Текст книги "Снайперы"

И тут вдруг я встречаюсь со своим земляком и сослуживцем по снайперской роте Колей Степыка. Теперь он тоже, как оказалось, находился при госпитале. Он получил ранение: осколок угодил ему прямо в половой член. Он немножко заикался. По поводу ранения он мне потом говорил: «В-в-вася, как я теперь ж-ж-жениться буду?» А когда мы впервые снова встретились, он мне сказал: Вася, з-з-знаешь? К-к-капитан Приставкин снял там квартиру. И с-с-сказал, что для т-т-тебя тоже, что и т-т-ты там будешь жить. Ох там полячка! Красивая, красивая!» А дело в том, что когда мы только в Польшу приехали и стали разгружать свое имущество, из рядом стоящего дома вышла очень молодая и красивая блондинка, которая буквально поразила меня своим видом. Я почему-то подумал: «Уж не она ли это?» Но когда мы разгрузили машину в штаб нашего госпиталя и меня привели на квартиру, то оказалось, что это совсем не она. Вообще-то полячки все были очень красивыми. Но та полячка, брюнетка, была не в моем вкусе. Впрочем, какой мог быть вкус в восемнадцать лет?

Наступил вечер. Собралась вся семья. Из кого она состояла? Был хозяин дома – пожилой поляк. У него и его жены, которую мы тогда увидели, был сын. Но дома его не оказалось. Он служил в это время в какой-то армии. Также с ними жила их невестка (жена сына) со своим сыном, маленьким мальчишкой. Кроме того, с ними жила эта девица-полячка, которую звали Христя. Для того, чтобы попасть в комнату, которую мне выделили, я должен был идти через одну комнату. Я там почему-то задержался. Ко мне подошла эта полька и предложила поиграть с ними в шахматы. Сам я неплохо понимал то, что они говорят. Но сам разговаривать на их языке не мог. Речь мне казалась немного прескверной. Начали мы играть. Но, между прочим, я довольно быстро обыграл хозяина. А потом про себя подумал: «А хорошо это или плохо? Правильно ли обижать хозяина? Но с другой-то стороны получается что? Разве я глупый российский солдат?»

Через какое-то время эта девица начала переводить поляку то, что я ему говорю, на его родной язык. Потом сама стала что-то по-русски выдавать. Я ей сказал: «Вы так хорошо понимаете и говорите по-русски?» – «Не только говорю, – ответила она мне, – но и пишу». Тогда она взяла рядом лежавшую тетрадь и написала на ней: «Здравствуй, милый друг». Короче говоря, девка оказалась грамотная. «Что это значит? – подумал я. – Она мне показывает, что может писать или же на что-то намекает?»

Потом у нас началась какая-то романтика. Она меня стала увлекать. Но тут возникла странная ситуация. Она почему-то проявлять ненависть к капитану Приставкину, который у них в доме вместе со мной находился. А все дело в том, что они почему-то принимали его за еврея. А к евреям поляки очень плохо относятся, ведь они – жуткие антисемиты. К капитану, как сейчас помню, приходила одна медсестра. Бывало, придет и сидит. Забыл, как ее звали. Что-то слишком она к нему навязывалась. Так Приставкин в иной раз мне говорил: «Вася, возьми автомат и проводи ее». Тогда я брал автомат и провожал ее до того пункта, где находились медсестры. В то время ходить без оружия в Польше не представлялось возможным. На каждом шагу нас подстерегали опасности. Однажды Приставкин мне сказал: «Вася, чего ты с ней связался? Вот есть же у нас хорошая девочка – лаборантка Лида». «Ну и что же? – говорю. – Вы же ее приглашали? Это без моей воли».

Потом полячка что-то слишком стала разыгрываться. Она мне, например, сообщила, что хозяева, с которыми она живет, не ее родители и что ее настоящий отец – польский офицер. Ей, конечно, хотелось, чтобы я подольше у них задержался. Со мной ей было как-то веселее. Но при этом она говорила: «Меня здесь никто не поддержит, потому что это – не мои родные». К ней часто приходили какие-то местные ребята, постарше ее и поздоровее. Она с ними общалась. Я же с этими молодцами не вступал ни в какие разговоры. Глядя на все это, я ее спрашивал: «Христя, когда у тебя свадьба? Я хотел бы посмотреть, как у вас проводятся свадьбы». А мне однажды довелось слышать рассказ о том, как в Подмосковье проходят свадьбы. Сам я, правда, на ней не присутствовал. Приходят сваты. Девушка становится на большую скамью и ходит по ней. Следом за ней идет ее мать, держит перед ней развернутую юбку и приговаривает: «Скачи, скачи, моя деточка, в вечный хомут. Скачи, деточка, в вечный хомут…» А она ходит взад-вперед и говорит ей: «Хочу – скачу, хочу – нет. Хочу – скачу, хочу нет». Мать снова ее приглашает: «Скачи, деточка, в вечный хомут!» Когда же она со скамейки все-таки прыгает, мать надевает на нее юбку. Это становится знаком, что девушка согласна на брак. Я уже забыл, в каком районе Московской области была такая традиция. Так вот, Христя, когда я ей все это рассказал, отказывалась признавать, что они к ней сватаются. «Нет, – говорила она, – они никакие мне не женихи».

Однажды захожу я к ним дом, как она мне сообщает (я в то время отсутствовал): «Приходили к тебе. Сказали, что как только ты появишься, сказать тебе, чтобы ты пришел на комиссию». Я начал собирать свои вещи. «А что это такое – комиссия?» – поинтересовалась Кристина у меня. «Ну как? – говорю. – Я же должен поехать на фронт и освобождать вашу Варшаву». – «А капитан?» – «Ну а капитан в своей части находится. Я-то ведь здесь временный». Когда я пришел в госпиталь, то узнал, что меня выписывают. Стало быть, я должен возвращаться в свою часть. Прихожу я к ней и говорю: «Я, Христя, уезжаю к своим друзьям солдатам, хотя не знаю, есть в живых они или нет, в свою часть. Меня отсюда выписывают».

Тогда она пустила слезы и изобразила на своем лице что-то непонятное. Своему капитану я так и не успел перед этим сказать, чтобы он уходи с этого дома, так как его здесь не любят. Пока шел, думал, – если встречу, то обязательно его об этом предупрежу. В конце концов, решил я, капитан может и какое-нибудь другое жилье себе найти. В Джарах ведь еще дома находились. Как только приехала за мной машина – «эмка», появляется этот капитан. Открывается дверь машины. «Вася, что?» —

спросил он. «Я уезжаю уже!» – говорю. «Я знаю. Ох как жаль мне с тобой расставаться». Я так растерялся, что ничего ему не сказал. А надо было его все-таки предупредить о грозящей ему опасности.

Уже после того, как я демобилизовался, я встретил этого Степыку у себя на родине. Дело было в районном центре, на рынке. Он уже к тому времени женился. Не знаю, как у него с таким ранением получилось. Видимо, вылечился. По сути дела, из всех своих однополчан после войны я его только и встретил. Он был с другого села, но с нашего района. Потом мы еще несколько раз встречались. Когда я из госпиталя возвращался обратно в свой 380-й полк, он еще оставался. Так вот, когда мы встретились с ним на рынке, он мне сказал: «После того, как ты, Вася, уехал, дня через два или три после этого, пропал капитан Приставкин! Никаких следов от него не было».

После окончания войны я написал одно или два письма в Смоленский обком партии. Там говорилось: «В ваших рядах, по-моему, на должности третьего секретаря, но точно я этого не могу сказать, работал Петр Давидович Приставкин. Не сообщите ли вы мне о том, как сложилась его судьба?» К сожалению, ответа на свое письмо я так и не получил.

А почему Христя плохо относилась к Приставкину?

Как я понял, у них закралась мысль о том, что он еврейской национальности. А поляки были жуткими антисемитами.

Ну и что было дальше? Затем я уехал на новое место, стал проходить комиссию, хотя, собственно говоря, этого тогда уже не требовалось. Одним словом, я был выписан из госпиталя. Прибыл я снова в свой 380-й стрелковый полк, который теперь располагался в лесу под Варшавой. Это произошло уже под вечер.

Свое возвращение в часть я досконально и во всех подробностях запомнил. Тогда в боевых порядках нашего полка как раз проходило распределение нового пополнения. В ту пору к нам в основном поступали бывшие жители только что освобожденной от немцев Западной Украины. Нас привезли на машине уже поздней ночью. Было холодно, на дворе стояла зима. Часть, как я уже говорил, располагалась в лесу. Когда нас привезли, я заметил шалаши из елок (хвои). Собственно говоря, в них и проживали солдаты и офицеры 380-го стрелкового полка 171-й дивизии. Меня привели в полковую землянку, в которой, как я узнал, проходила регистрация вновь прибывшего пополнения. Там, как потом выяснилось, регистрировал солдат и направлял их в роты старший сержант Сергей Серпов, служивший у нас в полку писарем. Сам он оказался немного постарше меня, с 1924 года рождения, и был родом с Ленинграда. До призыва в армию работал учителем. Когда очередь дошла до меня, я положил свою красноармейскую книжку на стол. Он взял ее, посмотрел, улыбнулся и после этого схватил трубку полевого телефона и кому-то сказал: «Корзанов прибыл!» «Боже ж ты мой! – подумал я про себя. – В чем может быть ко мне такой интерес. Тем более, что этого человека я знать не знаю». Ему что-то сказали, он положил трубку.

Через какое-то время к землянку зашел один солдат. Этот сержант Серпов показал на меня: «Вот Корзанов!». Солдат сказал мне: «Пойдемте со мной!» Мы пошли. Кругом стояли шалаши. Солдат завел меня в какую-то землянку (ее, по всей видимости, быстро делали) и сказал: «Располагайтесь здесь!» Вход в нее проходил вниз по земле. Кроме того, в земле к ней был сделан проход. В качестве освещения горела гильза от снаряда сорокапятки: этот намоченный фитиль давал свет. Она пыхтела. Ее, по-моему, обмакивали в какую-то жидкость. В самой землянке лежал человек в военной форме. Помнится, тогда я еще подумал: «Тут, наверное, еще появятся люди. Землянка же рассчитана не на одного человека. Интересно, почему меня пригласили в эту землянку? Почему вообще мне устроили такой прием? Всех распределяют непонятно куда, а меня поместили в землянку». После этого я помылся и сразу же у входа лег спать.

Прошло какое-то время. Вдруг открывается дверь и в нашу каптерку заходит немного поддавший человек. Как потом я узнал, это был командир полковой разведки лейтенант Агапов, немного старше меня по возрасту. Он закрывает за собой дверь, что-то про себя мычит, потом идет вперед к тому человеку, который лежит, и начинает его тормошить за ногу. Он, конечно, с мороза. «Ахмадуллин! – говорит ему Агапов. – Ты меня любишь?» Тот уставшим голосом не говорит, а мычит ему в ответ: «Лю. м-б-лююю…» Через какое-то время он снова его спрашивает: «Ахмадуллин, ты меня любишь?» Тот опять ему устало проворчал: «Люблю». Агапов еще раз его спрашивает: «Ахмадуллин, ты меня любишь?!» Тогда тот вскакивает и говорит: «Люблю, твою мать, люблю!» Тут я не выдержал и рассмеялся. Как только Агапов мой смех услышал, так сразу обратил на меня внимание и подошел ко мне. Подумал: теперь мне придется провести с ним остаток ночи. У нас завязался разговор. Он мне рассказал о том, что в Курляндии они наступали на один хутор, его ранили, что мало кто остался жив и очень много погибло людей. «В Курляндии погиб командир полка майор Житков, – говорил он. – Сейчас у нас – новый командир полка. Погиб он, когда была летняя пора». Еще я узнал о том, что через две недели после того, как погиб капитан Пирогов, они пошли в наступление. К ним поставили комбата Иванникова. Но он тоже погиб. Я его больше не спрашивал обо всем этом.

А потом я слышал об этом такой разговор. Когда мы воевали в Прибалтике, наш 380-й полк сняли с переднего края. И во время того самого перехода машина, которая вывозила почту, случайно на него наехала и убила. Дело было ночью. Кстати говоря, когда командир разведки подошел ко мне, я подумал, что меня, наверное, хотят взять в разведку. А на фронте встречались такие командиры, которые хлопотали за незнакомых им людей. И хотя у меня была очень хорошая умственная и зрительная память, я не мог припомнить того, чтобы мы где-то встречались с командиром разведки. Куда мне там!

Но оказалось, что совсем нет. И еще он мне сказал такие слова: «Ты через какое-то время будешь или искалеченный, или убитый». Между прочим, Агапова после того самого случая я ни разу не видел. Что же касается солдата разведки Ахмадуллина, то я его встретил на одной высотке, когда нам, как сейчас помню, нужно было прямо на глазах у немцев сняться.

Когда наступило утро, я получил свое назначение. У нас в полку как раз проводилось построение. Тогда же я обратил внимание, что во главе нашего батальона стал тот самый товарищ, про которого в лесу в Курляндии, буквально перед самым ранением, мне сказали, что это заместитель командира батальона по строевой части старший лейтенант Самсонов. На этом же построении я увидел уже нового командира полка. Но его, честно говоря, я не успел запомнить, так как через некоторое время его убрали за какую-то провинность. Тогда этот подполковник, назначенный в наш полк командир, пришел на построение в пьяном виде. На нем, как сейчас помню, была венгерская шуба такая. «Вы знаете что? – начал он нам говорить. – Я вам – батька. Я беспокоюсь о том, чтобы вас накормить, чтобы у вас были и обувь тепленькая, и валенки (а мы, солдаты, носили валенки за спиной, а когда останавливались на отдых, они нас выручали). А вы – сукины дети! Вот кончится война, будете проходить с собачкой на цепочке и не обратите на меня внимания». На третий день после этого выступления его забрали. Вместо него обязанности командира полка стал временно исполнять Виктор Дмитриевич Шаталин. Еще я на построении увидел некоторых ребят, которых помнил по Прибалтике, а также некоторых знакомых артиллеристов и минометчиков.

Через какое-то время к нам приехал сам командующий армией генерал-лейтенант Николай Павлович Симоняк. С ним даже мне довелось немного пообщаться. Он подошел ко мне задал, кажется, два вопроса. Правда, их я сейчас уже не припомню. Я еще запомнил, что хотя сам он оказался ниже меня ростом, на нем была очень высокая папаха. Если бы не эта папаха, он бы выглядел намного ниже. Это произошло под Варшавой. Потом его убрали, а на его место поставили Василия Ивановича Кузнецова.

Уже числу к 12-му мы вошли в район Праги, это предместье Варшавы. Мы находились на восточном берегу. Вечер мы пробыли на снегу в лесу, а утром двинулись на Варшаву через реку Висла. Тогда она была долбленая (лед подрывали снарядами). Правее нас находился мост. Таким образом, мы вступили в Варшаву.

Когда мы вошли в польскую столицу, то были жутко уставшими и едва держались на ногах. Город оказался очень красивым. Правда, ни одного стекла в окнах мне видеть не приходилось. Как я уже сказал, пришли мы в город слишком изможденными. Тем более, что бой за Варшаву проходил в лютую морозную зиму. Надо сказать, поляки оказались очень странным народом. Что его не спросишь (вплоть до того, что интересуешься, как пройти в туалет), он отвечает: «Пшиска-пшиска герман за́брал!»

Стоит отметить, что из-за того, что наши солдаты друг друга называли славянами, у поляков возникла путаница. Конечно, о нас ходили самые разные анекдоты. Помню, такой, например, ходил в Латвии. Загоняет бабка овец в хлев, а наш солдат ей говорит: «Закрывай, бабушка, закрывай овец в хлев!» Ее спрашивают: «А как же за рубежом?» Впрочем, кажется, в свои 90 лет я забыл его окончание. Там что-то было связано со славянами. А с поляками связан не столько анекдот, сколько реальные с ними разговорами. Бывает, как только он начнет тянуть свою волынку про то, что «пшиска герман забрал все и упер», ты его спрашиваешь: «А как тебе русские солдаты?» Он отвечает: «Русские солдаты – хорошие солдаты. Только у вас в России есть славяне. Так те какие-то другие. Или своруют что-нибудь, или еще что-то не то сделают». И поэтому вскоре наши стали полякам говорить, когда они на кого-то из нас жаловались: «Ну, бабушка, тетенька, так это ж славяне!»

Помню, находясь где-то в Польше, мы оказались около предприятия, на котором производили масло. Его там сбивали. Происходило какое-то вращение. От него оставались отходы – что-то вроде сыворотки. Так вот, я хорошо запомнил, как группа полячек выносила нам попить эти вкусные остатки от масла. Было очень приятно. Вообще-то говоря, полячки были очень любвеобильными девушками. Немки, в отличие от них, вели себя несколько скромнее. Помнится, в одном месте находилась мука. Так там полячки прямо на месте за два часа выпекали хлеб. Растворяли ее, потом еще что-то делали. Эта «операция» у них каким-то образом получалась. И я, находясь в одном населенном пункте, как только узнал об этом, то прихватил вместе с ездовым Задорожным муку и поручил тем самым полячкам испечь нам хлеб. Они действительно нам его испекли. Потом эти буханки хлеба я разрезал пополам и раздал своим солдатам. После этого пошел слух об этом самом хлебе. Начали говорить: «Почему только в такой-то роте солдатам раздали хлеб?» Тогда я, честно говоря, немного струхнул. Подумал, что меня за эту инициативу поволокут в Особый отдел. «В таких вопросах надо быть осторожнее», – решил я. Но все, к счастью, обошлось.

Сколько-то походив по самой Варшаве, мы остановились почти что на окраине Варшавы. Там размещалось какое-то хозяйство, стоял сарай, здесь же поляки держали каких-то своих животных. В одном большом сарае, как потом оказалось, лежали сено и солома. Все это принадлежало какому-то институту. В это время я шел через его двор с заданием: мне нужно было дать строевую записку в штаб о том, сколько нас здесь находится, для того, чтобы знать, сколько человек следует кормить. Прохожу я мимо сарая, как вдруг слышу, что орет русский человек.

После освобождения Варшавы наши войска, в особенности механизированные, двинулись в сторону Берлина. В то самое время в Польше было много окруженных городов. Так как от нас отставал 2-й Белорусский фронт, мы приняли направление правее – так называемый район Померании, с целью выхода на Балтийское море. Таким образом, мы отрезали те войска, которые противостояли 2-му Белорусскому фронту.

Стоит отметить, что в Померании дело у нас доходило фактически до партизанской войны. Например, у нас случалось такое, что один край какого-нибудь населенного пункта занимаем мы, а другую часть – немцы. Фашисты построят мост. Мы его днем сожжем. Утром снова появляются немцы. Творилась страшная неразбериха. Такие жестокие сражения шли чуть ли не за каждый населенный пункт.

Потом мы отошли, получили пополнение и стали готовиться к немецкому контрнаступлению. В то время нам стало известно о том, что немцы сняли многие свои подразделения из Прибалтики (речь идет о курляндской группировке фашистов, против которой я воевал в свое время в Латвии) и перебросили их в Польшу и Германию: с тем, чтобы ударить в тыл тем нашим частям, которые или форсировали Одер, или вышли на Одер. Как нам стало известно, немцы готовили свое наступление на 23-е февраля. Но этого не произошло, так как 23-го февраля во второй половине дня мы сами перешли в наступление. Потом мы опять снимались, снова получали пополнение и уже форсировали Одер.

Кстати говоря, когда мы только после освобождения Варшавы мы вышли на правый фланг 1-го Белорусского фронта (2-й Белорусский фронт подотстал в районе Гдыни) и вышли на берег Балтийского моря, то мне запомнился такой случай. С левой стороны от нас располагался залив, с правой – само Балтийское море. Как мне говорили, оно удалялось от нас где-то, наверное, километра на четыре. Там же располагался какой-то городок. В этом районе сильно шумели какие-то моторы. Когда до нас стал доходить этот звук и мы стали этим интересоваться, нам сказали, что там приземляются гидросамолеты. Площадь этого небольшого перешейка, ставшего перед нами, занимала где-то 400 метров. Нам туда оказалось никак не пробиться. Он находился на горе, покрытой какой-то колючей растительностью. Она была хуже, чем колючая проволока. Ведь если, бывает, за нее зацепишься, то потом никак не оторвешься. В расположенном рядом поселке были разбросаны какие-то домики. Что интересно: когда мы подошли к морю, то нам были видны дымы и силуэты нескольких немецких кораблей. Бывает, один из них подойдет ближе к нашему поселку и откроет по нему огонь. В домах, где мы разместились, были подвальчики. Если кто-то по рации заговорил, немецкий корабль своим выстрелом тут же перевернет этот дом. Они вели довольно точный по нам огонь. Поэтому никто у нас не разговаривал по телефону. Нам было приказано: «Ни в коем случае не разговаривать по рации».

Потом начались бои. Тут со мной произошел интересный эпизод. Когда немцы пошли на нас в контратаку, мне нужно было отлучиться из строя. Меня по какому-то делу вызывали в тыл. И вдруг из строя вышел наш ручной пулемет. Тогда у его забрал у своего товарища, а сам отдал ему автомат. Решил, что в тылу устраню неисправность. В то время, представь себе, у нас тылом считалось расстояние в 200–500 метров от переднего края. Пробегаю я со своим пулеметом по хутору, как вдруг мне встречается Самсонов. «Ты откуда?» – говорит он мне. «Вот оттуда-то и оттуда», – отвечаю ему. «Как так? А кто тебе разрешил выходить оттуда? Расстреляю!» Вот у него на все случаи жизни существовал такой ответ: расстреляю! И был он почему-то всегда каким-то нелюдимым. «Ни хрена себе! – подумал я тогда. – Кто я такой, чтобы меня расстреливать. Боже ж ты мой!» Тогда я ему попытался ответить: «Товарищ лейтенант, вот, заменил оружие. Сейчас решу неисправность». Тогда у него вырывается: «А кто будет за батальон отвечать?» А кто я такой, чтобы отвечать за батальон? После этого я, конечно, сразу ушел. Но этот разговор с Самсоновым оставил в моей душе странный осадок. Это произошло где-то в феврале 1945 года. С этим Самсоновым я служил еще шесть месяцев, вплоть до своей демобилизации в октябре 1945 года.

Кстати говоря, во время тех самых боев мы понесли очень много потерь. Помню, к нам вместе с пополнением только что прибыл из училища молоденький лейтенант Исидор Воронцов. Его назначили у нас командиром роты.

Так вот, его убило: попало чуть выше переносицы. Он с нами воевал очень короткое время. Я его, конечно, знал, но не сказать, чтобы очень хорошо. Его за что-то сильно уважали наши ездовые. Когда его убило, они набрали несколько не струганных досок и сколотили в виде ящика ему гроб. За время войны на моей памяти это были единственные такого рода похороны. У нас кто-то схватился за ручной пулемет, кто-то – за другое оружие. Мы начали стрелять. Поляки, как только это увидели, побежали. Они решили: фашисты пошли в контратаку. Никаких фашистов, конечно, они не видели. Это мы так салютовали своему командиру.

А вообще ведь, по идее, такими мероприятиями должны заниматься были похоронные команды.

У нас, по правде сказать, где-то в полку существовала команда. Но мы ничего о ней не знали. Нас это, как говориться, не касалось.

Как я уже сказал, во время тех самых боев немцы наступали на нас с севера: чтобы отрезать все те наши войска, которые наступали на нашем направлении. Мы должны были, как говориться, это наступление отразить. Но фашисты в назначенное наступление не перешли. 24-го или 25-го февраля в наступление на них пошли мы. Перед его началом, кстати говоря, был такой интересный эпизод. Нам удалось захватить одного пленного. В это время мне повстречался командир полка майор Виктор Дмитриевич Шаталин. Не путай его только с человеком с похожей фамилией – полковником Шатиловым, который воевал в 150-й стрелковой дивизии. Вообще-то говоря, по должности он был начальником штаба нашего 380-го полка. Но у нас с ним была одна интересная штука. У нас часто меняли командиров полка. Только пришлют к нам командира полка, он какое-то короткое время пробудет у нас, как его за непочтение от нас убирают. Шаталин остается за командира. Потом командира полка снова заменяют. Шаталин по-прежнему остается на должности командира полка. Если память мне не изменяет, он даже мне что-то говорил. Немец что-то ему говорил, а сам Виктор Дмитриевич что-то не понимал по-немецки.

А потом, это случилось где-то в марте месяце, у нас началось большое наступление в Померании. Кругом стояла жуткая грязь. Ведь это происходило в низменной местности. Помню, тогда нам что-то изменили маршрут. Меня вызвал начальник штаба батальона капитан Бушков. Получается, что, будучи капитаном, он находился в подчинении старшего лейтенанта Самсонова, человека младше его по званию. Вообще-то говоря, все его заместители были его по званию старше, все имели звания капитанов: например, его заместителем по политчасти был капитан Исмаилов. В то время я, несмотря на свой юный возраст, считался старожилом полка. Многие меня знали, понимали мои возможности. Поэтому меня вызвал к себе капитан Бушков и сказал: «Вот, выдвигайся вперед. Там еще находится наш хозвзвод. Передай командиру о том, что изменяется маршрут и чтобы мы по такому-то маршруту следовали…» При этом мне было запрещено вообще кому бы то ни было говорить об этом изменении, кроме командования. Это изменение задачи было связано с тем, чтобы никакие разведки противника точно не знали о том, в каком направлении мы будем следовать.

Однако мне с выполнением этого приказа пришлось немного задержаться. Дело в том, что наши танки, участвовавшие в наступлении, запрудили дорогу. Пройти какими-либо другими путями оказалось невозможно. В это время я встретил нашего полкового врача лейтенанта Виктора Скоробогатых. Он был в шапке и двигался на повозке. Я ему объяснил положение: что, мол, направлен с заданием. Он мне сказал: «Так садись, поехали». Сам он прибыл к нам, если не ошибаюсь, с Дальнего Востока. В то время к нам в часть в основном прибывало пополнение с Дальнего Востока. Когда ехать на лошади стало невозможно, я опять спешился и вышел вперед. Затем я дошел до поселка городского типа и встретил там, к своему удивлению, командира нашей дивизии полковника Алексея Игнатьевича Негоду. Он был невысокого роста, чуть выше среднего. Я подошел к нему и сказал: «Товарищ полковник, разрешите обратиться!» «Обращайся!» – последовал ответ. Я ему объяснил все положение, в каком оказался наш 380-й полк и в частности наш батальон. Как только я окончил свой доклад, Негода сделался очень участливым. «Здесь, – сказал он мне, – стоит 525-й полк. Продолжай идти. Сейчас ваш полк выполняет отдельно задание. Сейчас мы в боях не участвуем. Но скоро мы сойдемся все вместе и тогда будем в них участвовать».

16-го апреля началось генеральное, как тогда говорили, наступление на Берлин. Некоторые войсковые соединения, такие, как, скажем, 5-я Ударная армия, задержались на Зееловских высотах. А мы шли чуть правее и задели эти высоты лишь крылом. Мне на всю жизнь запомнился день 20-го апреля. Кстати говоря, день рождения Гитлера. Наша задача, которую нам в этот день поставили, состояла в том, чтобы занять одну высотку, которая располагалась на опушке леса. И когда мы на нее бросились (после всех наших многочисленных потерь), то немцы, на стороне которых было явное преимущество в численном отношении, бросили высотку и покатились как бы вниз. Где-то через 300–400 метров находилась насыпь железной дороги. Причем проходила она перпендикулярно нам. Немцы сначала за эту насыпь зацепились. Но мы тоже стали к ней подходить и они ее покинули. После этого мы оказались в довольно отчаянном положении. Ведь теперь высотка, которую мы освободили, была у нас в тылу. Сбоку, с фланга, шел лес, который подходил к высотке со стороны немецких позиций. В такой обстановке я подумал: «Достаточно немцам прийти хотя бы в количестве нескольких человек и с пулеметом, и мы окажемся в окружении». Мы тогда воевали сравнительно маленькой группой. Потом мы соединились с группой какого-то другого подразделения.

Затем я послал двух человек с заданием: чтобы они проникли в лесок. Они вернулись и сказали, что там ничего не обнаружили, кроме сбитого советского самолета. Я этим заинтересовался. Ведь мне было тогда всего лишь 19 лет. Все мы, молодежь того времени, грезили авиацией и небом. Думаю: дай-ка схожу. И я одного товарища с ручным и еще одного автоматчика решил оставить на высотке. Подумал: «Оставлю их. В случае какого нападения с фланга они отразят атаку. И если будет совершено нападение, то мы это почувствуем». Сержанту я оставил наказ. В то время я продолжал выполнять обязанности командира взвода. Хотя по своей численности он был, возможно, и ротой. Но вся штука была в том, что с нами не находилось тогда ни одного офицера.

Короче говоря, заинтересовавшись этим самолетом, я пошел вперед. Им оказался самолет-истребитель. Я в марках тогда не разбирался. Запомнил только, что когда пришел в лес, на фюзеляже этого самолета было нарисовано много звездочек. Видимо, он горел и при падении сбил пламя, потому что рядом валялись куски обгоревшего обмундирования летчика. Я понял, что это наша советская форма. Циферблаты в кабине были тоже советскими, но обозначения для показаний оказались написаны на непонятном для меня языке. Летчика почему-то закопали не я яме, а наверху. Об этом свидетельствовала кое-как набросанная могила, над которой сверху стояла лопата. Чувствовалось, что это сделали немцы, так как наших войск в этом районе до этого не наблюдалось.

Потом до нас дошел глухой шум быстро приближающегося мотора. Мы еще подумали: «Интересно, какая это техника пошла на нас? Танки, что ли?» Мы отошли к высотке, где до этого сосредоточилось определенное количество немцев. Тогда, как я тебе говорил, едва только мы из лесу высунулись, как они бежали. Я еще подумал: «Что они, завлекают нас туда, затаскивают?» И вдруг теперь я вижу, как на этом самом месте из леса выскакивает одна наша артиллерийская установка на прицепе. Потом выкатилась вторая пушка. Их из лесу вышло несколько. Затем наши бойцы начали эти орудия разворачивать. Это, конечно, очень сильно подняло наш боевой дух. Ведь появилась надежда, что артиллерия нас поддержит. Тут же последовала команда: «Расчеты, к бою!» Когда же я вышел из леса, то увидел несколько наших орудий с длинными стволами. Видно, артиллеристы очень быстро оборудовали свои позиции. «Это они, наверное, случайно сюда попали, – подумал я. – Ведь за высотой находятся немцы. Если их больше нас, если их количество значительно большее, чем нас, как мы будем им сопротивляться? Артиллеристы ничем нам не смогут помочь, потому что высотка их заслоняет, они как бы внизу разместились».

И вдруг я слышу команду: «Дивизион, прицел такой-то! (он давал какие-то точные команды). По Берлину, огонь!» И дальше шли еще какие-то данные. Я выскочил. Грянул залп. Когда я подбежал к этому месту, то увидел, что командует стрельбой какой-то майор. Я подошел к нему и обратился: «Товарищ майор, неужели по Берлину?» Он посмотрел на меня и сказал: «Да, сержант, уже по Берлину!» Потом достал планшет и показал по нему, где мы находимся: вот – Берлин, а вот – мы. До Берлина оставалось 9 километров. Это произошло 20 апреля 1945 года, в день рождения Гитлера. Дальше у нас происходил такой ружейно-пулеметный бой. Но мы пошли дальше вперед. И уже на второй день оказались на окраине Берлина. И после этого у нас продолжались бои вплоть до самого штурма рейхстага.