше-то, вечером, что?

Селивановский был чутким человеком, как и положено доктору. Он вдруг смущенно признался:

– У меня здесь, в Берлине, старинная приятельница объявилась.

Савва Тимофеевич, ловелас отменный, его ухищрения заметил и только хмыкнул:

– Старовата ли старинная приятельница-то?

Селивановский лихо вышел из затруднительного положения:

– Если сравнивать с прекраснейшей Марией Федоровной…

– Да ладно, Николай Николаевич, отпускаем.

За разговорами они пришли уже домой, – если можно назвать домом гнездовье полковника Крачковского, – и теперь не знали, чем дальше заняться. Выпить – выпито порядочно, поесть – наелись по-русски, на ночь глядя. Надо было или провожать Марию Федоровну в гостиницу, или…

– Все-таки долго не задерживайтесь, придется и вас взять в провожатые. Ночь надвигается, страшновато как-никак.

– Часа в два управлюсь, – залихватски пообещал доктор, сбегая вниз.

Этого выгнал, но разлюбезную пассию не выгонишь, хотя его в сон тянуло. Но и тут выход нашелся в деловом предложении:

– Обсудим, посланница Красина, наши финансовые делишки?

Она была удивлена такому приятельскому началу. Но смолчала, нахохлившись.

– Все, что лично обещал Красину, дам. Тебе же, Мария Федоровна, оставлю векселек…

– Да ты что, Савва, уезжаешь куда? – удивленно подняла она брови.

– Уезжаю… Туда!.. – правая рука у него уже привычно дернулась.

Мария Федоровна вскрикнула, заметив холодный проблеск металла.

– Ну вот… – смутился Савва Тимофеевич. – Несвойственная революционерам пужливость. А еще ниспровергать всех и вся собираетесь!

– Этим пусть мужчины занимаются. Мое же дело… Иль я не женщина?

– Теперь не женщина. Теперь – векселек!

Он подбежал к письменному столу, пощелкал ящиком и сел писать. И всего-то несколько слов, долго ли? Вписать в банковскую бумажку все, что заблагорассудится. Больше ста тысяч рассудить-ссудить, безвозвратно, конечно, он не мог. Да и то – не жирно ли? Запечатывал вексель в конверт сердито. А говорил уж совсем загадочно:

– Спрячьте куда подальше… На грудь любвеобильную. В случае чего, предъявите в Москве, в Купеческий банк. Не торопитесь. Это вроде завещания…

– Завещания? Вы в своем уме, Савва?

– Пожалуй, не в своем, Маша. Теперь я даже в любовники не гожусь. Ступай. Скажи внизу моему верзиле, чтоб взял экипаж. Да!

Брызнувшие из глаз слезы не смягчили его души. Кажется, первым желанием было – швырнуть ему в лицо проклятый конверт! Но ведь дисциплина… Одно воспоминание о темно-холодных глазах Красина остудило пыл. Она нервно сунула на грудь конверт, еще хранивший тепло рук этого необъяснимого человека. Чего-то еще ждала. Чего?

– Максимычу последний поклон. Думаю, что к твоему возвращению его уже выпустят из крепости.

Опять несообразности. Поклон… Последний? Таких сантиментов за Саввой раньше не замечалось.

Закрыв лицо руками, она выскочила на лестничную площадку и застучала каблучками по ступенькам. Разговора ее с молодцом-охранником, чином, конечно, не меньше капитана, он уже не слышал…

И сейчас же обратные шаги, мужские. Селивановский. Не в подворотне ли он все это время пережидал?

Было искреннее удивление:

– Так быстро управились?

– Так управились и вы… со старинной своей приятельницей?

Чего-чего, а изобретательности в таких делах доктору не хватало.

Он смущенно прошел в свою спальню и разобиженно покрякал за стенкой. Все-таки немцы слишком уж экономный народ, тонковата перегородка.

Ну и черт с ней!

Савва разделся, лег в постель и включил настольную лампу. Вначале просто так, чтоб не курить в темноте. С чего-то стал он темноты бояться.

Едва ли ему читать хотелось. Но коньяк и сигара не давали заснуть. На этот раз рука потянулась не за никелированной погремушкой – за странной, как и он сам, книжкой, которая неведомым ветром слетела ему на ночной столик еще в Москве. Кто подсунул ее, лукавую соблазнительницу?

Впрочем, сейчас это не имело значения.

«Ты, мой наивный друг, не веришь в переселение душ? Напрасно. Если хочешь знать, никакой здесь мистики нет. Божий промысел. Иначе как же внук, как две капли воды, может походить на деда, прадеда, даже далекого пращура? Этот пращур некогда жил-жил, потом, как водится, помер. Но что есть смерть? Не более, чем смерть бренного тела. Его бессмертной – так заповедано! – его вечной душе надоело плутать в темноте Вселенной. Не все же в рай попадают. Не все и в ад. Основной народец так себе, серединный. А душа-то, хранимая Богом? Бродит она, бродит в черноте нескончаемой ночи – да и взалкает света. А как его обретешь без бренного тела? Отсюда и желание повторной жизни…»

Четвертой?

Пятой?

Десятой?!

Жаль, на этот раз всласть почитать ему не дали. Сказано, у немцев дверные петли – не в пример нашим! – хорошо смазываются. Кто-то уже давно стоял за его спиной. Никого он не слышал, читая. Напевал:

Да, но запах духов? Очень, очень знакомый. Потом и слова:

 
Ох, я-то, я-то…
Я такой теперь, ребята!
 

– Не правда ли, Саввушка, славную книжицу я тебе на прощание подсунула?

Она! Откуда?!

Глава 4
Смерть во спасение…

Так уж теперь получалось: никто и ни о чем не спрашивал Савву Тимофеевича Морозова. О своем приезде не предупреждал. Зинаида Григорьевна свалилась, как яблоневый снег на голову. Просто простучала каблучками по лестнице и открыла дверь. Будто в добрые времена на Спиридоньевке.

– Здравствуй, милый Саввушка! Как поживаешь?

Он как раз расхаживал по гостиной и распевал нечто несообразно-развеселое:

 
Ох, я-то, я-то,
Я-то…
Я такой теперь, ребята!..
 

Зинаида Григорьевна остановилась в изумлении, но, кажется, все поняла и, подбежав, поцеловала его в щеку. Пожалуй, даже нежнее, чем обычно:

– Ты весел? Ты здоров? Славную книжицу я тебе подыскала?

Он знал, что и не особо весел, и не особо здоров, однако ж ответил утвердительно:

– Как видишь, дорогая. Твою книжицу почитываю. Брысь, тревоги!

Обоим понравилась эта наигранная бравада. Продолжалось и дальше бы, да в дверь гостиной, так и незакрытой, просунулась бравая голова полковника Крачковского:

– Не помешаю?

Он со свойственной ему непринужденностью подошел к Савве Тимофеевичу и пожал ему руку. Сразу все объяснил:

– Я, разумеется, передал привет вашей разлюбезной супруге. А пришлось порядочно задержаться в Петербурге и в Москве. Дай, думаю, предложу: не поехать ли нам вместе? Как видите!

На голоса вышел из своей комнаты и доктор Селивановский. Он правда не сразу попал в общий тон, пожаловавшись:

– Вот так всегда: то веселы без меры, то молчание на целый день. Опять же, аппетит неважный…

Заметил, заметил и он свой промах, через минуту уже иное запели:

– А впрочем, некоторая худоба Савве Тимофеевичу идет. Жирок, он вреден…

– …Как и разговоры насухо, – еще погреб семейную ладью в нужное русло полковник Крачковский. – Пойду погоняю своих олухов.

Как уж он их гонял – неизвестно, но из ближнего ресторана притопало сразу несколько официантов, тоже разбитных, как и здешние служители, молодцеватых мало. Право, Савве Тимофеевичу показалось: они ведь, шельмы, прекрасно понимают по-русски! Какое там!.. Ни единого немецкого словца. Подносы с судками – на стол, руки по швам, молчаливо уставились: все ли хорошо? Но коль парадным семейным обедом командовал Крачковский, он же и оценку дал:

– Хорошо. Свободны.

Даже необычного «гут» не прозвучало в ответ. Только мирно удаляющиеся шаги. Нет, шельмы, вы все понимаете, только плохо вас учили…

Это проникновение в сущность слуг ничего нового не добавило. Как говорится, все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!.. Где-то он уже слышал этот глупый напев? Да где – в русском кафе, конечно. Как же Берлину обойтись без русского кафе? А они с доктором Селивановским, бегая друг от друга, все-таки маленько пошаливали… За столом он уже вслух пропел:

– Все хорошо, прекрасная маркиза!..

Доктор Селивановский подавился куском непрожаренного жаркого – на армейской кухне, что ли, его варганили? Полковник Крачковский удовлетворенно крякнул, терзая немецкую свининку русскими зубами, которые и бычье горло могли перегрызть. Ничего не поняла только Зинаида Григорьевна – удивленно вздернула красиво подведенные бровки. Но слово – маркиза! Ей приятно пощетокало нервы.

– Певун ты, Саввушка… Ой, какой певун стал! А после Ниццы тебя хоть в оперу.

– Мне и Художественного театра хватает, – ограничил Савва Тимофеевич свои возможности. – Там ведь тоже поют.

– И Лилина, и Книппер, и Андреева, пожалуй… Трио развеселых!

К чему это она? Не только Селивановский и Крачковский – и сам-то Савва Тимофеевич не очень понимал. Поют, как во всех драмтеатрах, пожалуй, еще и получше. Сплетни вослед женушке тащатся?

– Когда дальше-то?

Не очень уместно прозвучал этот вопрос. Да и женушка не отличалась находчивостью:

– Иль тебе надоело здесь?

Сам муженек уже сгладил неловкость:

– Не мне надоело – мы…

Со стороны добрейшего Савелия Ивановича вполне уместна российская шутка: «Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?»

Полковник был воспитанным человеком:

– Ну что вы! Хотя Берлин не самое лучшее место для отдыха. От соотечественников с ума сойдешь! Да ведь музеи? Театры? Продолжение петербургских и московских знакомств? Когда все это приестся, вы скажете. Я обеспечу вам самый лучший проезд до Ниццы.

Прямо светская предупредительность со всех сторон. После этой застольной встречи даже Зинаида Григорьевна стала спрашивать разрешение:

– Саввушка, здесь младший из Нобелей, он нас приглашает в гости. Не будем манкировать такими знакомствами?

Он внутренне посмеялся над великосветскими словесами супружницы. Но ответил с готовностью:

– Не будем, Зинуля.

Семейная игра продолжалась с попеременным успехом. Нобели – так Нобели. И к ним съездили, как дошлые фабриканты болтая по-немецки, в который женушка могла вставить разве что «гут» да «гутен таг». И к лучшему. По крайней мере, Савва Тимофеевич мог как бы и без свидетельницы поспрошать: чего это, мол, женушка так интересуется Швецией? Нобель-младший удивился: как, вы не знаете, что госпожа Морозова хочет поместье купить в южной Швеции?

Ага, все-таки мысль о ссылке муженька в какую-нибудь Скандинавию не оставила темнокудрой головки. Но ведь, как говорится, посмотрим еще. Впереди Париж, Виши, Ницца. Чуть ли не по следам покойного Антона Павловича… Изобретателям динамита, и по характеру очень динамичным шведам, не терпится присоединить к своей международной империи еще и бакинскую нефть, а чего же лучше Саввы Морозова? Они могут и не знать о некоторых семейных неурядицах. Ради морозовского авторитета даже выгодные паи в своей компании предлагают. Лестно для женушки, но лестно ли для Саввы-муженька, хоть и отставленного от дела, однако ж все еще Морозова?

Он то же самое сказал: поживем – увидим…

Отдохнуть надо, отдохнуть, господа.

Не вышло без казуса, как со старшей сестрицей Александрой Тимофеевной. По роду своих занятий, он мало обращал внимания на Сашу, а она, оказывается, мучилась паршивой семейной жизнью… пока не залезла в петлю в приступе неразрешимого отчаяния. Баба, у нее же не было револьверишки! Никто из близких не заметил ее пропащей жизни, никто не поддержал. Как и племянника Серегу, упрятанного в желтый дом… Интересно, замечают ли, что происходит с Саввой? Право, ему хотелось, чтобы кто-нибудь его пожалел. Немного ведь надо – по седеющей, в сорок-то четыре года, дурной голове погладить…

А его опять куда-то тащат. В Ниццу или пока в Виши? Не все ль равно?

Собираясь в дальнейшую дорогу, он уложил в саквояж кое-какие документы и коммерческие бумаги, потом странную, тревожную книжицу, предрекавшую ему… этак лет через триста… повторную жизнь, еще подумав – и браунинг от греха подальше туда же засунул. Все-таки негоже таскать его в кармане. Тут была какая-то непонятная тайна: во всем его ограничивали, отстраняли – от фабрик, от привычных знакомств, даже от газет, не отстраняли только от револьвера. Как в насмешку!

Не посмеяться ли ему и в самом-то деле? С такой скучной рожей нельзя показываться в курортном городе. Да, очень модном. С целебными водами, которые и восьмидесятилетнего старца делают двадцатилетним ловеласом. Половина городка – русские. Пьют воды и прекрасно запивают водочкой. Мода! Зинаида Григорьевна носится как угорелая по графьям и князьям – поспей-ка везде-то! Савву Тимофеевича не удивило, что и бароны появились, этак свысока кивая рогатому муженьку. Ха!.. Может, рогов-то и в помине не было, может, только после водицы здешней появятся, да ведь приятно пожалеть себя. И посмеяться над собой. Все-таки занятие. Он даже посоветовал Рейнботу:

– Почему бы, барон, не поухаживать за Зинаидой Григорьевной? Я человек болящий, она скучает.

– Да? – вскинул барон генеральские брови.

Продолжения ответа в генеральской голове не находилось. Савва Тимофеевич оставил его без помех искать ответ. В конце концов, и у него дела – все те же глупые курортные встречи.

Не генералы так полковники. Крачковского следом принесло. Будто без него и жизнь – не в жизнь. На приятельское рукопожатие надо отвечать приятельской же улыбкой:

– Рад, рад, Савелий Иванович, что не оставляете своими заботами.

– Служба, служба, что делать, – этот хоть не стал турусы на колесах разводить. – Где отечественники наши – там и полковники. Дело обычное.

– Обычное, обычное, – при каждой встрече Савва Тимофеевич входил все в большую веселость.

Пока Крачковский напрямую не спросил:

– Интересно, что делает здесь распрекраснейший джентльмен? – Он указал на Красина, умилявшего своими остротами здешних дам.

– Но вы же с ним знакомы? Спросите сами.

– Ага, так он и ответит! Я пока только и знаю, что он возвращается из Лондона, со съезда большевиков.

– Да? А я даже этого не знал.

– Непорядок, непорядок. Он же ваш инженер?

– Бывший… как, впрочем, и я.

– Да ведь говорят, старый друг лучше новых двух. Нехорошо забывать друзей. По младости и доверительности он мог бы и поболтать со старым патроном, столько раз выручавшим из беды.

– Да ведь если и есть беда, какой я сейчас выручатель? – Савва Тимофеевич сдерживал себя из последних сил, уже зная, чего потребует полковник.

Так оно и вышло. Недолго ходил вокруг да около.

– Я ведь, Савва Тимофеевич, простой и доверчивый человек. По доверительности и прошу: поспрошайте своего дружка-инженера. О чем они там, в Лондоне, болтали? Русским людям лондонские жидовские заговоры ни к чему. Вы правильно меня понимаете, Морозов?

– Совершенно правильно, полковник… но я в сыскной полиции не служу! И служить никогда не буду. И вообще, вали ты отсюда, мать твою!..

Как уж у него в руке браунинг оказался, ведь он упрятал его в саквояж, но вот надо же, в такую горячую минуту!..

Не учел тяпа-растяпа полковничьей хватки…

Крачковский руку перехватил и так сдавил, что браунинг брякнулся на песок, под ноги какой-то завизжавшей даме.

– Я мог бы пристрелить тебя, Морозов… как собаку! Но, думаю, ты это и сам сделаешь… Не время еще. Подумай. Только не играй в прятки… От меня не спрячешься, Морозов.

Он круто отвернулся и зашагал на дорогу. Там, возле экипажа, стояли его верные берлинские слуги.

Савва Тимофеевич не помнил, как он поднял браунинг. Наверное, машинально сунул в карман. И поделом: Зинаида Григорьевна и доктор Селивановский к нему спешили.

– Чего он так сердито убежал от тебя, Саввушка?

– Денег просил, а я не дал.

– Денег?

– Дело обычное, Зинаида Григорьевна, – встрял доктор. – И полковники в пух и в прах проигрываются. И даже генералы.

– Ну уж, генералы-то? – слишком рьяно возмутилась она.

Доктор ничего не понял, а муженек успокоил ее:

– Ты права: генералы не проигрывают.

Зинаида Григорьевна и Селивановский как пришли, так и ушли в досаде.

У болящего муженька вечером тоже сказалась досада:

– Надоели мне эти вши-виши! Поедем в Ниццу.

Но нельзя же было с бухты-барахты. Собраться надо. Денек-то все равно уйдет.

А пока суд да дело – Красин, джентльмен и угодник дамский, момент уловил, чтобы его прихватить наедине.

Савва Тимофеевич тоже, как и с полковником, не стал церемониться:

– Что вы все круги вокруг меня вьете? Полковнику, видите ли, хочется знать, что Красин делал в Лондоне? Инженеру Красину хочется обещанных деньжат. Не о турбинах голова болит – о партийном пропитании.

– Да, если уж откровенно.

– Куда откровеннее! Так знайте: Андреевой передан… за все прошлые ласки! вексель на сто тысяч! Хватит? Парижские проститутки и те меньше получают. Катитесь вы лучше с жандармским полковником… к одной дребаной матери!

Не желая дальше вести этот крикливый разговор, он повернулся и пошел на вокзал. Зинаида Григорьевна и доктор Селивановский там его и нашли. Хватило ума не расспрашивать. Только пообещать:

– Да-да, Савва, скоротаем ночь тут. Утренним поездом прямо и выедем в Ниццу. Савелий Иванович заберет вещи и нас догонит.

Так оно и вышло.

До Ниццы они не доехали. Оказалось, что лучше пока остановиться в Каннах. Сияющий Лазурный берег, прекрасное, уже летнее – господи, да бывает ли здесь когда проклятая зима! – сливающееся с небом море, особой сутолоки нет… И поменьше, поменьше соотечественников. Это желание высказал сам Савва Тимофеевич, и Зинаида Григорьевна охотно его подхватила. Ницца? Она хороша только тем, что туда переведены из России деньги. Контора Лионского кредита, не так уж далеко. Ради насущных дел всегда можно прокатиться. Не таскать же расхожие франки по карманам. Хотя кое-что у Саввы Тимофеевича еще оставалось в саквояже – он закрывался на ключ. Вовсе-то зависеть от жены он не мог. Болезный, болезный, а ведь характер оставался.

Гостиницу они выбрали на самом берегу. Да, собственно говоря, особнячок, с двумя выходами – через парадное и через веранду. Савва Тимофеевич так пожелал, мол, больной не должен стеснять женушку, ей ведь и погулять хочется. На это нечего было возразить. В самом деле, не сидеть же взаперти, при таком прекрасном море и при такой прекрасной погоде? Зинаида Григорьевна планировала пожить здесь немного, а потом, когда муженек сбросит хандру, попутешествовать по бережку – да и вернуться в Москву, к деткам.

– Не забыли мы – маленькому Саввушке только два годика, надо его отправлять в Крым.

– Надо…

– Да, но о чем ты думаешь?

Действительно, о чем? Мысли о младшеньком бродили где-то вокруг да около, в душу не забредая. Что с ним? Сынульку, даже имя его унаследовавшего, он любил… Но вроде как все последние месяцы забывал про него. Жизнь утекала, как вино из треснувшего бокала, – быстро и неотвратимо. Кислая слякоть оставалась, не более. Даже мало беспокоила навязчивая тень «белого барона» – тоже таскалась по Лазурному бережку, время от времени маяча и в «Царском отеле», так уж слишком громко именовалось их нынешнее жилище.

Цари здесь едва ли бывали. Графы, князья, воеводы? Самоубийственная усмешка дернула его губы: купеческий воевода! Когда-то всерьез называли. Нравилось. Но какой же воевода без соратников? Даже верного черногорца Николая не было при нем. Хотел было взять – и доктор, и женушка ужаснулись: «Да он своим кинжалом всех курортников перепугает!» А что? Пугнуть не мешало бы. Хоть и навязчивого «белого барона» – костюмы менялись, но все под один цвет, подчеркнуто курортный. Хоть и полковника Крачковского, который и на юге предпочитал деловой вид. Даже инженера Красина, коему и вовсе здесь делать нечего, разве что доверчивые карманы потрошить. Можно и разлюбезного доктора, пичкающего каким-то противным пойлом. Вот опять в бокал подливает!

– Да ведь уже и стекло не выдерживает, в трещины пошло…

– Трещины? – Доктор меняет бокал, только и всего.

Новый повод позлиться его помощнице. Женушка?

– Угрюм ты, Саввушка. Уж не обижайся.

– Какие обиды, Зинуля? Угрюм? Надо же! Мы вроде повеселее под венцом были, а?

– Да ведь когда было-то, когда?

Его веселит это сожаление:

– Когда барон Рейнбот еще телят не гонял.

– Са-авушка, каких телят?

– Таких, беленьких, ха-ха!

Угрюмость не нравится, но и веселость не веселит.

– Савва? Мы с Савелием Ивановичем с ног сбиваемся. То в холод, то в жар бросает.

– Так сходите искупаться. Я в окно видел – «белый барон» уже прошел. Не опоздайте на пляж. Вдруг как снег с неба грянет?

Насмешка всегда говорила о хорошем настроении Саввы.

– Пляж? Какой пляж, Савва! Я же в Ниццу собираюсь. Денежек взять и…

– …и себя показать? Покажи, Зинуля, покажи. А я пока твою книжицу почитаю. Вот уж не знал, что ты такая пророчица!

– Так знай! Так ведай…

– И отведаю. А что? вот как возвернешься. Да под шампанское-то… этак поближе к ночи, а, Зинуля?

Право, настроение у муженька было преотличное. Ехидные выпады Зинаида Григорьевна пропускала мимо ушей, прикрытых игривыми завитушками темных волос.

– Пока я езжу, ты, Савва, написал бы письмо управляющему в Мисхор.

– Напишу, Зинуля, напишу. Если Савелий Иванович не опоит меня своей валерьянкой.

И доктор терпеливо сносил насмешки. На то он и доктор. За насмешки немалые денежки платят. Он налил очередную порцию микстуры, тоже снизойдя до насмешки:

– От нее сны золотые.

– Это и Демон поет: «Сны золотые навевать»? Я похож на Демона?

– Вы похожи на Савву Тимофеевича Морозова. Как две капли воды. Впрочем, поговорим еще о том – я вот только провожу Зинаиду Григорьевну.

Савва Тимофеевич был рад, что долго они провожаются. Хотелось какую-нибудь прежнюю штуку выкинуть – или лошадей шампанским напоить, иль пострелять шутки ради по гремящей «селедке» городового… Или хоть сесть на пароход да удрать в Крым! Вот бы переполох вышел! Одни и те же воды омывают и здешний Лазурный Берег, и берег мисхорской дачи. Он сел было писать письмо тамошнему управляющему… но набежали какие-то навязчивые видения. Право, стал не Саввой Тимофеевичем, а Тимофеем Саввичем. Строго говоря, дачу-то в Мисхоре он и задумал, даже землю прикупил, да построить не успел. Уже Савва Тимофеевич ее строил. Здесь, во Франции, неприязни между отцом и сыном не было. Сын перевоплотился в отца… или отец в сына? Не все ли равно? Кто-то же из них заводил райскую дачу и сажал персиковое дерево обочь белокаменных мисхорских стен. «Да, приезжая туда, я любил сиживать под тем деревом… но кто я?» Один виноват – другой виноватый. Поэтому и в Мисхор был привезен древний старообрядческий киот. Кто-то же стоял на коленях перед ним, кто-то же слал мольбу за весь род Морозовых. За Савву Васильевича? За Тимофея Саввича? За Савву Тимофеевича? Может, и за двухлетнего Савву Саввича? Не все ль едино. Везде – Савва, Савва, Савва! От этого имени не отвязаться роду Морозовых. Родовое наказание иль родовая вечность? Тот, кто сидел сейчас на Лазурном Берегу, хмельной и дурной от докторской микстуры, – был одновременно и первым, и вторым, и третьим, и даже последним двухлетком. Последним-то лучше бы всего – нет еще грехов морозовских. Зря третий открещивался от тяжелого дубового креста, долгие годы стоявшего обочь Владимирки; той же старой веры, истовой. Ни Крачковские, ни Пешковы, ни Красины, ни Савинковы – опять же мнится Савва?! – никто этой веры, оказывается, не мог поколебать. Кто-то же бухнулся на колени вот здесь, на паршиво-лазурном берегу:

– Господи, Иисусе Христе! Прости наши прегрешения… прости и помилуй!

– Помилую, помилую, раб Божий. Живи во здравие.

Опять нервный срыв? Опять видение?

Нет, помешали.

– Доктор? Когда это кончится? Уберите Крачковского, Андрееву, Савинкова, наконец! Вкруг кровати толпой толкутся…

– Гм… Придется убирать. Не было бы передозировки? Но ведь клин – клином. Пейте, Савва Тимофеевич. Время коньяков прошло. Теперь время моей бурды. Пейте. Вот вернется Зинаида Григорьевна – сегодня же увольнения попрошу. Лучше в жандармы сразу…

– Да вы разве не в жандармах?

– Ах, Савва Тимофеевич! Во всем вам надо дойти до корня… А как до кореньев-то доберетесь – древо окажется гнилым. Кого винить в том?

– Самого себя. Себя, доктор.

– Ну не надо уж так. Все же получше?

– Лучше. Я опять двухлетним несмышленышем себя чувствую. Никаких крестов дубовых, никаких забастовок, жандармских лекарей, партийных побирушек… Зачем двухлетке побирушки? Отдохните, доктор. Я тоже отдохну.

Он нетерпеливо перебрался на кровать. Доктор Селивановский покачал головой и ушел в свою комнату. Савва третий – или четвертый? – его озабоченности не заметил. Своя забота съедала душу. Свои, уже поднадоевшие, мысли…

«Что есть жизнь? Говоря высоким штилем, стремление к какому-то вечному идеалу. А проще – с карачек встать на ноги, во весь человеческий рост. Да, но пути к этому высшему идеалу закрыты от нас смертью. Идеал неистребим. Значит… существует же бессмертие?! Смерть должна быть не мукой и ужасом, а лишь обычным физиологическим отправлением. Я! Я, человек, лишь вправе определять, когда мне уходить из этой проклятой жизни… переходить в жизнь вторую… пятую… десятую… Мой организм должен сказать: пора! Это ведь так просто – как есть, пить, рожать детей. Если поразмыслить, никуда мы деться не можем. Что-то же передается моему наследнику? Ученые бездельники даже посчитали: в организм внука переходит примерно лишь одна тристашестидесятитысячная триллионной части того вещества, которое находилось в бренном теле деда. Умом не вообразить? Но этого вполне достаточно, чтобы устанавливалось поразительное фамильное сходство. Значит, я, окончивший два университета, не что иное, как Савва Васильевич, не умевший даже расписаться! Мы переходим через годы и века, как вода через песок. Иначе откуда все эти призраки прошлого? Мне все чаще снится дед, которого я почти и не знал. Торопит он меня? Едва ли. Просто видит, слышит через толщу лет, что жизнь загнала меня в угол. Сам-то он согнулся бы, как стальной, напружиненный аршин?.. Вот то-то, внук несуразный. Не согнешься и ты, если даже и восхочешь. Кровь дедовская, запавшая в тебя даже малой частицей, все равно взыграет. Радуйся, несчастный! О чем тебе тужить? Не потому ли так радостно переходили в мир иной святые? Верили ведь, что после векового передыха все равно возвратятся в грешный земной мир. Очищенные, как святая водица незабвенного химика Менделеева! Не нравится, правда, что меня торопят, но что делать. Такова жизнь… эта первая, самая грешная… Может, и хорошо, что под руку подталкивают. Иначе вовек не соберешься. Всю жизнь был легок на подъем, а тут заржавели и ноги, и руки, особенно правая-то? Что я сказал: “Отдохните, доктор, я тоже отдохну”. Правильно. В вечность надо скакать верхом на кровати – не на кабардинце же. Охотник? Какая теперь охота! Не с ружьем – хоть с малым браунингом… Если стал двухлетним Савенком, ружье тяжело; такая вот никелированная игрушка полегше…»

Он потянулся рукой под подушку, играя холодной, родной никелирашкой. Истинно двухлетний несмышленыш! Не тяжеловата ли в таком случае и малая игрушенция?

Но двухлетняя рука все тянулась, тянулась, вытягивалась… пока не стала цепкой рукой Тимофея Саввича, а потом и хваткой ручищей Саввы Васильевича… Славно быть прародителем! За его грехи не грешно и ответить. Не обязательно доживать до девяноста двух лет, не обязан он и до следующего своего перевоплощения, в шестьдесят-то семь… уж лучше сразу стать двухлетком Саввой Саввичем!

Раньше его торопили – теперь он сам торопился. Ему побыстрее хотелось завершить все вековые дела – и сразу стать безгрешным малым. Но кто-то же мешает, кому-то опять невтерпеж, и совсем нахально тянется к виску… Нет, пониже, к груди…

…рука полковника Крачковского, затянутого в парадный жандармский мундир

…рукав английского смокинга, без сомнения принадлежащий избалованному евреенку Красину

…ручка в белой-белой, артистически изящной перчатке, знавшая и наголо все извилины его грешного тела

…золоченый придворный рукавище, из которого кукишем высовывались позолоченные же рога

…опять что-то женское, страшно знакомое, окруженное дорогими, колючими кружевами

…вишнево-тяжелым старообрядческим обшлагом

…всем скопом последнюю игрушку отбирают или?

…или?

Нет. Кто-то вот командует: «Пади!» Как на смертельных гонках, невтерпеж. Но не сразу же найдешь эту собачью штуковину, и в самом деле прозванную «собачкой». Гав-гав!

Да ведь достаточно и одного взлая. Чего уж напоследок-то торопить, чего таким хором гавкать?

Единожды. Хватит и одного раза.

Гав!

Пади-и!

Полковник Крачковский, проезжавший как раз мимо «Царского отеля», ничего не знал.

Доктор Николай Николаевич Селивановский, пребывавший за стенкой, выстрела не слышал.

Леониду Красину было не до того – возвратившись с лондонского партийного съезда, он витийствовал по российским градам и весям.

Маша собиралась с Пешковым в Америку, думая о том, как получить теперь, через адвокатов, завещанные сто тысяч рублей. На революцию, на революцию! Разве женские потребности – не суть той же развеселой р-революции?!

Бывшая присучальщица, ставшая вдруг богатой вдовой, разве не заслужила чести из купчих сразу превратиться в генеральшу и сиятельную жену московского градоначальника, барона Рейнбота? Вот только траур закончится, только соблюсти необходимые приличия…

А Савве Тимофеевичу… одному из четверых… разве не приятно пребывать на лучшем старообрядческом Рогожком кладбище, рядом с отцом и дедом? Полеживать, полеживать на уработавшемся хребте… Да подумывать, подумывать… как повеселее возродиться лет через сто… Иль через двести, уж как придется?