Текст книги "Снайперы"

Пошли дальше. Была хорошая погода, и мы заночевали в стогах сена. И раза три за ночь я выходил, потому что меня буквально выворачивало от дневных впечатлений. И эти эсэсовцы, и история с немцем, которого прикончили ребята, да еще огурцов объелся… Помню, даже Сашка выругался: Хватит шастать, спать мешаешь!» Вдруг слышу крик: «Альтшуллер, Курунов, Гаврилов!», и кто-то бегает. Как сказали мне ребята, это был Иванов. Сапоги-то он натянул, а к ночи уже не мог ходить и буквально ползал на четвереньках, крича: «Найдите мне Альтшуллера, я сдеру с него мои сапоги..».

Сашка говорит мне: «Не надо». Я отвечаю: «Правильно, сапоги снимет. Ну, его к черту!» Утром встали, собрались и пошли. Но оказалось, что ночью нас кричали и искали вовсе не из-за сапог. Дело в том, что котлеты, которыми угощали нас эстонки, были отравлены. Кто их поел, получили сильнейшие отравления, а некоторые даже ослепли… Поднялась тревога и стали искать тех, кто принимал угощение. К нам подбежал доктор и спрашивает: «Ты Альтшуллер? Как вы себя чувствуете?» Мы отвечаем: «Нормально». – «Вы ели котлеты?.. А, что еще?» – «У меня целая каска огурцов была». Врач говорит: «Вот это вас и спасло!» Огурцы – это же вода, а мы их целую каску съели, на троих. Как потом говорили, этих двух женщин поймали, причем одна из них оказалась учительницей. Думаю, что их расстреляли, такое не прощалось.

Но я от страха, переживаний или впечатлений забыл в стоге свой бельгийский карабин, а снайперскую винтовку у меня уже забрали. Мы идем, и вдруг я вижу, что все вооружены кроме меня, а уже прошли километра три. Я хотел было вернуться, но Сашка говорит: «Ты, что? Попадешься, в заградотряд и все. Сейчас что-нибудь придумаем». Рядом с нами по дороге ехали подводы, крытые брезентом, а на них ездовые – солдаты, старики лет по сорок. Он прыгнул на одну подводу, разговорились с дедом, закурили. Потом спрыгнул и говорит: «ПТРы везут». Запрыгнул на вторую, а я плелся сзади расстроенный. Вдруг что-то зазвенело. Смотрю, Сашка автомат уронил. Спрыгнул с телеги. Я подхожу, он говорит: «Стой!» Когда все телеги прошли, он спускается в канаву и поднимает второй автомат. Это он из-под брезента незаметно вытащил автомат ездового. Ну, тот найдет еще себе, там же было много убито наших ребят. Без оружия не останется. Вот так я обрел этот автомат.

И в этот же день я был награжден медалью «За отвагу». Опять было наступление, опять стрельба. Побежали по полю в атаку. Рассыпались, бежали и впереди и сзади. Вдруг я вижу под ногами толстую, черную, кожаную палку на застежках. Я уже говорил вам, что у меня было какое-то любопытство, детское что ли. Поднял что-то похожее на огромный тяжелый градусник, сантиметров 50–60 длиной и толщиной с ручку от швабры, даже еще потолще. Но пока я нагибался за ней, поднимал и рассматривал, взвод немножко вперед убежал, стрельбы уже не слышно. На холме стоит огромный сарай и ребята к этому сараю, а я плетусь сзади с этой штукой подмышкой. Боя практически уже нет, и ребята кинулись в сарай, а я не доходя до него метров сто присел на землю рядом с немецким окопом. Положил автомат, и лихорадочно думая: «Что же это такое?», стал расстегивать застежки на этой штуковине. Оказалось, что это запасной ствол от немецкого пулемета в чехле. Я даже расстроился немного, и это я пер километра четыре, ну трофейщик… Но пока я с этим стволом разбирался, рядом из окопа вдруг раздались выстрелы. Отчетливо помню, что поначалу мне показалось, будто стреляют в меня. Я залег и ползу к этому окопу. Подполз вплотную, и вижу, что спиной ко мне стоит фриц, офицер в таком длинном прорезиненном плаще в фуражке и из автоматической винтовки что ли, не знаю точно, стреляет в этот сарай.

Оказывается, в этом сарае был шнапс и рота, конечно, кинулась к этому шнапсу. На минуту я замер. Для меня это было слишком, столько фрицев увидеть так близко за два дня… Когда у него кончились патроны, он повернулся боком, чтобы достать из брезентовой сумки, висевшей у него на поясе, запасной рожок и мне показалось, что он смотрит на меня. Я дал очередь и попал ему в правый бок, плечо и шею, а он стоит. Я еще добавил, он стоит.

Я еще, еще… Уже патроны кончились, а он не падает…

Я оббежал окоп и бросился к сараю, а там уже Сироткин кроет всех по матери. Оказалось, что этот немец успел ранить шестерых ребят. Я подбежал там шум, крик…

Подошел к Сироткину и говорю: «Товарищ майор, там фриц, который стрелял по сараю. Он вон там в окопе».

Он позвал разведчиков, и мы побежали, заходя с разных сторон к этому окопу. Подошли, фриц стоит. Комбат прыгнул в окоп и толкнул его в левое плечо. Тот развернулся, упал и мы увидели, что вся правая сторона груди у него была разворочена… Ваня Баранов наклонился, снял с него планшет и вынул документы. Оказалось, что это старший офицер – заместитель начальника оперативного отдела дивизии. Это мне уже потом рассказали, а тогда я ничего не понимал. Из планшета достали карту, развернули и стали смотреть. К батальону был приставлен артиллерийский офицер, владевший немецким. Сироткин его подзывает и спрашивает: «Что это за карта?» Тот посмотрел и говорит: «Это карта на 10 километров. Вот отсюда пять и пять в сторону и столько же в глубину. Здесь нанесены немецкие огневые точки».

Сироткин закричал, вызвал радиста: «Срочно передай, чтобы немедленно приостановили наступление 134-го, 131-го и нашего 129-го полка». Не побоялся взять на себя такую ответственность вместе с этим артиллерийским офицером. Потом стал диктовать, что квадрат такой-то огневая точка, проверить. Квадрат такой-то, проверить. Проверить, проверить… Ну, чтоб потери меньше были. Минут сорок так, наверное, сидели, принимали ответы, что правильно, действительно обнаружена огневая точка, пулемет, орудие еще что-то там.

Вдруг шлепает броневичок, и сзади несколько джипов с охраной. Вылезает командир корпуса Симоняк и спрашивает: «Кто командир? В чем дело?» Сироткин доложил, и Симоняк спрашивает: «Доказательства есть?» Сироткин показывает на карте и говорит, что вот здесь и здесь подтверждено. Тогда Симоняк спросил: «Откуда этот офицер?» Сироткин выталкивает меня и говорит: «Вот он пристрелил!» Симоняк оборачивается к адъютанту и говорит: «Медаль!» Так я получил свою первую медаль. Правда, без удостоверения, его мне уже потом выписали. Фактически за трофей получил, а если бы не этот ствол, то пробежал бы мимо и, возможно, немец и меня подстрелил. Пока все это происходило, почти вся рота снова подалась в сарай к шнапсу. Потом прислали солдат в зеленых фуражках расстрелять все запасы, но к этому времени ребята уже хорошо заправились.

В сам Таллин мы не входили, а остановились в местечке Ирру. Отдыхали и получали пополнение, ведь за время наступления только наш взвод потерял шесть или восемь человек. Взвод расположился в частном, двухэтажном доме. У хозяйки было две или три коровы, так, что молока было хоть залейся. Нам выделили участок для патрулирования, и мы там ходили, правда, было не очень строго. Фронт ушел уже далеко, а этих «лесных братьев» еще не было. Так, что мы спокойно отдыхали и отходили от всего пережитого…

Вот там такой еще случай был. Когда мы только пошли в наступление, то в одном месте оседлали какую-то дорогу. А впереди был лесок, из которого вели огонь немцы. Пришлось залечь в канавы по обе стороны дороги. А я уже рассказывал вам, что у нас были пулеметчики Гнедин и Иголкин. Они установили свой пулемет на край канавы в сторону леса. Вдруг из-за поворота выскакивает и несется на огромной скорости «опель-блиц» – такая немецкая полуторка или двухтонка. Наше наступление еще только началось, и немцы надеялись проскочить к своим. Кто-то из ребят успел бросить гранату, но она ударилась о борт машины и упала к нам в канаву. Нас, как ветром сдуло, только Иголкин не успел выскочить… Машина прошла метров двести, когда на дорогу выскочили ребята с противотанковым ружьем Симонова и с нескольких выстрелов ее подбили. Там дальше стоял мостик через речку и машина врезалась в него, и перевернувшись упала в воду прикончив под собой всех фрицев. Я поднялся, вижу, стоит Иголкин. Рука у него поднята и пальцы висят. Он был крепкий мужик, лет двадцати восьми, наверное, и говорит мне: «Подойди, вынь нож!» У нас были такие десантные ножи. Он взял правой рукой левую, положил ее на бруствер и говорит: «Режь!» Вы представляете, резать? А у него там кровь с землей, перемешано все. Я стою не двигаюсь. Тут подходит Гнедин и берет у меня нож, но здесь у меня хватило ума. Я отстранил его руку и говорю: «Давай его скорее в «пмп» – полковой медицинский пункт. Они сразу за нами шли. Двое ребят его подхватили и буквально поволокли назад, туда… Прошло месяца два, стоим мы в этом местечке Ирру. И опять надо сказать, что Сталин издал очень хороший приказ, о том, чтобы гвардейцев после выздоровления возвращали только в свои части.

И вот в один прекрасный день распахивается дверь и входит наш старшина Ваня Филимоненко. Здоровый такой, настоящий «хохол». Черноволосый, кулачищи по пуду… Еще расскажу о нем поподробнее. И вот он входит и орет: «Подайте мне Альтшуллера!» Ребята говорят: «Вот он, а чего?» Ваня отходит, а за его спиной стоит Иголкин. Его подлечили, пришили пальцы, и прибыл к нам, представляете? Потом он рассказывал, что делал какие-то специальные упражнения для разработки пальцев. И вот он стоит и в обеих руках держит два огромных сосуда с самогоном. А сзади стоят два новобранца, нагруженные колбасой и всякой другой закуской. Со второго этажа, где жили сержанты, спускается Ваня Бударин. Иголкин ему говорит: «Собирай всех сюда. Всех упою, пока вы все на четвереньках ползать не будете!» Бударин сперва слабо сопротивлялся: «Ты что? Нас иногда проверяют, как мы тут патрулируем». Но в конце концов перепились все (улыбается). Иголкин довоевал до конца войны. Слава Богу, остался жив и уехал потом к себе в Сибирь.

У нас служили два брата Филимоненко – шикарные «хохлы». Такие хорошие ребята. Ваня воевал с 1941 года и я больше ни у кого не видел, чтобы человек был награжден медалями: «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа» и «За оборону Ленинграда». Был несколько раз ранен, а еще за бои под Одессой его наградили медалью «За отвагу», которой он очень дорожил. Она была старого образца, на квадратной колодочке с красной лентой и крепилась на «гайке». У него были еще три медали «За отвагу», но более поздние, на пятиугольных колодках, крепившиеся на булавке. И вот когда мы стояли в Эстонии, произошла такая история. Это просто цирк. Жили мы в немецкой казарме. Офицеры куда-то ушли гулять, вдруг ночью крик пьяного Ивана: «Рота подъем!» Поднял нас, показывает себе на грудь, на которой висит маленькая красная колодочка, а медали на ней нет. Иван тогда здорово подпил. Выстроил нас в цепь. Собрали там какие-то немецкие газеты. Скрутили их в жгуты, зажгли и шастали, наверно часа полтора. Чертыхались, ругались, но все-таки нашли – оказалось, не очень далеко он ее потерял.

Ну а потом прибыло пополнение, и Ванька Бударин снова взялся за нас. Стал нещадно гонять. Мы ворчали, ругались и чего только про него не говорили ну, а когда бой начинался, то все становилось на свои места. Все-таки он был молодец! И такие офицеры, как он, которые на своей шкуре испытали, что такое война, что такое быть солдатом, что такое быть сержантом… Он прибыл на фронт не офицером, а прошел лишь краткосрочные курсы. Ну, если хотите, можете это назвать суворовской выучкой. И, конечно, это была и заслуга Сироткина, который батальон буквально выматывал до седьмого пота. Пока не научишься окапываться, быстро ложиться, вставать, стрелять, бежать… На этих максимально приближенных к боевым условиям учениях были даже два случая потерь, когда стреляли над нашими головами. Но я считаю, это все было абсолютно оправданно. Потому что в 45-м мы уже воевали совсем не так. Воевали уже не солдатами, а техникой.

Заместителем у Сироткина был одесский еврей по фамилии, кажется Каминский. До войны он работал инженером и в ту пору казался нам стариком, хотя ему было всего тридцать шесть лет. Он рассказывал Сироткину, а Валерий Ефремович уже после войны рассказывал мне, как, будучи на Урале, где-то под Нижним Тагилом, где производили танки, он дважды писал заявления, чтобы с него сняли «бронь» и отправили на фронт. Но ему всякий раз отказывали, и тогда он нашел врача, своего земляка, одессита. Тот ему что-то настрочил и его сняли с брони. Но все же он был больным человеком и поэтому его направили в тыловую часть. Как раз в то время у Сироткина, командовавшего еще ротой погиб заместитель и он нуждался в помощнике. Старшина Филимоненко приехал за боеприпасами на склад, где служил Каминский, и, вернувшись, сказал Сироткину: «Вам нужен заместитель? Я видел хорошего мужика. Старше вас, рассудительный…» Воевавшие люди разбирались и с полувзгляда понимали друг друга. Сироткин приехал туда, увидел его, забрал, и так он стал его заместителем.

В то время с пополнением стали приходить ребята, призванные с бывших оккупированных территорий и из числа бывших военнопленных. Среди солдат отношение к ним было абсолютно такое же, как и к солдатам призванным из тыловых районов страны. Расскажу, например, о своем непосредственном опыте. Там, где я родился, говорят не почему, а почто, не Или, а Але. Помню, у нас в деревне идут ребята с гармонью и поют: «Але ты ня ви, ня видешь. Але ты ня слы, ня слышышь. Красное знамя нясут впяряди…» Это такой своеобразный псковский говорок. И вот с пополнением пришел парень. Подходит ко мне и говорит: «Давай знакомиться». Познакомились, стали разговаривать. Я ему говорю: «Слушай, а ты «скобарь». Он удивился: «А откуда ты знаешь?» – «Потому что я тоже». Рассказал мне, что всю оккупацию прожил в маленькой деревне километрах в двадцати от Бежаниц. Тут, кто-то позвал меня: «Альтшуллер!» Он меня спрашивает: «А, че такая у тебя фамилия?» Отвечаю: «Я еврей». Он так на меня уставился и спрашивает: «А, а что это такое Еврей?» Как мог ему объяснил. Повторяю, что к таким людям, как этот парень, не было предвзятого отношения.

Есть в Финском заливе эстонский остров Сааремаа, который теперь называется Эзель. Огромный остров, на котором стоит город Курессааре. Мы там высаживались и нас там здорово потрепали. И вот когда мы там жили в бывшей немецкой казарме, отдыхали и ждали пополнения, как-то будит меня мой дружок Сашка: «Вставай.

Пойдем, посмотришь». Вышли. Видим, человек пять за оглобли везут телегу, а за ними еще человек сорок. Голодные, изможденные ребята, все плохо обмундированы, без ремней в обмотках. Сзади конвой в синих фуражках, а впереди лейтенант. Спрашиваю Сашку: «Ну и чего?» – «Это штрафники. Пойдем посмотрим». Мы там себя довольно свободно чувствовали, поэтому пошли за ними.

Свернули с дороги, а надо сказать, что там очень много камней. Все остановились. Вперед вышел старшина в отличном обмундировании из американской ткани, в шикарных хромовых сапогах с пистолетом на ремне. Взял лопату и очертил ею вокруг едва торчавшего из земли валуна и приказал его откапывать. Они взяли из телеги лопаты, откопали. С собой у них были деревянные слеги.

Их подсунули под него и всей армадой вытащили этот камень. Последовал приказ откатить валун метров на пятнадцать и закопать яму. Сложили лопаты в телегу, снова впряглись в нее, и пошли обратно. Кстати, как мы потом узнали, эту телегу они называли «амнистия». А мы, вернувшись к себе, рассказали ребятам об увиденном.

Я предложил: «Может, жратвы им соберем?» Нас тогда кормили очень хорошо, и мы собрали им пакеты с едой.

И когда они возвращались, мы подошли к этому лейтенанту и говорим: «Можно, ребятам дать подхарчиться?» Он отвечает: «Переживут. Не лезьте!» Мы не то чтобы испугались, но как-то стушевались. Тут выходит наш сержант, пулеметчик, фамилию которого забыл, но помню, что у него было два ордена «Красной Звезды». И он говорит этому лейтенанту: «Посмотри на свою… и на них».

Тот побагровел, задергался, но нас было человек восемь фронтовиков. Ну, мы отдали продукты, а на другое утро снова будит меня Сашка: «Пойдем, увидишь картину!» Снова движется вчерашняя процессия, подходят к вчерашнему камню. Старшина отходит метров на двадцать очерчивает лопатой большой круг и говорит: «Копайте на 10 штыков». Они молча выкопали, тогда старшина приказывает подкатить и сбросить в яму вчерашний камень… Скинули, закапывают. Сашка спрашивает меня: «Если завтра ты придешь сюда, понимаешь, что увидишь?» Я понял…

Дня через два мы встретили старшину, руководившего всем этим. Подошли и спрашиваем его: «Старшой, чего это вы делаете? Зачем?» Он говорит: «Вы не понимаете, это враги народа…» Как-то один раз их привели к нашей кухне. Повар наложил им полные котелки, а мы подсели к одному из этих штрафников парню лет двадцати шести. Стали его расспрашивать, а он только посмотрел на нас и говорит: «Ребята, дайте поесть». Расстегнул карман гимнастерки, вынул бумагу и дает нам. Это был отпечатанный на машинке приговор военного трибунала. Фамилию его я не помню, но текст был примерно такой: «Герой Советского Союза летчик морской авиации старший лейтенант ф. и. о. находясь в ресторане… будучи пьян затеял ссору с офицерами сухопутных войск и с криком: «Бей серую шинель!» выскочил и сломал нос… выбил зубы… приговорен к пребыванию в штрафном батальоне…» Но больше мы их не видели, потому что через несколько дней ушли на фронт. В дорогу нам выдали доппаек и я предложил отдать его штрафникам. Рядом с нами стояли бараки, в которых располагались солдаты эстонского корпуса. Мы собрали плащ-палатку продуктов и попросили двух эстонских ребят передать ее штрафникам.

После этой передышки в октябре 44-го мы отправились на фронт. Ехали поездом в теплушках. И запомнилось, что нас очень плохо кормили. Очень хотелось есть, а тем, кто постарше еще и выпить. Сам же я тогда не пил.

Подъезжали к литовскому городу Шяуляю, у которого состоялось большое танковое сражение, и он был сильно разбит. А с нами в вагоне ехал командир роты капитан Смирнов, работавший до войны на Кировском заводе. Он потом погиб у меня на глазах… Капитан играет на гитаре и вдруг подзывает меня: «Будешь подпевать мне еврейскую песню? – «Разменяйте мне сорок миллионов». Но я никогда до этого этой песни не слышал и он удивился: «Как это ты, еврей, и не знаешь ее?» Во взводе было нас четверо евреев, двое из Одессы. И когда капитан начал играть подошел Мишка, за ним остальные, и стали ему подпевать. Потом еще две или три песни, и ребята стали просить еще. Но он отложил гитару сказав, что на голодный желудок не поется: «Вот все бы отдал, чтобы поесть и выпить». Мишка спрашивает: «Все бы отдали?» Капитан отвечает: «Все!» Тогда Мишка говорит: «Ну, тогда снимайте полушубок. Какой у вас размер обуви?» Капитан ответил. Тогда Мишка спросил у лежавших на нарах солдат, у кого ботинки такого же размера. Велел снять и обратившись к капитану говорит: «Снимайте валенки!» А валенки у него были новые, и капитан удивился: «Это еще зачем?» Мишка отвечает: «Да я верну, не волнуйтесь! Но будет и выпить и закусить». Также Мишка снял полушубки со старшины и заместителя командира роты. В общем, он четверых раздел.

Солдаты бросили им ботинки и фуфайки, чтобы не замерзли. Все же офицеры. И когда мы остановились, Мишка быстро сбегал и узнал, что будем стоять два часа. Вернулся и говорит мне, еще одному солдату и моему дружку Сашке: «Надевайте красные повязки патруля и возьмите автоматы!» Он, Кузнецов Леша и еще один забрали все это барахлишко, а все было новое. Эти полушубки белоснежные – такая красотища. Пошли на площадь, где был рынок. Перед этим он нам объяснил всю операцию. Подходим к рынку, где литовцы торгуют копченым мясом, самогоном, только что выпеченным хлебом. Он приценивается, отдает полушубок, забирает в вещмешок продукты. И так ко второму, третьему… А мы идем сзади и примечаем. Потом подходим к первому литовцу и говорим: «Идет война, а вы раздеваете армию! Вы, что хотите прогуляться с нами в комендатуру?» Тот конечно: «Нет, нет, нет!» и отдает полушубок. Короче все полушубки и валенки мы забрали обратно и вернулись с едой, питьем. Хватило на весь вагон, потому что каждый принес по вещмешку продуктов за спиной и по два «сидора» в руках. Чего там только не было… Ребята хорошо подпили и ехали весело. Пели песни под гитару.

Сидим мы как-то в землянке, четверо евреев. Это я не в сторону ухожу, а вдруг вспомнилось. Сидим, разговариваем о чем-то своем. Вдруг входит наш взводный Ваня Бударин и произносит фразу, от которой мы рты раскрыли: «Ну, о чем толкуем «азохенвейщики?» Спустя лет двадцать мы в очередной раз были в Каменке. В очередной раз там напились, и я тогда спросил его: «Вань, откуда ты это подцепил? Ты же русский человек, уралец». Он отвечает: «Мишка меня и не такому научил. Сейчас скажу. Только ты сядь, а то упадешь». И он мне выдал два ругательства на хорошем еврейском языке. Одно: «Поцелуй меня…», другое, примерно в том же смысле.

Продолжу. Так мы подхарчились и поехали дальше. Выгрузились, потом марш-бросок. Есть в Литве такой город, кажется «Альтсетзяй» (Запись неразборчива. Возможно Аникщяй или же Лаздияй. – Прим. А.Ч.) Короче говоря, там лег практически весь батальон… Не помню, кто тогда был комбатом, но точно не Сироткин. Незадолго до этого его направили, на какие-то курсы и до конца войны мы с ним больше не встречались. Дважды мы по снегу атаковали «фрицев», и оба раза очень неудачно. Наконец заняли немецкие окопы. Снег. Лес. Справа поднимался склон широкого холма, поросшего лесом. Как обычно сразу протянули провод телефонной связи, и как-то так получилось, что я оказался рядом с комбатом. И поэтому отлично слышал, как по телефону на него кричали. Он говорил, что для поддержки нужны танки или самоходки. Потом я понял, что ему приказывают обойти немцев справа лесом, и он послал туда нескольких ребят. Помню, среди них был мордвин по фамилии, кажется Рускин. Через полчаса из четверых возвращаются двое, и у этого мордвина простреленная рука болтается, как неживая. И говорят, что там самоходка. Комбат доложил по телефону, и что-то там на него стали очень громко кричать. Даже нам было слышно. Комбат стал оглядываться, и ребята сыпанули от него, а я не успел. Конечно, если бы сообразил, то сделал бы так же, как и все. То есть они поняли, что он сейчас пошлет, кого-то подрывать эту самоходку. И комбат говорит мне: «Подойди. Возьми с собой семь человек, каждому по две противотанковые гранаты и по бутылке с зажигательной смесью…» Тут же стоял лейтенант, который за день до этого струсил и хоть не был еще разжалован, но от командования взводом был отстранен. Комбат говорит ему: «Пойдешь с ребятами. Вернетесь целыми, верну погоны. Он тебя поведет», и указал на меня. И значит, пошли мы туда…

Вначале шли по снегу нормально, а потом все глубже и глубже. Вышли на просеку и увидели эту штуку… Самоходное орудие, которое у нас называли «Фердинанд»… В общем, ужасно, конечно. А пока мы подбирались и ползли, этот лейтенант опять струсил и, отстав, увел с собой еще двоих. Я залег в воронке метрах в двух от просеки, а ребят отослал от просеки влево. Они отползли, легли у дерева на самом краю. Но я будто что-то предчувствовал и показывал им рукой, чтобы отползли подальше. А самоходка идет, зараза, спускается. Во фланг батальону… Если бы она дошла, то расстреляла бы остатки батальона и все. Шла она медленно и вдруг метрах в тридцати от нас остановилась. Открылся люк и из машины выскочили двое. Встали впереди у гусеницы лицом ко мне, развернули, наверное, карту и стали смотреть. Тут я сообразил, что это шанс. Ухлопать этих и не надо трогать самоходку, и сами живы останемся. Но если бы знать, что это был не весь экипаж… Автомат у меня был поставлен на одиночные выстрелы, я перевел его на автоматический и, наверное, от страха встал и в упор…

В одного сразу попал, и он под гусеницу уполз, а второй все-таки успел заскочить. И как выплюнул из пушки…

Попал в то дерево, под которым лежали эти трое ребят.

Их сразу убило, а мне попало в голову. Осколок пробил каску у левого виска. От этого ранения впоследствии я лишился глаза. И еще попало в левый бок, у спины в районе живота. Получил еще серьезную контузию, но сознания не потерял. Просто упал в воронку, а когда очухался, самоходка была от меня уже метрах в трех.

Отчетливо помню, что когда она проползала рядом, то я видел, как снежинки тают на ее борту… И, наверное, сгоряча, я приподнялся и бросил в нее бутылку. Тогда были уже самовоспламеняющиеся, которые не надо было предварительно поджигать. Она сразу вспыхнула, а я, даже не подобрав автомат, рванул в лес. Побежал не в сторону батальона, а вниз, к проходившей недалеко проселочной дороге. При этом наверно ревел, потому что помню, текли сопли, слезы, кровь хлещет в валенок, оглянулся и вижу, что за мной бегут двое этих танкистов, эсэсовцев. Я быстрее, и они быстрее… Остановлюсь, и они тоже. Начал шарить под маскхалатом, где на ремне у меня висел трофейный пистолет и две «лимонки». Но ремень расстегнулся и сполз вниз к ноге под маскхалатом. Это все, его оттуда уже не достать. Единственно, что я успел, выхватить одну гранату. Не очень-то тогда соображал и выскочил на дорогу, а по ней идут «доджи» с 76-миллиметровыми орудиями. Сел прямо у дороги и шедший впереди «виллис» останавливается, выскакивает офицер, склоняется надо мной. Помню, что увидел погоны подполковника. Как я потом узнал, это был командир артполка: «В чем дело?» Я говорю: «Танк там!» Я же не знал, идет он или не идет. Подполковник скомандовал, сразу отцепили две пушки и на руках потащили туда. Я сижу, минут через двадцать пушки возвращаются, и командир орудия докладывает. Одного из тех танкистов они убили, а второго притащили с собой. Подполковник снова наклоняется и спрашивает: «Фердинанд» ты спалил?» Я, что-то ответил. Он говорит: «Давай «красноармейскую книжку». Какая там книжка, я сижу, помираю. Тогда, кажется, его адъютант достал у меня книжку. Они что-то там списали и сунули ее мне обратно. Под живот на рану подложили перевязочный пакет. Потом, видя, что я без оружия сунули в руки карабин, расселись по машинам и уехали. Сижу я с этим карабином, а мне все хуже и хуже. Вдруг вижу, как в тумане с другой стороны ко мне «фриц» идет. Я прилег, передернул затвор и в упор выстрелил в него. Он упал метрах в семи-десяти. Я приподнял голову и вдруг такой отборный мат… Только на флоте я потом такой слышал. Оказывается, это был мой старшина Филимоненко.

Дело в том, что пока все это происходило, подошли наши самоходки, и батальон пробив в немецкой обороне брешь, пошел вперед. Филимоненко понимая, что с этим проштрафившимся лейтенантом «каши мы не сварим», что-нибудь произойдет. И он, отпросившись у комбата, пошел по нашим следам. Увидел сгоревшую машину, троих убитых ребят и мои следы. Вышел на дорогу, и тут я в упор выстрелил в него. Он взвалил меня на себя и потащил в медсанбат.

Там положили в огромную палатку. Помню, как стучал движок генератора и еще, как выносили из палатки умерших солдат, не выдержавших операции… Подошел врач спросил, когда ранили. Я что-то промямлил. Потом он достает огромный шприц величиной с бутылку и длиннющей иглой и делает мне укол. А может, мне и показалось, что шприц был такой громадный. Дело в том, что я с детства и до сих пор ужасно боюсь уколов. И уже потом мне вытащили осколок, который у меня хранится до сих пор, заткнули рану тампоном. Затем погрузили на машину, довезли до железной дороги, а там на «санлетучку» и в Ленинград.

За эту самоходку меня наградили орденом «Славы» 3-й степени, который мне вручили, когда я еще один раз был ранен и лежал уже после войны в госпитале. Вместе с орденом я, кстати, еще и получил благодарственное письмо и грамоту за подписью Сталина.

В Ленинграде я лежал в госпитале № 1014, по адресу Мойка,48. Моя будущая «альма-матер» – педагогический институт имени Герцена, а в войну это был гигантский госпиталь. Там я отлеживался до начала 1945 года. Когда меня только привезли, помню, приходит в палату в окружении свиты начальник отделения – полковник медслужбы Сара Моисеевна, фамилию, к сожалению, не помню. Осмотрела меня и говорит: «Ну, хватит, навоевался. Когда выздоровеешь, спишем». А первый раз я ее увидел, когда сразу по прибытии меня отправили в операционную. Нужно было снять тампон, и, когда медбрат, здоровый такой парень, за него потянул, я так заорал и сказал, что не дам. Она обернулась ко мне, выругалась. Надо сказать, что она курила, и у нее были такие руки… Ну, в общем, настоящий хирург. Спрашивает: «Как не дашь?» – «Не дам и все», потому что и так больно, а еще когда тянут там изнутри… Такое впечатление, что сейчас помрешь… Она говорит, в таком духе, что, мол, снимите этого дурака со стола. Меня сняли, посадили на пол, и Сара Моисеевна говорит: «Помойте ему руки спиртом. Пусть сам вынимает». Моют мне руки, а она наклоняется надо мной и говорит: «Закрой глаза!», и одевает мне на лицо маску. Я даже не понял, что это был наркоз. Говорит: «Считай!» Я досчитал до пятнадцати или до двадцати, как она рванула и вынула этот тампон. Все понятно, привезли сотни раненых, и нет времени тут со мной одним возиться. Шел настоящий конвейер, и нужно было быстрей, быстрей. Так что все это было оправданно. Но когда уже в следующий раз меня привезли на перевязку и, несмотря на то, что там работали и другие врачи, я опять попал к Саре Моисеевне. Когда потянули приклеенную марлю, я опять заорал и говорю: «Все, меня больше не обманете!» Она говорит: «На пол его. Мойте ему руки. И не бойся, маску надевать не буду. Ковыряйся сам, но если расковыряешь рану, отдам под трибунал!» Сказано это было на полном серьезе, потому что некоторые это специально делали, чтобы не идти снова на фронт. Я по краям отклеивал, а она подходила ко мне, говорила: «Ну, молодец!» Потом еще несколько раз такое случалось, но заживало все хорошо.

У нас в палате лежал летчик-истребитель, раненный в обе ноги. Раненые, у кого были награды, прикалывали их к полотенцу, висевшему в головах на спинке кровати. У этого летчика там висела звезда Героя и орден Ленина. Это был довольно молодой парень 23–27 лет, фамилии не помню. Одна была раздроблена и когда уже началась гангрена, Сара Моисеевна отняла ему ногу немножко пониже колена. Когда он на другое утро очнулся и понял, что у него нет ноги, а в это время она вошла, то он схватил костыль и швырнул в нее… При этом дико закричал, мол, как ты смела… Я летчик!.. Она подошла к нему и дала целую отповедь. Дословно не помню, но смысл такой: «Замолчи!» Дальше, какие-то не очень цензурные слова. «Тебе, что голову отрезали? Идиот! Вылечишься, летчиком не будешь, но если захочешь остаться в авиации станешь механиком. Тут люди помирают! И они были бы рады поменяться с тобой местами, если бы у тебя даже двух ног не было…», ну и так далее. В общем, отругала его, на чем свет стоит, и ушла. Нас в палате было человек шесть, и напротив меня лежал татарин, фамилию не помню. Помню, что он учил нас говорить и ругаться по-татарски. Нам он тогда казался стариком и вот когда она ушла, этот татарин на костылях подошел к летчику и потихоньку, по-дружески его отчитал: «Как ты смеешь? Ты же молодой человек и у тебя еще все впереди. Со второй твоей ногой ничего не стало, научишься ходить на одной. И когда-нибудь от стыда не сможешь рассказывать, что ты наделал. Это же она спасла тебе вторую ногу. Я, когда в ожидании операции лежал в «предбаннике» операционной, то слышал через приоткрытую дверь консилиум врачей, когда тебя усыпили. Все говорили, что не надо ждать пока и на другой ноге начнется гангрена, как на первой, а надо отрезать сразу обе. И только она была против, и сказала, что сама будет делать операцию и постарается спасти вторую ногу. Отнять же ее – всегда успеется. Когда она опять придет, ты уж извинись перед ней…»