Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

Единая морозовская душа, находящая пристанище то в одном, то в другом бренном теле…

Не так ли?

Да будет так!

Глава 5
Последнее сказание

«Правление Никольской мануфактуры “Савва Морозов, сын и компания” с глубоким прискорбием извещает о кончине незабвенного своего директора Саввы Тимофеевича Морозова, скончавшегося в Канне на Французской Ривьере 13 мая сего года. Панихиды по усопшему будут совершаться в правлении мануфактуры ежедневно».

– Да-да, мои незабвенные сослуживцы. В том смысле, что забыть вас нельзя и на том свете. Помните не такое уж давнее наше заседание? Я просил вас одобрить мой проект фабрично-заводских реформ. Будь по-моему, обращение к старой лисе Витте имело бы совершенно иной эффект. Вполне возможно, не пришлось бы вам тратиться на устройство панихиды…

«Совет старейшин Общества любителей верховой езды в Москве извещает о кончине глубокоуважаемого своего президента Саввы Тимофеевича Морозова».

– А вот это – искренне. Благодарю вас, господа лошадники, за память. С одной только поправкой: я вовсе не кончился, я лишь свалился в глубинное ущелье. Настолько бездонное, что мой кабардинец не может выбраться. Но ведь быть того не может! Даже из такой бездони вынесет меня наверх. Ибо верую в переселение душ… этак лет через двести – триста прискачу к вам снова на своем лихом кабардинце!

«О причинах неожиданной смерти мануфактур-советника Саввы Тимофеевича Морозова, известного цветущим здоровьем, вчера много говорили в различных общественных кружках столицы и преимущественно в купеческих, где известие было получено еще утром».

– Да когда же и говорить о смерти, как не за утренним кофе? Купец просыпается рано. Не проспите Россию, господа!

«…Савва Тимофеевич умер от болезни сердца, и полагают, что эта болезнь развилась на почве сильного нервного потрясения, полученного покойным. Рассказывают, что на фабриках Никольской мануфактуры началось рабочее движение чисто экономического характера, вызванное соображениями о необходимости сократить рабочий день, увеличить заработную плату и пр. Движение это носило совершенно мирный характер и выражалось, главным образом, в мирных переговорах администрации с рабочими… С.Т. Морозову как главному директору-распорядителю товарищества пришлось принять ближайшее участие в этих переговорах как с рабочими, так и с администрацией фабрик. Все это сильно расстроило Савву Тимофеевича, и он, нравственно потрясенный, уехал в Москву. Врачи констатировали сильное нервное расстройство и посоветовали путешествие за границу. Не прожив за границей и месяца, Савва Тимофеевич скончался. Сердце не выдержало…»

– Ах, сердце, бедное мое… бычье! Сердчишко! Благодарю, господа, за милую ложь – да будет эта ложь во спасение. Даже маменьке можно простить – она-то уж во всеуслышанье говорила: «Слабенько сердечко у Саввушки оказалось, и от малых передряг лопнуло…» Ах, старая грешница! Да как ему не лопнуть, если пуля насквозь прошила? Радуйтесь, дражайшие родичи. Савва теперь не помешает хозяйничать на фабриках – истинно, как в базарной купеческой лавке. О, лицемеры!.. Говорите уж проще: отступнику и изменщику своего сословия не было места средь вас. А хоронить-то ведь следует по христианскому обычаю, да еще старообрядческому? Самоубийце нет места на кладбище. В сказки про «сердчишко» вы и сами не верите: «Несть бо тайное, что не станет явным!» А надо, надо как-то изворачиваться?..

«Тяжелое общее нервное расстройство, внезапно наступившее состояние аффекта…»

– И эти бездушные слова принадлежат доктору Селивановскому? Жандармскому доктору… Ибо я давно был под тайным надзором полиции. Еще вопрос – кто нажал спусковой крючок… Сам я не помню этого.

«29 сего мая на Рогожском кладбище состоялись похороны известного московского миллионера, промышленного и общественного деятеля Саввы Тимофеевича Морозова, скончавшегося в Канне. По полученным мною из вполне достоверного источника сведеньям, покойный Савва Морозов находился в близких отношениях с Максимом Горьким, который эксплуатировал средства Морозова для революционных целей. Незадолго до выезда из Москвы Морозов поссорился с Горьким, и в Канны к нему по поручению Горького приезжал один из московских революционеров, а также революционеры из Женевы, шантажировавшие покойного, который к тому времени был психически расстроен».

– А что? Доля истины у московского градоначальника графа Шувалова все-таки была. Жаль, подкузьмил барон Рейнбот, севший в его кресло. Дела житейские! Барону, за какие-то провинности отлученному от свиты государя, никак нельзя оставаться без чинов. Погуще, погуще пустить пыль в глаза новоявленной супружнице! После траура он лихо обвенчался с моей Зинулей-Зиновеей, дал подножку графу Шувалову… и стал наследником всех моих дач, дворцов и поместий. Вдвойне жалко, что и этот градоначальник вскоре проворовался, под суд угодил… Да, барон, ты жулик с Хитрова рынка? Утешает только, что у Зиновеи хватило ума выгнать вон такого муженька. Горжусь тобой, далекая присучальщица, горжусь. Как присучила барона, так и отсучила…»

«…Он попался в Москве. Чтобы не делать скандала, полицейская власть предложила ему уехать за границу. Там он окончательно попал в сети революционеров и кончил самоубийством».

– Граф Сергей Юльевич? Вы, как всегда, правы. Только уж не надо припечатывать мой гроб каленой министерской печатью!

«Дядюшка, дядюшка, я не верю в ваше самоубийство! Даже когда вас со всей купеческой пышностью провожали на кладбище – не верил. Меня, разумеется, ко гробу не подпускали, но разве это отдаляло мою любовь к вам? Я плелся в хвосте процессии, в пыли, зареванный, и думал: – “Пушками бы размести всю эту ханжескую толпу!” Громадными венками, как стогами сена, завалили вашу жизнь, дядюшка. Не браунингами – пушками против них…»

– Ах, Николаша, Николаша. Насчет пушек – накаркал ты… Не пройдет и полугода, как в метальном декабре всю твою фабрику, все ее метровые стены, именно пушками с Киевского моста и порушат, огнем и мечом солдатскими разметут твоих геройских дружинников, и вооруженных-то только пистолями да винтовками, а тебя самого уморят, а потом и удавят в крысином тюремном застенке… Не плачь, мой дорогой революць-онер! Даже на нашем, вечном, свете… как ты не плакал и на том свете, земном! Знаешь, племяш? Не прошвырнуться ли нам к цыганам? Право, их витает немало и по здешним, грешным закоулкам. А насчет венков ты прав – не надо, не надо, племяш…

«От Максима Горького и Марии Андреевой…»

– Гм… Белые лилии… как в подвенечном наряде? В который уж раз, бывшая супружница статского советника Желябужского? Для тебя что белое, что красное – все едино!

«Покорнейше прошу Вас выдать полученные по страховому полису покойного Саввы Тимофеевича Морозова сто тысяч рублей для передачи Леониду Борисовичу Красину».

– Вот это, любвеобильная Мария Федоровна, уже по-деловому. Вполне в духе мной же порекомендованного сожителя. На эти денежки – пусть сильнее грянет буря, да? Смотрите только, как бы не смела она и вас… Лет через сто я объявлюсь снова и проверю. По-купечески, лично.

«Проверь и меня, Саввушка, проверь… Но разве я мало плакала на твоих похоронах? Из Канн проклятых тебя провожала, при гробе. Дубовый гроб, вечный, да еще положили его в свинцовый – ведь лето жаркое, южное. Волокиты-то чиновничьей сколько!.. Французская – не лучше русской, придирались. Какой-то офицер тряс вокруг меня орденом Почетного легиона, пока дал разрешение на вызов тебя в Россию. Сам знаешь французов – им бы даже в этот момент бабу за бока… А русские – они что, лучше? Ты представить не можешь, сколь я натерпелась, пока тебя удалось положить рядом с отцом Тимофеем Саввичем на Рогожском кладбище. Самоубивцев ведь не хоронят, да без взяток-то – тоже сам знаешь… Спасибо, барон Рейнбот на себя хлопоты взял…»

– Ах, барон, барон! Ценю ваши хлопоты, ценю. Вы ведь тогда еще не были московским градоначальником? Год прошел, целый год, пока вас высочайше утвердили. И это при богатой вдове, которая честно целый годок, как полагается, блюла траур. Не всякий мужик выдержит, не всякий. Браво, барон, браво! Ты сама знаешь, Зинуля: я большой пересмешник. Поди, не ради же твоего наследства, после такого траура-то, посватался к тебе, на законных основаниях, промотавшийся барон? Столько времени бедняга в неведении пребывал, прежде чем я надоумился свое глупое сердчишко прошить пулей! Не всякому такое терпение дано. О тебе, Зинуля, что сказать? Из вечности своей я каюсь: земная жизнь меня делами – и делишками, делишками! – окаянно замотала, не до тебя было. Деток, как случай ночной выпадал, производили на свет, а взаимопонимания не было. Я при себе, и ты при себе. Барон-то, может, как раз кстати и подвернулся. Генерал царской свиты, не мне, купчишке, чета. Промотал, правда, все, что и было отцовское, да велика ли беда. Не бедную графинюшку нашел – истинную купчиху, не стыдись этого звания. Да и с хорошим приданым. С детками готовыми и с капиталами, с которых добрейшая моя матушка сняла арест. Из своей нынешней вечности я и то радовался: входит моя Зиновея-присучальщица в полной роскоши в высший свет – как тебе во все наши годы мнилось. Твой блеск и меня маленько освещает. Темнота вечности – уже и не темнота, а поиск светлого выхода в новое земное бытие. Одна забота – в кого бы воплотиться? В сына, внука, далекого правнука?.. Ты, пожалуй, не доживешь до того времени. Проклятый барон все-таки подкосил твои годы. Мало ты его ублажала, мало кормила-поила. Хоть и градоначальник московский, а был нищ и гол. Не оттого ли и на воровство потянуло? К казне и взяткам? Как ни обласкан был царем, а суда ему, пройдохе, избежать ведь не удалось, да? Слишком уж хрупко хватал. Не видела ты, Зинаидушка, не чувствовала генеральскую хватку? Вовсе не смеюсь, что и с ним тебе, Зиновея-Зинаида, пожить не удалось. Поверь, горжусь: славно ты воровского барона вытурила из наших дач, дворцов и поместий! Даже в Горках, которые я напоследок завел на реке Пахре и которые потом облюбовал Ульяшкин-Ленин, барону барским ленинцем пожить не довелось. Сказано же – проворовался. Ату его, ату! А тебе – моя улыбка, Зиновея, право. Ты меня пореже ругай. Все-таки была любовь – была же? Дай срок, Зинаида Григорьевна: я вновь предстану в земной юдоли. И если уж не застану тебя – не пеняй. Пока утешайся хоть тем, что в потомстве твоем обретусь. Может, и такую-сякую мануфактуришку новую сгоношу? Нельзя России без морозовских мануфактур. Может, и новую какую Зиновею заведу… чтоб на тебя ликом походила. Нельзя Владимирской земле без новых Зиновей, хотя и стыдятся они своего древнего имени… Но, чу! Труба архангела зовет. Иисус Праведный призывает меня, грешника, на суд вечности. А что может быть краше моей обретенной вечности? Только земная, грешная, жизнь. К ней стремлюсь. На нее уповаю.