Текст книги "Снайперы"

Бородкина (Махлягина) Антонина Васильевна

Из какого города вы приехали в Подольскую школу?

[Имеется в виду Центральная женская школа снайперской подготовки, которая функционировала под Подольском в 1943–1945 гг.]

Я из Краснотурьинска Свердловской области, оттуда еще была Валя Вострикова. С нами приехали еще Аня Замятина, Аня Григорьева – она была чуть постарше, а так всем почти по восемнадцать, были почти все одного возраста. Только мне еще не было 17-ти. Все были незамужние: второй набор, кажется, все были не замужем. Все душой горели.

Я соврала, что я 1925 года, на самом деле 1927-го. И меня тут же призвали. До Москвы ехали суток семь. В школу взяли не всех: попала я и еще пять человек, среди них Аня Замятина и Галя Ершова – а вместе ехали человек восемь. Поезд был не товарный, обычный пассажирский. А мне только что сшили костюмчик черный с белой блузочкой. Одежду гражданскую оставили в школе.

Расскажите о своей семье.

Мамы у меня не было, мы остались с бабушкой Натальей Львовной, брат и я. Бабушка была из порядочной, богатой, видимо, семьи, и она спасла нас от смерти. Еще тетя Галя помогала, они спасли от голода. Когда был голодный 33-й год, каждому из нас давали по кусочку булки, больше давать боялись – что будет заворот кишок. И больше не просить. И укладывали спать. «У вас будут болеть животики». Я потом жила у дяди Паши. Семья у него была средняя, но хлеб был – видимо, мукой распоряжался и что-то ему доставалось.

Нас было два брата и две сестры. Сестра живет в Туле. Один брат был маленький, годика четыре, когда мама умерла, а мне было лет семь-восемь. Отец женился, она оказалась стерва. Мы были для нее никто, у нее была своя дочка, Зоя. Нас обделяли хлебом.

Где вы учились до ухода в армию или вы работали?

В школу я пошла в Краснотурьинске. Планов как-то не строила. Закончить десять классов. После войны я сразу пошла работать. Работала курьером в горисполкоме, разносила почту. Видят, что я толковая, оставили на работе в горисполкоме. Там я работала лет восемь.

Как получилось, что вы поехали учиться на снайпера?

Когда призвали на фронт, я сначала не знала, что еду в снайперскую школу – просто набирали девочек и отправляли в Москву.

Какие воспоминания у вас остались о снайперской школе?

В школе кто-то из девчонок фотографировались, а я – нет, денег же ни копейки не было. Какие деньги давали – например, дали на фронте, когда война кончилась – я отправляла домой. Когда уезжали на фронт, дали по 200 рублей, и я сестренке и братишке оставила.

В школе старшина у нас был порядочный, еду не воровал, хорошо обращался с нами.

Когда вы попали на фронт и где служили?

В июне [1944 г.] мы уже были на передовой. Я была в 48-й Армии. Вскоре меня ранило и контузило.

Как это произошло?

Это было где-то под Бобруйском. В десяти метрах от меня разорвался снаряд, я ничего не могла понять. Грохот стоит, канонада, я вдруг потеряла сознание. На носилках оттащили и оставили меня одну. Не могу понять, почему оставили. Вдруг подходит ребенок лет восьми. «Тетя, вам плохо?» – «Плохо, детка, плохо». Берусь – у меня сумка, там продукты – дать ему, чтоб помог. «Нет, я не возьму, это вам надо. Я сейчас побегу к маме, они на носилках принесут вас домой. Мы живем в хате. Правда, хата у нас плохая. У нас течет сильно, но мама топит печь, у нас тепло». Я говорю: «Не надо, ты лучше побудь со мной немножко, поговори». Я боялась, что он меня оставит одну. Пришла его мать, и меня забрали. В этот момент было немецкое контрнаступление. Так что меня подняли на сеновал и сеном забросали. Говорят: «Только не стоните». Это потому, что сюда немцы приходили. «Будете стонать, немцы услышат и вас приколют. Если только пошевелитесь, солома сразу даст понять. Нас не подводите». Стонать нельзя, а боль дикая в голове. Потом наши подошли и меня забрали в госпиталь, долго там лежала. В госпитале были медсестры Тая и Зина. Очень хорошие девочки, так ухаживали. Пить водичку давали, воду подслащенную. Потом говорят: «Ну а теперь вы можете опять идти воевать».

У меня еще было ранение потом.

У вас была снайперская пара?

Снайперская пара у меня была тоже Тоня, Братищева. Она была из Челябинска. Она была черненькая, а я светлая, а так мы были похожи как сестры. Она была очень симпатичная. Добрая. Мы с ней долго переписывались.

В снайперском искусстве, как вам кажется, девушки не уступали парням?

Женщина любая более собранная, выдержанная, чем мужчина. Стреляли мы неплохо, стреляли вообще отлично. Когда учились, у нас были стрельбы. Мы были на Силикатной, а мужчины – в Вешняках, и мы заняли первое место, когда у нас с ними были соревнования. Мы были выдержаннее. Когда стреляешь, надо быть спокойнее. Идет человек, поднимает мишень и идет с ней, по ней надо стрелять. И по бегущим стреляли. Пулеметчики тоже были нашей целью. Мишень на щите. Пулемет – у него два расчета, про это всегда надо помнить. Расстояния были разные – и 200, и 800 м. Бегущего ведешь винтовкой, и потом стреляешь чуть вперед. Стрелять хорошо мог не каждый.

«Мама Катя» [комиссар ЦЖШСП Екатерина Никифорова] провожала ваш выпуск на фронт?

Нас Никифорова привезла на передовую. Прошла по линии, траншее. «Ну что ж, придется нам с вами прощаться, набор следующий уже набран».

Расскажите о своем приезде на фронт.

Приехали, землянки уже готовы. Ночью же мы приехали, спать хочется, нам показали: это ваша землянка, эта – того взвода. Зашли, и быстро по нарам.

Где находился ваш фронт, 1-й Белорусский, когда вы приехали?

Я была в 48-й армии, в 755 и 217-м стрелковом полку.

На фронт мы попали где-то под Оршей. Началось наступление, в наступлении тоже девчонки наши погибли, пять человек. Под Барановичами это было, они погибли от пули. Их хоронили завернутыми в плащ-палатку.

Какова была ваша роль во время наступления?

Мы наступали вместе с пехотой, как простые солдаты. По нам стреляли. Помощь в бою мы оказывали сами, санитаров не было, я не помню санитаров на поле боя.

Расскажите о первом немце на вашем снайперском счету.

Снайперский счет я открыла со слезами: немец был немолодой, я подумала: «Вдруг у него дети?» Я открыла счет первая, Тоня наблюдала. В траншее смотришь в бинокль. Увидела человека – стреляю. Вижу цель, нашла, стреляю. Только один раз стреляю, потом надо менять позицию.

Если я нашла цель, я уже настроена только на эту цель. В книжку снайперскую записывали и раненых, и убитых.

Какие моменты больше всего запомнились?

Нам случалось попадать под такой огонь! Но тут же берешь себя в руки, сжимаешься и терпишь. У нас была девчонка, тоже Тоня, она зажимала голову: «Девчонки, я не могу!» И садилась в траншею. Мы с моей Тоней ей говорим: «А ну-ка вставай, винтовку направляй!»

Вы приехали на фронт с косами?

Я на фронте все время стриглась. Как иначе, завшивеешь сразу!

Сохранились ли ваши письма с войны?

Да что вы! Родным мы особых подробностей не писали, только что живы-здоровы. Писали, например, что «Было жаркое время, вспотели, но живы». Бабушка мне писала: «Крепись, ты пошла сама, добровольно, а теперь нельзя сдаваться».

Одно письмо я получила и читать не могла (все цензура вымарала). Читать нечего там было. Письмо от сестры, как они живут – видно, очень тяжело. Я попросила увеличительное стекло у одной девчонки и кое-что смогла прочитать. И мне так было больно.

Случалось ли пользоваться другими видами оружия на войне?

Только гранатами. Граната – это просто, только выдернуть кольцо.

Помните ли первого немца на вашем счету?

Я ревела, когда первого убила. «Я человека убила!» Меня говорят: «Ты убила немца». – «Но я убила первая, он должен был еще жить». Убить человека – это не так просто. Руки тряслись. Это только легко сказать. Девчонки мне говорят: «Чего ты ревешь, ты же убила фашиста!» – «А вдруг у него дети, что будет с детьми?» – «Какая твоя забота?»

Это было в 48-й армии. Командир мой говорил: «Какой я счастливый, что у меня такие девчата боевые». Нас 30–40 человек было у него, снайперов. Командир был в возрасте уже.

Командир взвода?

Нет, командир роты стрелковой, он нас хорошо понимал. Он был из-под Москвы, культурный, обаятельный, старший лейтенант. Войну он пережил, не убило. Наших-то девчонок ближе к половине погибло.

Когда под огнем ползешь – тоже были убитые. Тоню Братищеву тяжело ранило осенью [1944]. Она мне тогда сказала: «Ты лежи, а я поползу». Я приползла к ней сделать перевязку. Видимо, ее ранило в вену, кровь хлещет, я тугую повязку сделала, иначе бы она истекла кровью. Я ползу, а меня заметили, стреляют. Я сразу с Тоней в траншею.

Когда вы вернулись домой?

С собой с фронта я везла продукты в мешке. Приехала домой, там дети голодные были. Ничего у них не было. Я распечатала мешок, и дала печенье сестре и брату, они с жадностью набросились. Я скорее начала еще что-то доставать. Еще отрезы были с собой. Туфли тоже были, так нас отправляли из Чехословакии. Стол накрыли, сидели, пили за победу. С будущим мужем я познакомилась на вечеринке фронтовиков.

Интервью и лит. обработка: Л. Виноградова

Жукова Юлия Константиновна

Как вас отпустили с завода на фронт?

Не знаю, как это оформлялось. Потому что тогда я пошла не записываться на курсы, а сразу на их первое занятие.

Что перед этим делала – не помню. И вообще я удивляюсь, потому что в военкомат тогда направилась, прогуляв половину рабочего дня. И – ничего…

За это могли и…

…под суд отдать. Я же еще была членом заводского комитета комсомола!

Что вы можете вспомнить о подготовке в школе по военной специальности?

Главным образом, нас учили стрелять. Мы через день ходили на полигон и стреляли до потемнения в глазах и до синяков на плече. Сначала сами этот полигон оборудовали, вырыли траншеи – и из них появлялись разные мишени. Такая, такая [Показывает: головная, грудная, поясная], в полный рост, неподвижная, в движении… Там внизу кто-то бежит – и эту мишень тащит. А мы – стреляли. Могли стоя, могли с колена. То есть – не могли, а все это делали. И из окопа стреляли, и на бегу.

Никаких военных планов мы не разрабатывали. Мы не изучали тактику целиком, как науку. Только какие-то ее элементы. Нам давали приказ – мы его выполняли. «Тактические занятия» – называлось.

Нас учили правильно ориентироваться на местности, окапываться. Окопы нас учили рыть – в полный рост. Копали и одиночные окопы, и ложные (тоже глубокие). Учили маскироваться. Маскировали – все: важно было создать видимость у противника, что это подлинный окоп. Земли мы перекопали нашими саперными лопатками – многие тонны, наверное.

Нас учили четко, не раздумывая, выполнять приказы. Один раз я этого не сделала, когда мне командир приказал упасть в лужу. Тогда он подробно разобрал, в чем была моя ошибка. Сказал, что я замедлила действие, сделав лишний шаг. А должна была упасть мгновенно, беспрекословно – у нас до автоматизма все отрабатывалось. «На виду ты была несколько мгновений – это точно. Убить тебя могли – это точно». Вот на таких примерах нас учили.

По-пластунски ползали мы классно. Я помню, когда начинали, командир говорил: «Ну задом-то не виляй, видно же его. А его не должно быть видно». Так что вот именно распластаться, чтобы ни пятки, ничего у тебя не было видно: как пластуны были раньше в казачьих войсках, так и нас учили по-пластунски пробираться. Нас всему учили. Мы часами иногда должны были лежать, не двигаясь, и наблюдать за целью, потом подбираться к ней…

Поиску цели – тоже обучали, обязательно. Потом – чтобы была твердость руки, чтобы рука даже не шелохнулась. Очень большое значение придавали физической подготовке. Потому что без физической подготовки, без выносливости – ничего сделать было невозможно. Вот держишь час – полтора, вот так вот [Показывает.] – и она у тебя дрожать начинает, трясти винтовку. Но она дрожать не будет, если постоянно заниматься. Это не учеба, это тренировки. Но, конечно, всему этому нас сначала научили.

Понимаете, это ведь не просто «прицелился и выстрелил». Вот сегодня – ветра нет, ясная погода. А завтра – сильный ветер. Но мы должны были всегда, определив цель, за какие-то мгновения понять направление ветра, узнать его силу, рассчитать, какую сноску надо сделать, чтобы пуля не отклонилась от цели. Учились стрелять при боковом ветре и при любой погоде. Вот пурга: еле-еле видна цель. Все равно стреляли, потому что на фронте и такое может быть.

Что мне на экзамене досталось – это ужасно! Замаскированная амбразура, а оттуда – дуло пулемета. Не все даже, не весь ствол, а только его часть торчит из этой амбразуры. И я должна была это найти и поразить.

Не учили стрелять при лунном свете?

По-моему, нет. Но нас и на задания ночью не посылали. Во всяком случае, мне этого не приходилось. Но, может быть, кому-то и это пришлось.

После школы вы могли уверенно поразить головную цель на какой дистанции?

Двести метров, может быть. Понимаете, я уже не ориентируюсь в расстоянии. Если бы мне показали сейчас на местности – я, наверно, приблизительно прикинула бы, могла ли я тогда поразить. Ведь даже когда пулемет я этот на экзамене поражала – я ведь бежала. Мне дали команду и засекли время – Вы думаете, я там при этом должна была точный расчет сделать? У нас глазомер особо развивали, чтобы мы могли расстояние до цели навскидку определить. Думаю, что тогда нас не ориентировали на то, чтобы мы знали числа: это – на сто, это – на двести, это – на триста… Мы сами при каждом выполнении задания должны были чутьем это определять. Может быть, я не права.

У вас были какие-то стандартные упражнения. На какой дистанции они выполнялись? 400 метров? 800?..

800 – я не помню, а 400–500 – по-моему, были. Я думаю, что на очень большие расстояния мы не стреляли. Наверно, 400–500 метров максимально. Но – могу и путать. Тогда оптика была другая, простая совсем. Прицелов было два. Один – на ножке, короткий, трубочка такая. И был – с широкой ножкой, длинный прицел, вот такой примерно. [Показывает.]

Вас, снайпера, после лечения перебросили вообще в другие войска, совсем не по специальности. Как же так получилось, если вас столько готовили, столько в вас вложили сил и средств?

Я и сама думала над этим. То ли уже снайперы не нужны были, то ли кто-то позаботился меня в более безопасное место направить. Не знаю. Но – в армии приказ не обсуждают. Может быть, тот, кто меня направлял – он даже не очень вникал, кто я. Я же – из госпиталя… хотя красноармейская книжка у меня – была. Были ли они вообще в курсе, что я снайпер или нет?

Нас столько готовили, столько денег в нас вложили – это да, но я знаю, что потом еще некоторых девчат использовали вообще не по назначению. Может быть, распределяли по подразделениям не очень грамотно. А может быть, командиры возиться не хотели, может быть, не доверяли – не знаю.

Какова была численность группы, которая с вами прибыла в Сувалки?

Отделение. Человек десять-пятнадцать, очевидно. Хотя, если пятнадцать, то это больше отделения.

А дальше вас отправляют в 88-ю дивизию?

Да. И оттуда в полк – опять же целиком. Мы прибыли отделением снайперов. Я знаю такой случай: это был второй выпуск, по-моему, когда там чуть ли не взвод – а это тридцать-сорок человек! – сосредоточили в одном месте. И их посылали оттуда на разные задания, чтобы не распылять силы, чтобы можно было снайперов использовать более рационально там, где они могут быть полезнее.

Кто у вас был командиром отделения?

Командиром отделения у нас была Поплетеева Любовь Фроловна. Она не заканчивала нашу снайперскую школу. Это была жена начальника штаба полка. Не «полевая», настоящая жена. Но ни я, никто из наших девчат ее не помним. Тоже не знаю, почему. Вот это – парадокс. Возможно, она нам ничем не мешала и не помогала. Но она – очень славная женщина, не из тех жен, которые прячутся за спиной мужа. Я уверена, что она не злоупотребляла своим положением: просто по характеру она такая, по натуре. Ее к нам назначили, уже когда мы прибыли.

А звание у нее какое было?

Не знаю. Можно ее спросить, наверное.

А она жива?

В Москве живет. Только ей не дозвонишься: она не слышит ничего.

Вам приходилось подолгу дежурить на позиции, ждать по несколько часов. О чем вы думали в это время?

Мы все были сосредоточены на одном: следить, наблюдать, не упустить. Я думаю, когда люди пишут о том, что вот, мол, снайпер охотился и в это время вся жизнь у него прошла перед глазами – это все-таки не очень правдиво. Потому что, как я помню, всегда думаешь только об одном: вот там посмотреть, туда посмотреть, а может быть, он там – а может быть, он там… А какая сила ветра? И вот лежишь, стоишь – и все время думаешь об этом, потому что все время какие-то перемены: другое направление ветра – это надо учесть, солнце вышло, стало слепить глаза – это надо учесть. Понимаете? И я не могу сказать, чтобы я каким-нибудь воспоминаниям или лирическим размышлениям поддавалась. Полная концентрация. Для снайпера крайне важно полностью сконцентрироваться на работе. Нас этому тоже учили. Не отвлекаться ни на что.

Кто была вашей напарницей в «охоте»?

У меня не постоянная была пара, нам меняли. Нас всех выстраивали, давали задание и говорили: пойдет на задание такой-то и такой-то.

Как обычно распределялись роли в паре? Чаще вы стреляли, а кто-то наблюдал – или наоборот?

Я не могу сказать, кто чаще стрелял. Конечно, и напарница когда-то стреляла. Но я помню только тогда, когда я.

Бинокли были у обеих?

Обязательно! Но когда я знала, что должна стрелять, то им не пользовалась, потому что, если наблюдаю в бинокль – то потом его опущу, потом возьму винтовку – и цель точно потеряю. Я наблюдала в оптический прицел до рези в глазах. Они уже слезятся, а закрыть их – нельзя, потому что можно упустить цель.

Кто подтверждал ее поражение?

Тот, кто при этом присутствовал. Солдаты, которые были посторонние, не снайперская пара.

А бывал ли с вами командир, который, так скажем, курировал «охоту»?

Нет. Я этого, во всяком случае, не видела. У меня этого не было.

Вам командир роты как-то вынес благодарность…

Да. Вы знаете, это же было событие! Всегда выстраивали, благодарность объявляли. Это не просто в отделение пришли и тихо поздравили, это – чтобы все знали.

Вам поставили задачу уничтожить вражеского снайпера. Какой командир?

Не командир отделения – это точно. Потому что это задание было общее, а не нашего отделения. Это не мы решали, что мы его должны уничтожить. Это командование решило, и оно выбирало, кто пойдет. Я – стреляла великолепно. Просто отлично. У меня командир отделения еще жива, она помнит. Проблем никогда не возникало, я никогда не мазала.

На ваш выстрел – с той стороны был ответный залп? Из чего?

Да. Любой мог быть. У них это немедленно было. Могли стрелять из пулеметов, могли из минометов. А знаете, почему? Снайперский выстрел – он чем-то всегда отличается от обычного одиночного выстрела. Я не знаю, чем. Но – безошибочно определяли, что это снайпер. Какой-то особый звук, что ли. Выстрел немецкий или наш – любой. Одиночный выстрел любой солдат сделает и сделает снайпер – снайперский отличается. Мы отличали. И вот выстрелишь, бывало, и сразу пулеметная очередь – бабах! Или несколько ружейных, там, или из автоматов залп. Обязательно откликались они. Иногда наши скажут: «Фриц». Он кричит: «Что, Иван?» Так и здесь.

Ходили – только парами?

Парами. Еще пара – могла где-то недалеко быть. Но никогда нам не говорили: «Ты, ты, ты, ты», или про цель для двух снайперских пар. Каждая получала задание персональное.

Вам хотя бы примерно нарезали какие-то сектора?

Может быть, в то время, когда мы с напарницей уничтожали немецкого снайпера – там и другая снайперская пара на другом участке имела такое же задание.

Потому что он хоть и появился тогда на нашем участке, но каждый день менял позицию. И правильно делал.

Может быть, и в других секторах его тоже кто-то еще выслеживал.

Сколько до него примерно было?

Не очень много, 250–300 метров. Он был впереди своих. На нейтральной полосе, но ближе к своим окопам все-таки. Не в окопах, там какой-то с их стороны растительный рельеф был, и вот он – в одном из этих кустов. А я думаю – у нас и у них между окопами было метров пятьсот, не больше… может быть, четыреста: потому что мы слышали, как они разговаривают, а они слышали, как мы разговариваем. Поэтому, если он впереди окопов, то 250–300. Ну, максимум – 400.

Сколько вы могли сделать выстрелов с одной позиции?

Один. И все, больше не разрешалось. Когда я первого немца убила – от волнения подумала, что промахнулась, и выстрелила второй раз. «Исправляла» мнимую ошибку – но этим же ошибку и допустила, причем грубейшую. Снайпер больше одного выстрела с одной позиции делать не имеет права. Нам запрещали это. Потому, что могут засечь (я ж говорю – выстрел снайпера чем-то отличался). Поэтому – только один.

Вы сами стреляли с нейтралки?

Нет, мы на нее ходили, лежали там, но мне оттуда бить так и не пришлось. Наблюдала, но, очевидно, цели подходящей не обнаружила. Наши с нейтральной полосы стреляли, знаю. Так же, как и немцы. Только снайперу всегда очень опасно стрелять с нейтралки.

Отойти невозможно?

Да. Поэтому, может быть, нас, девчат, и берегли. Надо сказать, к нам очень бережно относились. Это не значит, что у нас были какие-то особые отношения с командирами. Просто было очень хорошее командование, которое нас не обижало, в обиду другим не давало и по возможности старалось нас обезопасить. Потому что мы молоденькие были все.

Жили вы – далеко от линии фронта?

Ну как «далеко»… может быть, с километр. Может быть, меньше немножко. Не в землянках, не в окопах, не рядом.

С точки зрения свободы перемещения – вы были ограничены или нет?

Конечно. Только в расположении своего отделения. Если надо, так обращаешься за разрешением. Самовольно, извините, даже в туалет не разрешалось. И в школе так было.

Но, получив разрешение, можно было куда-то отойти?

В расположении части. В пределах того ограниченного места, где мы находились. Потому что это ведь – войсковая часть, там часовые, дозоры, охранение и так далее. За пределы расположения – не разрешалось. Если бы была острая необходимость – то разрешили бы, наверное. Ну, если бы, например, заболел кто.

Снайперы и разведка – не строем идут, не со всей ротой или полком. Это часто два-три человека. Иногда вообще один идет. И льготы у нас были свои. В первую очередь водку – им и нам, горячее питание – им и нам.

И обмундирование, и маскировочные халаты в первую очередь – им и нам. Остальным – потом.

Вы подчинялись напрямую командиру полка – или кому? Кто вам отдавал приказы?

Вы думаете, мы знали, от кого исходит приказ? Это бывало по-разному. Нам важно было, кто его нам передавал. Если что-то очень важное, то это был какой-то более высокий командир: чтобы придать значительность, все объяснить, настроить. А если нет – так мог быть и командир отделения.

Но ведь мы выходили и просто на «охоту». Нам не рекомендовали просто так стрелять, но я стреляла и без задания. Моего первого немца, например, я так и убила. Было такое: ну почему не убить противника, если есть возможность? Даже удается офицера, или пулеметчика, или снайпера. А потом, уже в наступлении, нам никто ограничений в этом плане не давал. Стреляй.

Но в наступлении же не подтверждалось количество убитых?

Да. Вот вы – пулеметчик, она – автоматчик, я между Вами – снайпер. Мы все стреляем вперед: в тех, кто от нас обороняется. Ну кто там что может подтвердить? Мне одна говорит, не очень давно: «Ну что же ты, сосчитать не могла?» Я говорю: «Могла, наверное. Но ты мне подтвердила бы, если бы там стреляли я, ты и еще много кто?» – «Да, – говорит, – не знаю».

Некоторые очень ревностно каждого считали, даже когда в атаку шли. Мне же – это неважно было. Отметили в снайперской книжке, нет – мне все равно. Понимаете, я немножко романтик и немножко идеалист, девочки это знали. И я всегда такой была. Мне важно было, что я честно делаю свое дело. Поэтому я не могла себе насчитать. Хотя так и приписывали некоторые. Я могла бы – но мне это не нужно.

Какие-нибудь случаи приписок потом разбирали?

Нет. Я сейчас вам скажу, откуда я узнала. Была у нас через тридцать лет встреча. Одна выступает, не из нашего выпуска. И говорит, сколько она немцев убила. Стоит женщина, которую мы тоже не знаем, и говорит: «Что она врет? Я же снайперской парой у нее была». Я ахнула. Вот так и узнала, что приписывали.

У вас на счету – восемь побед, а в книге описано, по-моему, три или четыре…

Я остальные, наверное, не запомнила. Не знаменательны были для меня. Первый немец – сперва запомнила, но потом забыла. Это хорошо, что письмо про него нашла. А запомнился мне второй и запомнился снайпер. Второй – потому, что я очень сильно переживала. Может быть, какие-то сопутствующие обстоятельства были, не знаю. Ну, а снайпера – это просто редко кому удается. Запомнилось. А остальное – нет. Какие-то рядовые случаи. Кто-то – все помнит. Я – нет.

Восточная Пруссия – первая, так сказать, немецкая территория. Политработа какая-то перед ней проводилась?

Вот этого у нас в недостатке не было. Нам все рассказывали, и о Восточной Пруссии тоже говорили, что это такое. Но самое главное – с нами беседовали о том, как себя там вести, как относиться к мирному населению, к военнопленным, и наказание за нарушение этого было – вплоть до расстрела. Нам зачитывали этот приказ. Через шестьдесят два года трудно вспомнить подробно. Я только знаю основное: нам говорили, что мы не должны ронять достоинство и честь советского солдата. Это точно. Что мы не должны мародерствовать, мы не должны самоуправство учинять, мы не должны вести себя как бандиты. Мы должны помнить, что мы солдаты великой Советской страны. Никаких самовольных расстрелов, никаких грабежей, никаких насилий, ничего.

А месть?

Не может каждый лично мстить, кому ему вздумается. Месть – это когда мы воюем, уничтожаем врагов, но при чем тут мирные немцы? Это нам тоже говорили. Вот мне недавно задали вопрос: сохранилась ли у меня ненависть к немцам? Я говорю: «Так у меня ее к ним и не было. Я ненавидела фашистов и тех, кто пришел на нашу территорию с оружием в руках».

Все это нам внушали постоянно, и не случайно в Восточной Пруссии ни виселиц не было, ни Бабьих яров, хотя в ней немцы воевали будь здоров! Это был последний их оплот надежды, и они даже мысли не допускали, что мы Восточную Пруссию возьмем. Я тогда этого не знала, только недавно прочитала.

Но ведь вся война же шла под лозунгом «Убей немца!»…

Врага.

Были статьи, стихи и все такое: типа «как увидел его – так и убей, сколько раз увидел – столько раз и убей».

Нас и в школе, и в армии на фронте учили: убить – врага, но – не немца. Врага именно, да. Во всяком случае, я это больше всего помню. Это очень соответствовало моему характеру. Я сама не стала стрелять в мирных немцев. И мальчика одного я же там не стала ногой колошматить или там об стенку головой бить, как делали это у нас немцы. Ну вот понимаете, для меня он был – не враг. И женщины, и старик парализованный в кресле – они для меня не были врагами. И даже для офицера, у которого немцы всю семью уничтожили. Едва ли он стал бы стрелять, хотя у него и другое отношение к ним было. Если бы он стал в них стрелять – если бы это стало известно – его могли бы самого расстрелять.

Потому что в этом отношении – во всяком случае, в нашей части – был очень строгий порядок.

На марше вы передвигались вместе с отделением?

Нет. Я вообще не помню, чтобы шла вместе с отделением. Всегда вместе с какими-то ребятами, которые то вещмешок мой несли, то винтовку помогали нести… все-таки все мы на мужчин опирались. Это же жуткий был переход, мы же тогда километров пятьдесят-шестьдесят за раз прошли! До сих пор помню ощущение, как на мне все мокрое, что я вся в воде. Знаете, мне казалось, что даже деревянный приклад весь насквозь промок: вот такая была промозглость, сырость. Март, снег рыхлый, под ним вода… Привал объявят – мы ложимся в этот снег хоть на немножко. Что с нами было! Конечно, там мужчины держали все.

Тогда было еще вот что. Вы знаете немецкие фургоны? Большие такие, покрытые тентами, как цыганские повозки. И – в них запряжены тяжеловозы. Я таких лошадей больше нигде не видела. И они шли и шли нам навстречу. Мы – на запад, а они – на восток. Мужчины, женщины – в цивильном платье все… что это было, я не знаю. И чех какой-то подошел и сказал, что среди них много переодетых гитлеровцев с оружием. Ну что я – пойду проверять? Да я еле шла. Что потом делали, я не знаю. Только единственное могу предполагать: они же шли к нам в тыл, и, когда нас окружили – может быть, они тоже в этом участвовали, а может быть, и нет.

Вы знаете, сколько нам навстречу народу шло? И те, кто при приближении Советской армии эвакуировался (как мы говорили – «бежал»), а потом, когда увидел, что мы освободили их местности и не безобразничаем, стали возвращаться. И немцы тоже. Но больше всего это были те, кого немцы угнали: и французы, и итальянцы, и югославы, и русские, и кого там только не было. Потоками шли! С ручными тачками, с телегами, с узлами, просто безо всего… И мы так очень спокойно на этот обоз смотрели. Ну, я, по крайней мере. Помню, даже мысли не допускала, что это может быть что-то другое. А может быть, уже от усталости соображать перестала. Но после войны на одной из встреч кто-то про это рассказывал, а мы с нашими девчатами рядом стояли.

Цитата из вашей книги: «…на подступах к Ландсбергу разгорелся тяжелый затяжной бой. Мы понесли крупные потери». Что-нибудь про этот бой можете добавить?

Ничего не могу сказать. Наверное, потому, что, когда мы брали Ландсберг, снайперы в атаку не ходили. По бесполезности, очевидно. И слабосильные все, и снайперская винтовка без штыка.

Тот бой был что-то долго, что-то все там кричали, стрельба – в общем, это потом уже мы узнали, что он был тяжелый, с большими потерями с обеих сторон. И потом же я узнала, что Ландсберг был очень важный стратегический пункт для немцев, там сходились железная дорога и шоссейная. Мне было восемнадцать лет, я ни во что это не вникала.

Когда мы были в окружении – я оглянулась в окопе, посмотрела налево, направо: никого нет. Наши ушли в атаку, а я осталась одна в траншее первый раз. Меня такой ужас обуял! Мне казалось, что меня все бросили и что сейчас немцы сюда хлынут и заберут меня в плен. И я от отчаяния, от ужаса поднялась и побежала с нашими. Ну, хорошо – кто-то увидел, что я бегу…

По боям вообще мне нечего добавить. Во-первых, не везде может добавить даже тот, кто сам шел в атаку и дрался. А у нас могли быть какие-то конкретные задания. Может быть, и были, я уже не помню. У снайперов все-таки особое положение. Мы же не участвуем непосредственно в таких сражениях.