Текст книги "Снайперы"

На следующий день в помещении напротив нашей палаты показывали художественный фильм, под названием кажется: «Подводная лодка Т-9». Все ребята, кроме меня и летчика ушли смотреть. Но мне вдруг так захотелось тоже посмотреть кино, и, когда уходил последний, я попросил его пододвинуть ко мне две табуретки. Они ушли, то есть как ушли – кто на костылях, кто с палкой, а я втащил свое тело на первую табуретку. Сел, потом пересел на вторую. Переставил первую вперед, ближе к двери и перелез на нее. Так я наверно за полчаса выбрался в коридор и добрался до комнаты, где демонстрировался фильм. Ребята открыли двери и втащили меня, но тут я рухнул, потеряв сознание… Наверное перетрудился, и там еще душно было. А на другой день я получил от Сары Моисеевны, что называется по первое число. Кричала на меня в таком духе: «От фронта отлынить захотел?! Как ты смел?!.»

Еще в блокаду окна госпиталя были заложены кирпичом, и в помещениях стоял такой затхлый воздух, что от этого многие болели, да и раны плохо заживали. Моя рана начинала гнить, и я уже не мог выносить запаха идущего из-под одеяла. Как я предполагаю, именно по этой причине вскоре нас отправили на Карельский перешеек, куда-то под Песочное, где стояли деревянные домики. Сара Моисеевна осматривала нас там и говорила: «Мальчики, старайтесь много не ходить. Не обманывайте меня. Выздоровеете, демобилизуем. Хватит, навоевались. Все будет в порядке». Потом еще стала говорить, что дадут отпуск на полгода, потом на три месяца, а потом в команду выздоравливающих.

Внутри герценовского городка, там, где сейчас находится «худграф» располагалась команда выздоравливающих. В один прекрасный день собрали нас человек пятьдесят. Сидит Сара Моисеевна и ей подсовывают наши дела, раскрытые на последней странице. Она читает и решает, кого комиссовать, кого во временный отпуск, а кого сразу на фронт. Подошла моя очередь, и она, глядя в мое дело, говорит: «Присядь, встань. Все, на фронт!» Я засмеялся, а она посмотрела и говорит: «Ты, что – дурак? Я же тебя не к маме направляю, а на фронт». – «Доктор, так вы же обещали отпуск на год, а потом на полгода…» Она перелистала в начало: «А, ленинградец. Ну ладно иди к мамке, на три дня. А через три дня на сборный пункт!»

К марту 45-го меня выписали, и я попал в морскую пехоту. Собирали нас в бывшем Базовом Матросском клубе, который потом стал Домом офицеров. Это здание одной стороной выходит на Площадь труда, а другой – на Поцелуев мост, что рядом с «Новой Голландией». Там из выздоровевших после ранений формировали маршевые роты. Когда закончилось формирование к воротам выходящим на Поцелуев мост подошли машины, которые нас отвезли на вокзал. Сели на поезд и вскоре оказались в литовском городе Пагегяй, который находится в нескольких километрах от Немана, а на другом берегу стоит немецкий Тильзит. Вот там формировался наш отдельный батальон морской пехоты.

Сам бросок через Неман я не помню. Тильзит мы обошли, но бои там были страшные… Перед наступлением нас построили и зачитали самый короткий приказ в истории Великой Отечественной войны. Приказ самого молодого командующего фронтом Ивана Даниловича Черняховского: «Солдатами дома не штурмовать!» Этот приказ зачитал командир нашей бригады морской пехоты. Что это значило. Заранее наши самолеты сбрасывали листовки, чтобы местное население уходило. И когда врывались в город идет пехота, а из дома, положим, начинает бить пулемет. Пехоту останавливают и вызывают «ИСУ-152», такие мощнейшие самоходные орудия, у которых на конце ствола орудия был дульный тормоз, такой как бочка. И вот они подходят и бьют в этот дом, пока он не превратится в груду кирпича и только потом поднимают пехоту.

После прорыва мы вышли на мощеную дорогу. Уже полбатальона выбито, а мы идем, идем предельно усталые. Перегруженные, невероятно вымотанные. Тут выходит наш замполит – старший лейтенант Ямошпольский. Поднимает руки, чтобы мы остановились и спрашивает: «Знаете ребята, как эта дорога называется?» Мы, конечно, не знали. – «Берлинка. Потому, что она ведет на Берлин». И одна эта фраза нас так воодушевила…

Как-то после боя нас отвели, и мы расположились в лесу, а в этой чертовой Пруссии все леса сеяные. Т. е. деревья стоят рядами, ну вы знаете. Уже стоял апрель, солнышко так приятно припекало, как вдруг прибегает старшина 2-й статьи и вызывает меня к командиру. Прихожу, а там сидят восемь наших разведчиков, которым поручили перед наступлением взять «языка». А меня решили послать с ними в качестве переводчика. Командир говорит: «Даю вам сутки! Приведете «языка» – получите по ордену». Забегая вперед, скажу, что привести то привели, но даже медали не получили. Ну да это и неважно.

Ночью мы удачно перешли нейтралку и прошли километров восемь-десять. Помню, там были песчаные дюны. Засели мы между этих дюн, но немцев нет и не видно ни черта. А командовал нами старший лейтенант – заместитель командира бригады по разведке. Сидим мы в этих дюнах и рассуждаем, что же делать. Вдруг приползает один из двух наших наблюдателей и говорит: «Фриц идет!» Смотрим, действительно по тропинке идет немец и насвистывает какую-то песенку. «Тепленький», прямо к нам идет… Взяли его, он даже пикнуть не успел. Связали руки, посадили, оказался обер-ефрейтор. Начал я его допрашивать. Но вначале он даже не мог говорить, так у него стучали зубы. Ну, это понятно, такое увидеть. Потом, ничего, успокоился. Оказалось старик, пятидесяти двух лет. Работает истопником в госпитале или доме отдыха для летчиков, расположенном недалеко. Но нам такой «язык», да и его летчики были не нужны. Ну, что они могут нам рассказать? Встал вопрос, что делать?

Без «языка» возвращаться никак нельзя, значит надо идти дальше. Стали советоваться, что делать с пленным, и «фриц» все понял… И обращаясь ко мне попросил: «Папир!» Дали ему листок бумаги и карандаш. Он написал и, отдавая мне записку, объяснил, что живет в Бремене, что у него трое детей, и он просит нас, если уцелеем, передать эту записку по адресу, который он на ней написал. В записке он написал, что тяжело ранен и, наверное, уже не вернется…

Я перевел наш разговор ребятам. Они сидят, ничего не отвечают. Ну, понятно, старика, безоружного, сами понимаете непросто… И тут он говорит, что впереди, метрах в двухстах проходит рокадная дорога. Командир оставил с пленным одного человека приказав, если услышит стрельбу немца прикончить. У одного главстаршины был прихвачен с собой офицерский плащ, фуражка и такой большой жетон полевой жандармерии, который надевали на шею. Только мы залегли в кустиках по обе стороны дороги, как появилась легковая машина – «опель-капитан». Наряженный главстаршина выходит на середину дороги, картинно встает и жезлом указывает на край дороги. Машина остановилась, и мы сразу выскочили. В машине находились двое офицеров. Один, как увидел нас, выхватил пистолет и застрелился. Другой же сидел и дрожал, держа в руках, какой-то портфель. Водитель выскочил и побежал, ну ему из автомата очередь в спину… Вытащили офицера, он оказался заместителем начальника оперативного отдела то ли дивизии, то ли корпуса. Открыли багажник, а там две корзины со старинным французским вином. Ну, разве матросы могли это дело оставить?.. Тоже вытащили. Потом командир спрашивает: «А, что с машиной-то делать?» Я вызвался отогнать ее в кусты. Там поднял капот и перерезал провода, которые шли от бобины к цилиндрам. Пленному майору на шею накинули его же брючный ремень, за который и повели. Куда ему деваться? Да и брюки у него плохо держались. В общем, пошли обратно и вдруг все одновременно кинулись бежать. Представляете, всем нам стало жаль немца, которого должен был прикончить оставшийся с ним боец, если услышит выстрелы на дороге… Подбегаем, а он спокойно спит и даже похрапывает. Сморило, видать, на солнышке. А рядом «фриц», связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, и с ужасом таращится на него и на нас.

Ночью благополучно перешли линию фронта и сдали в штаб немецкого капитана. Там же написали большое письмо, в котором рассказали, как благодаря этому старику была обнаружена рокадная дорога, был взят ценный «язык» и просили отпустить нашего «фрица» домой. Вручили ему это письмо и, показав куда идти, отправили его одного, без конвоя, на сборный пункт пленных. Вот это запомнилось, потому что сами еще не знали, вернемся ли живыми, а старого немца стало жаль…

Бои были тяжелые, но особенно страшный бой произошел, когда ворвались в Кенигсберг. Мы прорывались через Литовский Вал недалеко от реки Прегель. Перед рвом Литовского Вала кажется, справа находилось кладбище. А за мостом через ров стоял старинный кирпичный форт с фигурами рыцарей на крыше. Ну, там они нам дали… Насколько я понял, именно в том месте у нас была плохо поставлена разведка. Мы брали одну улицу, как вдруг сзади оказывались немцы. Причем и мы, морская пехота, и против нас тоже воевали моряки, снятые с кораблей. Здоровенные, хорошо подготовленные мужики. Там мясорубка была страшная, просто ужасная, поэтому неудивительно, что от нашего батальона остались одни ошметки… Мало уцелело ребят, очень мало… И в отличие от Берлина танки в него не вводили, так что Кенигсберг дался нам, конечно, страшной ценой…

Из нашего пребывания в Кенигсберге запомнился еще такой эпизод. Ворвались мы в какой-то музей. Помню, это было двух– или трехэтажное кирпичное здание. Стали ждать, пока соберутся остальные ребята, потому что вся улица простреливалась, и продвигаться дальше было невозможно. Сзади шли пехотинцы, и вслед за нами в музей вбежало несколько солдат во главе с капитаном. Это я хорошо помню. В помещении, где мы находились, стояли витрины, в которых лежали какие-то монеты или медали. Капитан подошел, посмотрел, повернулся к одному из своих солдат и говорит: «Сними сидор». Солдат снял и капитан ему говорит: «Вытряхни все, что там у тебя есть». Солдат вынул сухари, еще что-то. Капитан не успокаивается: «Все, я сказал!» Тот пытается объяснить: «Там патроны и две гранаты». – «Я приказал!» Ну, солдату, что остается делать, вытряхнул все. Тогда тот локтем в шинели ударил по стеклу, подозвал двоих солдат и говорит: «Выньте стекла!» когда они вынули, он стал собирать монеты и складывать в этот мешок. И так он очистил три или четыре витрины подряд… А с нами был старший лейтенант морской пехоты, фамилию уже не помню. Так он выдернул свой «ТТ», подошел к этому капитану и говорит: «Положи обратно!» Мы замерли. Тот что-то стал дергаться, а старший лейтенант говорит: «Положи обратно. Это не тебе принадлежит. Это всем нам принадлежит», и добавил, обращаясь к пехотинцам: «Выйдите вон!» Но они стоят. Капитан заорал на солдат, чтобы они защитили его. Тут старший лейтенант обернулся к нам и говорит: «Наставьте на них автоматы и заставьте их уйти». Автоматы мы не наставили, просто солдаты сами ушли. Остался только этот капитан, старший лейтенант подвел его к лестнице и так его оттуда швырнул, что тот, по-моему, кубарем по лестнице скатился. И кричал нам оттуда: «Я вернусь!», но, конечно, не вернулся. Вот это я лично видел.

Помню, ворвались мы без единого выстрела, кажется в Прейсиш-Эйлау, ныне город Багратионовск. Это было уже после взятия Кенигсберга и немцы сами ушли. Что-то сидели у дороги рядом с домами. Ждали чего-то, курили. И вдруг тарахтение, едет то ли мопед, то ли мотоцикл с узенькими колесами. На нем немецкий генерал и прямо к нам, тепленький… Мы выскочили он аж рот разинул… А придя в себя начал на нас орать. Я все же не настолько хорошо знал немецкий язык, чтобы понять, о чем речь, но с нами оказался переводчик. Такой с черной бородой, фамилию позабыл. Он стал нам переводить, что оказывается генерал орал, что как это вы здесь, тут должна быть наша часть… Как это вы здесь оказались?! Запомнилось, что у него один крест был на шее и второй на груди.

Сейчас много пишут и говорят о наших зверствах в Германии. Кто-то соглашается, кто-то категорически не согласен, а кто-то выбирает серединку. Но очень важно понять одно. Наш народ пришел туда с пепелищ. Потеряв родных, близких, города, деревни… Абсолютно все! У Константина Симонова есть поэма «Ледовое побоище», а т. к. у меня хорошая память, то я запоминаю то, что мне нравится. И я считаю, что вот этот отрывок из этой поэмы характеризует нашу армию, которая вошла в Европу. Как известно это тевтонцы сперва захватили Псков, а Ледовое побоище состоялось уже потом. В этом отрывке речь идет о псковичах:

 
«Их немцы доняли железом.
Угнали их детей их жен.
Их двор пограблен, скот порезан,
Посев потоптан, дом сожжен.
Их князь поставил в середину,
Чтоб первый приняли напор,
Надежен в черную годину
Мужицкий кованый топор».
 

И вот когда вошли мы в Пруссию, шли по этой берлинке, непросто было себя сдерживать. Ведь не все же немцы успели убежать, да и сопротивлялись они ожесточенно. Дважды я участвовал в танковом десанте, когда нас сажали на «тридцатьчетверки». Первое, что говорили нам танкисты: «Увидите немца с трубой, сразу стреляйте, иначе и нам конец и вам конец!» Накал боев был страшнейший, ужасный, нечеловеческий, и сдерживать людей было очень непросто. Конечно, замполиты и разные командиры проводили беседы, чтобы помягче относились к мирному населению… Это не значит, что поголовно расстреливали мирное население, но если случалось… Дело не в оправдании тех, кто это делал, но понять то можно?! А как же иначе? Ведь «око за око!» Тут уж ничего не сделаешь, когда позади осталось сожженное и разваленное твое родное…

Помню, когда ворвались в Пиллау, ныне Балтийск, то бои были уже не такие сильные, и город почти не пострадал. Поэтому быстро проскочили его, и помню, там на берегу есть коса Фрише-Нерунг. А мы двое суток не спали, буквально падали от усталости и вдруг напоролись на человек четыреста-пятьсот, короче, больше нашего батальона. Прижали их к морю, и оказалось, что это власовцы, а может, и нет. Короче, русские мужики вооруженные и одетые в немецкую форму. Они сдались и тут, как я позднее понял, перед нашим комбатом встал вопрос – что делать? Ведь батальону приказано продвигаться дальше и оставить их у себя за спиной, это означало наверняка погубить остатки батальона. И тогда он принял такое решение… Весь батальон отправил дальше, оставив один взвод. От пленных отделили примерно двадцать человек, а остальных расстреляли там же на берегу… Оставшихся, заставили стаскивать трупы в море… И я считаю, что другого выхода у комбата просто не было… Если бы он не поступил именно так, то и нашего разговора не было бы. И на фронте много было таких страшных вещей, что дальше некуда…

Как мы от Пиллау добрались до Гданьска, я не помню. Там немцы засели в доме в предместье, по-моему, Гданьска, точно сказать не могу. Этот трехэтажный дом был нашпигован не передать… В подвале стояли пулеметы, на первом этаже находились мирные жители, поляки, а на втором снова немцы, стрелявшие по нам из амбразур, устроенных в заложенных кирпичом окнах. На третьем этаже снова мирные жители, а на чердаке стоял пулемет, бивший с высоты на выбор, поэтому его надо было снять в первую очередь, иначе роту не поднять. Вначале послали троих ребят, но они все погибли. Тогда ротный посылает меня и еще одного парня. Пошли не прямо в лоб, а долго огибали. Помню, какаую-то трубу, наверное, канализационная, но сухая. Проползали по ней пробираясь в тыл к этому дому. Моим напарником был главстаршина Данилин из Белоруссии, которому было уже тридцать шесть лет. Я знал, что срочную он служил на флоте, а после начала войны был призван снова во флот. Сперва, служил на корабле, а потом в морской пехоте. Мы знали его страшную историю. Когда немцы ворвались в их село и увидели в доме на стене его портрет в морской форме, то его жену и двоих детей повесили на воротах их дома… И когда, в 44-м ему пришло письмо с описанием их смерти… После этого, когда ребята брали пленных, он просил их отвести и по дороге уничтожал. Думаю, понять его можно…

В общем, когда мы подобрались сзади к этому дому, Данилин заметил железные скобы, вбитые в стену на углу здания и ведущие на крышу. Поскольку я был полегче, то полез первым. Забрались на крышу, а там чердачная дверь. Приготовили гранаты, открыли дверь и кинули их туда. Как заранее договорились, он шагнул вправо, а я влево. Но он сразу наступил на мину, рядом с которой была какая-то емкость с бензином. Она, конечно, рванула, и как он кричал… Весь горел, и спасти его я не мог, но что-то меня толкнуло. Кинулся к нему и все… Больше я ничего не помню…

Когда очнулся, то первое, что увидел, это сидевшую рядом красивую, красивую, светловолосую, голубоглазую девушку. Она улыбалась и гладила меня по голове. Палата была на двоих, и рядом лежал, кажется, азербайджанец. Вошел доктор и говорит: «Все в порядке?.. Ну, вот тебе подарок», и отдает извлеченные из меня осколки. Смотрит на меня и продолжает: «Ну, Альтшуллер, твою еврейскую кровь испортили. Вот она дала свою польскую кровь, эта католичка». Повернулся к другому и говорит: «Ну, а ты мусульманин не знаю, как и разбираться теперь будешь. Вот сейчас придет та, которая давала тебе кровь. Она ведь полунемка. Понимаешь ты? Полунемка!» Девчонки дали нам свою кровь. Когда, уже после войны я оказался в Гданьске то ходил, искал этот дом. Облазил все вплоть до порта, но не нашел. Но пробыл я в этом госпитале недолго. Вскоре погрузили в поезд и привезли в Ленинград. И снова в госпиталь, расположенный в здании пединститута имени Герцена.

Тогда люди были те же, что и сейчас, но они пережили много горя, и поэтому честность у них была в крови. Наша палата находилась на третьем этаже, и ребята лежали в основном молоденькие. Кому-то хотелось конфеток купить, кому-то папирос и поступали так: на шпагате из окна спускали спичечную коробочку с деньгами и просили прохожих сходить в магазин и купить нужное. И через полчаса тебе все приносили. Не было случая, чтобы кто-то взял деньги и не принес.

А 9-го мая в госпитале началось что-то невообразимое. Кто-то достал припрятанные пистолеты и начал палить из окон в небо. Все перепились, и только Сара ходила и упрашивала: «Не надо. Тебе много нельзя. У тебя сердце не выдержит». Но какой там… И госпиталь не приходил в себя наверное неделю. Несмотря, что при входе в него стояла охрана, к нам приходили люди. Пожилые, молодые, приносили водку что-то еще. Ну, понять же всех можно. Выжили же, ну, в таком аду уцелеть… Какая там медицина… Всплеснулось, бессознательное, звериное в лучшем смысле этого слова чувство. Уцелели, уцелели! Война кончилась! Все! Ну, и казалось, что впереди только «рай» нас ждет, и все будет в порядке…

После госпиталя, меня к моему удивлению направили в свой родной полк. В июне 1945 года наш корпус возвращался в Ленинград, и дислоцироваться он должен был под Выборгом. Туда отправили всю технику, а войска пешим маршем вошли в Ленинград. Дивизии входили с трех сторон, а по пути стояли построенные деревянные арки. На месте нынешних «Московских Ворот», которые тогда были демонтированы и где-то хранились, стояла деревянная триумфальная арка, на которой было написано «Слава Победителям!» По проспекту шли колонной по восемь человек в ряд. Потом перестроились по шесть, потом по четыре, потом маленький ручеек, потому что всех солдат расхватали ленинградцы.… И что удивительно для того времени, по радио несколько раз в день в течение, наверное, недели звучали примерно такие объявления: «Уважаемые товарищи гвардейцы 30-го гвардейского корпуса. Вернитесь в свою часть! Для этого надо прибыть на Финляндский вокзал и бесплатно доехать до Выборга». Причем все это говорилось без всяких угроз.

Интервью и лит. обработка: А. Чупров

Правка: А. Момот

Надолько Николай Дмитриевич

Как в деревне жилось перед войной?

Нормально. По тем нашим меркам, по нашим понятиям, вполне благополучно, достойно. Еда была, одежда тоже. Люди дружно жили. Старались работать. Работали в колхозе. Достаток был, во всяком случае. Никакой роскоши, телевизора, холодильника, радио не было. Швейные машинки были редкостью, у нас ее не было. Тогда была система трудодней…Ты поработал, и тебе записали 1–2 трудодня. И на эти трудодни давали зерно, мед, арбузы и все остальное, что производил колхоз. Кроме того, и свои огороды соток по 70 были.

Все выращивали чин по чину. Но приходилось работать и у себя, и в колхозе. Я в эти годы, еще до армии, работал на пароконной бричке, это такое корыто, два коня запрягается, и от комбайна на ток возил зерно.

К комбайну подъезжаешь на ходу, а иногда останавливаешься, с бункера выгружают, насыпают полную, разворачиваешь, едешь на ток. Сгрузил и опять пошел.

И так вот конвейером, несколько пацанов возили. Приходилось работать. Работал и на конюшне еще до армии.

Тут работа была потруднее. И кормить, и убирать, ночью дежурить, иногда роды принимать. Присматривали. Если что, то вызывали специалиста.

Вы из раскулаченных?

Нет. Мои предки, дедушка, бабушка – добровольно переехали. Тогда поветрие было на свободные земли ехать. На Украине земель было мало, а здесь свободные земли. Переехали. Села и деревни, в основном, такие переселенцы обосновали. К раскулачиванию это никакого отношения не имеет.

Вы пишете, что 22 июня вы приняли без паники…

Совершенно правильно. Все было спокойно. Взрослые люди считали, что врага разобьем на его же территории. Финляндская война прошла, слава богу, более или менее коротко. По аналогии с этим люди считали, что ничего страшного нет. А вот когда пришло сообщение, выступление Сталина 3 июля нам только в газетах досталось, вот тогда люди немножко переосмыслили и поняли, что предстоит нелегкая судьба. А где-то через месяц-полтора начали двигаться эшелоны с эвакуированными. В основном из Москвы и Московской области. В том числе приехали и в нашу деревню. Было распределение: в такую-то деревню – столько, в район – столько. Приехали городские жители. Мы их встретили, разместили. В основном, еврейское население. Правда, они себя выдавали за украинцев.

Почему?

Не знаю. Фриды всякие были и так далее. Видно же.

Отношение к ним какое было?

Очень хорошее. Никто ни в чем не ущемлял. Эти люди не приспособлены были к сельскому хозяйству, потом они освоились. Стали зерно веять, пересыпать, на прополку ходили. Они должны были на себя заработать. Хотя на первое время колхоз дал им продукты, кров, разместил по хатам.

У вас тоже жила семья?

Нет. Не знаю, может быть, потому что мой отец в 1937-м году был председателем колхоза, и его тогда чуть не посадили, за то, что колхоз собрал большущий урожай, а он, вопреки установкам, раздал колхозникам на трудодни по многу зерна. У него в этом плане были неприятности. Хотя он был беспартийным. Но таскали и в райком, и в исполком. Но обошлось, слава богу.

Как вы переживали неудачи первых месяцев? Какое было настроение? Ведь перед войной была пропаганда: малой кровью…

Вообще, эта информация до нас, пацанов, доходила слабо. Не знаю, как до взрослых. Мы периодически из газет узнавали: оставили такой-то город, ведут тяжелые бои там-то. Но это уже как раз подтверждало, что будет затяжной характер войны. Тут начали призывать. Мой отец ушел вскоре в армию. Все остальные тоже. А до подростков дошла очередь чуть попозже. Меня призвали в 1943 году, мне было 17 лет, до 18 оставалось три-четыре месяца.

Учебные заведения работали в это время?

Мы не знали, куда из деревни податься. Дело не в том, что не хотели оставаться в деревне, а в том, что надо было чему-то научиться. Некоторые шли в ФЗО. Одна односельчанка, она окончила медицинский институт в Уфе, посоветовала: «Коля, там есть медицинский техникум». И я по ее совету пошел в Башкирский медицинский техникум.

Первые годы после начала войны, в 41–42-м, голодно было?

В это время я уже жил в Уфе, на частной квартире, был студентом. Я не сказал бы, что было голодно, но стало хуже, конечно. Мужчины ушли, остались женщины, подростки, работать стало некому. Хороших лошадей тоже забрали. Трактористы пошли в армию. Техника остановилась. Возможности сократились. Конечно, стало хуже. Но я бы не сказал, что был голод, мор, все было сносно, терпимо. Я же еще из Уфы приезжал в выходные дни домой, набирал рюкзак продуктов.

В городе голодно было?

Там уже сложнее было, там карточная система была. Карточка студента: 400 гр. хлеба и остальной набор, надо было дополнять. В городе жилось тяжелее. Со второго курса этого техникума, в 1943 году (я поступил в 1941 году), меня призвали в армию. Там никакой брони не было.

Вам пришла повестка?

Да. Проходишь формальную комиссию, руки-ноги есть, глаза видят – и вперед! Оттуда, после призыва, я попал в Западно-Казахстанскую область, станция Ковтубановка, 14-я окружная школа снайперов. Отсюда пошел мой воинский старт.

Какие там были бытовые условия?

Первое. Утром встаешь, думаешь, как бы поесть. И вечером ложишься, тоже очень хочется кушать. Кормили нас скудно. Бегали, покупали семечки. 40 рублей стакан семечек. Это тогда были деньги. С кормежкой было плохо, бытовые условия ужасные. Размещались в полузаглубленных землянках, рота целая помещалась, большие землянки, света нет. Вместо освещения коптилочка стоит у дневального посередине казармы. В этой коптилке в качестве горючего использовалась щелочь, предназначенная для чистки столов. Кусок портянки замочат, утром встаешь – одни зубы блестят, все остальное черное. Откашливаешься – чернота сплошная. Отопление было: две буржуйки стояли, дрова были. Когда люди живут трудно, тяжело, то вши одолевают страшенно. Тогда в армии существовала форма осмотра номер 20. Это осмотр на вшивость. Бывает, до того тряхнешь на эту печку – ужас как они трещат.

Говорят, что на фронте их не было?

Там была санобработка, прожарка, там было легче. А тут или не успевали, или не могли, не знаю. Жили мы в лесу, кругом лес, а за дровами ходили километров за 7–10. Готовили на котлах. Роту по графику, часов в 5 поднимают, чтобы успеть до занятий сходить за дровами. Нас 100 человек, каждый по бревну – 100 бревен несем. Сначала не поняли маневра, таскали, тяжело. Потом ухитрялись: берешь два небольших бревнышка, одно по пути бросаешь. Когда это разоблачили, то все уловки наши пресекали. Никаких машин, повозок, лошадей в интересах быта не использовалось.

Обмундирование?

Шинель, ботинки, обмотки, шапка, теплое белье давали. Как сейчас помню. Утром позавтракали, учебных классов нет, все учебные классы на улице. Командир взвода выводит взвод, выстраивает. Читает газеты или говорит – это была политинформация. Занятия были очень напряженные. В основном учили стрелять. Стреляли много. Там было три школы снайперов – 12, 13, 14.

На стрельбище пешком. Туда идем. Снег глубокий, зима.

Командует командир, по ходу движения отрабатываем действия при налете авиации и прочее. Командует: «Самолеты! Воздух!» Мы должны разлететься во все стороны вдоль дороги, а там по грудь в снегу, пока туда идем, нас вымотают до… не знаю, как сказать, хочется упасть в снег и не вставать, умереть, и не надо больше ничего. Отстреляли упражнения. Разные упражнения были. В основном по целям малогабаритным. Голова показывается из блиндажа на короткое время, в считаные секунды ты должен ее поразить. И не дай бог, если взвод стрелял плохо, то на обратном пути этого «воздуха», и «танки справа, танки слева» – было, хоть отбавляй!

Дистанция стрельбы какая была?

Разная. В зависимости от упражнения. Сначала упражнения более простые. Грудная, бегущая, ростовая мишени. Потом все усложняли и усложняли. Самое трудное – это было метров на 300–400 стрелять по головной фигуре, которая появится из амбразуры. У нас был такой несчастный случай. Смена изготовилась на огневом рубеже. Все ждут. Смотришь через оптический прицел, когда появится… Руководитель стрельбы с кем-то заговорил, потерял темп стрельбы. Сейчас мишени поднимаются автоматически, а тогда солдатик сидел, ему по телефону говорят: Поднять. Он – раз! Убрать. Показать! Убрать. Он сидел-сидел, что-то по телефону долго не звонят. Взял и выглянул в эту амбразурку, снайпер лежал, ждал, хлоп! И мозги навылет. Убили парня.

Были разбирательства?

Этого руководителя, офицера, убрали на фронт сразу же.

Офицеры были с фронтовым опытом?

Нет. Без фронтового опыта. По-моему, не знаю, на сколько это так, но за эту школу они держались, чтобы закрепиться. Но офицеры были опытные, грамотные.

Маскироваться учили?

Маскхалатов не было. Но, в принципе, была наземная маскировка, например, как в снегу замаскироваться, в осенне-летний период травкой, дерном. Этому учили. Это неотъемлемое качество для снайпера. Терпению учили. Надо ждать, ждать, терпеть, не кашлять. Воздерживаться, во всяком случае, от этого.

Учили с деревьев стрелять?

Не учили. И не стреляли мы.

Кроме стрельбы, какие были занятия?

Строевая подготовка. Рукопашный бой, это изнурительные занятия. Винтовка «трехлинейка», со штыком. Коротким коли, длинным коли, вправо отбей, влево отбей, вниз направо отбей. Один нападает, а ты отбиваешь. Нападает он не с оружием, а ты отбиваешь. Тактике учили, перебежкам, переползанию, окапыванию. Перебежал, плюхнулся и сразу же отодвигайся вправо или влево, сразу надо было уйти с этого места.

Смешные, запоминающиеся эпизоды из этого времени вспоминаются?

В этом 21-м запасном полку, который был в этом гарнизоне, был случай, когда убили одного офицера. Периметр этого гарнизона охранялся. Ограждение проволочное. Вдоль ограждения ходил часовой. К этому офицеру приехала то ли мать, то ли жена. Этот офицер может быть 21 день, потом его отправляют на фронт. Это какой-то переформировочный пункт. И этот офицер на радостях, что к нему приехали, не пошел через контрольно-пропускной пункт, а напрямик, через забор. Часовой крикнул: «Стой! Стой, стрелять буду!» Тот, наверное, не поверил, что стрелять будет. Стал преодолевать. Часовой выстрелил на поражение. Убил. Это печальный случай.

Хочу еще отметить, что среди нас, солдат, офицеров, сержантов, мы все были примерно одного возраста, плюс-минус полгода, в отношении друг друга не было никаких физических насилий, ущемлений, ничего такого не было. Со стороны сержантов тоже не было. Со стороны офицеров тем более. Если не считать всех этих тренировок, мягко говоря. Но это считалось в рамках нормы. Таких издевательств, надругательств, ущемлений – тогда даже понятия не было «дедовщина». То, что сейчас процветает, того раньше не было. Причем сержанты, хотя чуть старше нас были, но опытнее – делали уже не один выпуск – учили, и как обмотку намотать, и другие добрые советы давали, относились по-отечески. Ничего не скажу.