Текст книги "Снайперы"

Щербаков Виктор Гаврилович

Начнем, да? Родился я в 1926 году, 26 октября, в Оренбургской области, Новопокровский район, поселок Старосаратовский, в семье крестьянина. Отец и мать работали в колхозе, я у них был один. Окончил семь классов сельской школы и уехал в город Орск, то есть родители отвезли, в индустриальный техникум. Оттуда меня призвали с первого курса в армию.

Вы сами захотели учиться или это вас отец отправил?

У меня было желание учиться, но, в основном, конечно, родители.

Насколько хорошо семья жила?

Я помню, как создавался колхоз, хоть и был еще мальчишкой. Люди ожили, начали улыбаться, стали собираться в компании, но были и помехи. Колхоз был небольшой, около ста дворов всего. Население нашего поселка в основном состояло из оренбургских казаков. Каждый служил в кавалерии, и у моего отца было седло, шашка, вся сбруя. Лошадь, которая была за ним закреплена, находилась в колхозном стаде, но эксплуатировали кавалерийских лошадей только на легких работах, в разъездах, как тягловую силу не использовали. Мы знали этих лошадей, ходили, подкармливали.

Конечно, голод, который в 1933 году был, ощутили очень хорошо, питались, можно сказать, травой. Я и другие ребятишки тогда воровским способом лазили в колхозную конюшню, где мякина после молотьбы лежала. Уцелевшее среди мякины зерно под своей тяжестью осыпалось на самое дно, мы нагребали его вместе с землей и несли домой. Мамка разбирала это зерно и добавляла в еду. Тогда было очень строго с этим, с расточительством колхозного добра, как говорится…

Как говорят, за «колоски» реально можно было загреметь под статью?

Нет, это преувеличение. Вот мой пример того, что действительно было – но это уже война была, правда. Вернулся с фронта друг моего отца, колхозный бригадир – без руки, комиссованный вчистую, по инвалидности. И вот мы как-то с его сыном пошли на колхозное поле набрать гороха. Налущили стручки за пазуху и в штаны, и тут бригадир едет на лошади верхом. Увидел нас. Мы бежать, а он нагнал, кнутом отстегал, как следует, высыпал горох в сумку. И, главное, и сына своего, и меня – без поблажек. Мать дома увидела рубцы, пошла к нему: «Что ты делаешь, Василий?» А он говорит: «Я делаю все правильно, никому не позволено – значит, никому». И все, разошлись, и ничего никому больше не было.

Другое, что я уже там начал, было вредительство, и оно ощущалось настоящим образом. Колхоз получил ГАЗ-АА, полуторку первого выпуска, и трактор – такой, с металлическими колесами и шипами на них. Закончили посевную, трактор очень здорово помог – такое увеличение производительности! А в ночь его подожгли, и трактор сгорел. Село плакало о нем, понимаете? Или семенной хлеб. Тогда хранилища были какие? Амбары. Хотя и сторож был, вроде – тоже сожгли его вместе с зерном. Было такое…

Или, что сам видел, но это уже во время войны – едем, хлеб везем сдавать на элеватор, он от нас находился где-то километрах в восьми. У каждого лошадь, до десятка мешков зерна. Не доезжая, может, километра полтора, увидели человека на крыше элеватора – уже все просматривалось, он здоровый, его издалека видно. Говорим друг другу: «О, смотри, кто-то там лазает на крыше!» Тут же появился огонь, и, когда мы подъехали, уже все горело…

Расскажите еще про довоенную жизнь. Патефон, радиоприемник, велосипед – что-то из этого в семье было?

Патефон был в деревне только в одной семье, у нас граммофон был. У меня был велосипед, родители купили. Еще когда я еще в школу ходил, мне сшили кожаные сапоги – большая роскошь по тем временам. В городах не у всех обувь нормальная была, в основном какие-то ботиночки. За эти сапоги, помню, тоже досталось хорошо от матери – как раз заморозки были, и я им испытание устроил, колол лед. Они, соответственно, вид потеряли, ободрались. Потом родители купили мне гармонь – все-таки, единственный сын! Жить стало намного лучше – я говорю, стали уже собираться компаниями, гулять, отмечать все праздники. Перед войной, я бы сказал, уже жили хорошо.

Мясо на столе было? Молоко, овощи? Корова была в семье? Что из скотины в семье еще было?

Молоко никогда не пропадало, яйца тоже. Корова была, куры, овцы – барашка прирезать имели возможность. В колхозе тоже кормежка была – в обеденный перерыв все съезжаются на полевой стан, и там людей кормят очень сытно, вдоволь. Хлеб сами пекли – была хозяйка, которая на всех пекла, у нее хорошо получалось, и ей все доверяли.

Понятно. А приближение войны чувствовалось, говорили об этом что-то? Советско-финская война, Халхин-Гол – какие-то известия доходили?

Я бы не сказал, что среди родителей и других взрослых были разговоры, что ожидается какая-то война, что надо готовиться. Хотя наши кавалеристы устраивали сами для себя скачки в праздничные дни – выезжали на своих конях, на столбах вешали лозу, соревновались, кто больше срубит. Демонстрировали свои навыки.

То есть, в школе у вас начальной военной подготовки не было, и о том, что воевать скоро придется, не знали?

Не знали. Может быть, родителям что-то и было известно, но до нас не доходило такое.

На 22 июня 1941 года вы как раз, получается, успели год в техникуме отучиться? Чем-нибудь этот день запомнился?

Я почти год отучился, и нас с началом войны из техникума сразу перевели на завод, который откуда-то был эвакуирован. Токарные станки были установлены в старой заброшенной церкви, и мы на них работали, точили стаканчики для мин. Если честно сказать, 22 июня ничем не запомнилось особенно. Разве что, слезы пошли из глаз у матери. Где-то дня через три после объявления войны приехал из райцентра какой-то представитель военкома с одной на всех казаков повесткой, и все сели на коней. Попрощались, расцеловались, и мы еще долго бежали за ними вслед. На этом и конец, как говорится – больше мы отца не видели. Получили всего одно письмо от него, со сборного пункта, откуда-то из-под Оренбурга – сейчас не помню точно, где он там располагался. С фронта писем мы не получали, но вот тот казак, которого я упоминал, который без руки вернулся, рассказывал: «Отец твой, Гавриил, был жив, когда я ушел в госпиталь». Мать получила похоронку, когда я уже на фронте был, и все. Где, чего – я писал после войны по инстанциям, пытался узнавать, но результата никакого не получил.

Когда вас призвали? Хотели на фронт попасть, нет?

Призвали 15 октября 1943 года, за несколько дней до семнадцатилетия. Что-то не припомню особого такого желания попасть на фронт, повоевать, отомстить за отца и прочее, но и страха или паники какой-то не было, призвали – значит так нужно. Нас человек шесть из села было призвано, моего возраста. Направили сразу на станцию Колтубановка, в знаменитый Бузулукский бор – там размещалась 12-я окружная школа отличных стрелков снайперской подготовки, 12-я ОШОССП. В лесу были построены казармы из сосновых бревен – по сути, были большие землянки, длиной около 80 метров, выкопанные наполовину в земле, обложенные бревнами. Окна были как раз на уровне земли, сверху бревенчатый накат, перекрытия засыпаны землей, мхом и травой.

Размещались в казармах по 250 человек – двухъярусные нары, четыре печки-буржуйки на каждую казарму для отопления.

Вас кто-то спрашивал о желании стать снайпером или просто, куда ткнули – туда и ткнули?

Никто не спрашивал, куда везли – туда везли, хочешь – не хочешь, как солдатиков оловянных. Выполняли то, что нам говорили, и все, больше ничего не знали. В этой школе я проучился почти шесть месяцев. Некоторые, правда, пораньше были отправлены, но меня придержали там.

А почему придержали? По возрасту?

Нет, по способностям – я помогал новичков, которые позже прибывали, обучать. У командира отделения был помощником.

Что вы изучали? Какое оружие?

Нас обучали только снайперскому делу. К примеру, изучаем тактику – и тактика тоже с уклоном в снайперское дело. Допустим, если часть обороняется, я должен выдвинуться на нейтральную полосу в ночное время, выкопать себе окоп и замаскировать его так, чтобы никто не видел. Этот наблюдательный пункт я занимал с наступлением темноты и покидал его обязательно тоже в темноте. Вел журнал наблюдения: что видел, во сколько, по каким ориентирам. Или, к примеру, действия снайпера-«кукушки» – тоже отрабатывали. Зимой 1943–1944 года морозы сильнейшие были, а мы в ботинках с обмотками…

В целом, хорошо обмундированы были, нет?

Плохо, особенно в отношении зимней одежды. Все обмундирование с фронта приходило или из госпиталей, чиненое, снятое с убитых и умерших – все это мы надевали на себя. Обмотки метр шестьдесят – метр восемьдесят, ботинки кожаные, но старые – подметки у них летели.

Перебью вас. Извечный спор, что лучше – ботинки или сапоги?

Я считаю, что сапоги все-таки лучше. Обмотки неудобно надевать, особенно по тревоге. Что еще? Примерно через месяц в казарме уже некого было класть на верхний ярус, многие в штаны мочились…

Почки застужали?

Да. Обмотки можно было просушить, только положив на ночь под себя. Хотя буржуйки день и ночь топились и кое-как помещение прогревали, но посушиться не подойдешь – масса народа такая! Питание тоже очень плохое было. На стол, на десять человек, давали шайку, банный тазик такой. За каждым столом сами выбирали старшего, который разливал еду по мискам, вылавливал из тазика помидоры, – там их 2–3 штуки попадалось, – резал кусочками, чтобы по равной доле каждому бросить в миску.

На крупе баланда какая-то?

Совершенно верно – немножко крупы, которая совсем незаметна. Еще 100 граммов хлеба давали, которые сразу не ели. Сначала все выхлебаешь, потом уже берешь этот кусочек хлеба пожевать, чтобы почувствовать, какую-то иллюзию, что ты сытый.

Многие говорили, что мечтали попасть из учебки на фронт именно для того, чтобы наесться?

Совершенно верно, рвались на фронт. Мне тогда было очень обидно, когда ребята, что со мной были, уехали, а я остался. На фронт, только на фронт! Стрелок из меня уже был очень хороший.

Инструкторы у вас были с фронтовым опытом?

Я как раз хотел сказать, что все офицеры и сержантский состав были фронтовики, списанные со строевой службы. Преподавали очень грамотно, и нас не жалели – на войне еще хуже, там еще страшнее. К примеру, я, как снайпер-«кукушка», должен был сутки, от темноты до темноты, просидеть на дереве, и когда снимали меня, у меня ноги ничего не чувствовали. Мало того, я должен был записать, что и кого видел, и отчитаться. Не отчитался – получил взыскание, иди картошку чистить или еще что-то…

Не мечтали попасть на кухню картошку чистить?

В наряде на кухню за нами надзор был большой. Сырую картошку есть не будешь, а вареной никто не даст. Но я раз отсидел трое суток на гауптвахте за картошку. Рядом с кухней было хранилище картофеля, бурт, заваленный снегом. Оттуда уже все выбрали, но кто-то из наших узнал, что какие-то крохи остались. Полезли мы с ним вдвоем за этой картошкой, набрали – на вид твердая, хорошая картошка. В казарме к буржуйке положили – она растаяла и расплылась. Потом, за то, что лазили, трое суток гауптвахты получил.

Какое оружие изучали в школе? «Мосинку», СВТ? Прицелов было два основных типа – ПЕ и ПУ, какой из них изучали?

Только снайперскую винтовку – обычная трехлинейка со снайперским прицелом. Какой был тип прицела, если честно, не помню.

Стрелять много довелось до того, как попали на фронт? Можете оценить, сколько примерно выстрелов вы сделали?

Много стреляли. Количество не могу сказать, но, во всяком случае, два раза в неделю мы на полигоне стреляли. Начинали стрельбу с головной мишени, которая выставлена на 100 метров, потом грудная на 200–250 метров, потом поясная на 300–350 метров, и в конце ростовая на метров 600–800.

Вы считаете, что подготовка была достаточная? Потом, на фронте, вам было о чем сожалеть, что чего-то недодали в школе?

Когда я уезжал на фронт, я был готов. Что мне чего-то недодали – такого не приходило в голову.

Фронтовой опыт о снайперской тактике противника вам какой-то передавался?

Нет.

Хорошо. Через шесть месяцев подготовки вас все-таки отправили на фронт. Как это происходило, куда попали?

Приехали представители фронтовых частей, погрузили нас в эшелон, и поехали. Куда, чего? Было понятно, что в сторону фронта, на запад едем – и все. По окончании школы мне присвоили звание ефрейтора, специальность – снайпер-истребитель. Снайперы выходят на позиции вдвоем: снайпер-наблюдатель постоянно ведет наблюдение за противником, а снайпер-истребитель отдыхает. Как только наблюдатель что-то стоящее заметил – сообщает истребителю, тот выходит. Позиции были на расстоянии 5–6 метров друг от друга, шепотом разговаривали и слышали друг друга.

Перед отправкой на фронт переобмундировали?

Да, переобмундировали, во все новое одели. Ботинки новые, обмотки тоже. Оружие пока не выдавали. Ехали долго, как потом выяснилось – в сторону Румынии. Это был июнь 1944 года, наши уже перешли границу. Прошел слух, что нас хотят в морской десант определить. Потом команда: «Встать и разгружаться». Я даже не знаю, где мы разгружались, но после вдоль линии фронта шли на Сандомирский плацдарм почти полтора месяца. Во время этого марша нас укомплектовали, и когда пришли, у меня уже снайперская винтовка была, боеприпасы и сухой паек. Днем идти нельзя, и мы шли ночью. Костры запрещали разжигать круглые сутки – ночью видно огонь, днем – дым. Авиации боялись. Вспышки орудийные, осветительные ракеты мы постоянно просматривали – фронт был где-то недалеко. Проходили за ночь по многу, и на ходу спали – трудно поверить, но это факт. Идешь-идешь, ушел в сторону, в кювет кувырнулся, подняли – дальше пошел… Или в соседа лбом уткнешься – так вот и шли.

Вас зачислили снайпером в какое-то пехотное подразделение?

Да, я был снайпером при командире батальона, в его подчинении, а числился во взводе автоматчиков, питался у них. Кроме того, положено было в каждой роте еще пару снайперов иметь, но нас постоянно не хватало – где-то в ротах снайперы были, где-то нет.

Вопрос такой – вы сказали, что винтовку выдали при зачислении в часть. Чем-то еще ваша экипировка от экипировки обычного пехотинца отличалась? Маскхалат, допустим, бинокль?

Нет, ничего этого не было – винтовка и пачка патронов, 100 штук.

Где вы вступили первый раз в бой? На Сандомирском плацдарме? Я прочел ваш наградной лист на медаль «За Отвагу», там написано, что 12 января в бою за населенный пункт Шидлув ефрейтор Щербаков уничтожил пулеметный расчет и шестерых пехотинцев.

Да, 12 января 1945 года, было мое, как говорится, боевое крещение. Этот день я очень хорошо помню. Однако, прежде, чем перейти в наступление, мы на плацдарме заняли исходные позиции и сидели на них где-то около месяца, в окопах. Дождь, грязь – почва там глинистая, шинели на нас колом стояли. Жили в «лисьих норах», вырытых в стенках траншеи, греться ходили в маленькую крытую землянку, в которой ночью разжигали костер, не просматривавшийся с немецкой стороны. Только там можно было немножко просушиться. Перекрытия были настолько низкими, что мы туда не заходили, а заползали полусогнутыми.

Выходит, несмотря на то, что фронт стоял достаточно долго, условий никаких не было?

А какие могут быть условия? Не было возможности создавать условия, противник находился в 400 метрах от нас, все просматривалось. Сосредоточено было столько наших войск там, особенно артиллерии, что потом уже я узнал – 250 орудий на один километр фронта! Когда перед наступлением пошла артподготовка, Вы не представляете, что было – я не чувствовал, что шапка у меня на голове. Непонятно, на чем она держалась, волосы дыбом – страх! Над головой огонь, летит и летит, сплошные снаряды. Особенно «катюши» страшно били. На немецкой стороне земля кипела, как бурлит вода в котле. В первый день мы прошли примерно 20 километров, не имея почти никакого сопротивления. Когда мы преодолевали первые траншеи, а потом и вторые, и третьи позиции противника, то там, мне кажется, и людей-то не было – или перемешало их там всех? Во всяком случае, я видел от силы пару убитых там.

Или немцы с первыми залпами просто оттуда удрали?

Может быть, их заранее вывели. Жертвы у нашей пехоты были только от разгильдяйства, гибли те, кто не шел по колее танка. Нас через минные поля вели танки, и мы шли только по их следу – так нас предупреждали командиры. У меня до сих пор осталось в глазах, как один узбек подорвался на противопехотной мине, и все узбеки гурьбой побежали к нему, и тоже начали подрываться. Я не знаю, чем это вызвано, – традиции у них такие, что ли… Думаю – ни за что погибают же!!!

Я не знаю, откуда вы взяли сведения про то, будто я уничтожил пулеметный расчет – я и сам не знаю этого. Дело в том, что после продвижения без боя танки оторвались, и пехота осталась одна, не считая сопровождающей полковой артиллерии. Заняли сгоревшее село, а за ним на подъеме траншея оказалась, в которой немцы устроили пулеметную засаду – огневые точки на расстоянии 250–300 метров друг от друга по фронту начали поливать нашу наступающую пехоту. Я при командире батальона немножко был сзади, шел за ротами. Начались большие жертвы, роты остановились и залегли. Командир батальона дал мне с напарником и ротным снайперам задание – занять позицию и взять на прицел немецких пулеметчиков. Мы нашли одноэтажный домик, разобрали черепицу на крыше и начали наблюдение. Засекли одну точку, вторую. Как только немец пошевелится, поднимется – выстрел. Через какое-то время все затихло, наши роты поднялись и снова пошли в наступление – снова ожили немецкие пулеметчики. Они стреляют, и мы стреляем. Убили мы их или нет, но замолчать заставили, и батальон прошел эту траншею. Я потом ходил посмотреть, куда стрелял, сектор обстрела примерно 250–300 метров у меня был – так вот, два немецких пулемета остались на бруствере, а уж убил я их, ранил или чего – не знаю. Вот такой военный эпизод был, показывает, что снайпер тоже какую-то роль имеет.

Снайперская книжка у вас была? Сколько уничтоженных немцев на вашем счету?

У меня была снайперская тетрадь, в которой я вел свой учет – где, когда, что. Так положено было. Сколько я убил – я не могу сказать. Учтено 21, но утверждать, что точно убил, могу от силы в пяти случаях. Остальные – упал и упал, больше не появился. Как, что, чего – не знаю.

А кто и на основании чего их вам засчитывал? Только на основании ваших докладов?

Никто, я докладывал лично командиру. Моими задачами были наблюдение и уничтожение офицеров и перебежчиков.

Перебежчик – это тот, кто от врага к нам бежит, или наоборот?

Нет, это тот, кто перебегает из одной траншеи в другую, связной – мы их называли перебежчиками. Просто так солдат бегать не будет. Командир батальона лично ставил мне задачу: сегодня вести наблюдение за противником там-то и там-то. Кроме того, нас предупреждали, когда и на каком участке будут переходить линию фронта наши разведчики, и так далее.

Был у меня в Германии такой случай. Заняли мы половину села, разделенного насыпной грейдерной дорогой. Два ряда домов по обе стороны насыпи, по одну сторону мы, по другую – еще немцы. Заняли мы позиции, и командир батальона мне говорит: «Возьми вот этот участок под наблюдение». Вижу их траншеи, и вдруг оттуда офицер появляется, голову видно. Я взял его на прицел, сделал выстрел, он упал. Оказалось, что это был манекен, а я не разобрался, и немецкий снайпер меня тут же обнаружил. У меня была позиция в поленнице дров, из середины которой я вытащил несколько поленьев, и получилась амбразура с метр глубиной. Я ничего не подозреваю, продолжаю наблюдение, вожу своей оптикой, и только слышу, по дровам – шлеп! Мы знали, что у немцев снайпера хорошие, нам это говорили. Я понял, что выстрел снайперский – все, надо менять позицию. Как потом оказалось, немец сидел на кирпичной водонапорной башне, но я не засек, откуда был выстрел. Побежал в траншею, пока делал перебежку – снова выстрел. Думаю: «Все, он не остановится!» Забежал за дом, но оттуда же не видно ничего, и я побежал дальше – как сейчас все это помню, очень хорошо. Метров пять я пробежал, и попалось деревце с руку всего толщиной, сеткой обмотанное, чтобы зайцы не грызли. Я мордой в эту сетку упал, и тут же снова выстрел – пуля ударила прямо в дерево и срикошетила. Мне щепки в лоб полетели под нижний срез каски. Даже не скажу, как я опять шарахнулся и укрылся за забором, и он меня потерял. Теперь уже я начал за ним охотиться, следить – где же он? И обнаружил, все-таки – по блеску оптики между кирпичами водокачки. Выбрал момент, сделал выстрел – опять-таки, не знаю, уничтожил я его, или он сменил позицию, но, во всяком случае, больше мы с ним не встретились.

А при каких обстоятельствах вас ранило?

Ранило меня при форсировании Одера. Переправа была организована следующим образом: из бревен сделаны плоты, через реку натянут металлический трос, к которому те, кто сидят на плотах, цепляются при помощи досок с прорезью и тянут. Плот не один, а много – через каждые 20–30–40 метров. Стали переправляться, и немцы начали минометный обстрел. До чего точно у них было это отработано! Одер неширокий, по берегам деревья высокие, мина летит, цепляет ветви – взрыв, сверху сыплются осколки. На плоту укрыться негде, разве что винтовку над головой поднимешь. Вода была почти красная, трупы один за одним плыли по течению.

Сошли с плотов, нас продолжают обстреливать. Вижу – наш убитый лежит, чисто выбритый такой, полный, сильный мужчина средних лет. Я под него подлез. Понимаешь, он холодный уже, я боялся браться за него, дрожал – мертвый человек! Перестали немцы стрелять – мы побежали дальше. Когда снова начали стрелять, я упал за дерево, но мина разорвалась где-то рядом. Прилетевший осколок пробил мне ботинок, перебил кость в щиколотке и застрял. Я почувствовал удар, полез туда и обжег руки, потом через полу шинели вырвал его, этот осколок – он был большим, сантиметров 12.

Видимо, повезло – осколок на излете в Вас попал? Иначе такой большой осколок просто разметал бы вас…

Совершенно верно. После этого я был отправлен в полевой госпиталь, опять на ту же переправу, на санитарной повозке, снова нас обстреливали те же минометы. Привезли меня в Ченстохову – там знаменитый костел находится.

Монастырь с известной иконой Божьей Матери Ченстоховской.

Именно. Монастырь на горе стоит, а ниже него, под горой – всякие вспомогательные постройки, и в них расположился полевой госпиталь. Там мне наложили гипс, причем, выше колена, да еще и пояс, чтобы разгрузить ногу, и она не отекала. Лежали на соломенной подстилке, и через пару недель меня начали донимать вши. Это жуть, просто съедают ногу, так все чешется! Потом нас перевели в освободившиеся казармы – фронт ушел вперед, и нас определили туда. Помню, попросишь, ногу поднимут вверх, палкой залезешь под гипс, и вши оттуда сыплются – крупные, нажравшиеся. Пожаловался врачам, а они: «Ничего-ничего, снимать гипс нельзя!» Через 20 дней сняли гипс, нога вся в язвах была. Попромывали, замазали какой-то мазью, и снова отправили на фронт.

Вы опять попали в свою часть?

Нет. Сгруппировали команду, 12 человек, во главе с каким-то старшиной, и приказали догонять такую-то стрелковую дивизию в таком-то направлении. Что значит догонять? Ни транспорта, ничего – на попутках, пешком. И вот что мы придумали – набрали себе велосипедов. В Германии сухо в это время, асфальт чистый и все такое. Добрались до Дрездена – тут нас комендатура и схватила. За что схватила? Я-то пацан, мне по хрену, а были у нас старички, которым выпить хочется. Вскрыли погреб в одном генеральском доме, а там вина коллекционные, 1812 года – ну, и напились, соответственно. Патруль нас сцапал, и в комендатуру, а утром посадили на машины и отправили в часть.

Мои боевые действия завершились в Чехословакии, освобождением города Лиса-над-Лабем под Прагой.

Хотя война кончилась, как известно, 9 мая, мы еще 12 и 13 мая вели бои с власовцами. Жертв было много, у них задача была прорваться к американцам, и дрались они хорошо.

В Чехословакии мы оставались почти до конца 1945 года. Я не скажу точно месяц, но осенью нас перебросили в Австрию, в знаменитую 13-ю Гвардейскую стрелковую дивизию под командованием генерал-майора Комарова. Расположились мы в казармах в военном городке на северо-западной окраине Вены. Здесь мы обосновались, как говорится, привели себя в порядок, стали заниматься боевой подготовкой. Однажды на построении дивизии зачитали приказ и начали отбирать людей для парада.

Это парад был в честь первой годовщины окончания войны?

Парадов было не один, а два, и о втором я вообще нигде не слышал. Первый был 13 апреля 1946 года, в день взятия Вены, а второй 9 мая, в первую годовщину Победы.

Расскажите тогда по порядку и подробнее – про подготовку, про экипировку, про проведение парадов…

Дело в том, что воевать, может быть, мы и умели как-то, а вот строевой подготовкой не занимались, вообще не знали, что это такое. Поэтому нас начали тренировать. Я уже был в звании старшины в то время и был старшиной роты. Обучение начали с индивидуальной подготовки каждого человека. Отрабатывали строевой шаг, для чего плац расчертили весь и занимались шесть часов в день – четыре часа до обеда и два часа после. Правда, в эти шесть часов входили еще и ружейные приемы. Люди даже не хотели на обед идти, лишь бы только прилечь где-нибудь и отбитые ноги задрать кверху. Четкость ружейных приемов, все эти «на руку», «на плечо», «на караул» – мы отшлифовали до инстинкта. А ведь ни в одной армии нет таких четких оружейных приемов, как у нас, у них все более свободно! Такой подготовкой около месяца занимался весь личный состав, потом начали подбирать три коробки, 10 на 10 человек. Я со своим ростом 1 метр 69 сантиметров был правофланговым в последней шеренге.

К параду только ваша дивизия готовилась или весь венский гарнизон? Какие силы были на парад наряжены, не знаете?

Была только наша дивизия, и, в основном, те два полка, которые стояли в наших казармах. Почему? У нас большая площадь была. Изначально плац небольшой был, а потом его расширили специально, снесли подсобные постройки, специально для того, чтобы разметить такую же площадь, которая должна была быть на параде. Обмундирование перед парадом было выдано новое. Уже тепло было, летняя форма – каски, гимнастерка с наградами, брюки и сапоги-кирзачи. В первой шеренге шли сержанты, командиры отделений, с автоматами на грудь. Вторая шеренга – пулеметчики с ручными пулеметами Дегтярева, тоже на грудь, а остальные уже шли с винтовками с примкнутым штыком.

Со штыками строй достаточно свободный должен быть?

Да ну, как он свободный? На вытянутую руку, штык над ухом соседнего товарища. Маршал Конев принимал парад, а командовал командир дивизии Герой Советского Союза Комаров.

Парад был только советских войск?

Нет! И американцы, и англичане, и французы – все были. Комаров командовал парадом, а генералы союзников дублировали его команды. Они все вчетвером обходили строй. Перед трибуной еще отдавали почести погибшим солдатам. Наши шли первые, за нами шли американцы, англичане, французы. Каждый со своим духовым оркестром, у каждого своя музыка. Наш оркестр сильный был, тоже хорошо подобранный. Когда мы прошли трибуну и вышли на улицу, которую мы дальше должны были проходить, оказалось, что она полностью забита австрийцами. И такие аплодисменты нам были, за наши оружейные приемы, за выправку – это вообще что-то! Мы шли еще квартала за три, не поднимая винтовки, так что руки онемели и ничего уже не чувствовали, понимаешь? Штыки положили на плечи друг другу. Вот так было.

Чем второй парад отличался от первого?

А вот чем. Немного призадумались наши союзники, что австрийцы так нас встретили, и начали готовиться ко второму параду. Наши тоже. Строевая подготовка не изменилась, а что еще сделать? Нам привезли хромовые сапоги вместо кирзачей, кители и галифе офицерские. На касках спереди нарисовали большие красные пятиконечные звезды с желтой окантовкой, сбоку, над ушами – гвардейские значки, и покрыли все лаком, чтобы блестело. Всем выдали самозарядные винтовки СВТ, причем, все металлические части были никелированные. Теперь, на сапоги набили морозки – знаете, что это такое?

Подковки, нет?

Нет, подковки – это на носок и пятку, а это в подошву вбивались, шипы восьмигранные, штук 20 на каждый сапог. Подковки, как вы назвали их, немножко откручивали, чтобы они звенели, у винтовок накладки на затыльнике приклада тоже ослабляли немножко, чтобы они звон давали, когда ими об асфальт били: «Не жалеть винтовки!» Музыканты были одеты тоже очень красиво, с эполетами, с красными нашивками на мундиры, как в старой армии.

У американцев ничего особо не изменилось, только выдали обмундирование из какого-то нового сукна, чувствовалась солидность. Что за материал – не могу сказать. Англичане приволокли своих шотландцев – в юбках и чулках, на голове пилотка, в пилотке перышко. Что самое интересное, у них был козел. Настоящий козел, который стоял в строю рядом с командиром – талисман, символ. Французы прибыли в новой синей форме. Музыканты у них были виртуозы, посмотреть на них – просто диво! Флейту подбрасывает, она вращается, он ее на ходу ловит и дальше играет. Над ружейными приемами их мы все смеялись – топ-топ, два прихлопа. Вот они тоже, сделают, а потом ногой постучат, понимаешь. Не разберешь, там что.

Ну, что? Когда начали марш мимо трибуны, опять мы оказались на высоте. Нам аплодировали очень сильно, а американцам только изредка, более сдержанно. Англичанам аплодировали сильнее, но мне кажется, больше не им, а козлу, как диковине. Как им управляли – не знаю, но он шел, как положено, бодая в такт головой. Надо поворачивать мимо трибуны – он поворачивает. У самих англичан строевого шага не было, только равнение да отмашка руки. Что еще запомнилось – у французов еще флажки были красочные, с какими-то их знаками. Не знаю, что они означали, но хорошо смотрелись, очень здорово.

Когда парад закончился, история повторилась. Мы пошли до казармы, а это где-то километра четыре, и все улицы были забиты людьми. Австрийские газеты писали о том, что на парад приезжала сталинская гвардия, и корреспонденты двое суток специально дежурили у наших казарм, чтобы зафиксировать отъезд. Такие вот были парады…

Понятно. До какого времени вы в армии прослужили?

До 1971 года. Когда я находился в Австрии, нас отобрали, молодых, с семилетним образованием, и отправили в Баден, там были ускоренные курсы по подготовке лейтенантов. Год там отучились, присвоили нам лейтенантские звания, и я уехал служить в Венгрию, в город Секешфехервар, на должность командира стрелкового взвода. Так все время и шел дальше по строевой – не какой-нибудь штабной работник, а все время с людьми до самого командира части.