Текст книги "Снайперы"

Мой сосед был контужен. Кстати говоря, тот солдат, который смеялся, тоже получил, вероятно, сильную контузию или потрясение. Почему? Потому что я сам видел, как солдат, некогда со смехом кричавший мне «Вася», перед тем, как убежать оттуда, рвал свеклу в огороде хуторянина, грыз ее и смеялся. Короче говоря, он находился в такой тяжелой форме.

К вечеру, когда уже стало темно, я оказался в медсанбате. Он размещался в лесу в палатках. Там собирали всех раненых с нашей части. Я тогда, помню, находился в слишком напряженном состоянии. И вдруг, проходя около палаток, я услышал женский разговор. Он был следующего содержания. Одна женщина называла фамилию какого-нибудь солдата, а другая ей что-то отвечала. Одна, помню, про какого-то солдата примерно в таком ключе говорила: «Его сейчас, при первой же возможности, надо эвакуировать, а этого подождем». Наконец очередь дошла и до моей фамилии. Первая женщина говорит: «Корзанов!» Вторая ей отвечает: «Эвакуируем утром. Если доживет». – «Ничего себе! – подумал я тогда. – У меня с зубами проблемы, я не могу разжать челюсть, а мне уже такое приписывают». В темноте я достал из полевой сумке бумагу и на треугольничке на ощупь, как мог, стал писать патриотическое и прощальное письмо матери. Очень жаль, что оно так и не сохранилось до конца войны. Тогда я, помню, подумал: если со мной что-то случится, то это письмо опустят в полевую почту.

Наступило утро. Я благополучно до него дожил. Но я отказался куда-либо уезжать и остался при этом медсанбате. Здесь я пробыл девять дней. Оказалось, что осколок у меня прошел совсем близко от сонной артерии и чуть ее не задел. Если бы он попал в сонную артерию, то мне была бы явная смерть. В таком случае я бы с траншеи уже бы не вышел.

Через девять дней я вернулся в батальон. После этого опять прошло какое-то время, бои шли за боями, и батальон снова, по сути дела, почти весь погиб.

В этих боях, в самом начале ноября 1944 года или даже, наверное, в конце октября погиб наш комбат капитан Пирогов. Я с ним находился в очень близких отношениях. Больше того, я даже считаю, что мы были друзьями. Сам он был, кажется, родом с города Невеля, из-под Великих Лук. Помню, он немного хромал, так как вступил в командование батальона после госпиталя, где находился на излечении. Произошло это при следующих обстоятельствах. В Латвии в то время, как известно, находились в нашем окружении 36 немецких дивизий. Мы шли вперед с такими, как бы сказать, рывками. Однажды наше подразделение зашло в какой-то лесок. Там было тихо. Выпал даже снег. Когда мы подошли к какому-то хутору, то послышался шум. Мы были этим, конечно, очень сильно встревожены. В батальоне у нас в то время насчитывалось 70 человек или, может быть, немногим более. И оказалось, что в лесочке окопались и немцы.

Рядом располагался латвийский хутор, из которого шла щель в окопы. На хуторе загоняли в хлев скот. С хозяином этого хутора нам пришлось даже разговаривать. Он хорошо говорил по-русски. Все остальные на нашем языке не понимали ни слова. Этот хозяин сказал нам (он, конечно, говорил с акцентом), что когда-то он служил в царской армии и что он, мол, хороший солдат. Надо сказать, через этот хутор проходила важная прифронтовая дорога. Ночью прямо на ней нам удалось захватить большой немецкий обоз, который был на конной тяге. Мы его взяли и он, как говорят, остался за нами.

Помню, ездовые немцы, которые были при нем, начали отстреливаться.

Через какое-то время нам удалось немцев на этом направлении несколько отбросить. Потом прибыло подкрепление. Через какое-то время немцы нас с этого хутора выгнали. Но мы снова его заняли. Потом стало ничего не слышно. Мне было непонятно, в каком мы находимся положении. У нас не было соседей ни справа, ни слева. Тогда ко мне подошел комбат Пирогов и завязал со мной следующий разговор. «Наши действия дальше! – сказал он мне. – Ну-ка скажи мне сейчас!» Я подумал и сказал: «Наверное, у нас есть проблемы с вооружением и боеприпасами!» – «Вот! – оживился на этих словах Пирогов. – Ты можешь сейчас пробраться туда, откуда мы ушли и где наши тылы расположены. Значит, так. Бери двух солдат и тащи оттуда то, что считаешь нужным: гранаты, боеприпасы и прочее. Не исключено, что противник снова появится. Так что бери боеприпасы и действуй!»

Все это находилось в тылах нашего полка. Но пока мы добирались до своих тылов и почти уже до них дошли (но нам, если мне не изменяет память, еще оставалось сколько-то пройти) для того, чтобы достать боеприпасы, на том направлении, откуда мы ушли, разгорелся жаркий бой. Собственно, поэтому мы быстренько и пополнили свои запасы. Все это происходило на рассвете. Мы вернулись на то место, где располагался наш батальон. Стало рассветать. Все это происходило при низких тучах, которые, проплывая над хутором, касались чуть ли не макушек деревьев. Было темно. В иной раз и сейчас бывает так же пасмурно. Никого из батальона мы не обнаружили. Мы только видели, как на поле боя лежат убитые солдаты, причем русские вперемешку с немцами. За время пребывания на передовой мне впервые пришлось увидеть такую ужасающую картину. Ведь немцы, как правило, всегда убирали своих погибших. А тут они не убрали свои трупы. Другое дело, что когда мы их преследовали и они отступали, им становилось не до этого. Так как никого из своих на месте мы не обнаружили, то запрятали все боеприпасы, которые понесли, а сами вернулись обратно в полк. Короче говоря, почти весь батальон там погиб.

После этого вдруг меня вызывают в отдел контрразведки «СМЕРШ». Один из сотрудников стал меня спрашивать: «Вы капитана Пирогова знали?» – «Отлично и хорошо его знал! – признался я. – Я даже считаю, что мы были друзьями». Тогда этот сотрудник указал мне на своего коллегу, у которого оказались погоны старшего сержанта. Но он был, конечно, постарше меня по возрасту. Он сказал: «Сейчас пойдете с этим старшим сержантом. Задание вам дается такое: любыми судьбами, где бы что бы не происходило, разыщите капитана Пирогова, во всяком положении, живым или мертвым. В плену или где, вы должны его обнаружить в любом положении». После этого мы с ним отправились на задание. Мы вышли в поле, посмотрели на все положение… Мысли в голову приходили всякие. «Что же нам делать? – сказал тогда я. – Как мы можем его разыскать? Ведь для этого мы должны взять этот хутор, пленить этих немцев? А об этом нечего и думать». Тогда этот старший сержант мне предложил: «Знаешь что? Нам надо достать мешки. В них мы будем собирать документы. Разделим все это по частям».

Рядом с нами был углубленный, но не глубоководный ручей. Находясь около него, мы решили, что как только начнет темнеть, пойдем на дело. В то время темнота наступала рано. Как только над нами нависли низкие, я бы сказал, свинцовые тучи, мы подождали, пока наступит темнота, и поползли, имея намерение собрать на поле боя у убитых документы. У местных жителей-латышей мы достали пакеты. Затем приступили к делу: переворачивали убитых и искали у них документы. В основном, конечно, забирали или красноармейские книжки, или же комсомольские билеты. Партийные билеты нам почему-то не встречались. Часто немцы освещали поле ракетами. Как только они их бросали, мы ложились вместе с убитыми и притворялись мертвыми. Как только все это заканчивалось, мы продолжали свою работу. Трогая убитого за шинель, мы уже знали, кто он есть. Если она была тонкая, мы соображали – значит, перед нами немец, и мы его не трогали, а если же под шинелью оказывалась то фуфайка, то еще что-нибудь, мы уже знали, что это наш солдат и мы начинали у него искать документы. Но что интересно: как тогда, так и за все время войны я не встречал на фронте ни одного человека, у которого в кармане гимнастерки был бы жетон или медальон, где бы указывались фамилия, имя, отчество и место его проживания. В основном в боковом кармане гимнастерки оказывались красноармейская книжка и комсомольский билет. По полю мы долго ползали. Часто, как я уже сказал, притворялись мертвыми.

И чем же закончились наши поиски? Старшему сержанту, когда он ползал, попалась полевая сумка офицера, которая, по-видимому, принадлежала капитану Пирогову. Он взял ее и положил в мешок. Мне же попала нога человека в сапоге. Должен сказать, что в то время у нас в батальоне мало кто носил сапоги в строю. Когда мы закончили свои поиски, то вышли не той дорогой, откуда пришли, в лес сбоку. Этот путь показался нам ближе, чем ползти по дороге, по которой мы пробирались вперед. Как же мы тогда устали! Ведь мы сновали по полю взад-вперед и, стараясь охватить всех погибших, хватали каждого за ноги и обыскивали.

Когда же мы шли по лесу, то натолкнулись на одного раненого солдата, который, как нам стало известно, служил в отделе СМЕРШ. Он нам рассказал обо всех обстоятельствах гибели капитана Пирогова. Когда немцы пошли в атаку, то вместе с ними шел танк. Они стали с этого хутора выходить в лес. Этот солдат запомнил, как впереди бежал какой-то капитан. Потом последовал взрыв, и его не стало. А он, так как был ранен, побежал в горячке дальше и упал в лесу. Эта ситуация была мне хорошо знакома. Ведь я сам бежал с перебитой ногой. Сначала все шло очень даже ничего: в горячке я все бежал и бежал. Потом нога начинала все больше и больше неметь. Короче говоря, они убегали из хутора, но оказались бессильными перед немецким танком. Укрытия у них никакого не было, боеприпасов – фактически тоже. Мне очень было жаль капитана Пирогова. Ведь мы с ним стали, можно сказать, на фронте друзьями. Я, правда, все время его звал так – «капитан».

Когда мы со всем этим «богатством» вернулись, то принесли все в отдел. Сумка, правда, к тому времени уже была разорванной. Я стал вспоминать и рассказывать о том, каким образом мы на поле боя провели поиски. «Никаких документов капитана Пирогова я не нашел, – говорил я контрразведчикам. – Есть полевая сумка, которую нашел старший сержант. А я в каком-то месте нашел чью-то ногу в сапоге. Еще ожидал, пока стемнеет, а потом возвращался и ее тащил». Как после выяснилось, полковой сапожник доказал, что этот сапог и нога принадлежат действительно капитану Пирогову. Эти сапоги он ему шил в то время, когда Пирогов был инструктором по снайперскому делу в дивизии. И он сказал: «Эти сапоги шил я!» А после его прислали к нам в качестве комбата. Пирогова, видимо, немцы убили с прямой наводки: снаряд его буквально разнес в клочья. Первое время наши контрразведчики, видимо, считали, что его уволокла немецкая разведка. Но потом этот вопрос прояснился.

Через какое-то время, когда я проходил через этого поле, где погиб капитан Пирогов, там стоял большой холм земли. В этом месте похоронили всех погибших. Если не ошибаюсь, название этого хутора было Каллас. Видимо, нашел там свой покой и капитан Пирогов.

Так как в результате тех самых боев от нашего подразделения почти ничего не осталось, то меня перевели в другой батальон. Затем мы снова оказались в пекле. Нас бросили против так называемой курляндской группировки немцев. В этой группировке, если мне не изменяет память, сосредоточилось 36 немецких дивизий. Я об этом тебе уже рассказывал. Они были блокированы. Нам была поставлена задача: «Расчленить эту группировку!» Мы стали готовиться к предстоящим боям. Для этого через какое-то время к нам в батальон дали пополнение. В основном это были мужики старше 50 лет. Ими, как правило, в основном оказывались снятые с должностей ездовых тыловики. Это были, как правило, люди самых разных национальностей. Из молодых были только, может быть, пулеметчик и некоторые командиры отделений. Меня после этого назначили на должность помкомзвода (помощника командира взвода). Но так как командира взвода не было, его обязанности выполнял фактически я.

В этот же день – 19-го ноября, в праздник Дня артиллерии – мне вручили комсомольский билет. Мне этот день запомнился на всю жизнь. Мы находились на переднем крае, около небольшого и свободного лесистого участка, который просматривался немцами и обстреливался их пулеметным огнем. Короче говоря, немецкий пулеметчик совершенно не давал нам покоя. Едва я прибыл на передовую, как наши старшины принесли наркомовский спирт. Стоит отметить, что его постоянно к нам на фронт привозили. Бывает, немножко его хлебнешь, снежком заешь, и почувствуешь какую-то бодрость.

Я свою норму выпил. Вдруг подходит ко мне мой подчиненный солдат, из того самого пополнения азиатов, и говорит: «Товарищ командир, моя не пьет. Выпей за меня». Ну что ж? Я за него выпил. Спустя какое-то время то же попросил еще один солдат. Потом я выпил норму за третьего бойца. После этого прошло некоторое время, как вдруг я почувствовал себя пьяненьким. Ведь я как минимум выпил более 300 граммов спирта.

Через какое-то время меня вызвали к телефону. По нему мне сообщили, что меня вызывают на командный пункт батальона. Мне предстояло проскочить через то самое открытое пространство. Я этот участок удачно прошел, упал на какой-то куст, как вдруг услышал «р-р-р» – это, как оказалось, раздалась пулеметная очередь. Смерть меня миновала. Но это было еще полбеды. Потом я вдруг почувствовал, что я хожу не по земле, а по небу: мне казалась, что земля находится где-то вверху. Это сказался выпитый алкоголь. Когда я добрался до того места (наш КП располагался в лесу), куда мне нужно было идти (кто-то перед этим об этом сообщил), там мне сказали: «Вас вызывают в штаб полка. Вот идет линия, провод (мне на нее показали)? Так вот, вы идите по этому проводу. Он вас и приведет туда, куда вам нужно». Идти по нему, конечно, было опасно. Ведь около этого провода могли свободно шастать немецкие разведчики, охотящиеся за «языком». Но что делать? У меня не оставалось иного выхода. По этой нитке я вышел на дом лесника. Впрочем, что там, в лесу, другое могло быть? Захожу туда, там находится большая длинная комната (где-то метров 16), в которой стоит большой и длинный, чуть ли не вовсю комнату стол. Этот стол был, видимо, бильярдным, так как я заметил на нем специальные приспособления. За столом в конце сидел какой-то майор. Я подхожу к нему поближе и говорю: «Товарищ майор!

Рядовой Корзанов по вашему приказанию прибыл». Тогда этот майор мне и говорит: «А вы знаете, зачем вас вызывали?» Говорю: «Нет!» «Вы приняты в ряды ленинского комсомола, – говорит он. – Вручаю вам комсомольский билет и поздравляю». Я говорю: «Служу Советскому Союзу!» И пошел служить.

А дело в том, что я до этого сам не проявлял никакого интереса к своему вступлению в ряды ВЛКСМ, хотя мне не раз это предлагали. И тогда мою проблему решили таким образом ликвидировать. Ведь я считался в роте довольно уже известный боец, а ходил не только в беспартийных, но и не состоял в комсомоле. Так в ноябре 1944 года я стал комсомольцем. Между прочим, этого майора я потом встретил еще раз, в Берлине, в горящем рейхстаге, но я об этом еще расскажу.

А в партию вам не предлагали вступать?

Господи, какой я был партиец, которому было всего 17–18 лет? У нас в партию принимали уже где-то после 26-ти лет.

А как так получилось, что пришлось командовать взводом, будучи рядовым?

Во время войны такое случалось очень часто: что, скажем, в полку оставался всего лишь один батальон, в батальоне – одна рота. В результате этого многие подразделения объединяли. И если не оставалось ни одного офицера, то, конечно, приходилось брать командование на себя. Настолько становились после боев малочисленными наши подразделения. Командиры постоянно менялись. Забегая вперед, скажу, что когда в ноябре 1944 года нашим комбатом стал Самсонов, он так до конца и не менялся. Все время продолжал командовать батальоном. Мне часто приходилось с ним сталкиваться. Но у него очень редко появлялся настрой, когда он был расположен вести какой-то разговор. Чаще всего оказывался не в духе.

Однако взводом я командовал временно, из-за нехватки офицеров. Официально я был утвержден в должности помощника командира взвода.

Потом нас на какое-то время с батальона отозвали, потому что нужно было переформировываться. В то время мы собирали все свои силы для того, чтобы пойти в наступление и расчленить курляндскую группировку. Затем наступил день, когда нам нужно было в него, как говорят, перейти. Началось с того, что еще вечером четвертая рота выкатила из леса и пошла в наступление на хутор, который мы хорошо знали. В районе хутора тогда сосредоточилось что-то около 500 немцев и проходила сплошная оборонная полоса. Этот хутор находился немного правее от нас на высоте. Четвертая рота находилась как бы с правой стороны подковы этого хутора, его выступа. Там же был и наш батальон. Тут я прежде всего имею командование и штаб. С нашей правой стороны этого выступа дальше шел лес. О том, чтобы каким-то образом окопаться, не могло идти и речи. Ведь все это проходило в болотистой местности. Кругом, буквально перед нами, стояли редкие деревья. Все это были последствия взрывов. Кстати говоря, при взрыве любой мины у нас редко когда обходилось без потерь. Помнится, там же был сделан завал из деревьев. То ли их свалила буря, то ли что-то еще в этом роде. За этим завалом у нас находился полевой телефон. Как-то раз рано утром мимо нас прошел какой-то военный. Погон я его не рассмотрел. Среднего роста и худощавый, он был одет в стеганую куртку – фуфайку. На голове у него была простая солдатская шапка. Он прошел вперед. «Наверное, кто-то с артиллеристов или разведчиков», – подумал я. Потом я все-таки не удержался и спросил у одного из наших командиров, кажется, командира роты (хотя точно не помню): «А кто это такой?» Он мне ответил: «Это заместитель командира батальона по строевой части старший лейтенант Самсонов!» После этого я не стал этим вопросом больше интересоваться. Хотя меня все же удивило, что он пошел в том направлении, где впереди находились немцы. Но он через какое-то время вышел оттуда. А то перед этим мы сильно забеспокоились. Ведь от немцев можно было ожидать чего угодно. Так я впервые встретил Константина Яковлевича Самсонова, которому в будущем будет суждено стать Героем Советского Союза и активным участником штурма рейхстага.

Рота, которая шла на хутор (он находился чуть левее), как тогда считалось, проводила разведку боем. Она была расстреляна. Когда мы безо всякой артподготовки ринулись туда, надежды на моих солдат не было вообще никакой. Разговоры с ними проходили примерно на таком уровне: «Товарищ командир, моя не слышит», «Товарищ командир, моя не видит». Это были азиаты, которые по-русски не знали почти ни одного слова. Только оказался у них один с Урала, который был у них командиром отделения и фамилия его начиналась на букву К. Если мне не изменяет память, он был откуда-то с восточных районов. Если бы мне кто-то назвал его фамилию, я тут же бы ее вспомнил. Но сейчас, к сожалению, забыл. У него было звание сержанта. Так вот, он по-русски говорил. Мы с ним, правда, были знакомы совсем короткое время.

Ночью мы пошли в наступление, чтобы занять этот хутор и продвигаться дальше. Когда мы с этим К. выскочили, немцы открыли по нам огонь. Тогда еще вперед пошли мы одни. Других солдат еще на месте не было. Перед хутором стоял большой камень-валун. С этим сержантом мы заметили, что у них по прямой поставлен на ночной бой пулемет. Оказалось, что он определенно держит сектор обстрела. Правее же нас около леса в немецкую сторону шла полоса, где никаких движений не наблюдалось. Короче говоря, правее они не вели огня. Тут же постоянно пролетали трассирующие пули, нам было никак вперед не продвинуться. Мы видели, как они периодически переменяли свои патроны: то стреляли обычными, то разрывными, то – трассирующими, которые светились. Сейчас я на сто процентов уверен: если бы мы тогда пошли прямо на них, то напоролись бы на огонь их пулемета. Это, впрочем, выяснилось уже потом.

Кстати говоря, нам тогда дико повезло. Дело в том, что когда наша четвертая, кажется, рота попыталась атаковать этот хутор, немцы, ожидая, что с нашей стороны начнется наступление, увели своих солдат куда-то в укрытие. На месте они оставили несколько установленных на ночную стрельбу пулеметов.

Тогда мы пошли ближе к лесу и оказались с боку этого самого хутора. Мне потом сказали, что там находилась на самом деле баня, а не дом. Построенная из бутового камня, она была окружена второй стеной, где немцы сделали, как это тогда считалось, огневую точку. Тут же проходили траншеи. Когда мы подошли к немецкой траншее и потом сзади к этой бане, то в районе, расположенном между нами и нашими наступающими частями, застрочил немецкий пулемет. Во время вспышек мы увидели немецкие каски и то, как заработал их пулемет. Мой азиатский товарищ мне предложил: «Давай, мол, на них бросимся». – «Стой! – сказал я ему. – Да ты что! Не бросай пока гранаты. Поди знай, кто там и сколько их. А нас же всего двое и мы ничего не видим в темноте». – «А гранаты!»

У меня была граната, но я не успел привести ее к действию. Только выдернул чеку… Что сделал товарищ, не знаю. Короче говоря, мне неизвестно, смог ли он своей гранатой воспользоваться. Дело в том, что в этот самый момент вдруг перед этими немцами разорвался снаряд. Осколки пришлись прямо на нас. Едва я прилег к бане (прижался), как я почувствовал, как будто меня что-то обожгло. Начался жар. Дальше я потерял сознание. Через какое-то время я очнулся и обнаружил, что лежу в траншее. Мысленно я представил, где я мог быть, и пошевелился. Меня кто-то схватил. Оказалось, что рядом со мной находится мой товарищ, с которым я участвовал в наступлении. Он поднес мою руку к своей руке. У него была фактически перебита кость. Кроме того, ему почти оторвало руку: она у него как-то там болталась. На улице стояла тьма. Ведь все это происходило в конце ноября. Тогда я его раздел и наскоро перевязал. Через какое-то время он меня стал дергать и показывать, чтобы мы скорее бежали. Мы с ним выскочили и побежали по той же дороге, по которой сюда не так давно шли. Потом вышли на нейтралку.

Мой товарищ уже почувствовал, что мне тяжело его тащить. Ведь меня тогда контузило. Он понимал, что если меня будут отвлекать артиллеристы, я все равно ничего не услышу. Я тогда уже разделся. Ему же попал осколок в спину. Это произошло не то когда мы бежали, не то раньше. Тогда я нашел какую-то разорванную палатку и в нее завернулся: в том месте, где мы перед этим несколько дней стояли. Так я пролежал до утра. Видел, как рвутся огоньки и мелькают на деревьях. Но мне все это было безразлично. Я ничего не слышал. В голове все шумело и гудело. Было не понять, что и к чему. Кстати говоря, пока мы по лесу бежали, мне, как и моему товарищу, даже немного попало в спину. Но, честно говоря, я тогда получил легкое ранение. Страшнее оказалась контузия.

Утром приехали старшины и привезли завтраки для того, чтобы нас как-то подкормить. Они дальше почему-то не могли продвинуться. То ли наши солдаты заняли хутор, то ли находились в поле, – насчет этого я тогда пребывал в полном неведении. Еду старшины вынесли недалеко от меня. Меня после этого увели санитары. Своего товарища я увидел уже в медсанбате. Он лежал там совсем бледный и едва шевелил губами. Стонал он или не стонал, я не знаю. Мне как контуженному это было совсем безразлично. Но губы, как я уже сказал, шевелились. Я его потрогал, и он открыл глаза. Может быть, он что-то говорил, но я все равно ничего не слышал. Ему тогда уже ампутировали руку. Потом нас развели. Его отправили в тыл в госпиталь.

Меня же отправили несколько позже в армейский госпиталь 3-й Ударной армии № 19–19. Разместили нас в Латвии в каком-то населенном пункте. Как он назывался, я не помню. Могу только сказать, что размещался он в полуподвальном помещении бывшего спиртзавода, территория которого оказалась довольно большой. Впрочем, размещались мы не только в помещениях этого завода, но и в рядом стоящих домах барачного типа. Так как я был контужен, то с самого начала прибытия в госпиталь никак не мог найти себе места. Такое нашло на меня состояние, что мне нигде не было покою. Я искал себе места, куда можно было бы приткнуться. То ли давление сказывалось, то ли еще что-нибудь. Как-то раз зашел я в библиотеку госпиталя и взял почитать себе книгу. Один раз почитал, другой. Потом солдат, который выдавал книги, вдруг мне говорит: «Слушай, прими от меня библиотеку». – «Да ты что? – удивился я. – Тебе что, не нравится здесь?» Он сказал: «А я уезжаю в военное училище!» После нашего разговора прошло сколько-то времени. Подумал: «Начну этим делом увлекаться и буду спокойно себя чувствовать». Я взял и принял у него библиотеку.

Но потом переменилась погода и я вновь стал себя неважно чувствовать. Мало того, что болела голова, я еще очень и очень плохо слышал. Тогда я решил, что в таком состоянии мне все-таки придется библиотеку оставить. А дело в том, что когда я еще принимал библиотеку, туда иногда заходил заместитель начальника госпиталя по политчасти капитан Петр Давидович Приставкин, грузный мужик и порактически – ровесник моему отцу. До войны он работал, по-моему, третьим секретарем Смоленского обкома партии. Когда он в очередной раз ко мне зашел, я ему признался, что на этой работе очень плохо себя чувствую. «В таком случае, – сказал он мне, – подыскивайте себе того, кто вас заменит». Когда нашелся для этого дела товарищ и я уже стал передавать ему дела, Приставкин мне сказал: «Когда передадите, придете ко мне и доложите». И что же? Он предложил мне идти к себе в помощники.

Суть моей работы заключалась в следующем. В госпитале лечились два командира дивизии, которые служили в нашей 3-й Ударной армии, но находились в каком-то частном доме. Наши разведчики притащили им трофейный радиоприемник на батарейках. Так вот, рано утром я вставал, шел к ним, прослушивал сводки Совинформбюро, где говорилось о том, что произошло за сутки или за ночь на фронтах, и все это записывал. Сейчас я уже не помню, как с ними познакомился. Могу только сказать, что нашлись люди, которые меня с ними свели. Мне это было, конечно, очень нужно. Они отнеслись к моей инициативе очень положительно. Ведь такие вещи поднимали боевой дух наших солдат. Когда-то я помнил их фамилии. Но теперь, к сожалению, я их позабыл. Помню только, что их дивизии воевали в составе нашей 3-й

Ударной армии. Я старался как можно больше схватить нужной мне информации. Свои «каракули» я передавал свои капитану Приставкину. Впрочем, для себя оставлял тоже экземпляр с записями. На основании моих записок Приставкин читал политинформацию для легкораненых и контуженных, проходивших лечение в госпитале. Моей обязанностью являлось чтение политинформации для медперсонала: врачей и медсестер. Раненые с нетерпением ждали нашего появления. И когда мы зачитывали сводки, где говорилось о том, что наши войска взяли такие-то и такие-то города, люди очень сильно радовались.

Честно говоря, на мои беседы чаще приходили медсестры. Врачи были заняты своей работой и к этому относились как-то не очень. Но все ж таки и они появлялись. Потом в этот процесс у меня втягивалось все больше и больше работников госпиталя. Работа у меня получалась. Ведь я еще до войны много читал книг, а 19 ноября 1944 года буквально перед последним боем мне вручили комсомольский билет (был я в этот день, кстати говоря, немного пьяненьким).

Короче говоря, работа у меня шла довольно хорошо. А потом в жизни нашего госпиталя стали проходить какие-то странные изменения. К нам приходит сначала одна, потом вторая комиссия. Ее члены проверяют состояние здоровья раненых. Тех, кому предстоит пройти более продолжительное лечение, отправляют в другие тыловые госпиталя. Тех же, у кого здоровье более-менее поправилось, выписывают и отправляют в свои части. А меня, смотрю, держат и никуда не отправляют. Таких набралось у нас несколько человек. Среди них, между прочим, оказалось два моих земляка, с одного района. А то все были с Псковской области.

Через какое-то время нас всех собирает начальник госпиталя подполковник Концевой и объявляет: «Нашей

3-й Ударной армии в Прибалтике больше уже нет. Она где-то в другом месте. Мы как армейский госпиталь должны следовать за ней. Куда мы едем, я не скажу. Скажу другое: когда мы будем проезжать, где бы мы ни находились и что бы ни делали, никому ничего не рассказывайте. Ни за что не говорите, куда и откуда мы едем, что у вас за воинская часть. В военной форме человек будет спрашивать или нет, вы ничего не знаете. Ни с кем не вступайте в разговоры. Мы об этом предупреждены, а куда едем – сами ничего не знаем. И лучше, чтобы у вас не было никаких газет: ни армейской, ни дивизионной». Делалось все это, как я понимаю, для того, чтобы немецкая разведка не знала о том, что идет передислокация наших войск, и чтобы она не зафиксировала факт нашей переброски на другой рубеж. Ведь у нас, по сути, оголялся тыл. Поэтому для того, чтобы они не воспользовались этим обстоятельством и не стукнули по нам, соблюдались такие меры предосторожности.

Мы погрузились в эшелон и поехали. Наш путь продолжался трое или четверо суток. На мою долю выпало дежурить сутками по эшелону. Бывало, едем, как вдруг – чух-чух, паровоз останавливается. Нам говорят: «Нет топлива!» Тогда мы выходили на улицу и старались запастись каким-нибудь горючим. Если в лесу нам попадалось какое-нибудь сваленное дерево, мы его брали. Короче говоря, старались любое бревнышко прихватить. Так же брали доски от построек. Всем этим машинисты топили паровоз. Ехали мы довольно медленно. В итоге мы оказались под Варшавой. И если раньше входили в состав 1-го Прибалтийского фронта, то теперь вошли в подчинение 1-го Белорусского фронта. Разместились мы в населенном пункте, которое поляки почему-то называли Джары. Но мы туда, по правде говоря, попали не сразу. Нас до него повезли после остановки эшелона на машине. Наше командование прибыло на место раньше нас. Я же оставался с нашим госпитальным имуществом. Ведь вместе с личным составом госпиталя должны были прибыть госпитальные вещи: книги из библиотеки, игральные предметы вроде шахмат и домино. Я ожидал, когда все это хозяйство прибудет на машинах, чтобы потом все доставить до того места, где размещался наш госпиталь.

Между прочим, первым местом, которое я посетил в городе Джары, стало здание костела. Но, как я потом узнал, в то время оно выполняло еще и функции какого-то клуба. Почему? Дело в том, что когда я там появился, там выступали с театральным представлением дети младшего школьного возраста. Темой их выступления стало Рождение Иисуса Христа в городе Вифлееме. История эта была и мне известная. Значит, когда родился будущий спаситель, царь Ирод приказал уничтожить всех новорожденных детей и чтобы таким образом выйти на Иисуса. И мне показалось, что в этой постановке была связь с Гитлером, который так же, как и Ирод, уничтожал людей.