Автор книги: Борис Альтшулер
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)
«Но, юный друг, для набожных сердец
К отверженным не может быть презренья,
И я хочу вам быть второй отец,
Хочу вам дать для жизни наставленье.
Заблудших так приводим мы овец
Со дна трущоб на чистый путь спасенья.
Откройтесь мне, равно как на духу:
Что привело вас к этому греху?
Конечно, вы пришли к нему не сами,
Характер ваш невинен, чист и прям!
Я помню, как дитей за мотыльками
Порхали вы средь кашки по лугам!
Нет, юный друг, вы ложными друзьями
Завлечены! Откройте же их нам!
Кто вольнодумцы? Всех их назовите
И собственную участь облегчите!»
Далее в ответ на «наивное» заявление Попова, что «панталон-то не надел я сам! И чем бы там меня вы ни пугали – Другие мне, клянусь, не помогали!», последовало:
«Не мудрствуйте, надменный санкюлот!
Свою вину не умножайте ложью!
Сообщников и гнусный ваш комплот
Повергните к отечества подножью!
Когда б вы знали, что теперь вас ждет,
Вас проняло бы ужасом и дрожью!
Но дружбу вы чтоб ведали мою,
Одуматься я время вам даю!
Здесь, на столе, смотрите, вам готово
Достаточно бумаги и чернил:
Пишите же – не то, даю вам слово:
Чрез полчаса вас изо всех мы сил…»
Тут ужас вдруг такой объял Попова,
Что страшную он подлость совершил:
Пошел строчить (как люди в страхе гадки!)
Имен невинных многие десятки!»
Сахаров:
«Но Сыщиков широко использовал также крик, угрозы и был при этом подлинно страшен. Люся решила отвечать только на анкетные вопросы, но на пятом или шестом своем ответе она вдруг почувствовала, что уже вступила в допрос по существу, и после этого на все вопросы, независимо от их содержания, отвечала:
– На заданный вами вопрос я отвечать отказываюсь.
Так что когда Сыщиков в конце первого допроса спросил:
– Правда ли, что ваши друзья называют вас Люся? – она по уже принятой ею тактике ответила своей стандартной фразой. Это вызвало приступ ярости Сыщикова.
– Я немедленно вызову конвой. Вы издеваетесь надо мной.
В дальнейшем такие приступы ярости повторялись все чаще (один из них, когда Люся спросила: Сыщиков – это ваша фамилия или псевдоним?).
На протяжении двух недель Сыщиков вызывал Люсю почти каждый день. Я сопровождал ее в Лефортово и ждал внизу, в бюро пропусков, – внутрь меня не пускали. С каждым разом положение становилось все напряженнее. Начиная с третьего или четвертого допроса Сыщиков стал сажать ее на место (скамью) подследственного, думая, вероятно, оказать этим на нее дополнительное психологическое давление. Люся, с ее плохим зрением, не видела при этом на большом расстоянии лица следователя, странно и жутко растягивающегося при крике – так что ей стало даже несколько легче. Наконец после шестого или седьмого допроса Люся отказалась взять повестку на следующий допрос, выдержав при этом очередной сеанс крика и угроз, – это был своеобразный психологический поединок. После этого повестки стали приносить на дом, но Люся отказывалась их принимать. Наконец, встретив посыльного с разносной книгой на лестнице, я взял у него повестку, сказав, что не передам жене – она больна; беру на себя, что она больше не пойдет, и хотел записать это в книгу. Но посыльный тут же убежал. Люся сердилась на меня за то, что я взял повестку. Но поток повесток на этом прекратился. Угроза, нависшая над Люсей, однако, все еще могла быть серьезной. (В эти дни нам, в частности, стало известно, что в распоряжении КГБ имеются показания о роли Люси в передаче за рубеж “Дневника” Кузнецова.)»
БА:
Виктор Хаустов был арестован 17 января 1973 г., 6 марта 1974 г. приговорен по статье 70 к четырем годам заключения и двум годам ссылки.
Габриэль Суперфин арестован в июле 1973 г., в мае 1974 г. приговорен по статье 70 к пяти годам заключения и двум годам ссылки.
Евгений Барабанов (автор «Открытого письма» 1973 г. с протестом против тотального контроля власти над судьбой отечественной культуры), по счастью, арестован не был.
Но возникает вопрос, почему КГБ СССР было бессильно против Сахарова, почему его сказанных у лифта курьеру нескольких слов «она больна; беру на себя, она больше не пойдет» было достаточно, чтобы Елену Боннэр больше на допросы не вызывали и вообще это ее дело (с передачей на Запад «Дневника» Кузнецова) замяли? Детальный ответ на этот вопрос – задача для будущих историков, но уже сейчас на основании большого опыта и рассекреченных документов (далеко не всех) можно с уверенностью сказать, что вопросы судьбы Сахарова, его ближайшего окружения, а также ставших известными на Западе диссидентов и еврейских отказников решались в центральном аппарате КГБ СССР, подчиненном непосредственно Председателю КГБ СССР, либо еще выше – в Политбюро ЦК КПСС, то есть на уровне «большой политики», а не в Пятом «идеологическом» управлении КГБ СССР.
Но это все верно в общем плане. А в конкретных случаях никогда не было известно, что и как там повернется, какие решения принимаются на «нижних этажах», а какие задания спускаются с «Олимпа власти». То есть риски, в том числе и самые страшные, были всегда. Сахаров пишет об этой, мягко говоря, неуютной неопределенности, непредсказуемости. О рисках говорят и «странные» гибели некоторых посетителей Сахарова или некоторых диссидентов, и убийство Константина Богатырева в 1976 г., и угрозы детям и внукам (увы, не только угрозы, – неожиданное отравление двухлетнего внука Елены Боннэр, чуть его не убившее, в августе 1975 г. перед ее первой поездкой в Италию для лечения глаз), и, конечно, аресты и сроки, сроки – но опять же не всех подряд, а как-то выборочно. Вот такая русская рулетка для каждого, кто решился встать на путь противостояния тоталитарной системе.
Сахаров:
«В декабре мы с Люсей оба легли в больницу. Мне давно советовали обследовать сердце, а Люсе совершенно необходимо было начать лечение тиреотоксикоза. Благодаря моим академическим привилегиям нас поместили вместе в отдельной палате. В общем, это было нечто вроде санатория, очень нам в этот момент нужного. Я работал, Люся правила текст и давала хорошие советы – так родилось хорошее сжатое автобиографическое предисловие “Сахаров о себе” к намеченному в США изданию моих выступлений; мне и сейчас эти несколько страниц кажутся удачными».
Из предисловия «Сахаров о себе» ([21], с. 274–289):
«Большинство моих выступлений адресованы руководителям нашего государства или имеют конкретный зарубежный адрес. Но внутренне я обращаю их ко всем людям на земле, и в особенности к людям моей страны, потому что продиктованы они заботой и тревогой о своей стране и ее народе.
Я не являюсь чистым отрицателем нашего образа жизни, признавая многое хорошее в наших людях и стране, горячо ее любя; но вынужден фиксировать внимание на негативных явлениях, так как именно о них умалчивает казенная пропаганда и так как именно они представляют собой наибольший вред и опасность. Я не являюсь противником разрядки международной напряженности, торговли, разоружения – напротив, в ряде работ я призываю именно к этому; именно в конвергенции я вижу единственный путь спасения человечества, но я считаю своим долгом указывать на все скрытые опасности ложной разрядки, разрядки-сговора или разрядки-капитуляции, и призывать к использованию всего арсенала средств, всех усилий для достижения реальной конвергенции, сопровождающейся демократизацией, демилитаризацией и социальным прогрессом».
Сахаров:
«Бывали у нас и гости. Пришел старый Люсин друг, поэт и переводчик Константин Богатырев[71]71
Константин Богатырев – филолог, поэт-переводчик, специалист в области немецкой литературы, в 1951 г., на третьем курсе института, был арестован, приговорен к смертной казни – с заменой на 25 лет заключения; в 1956 г. реабилитирован; был близко знаком с Генрихом Бёллем (о загадочной гибели, возможно, убийстве Константина Богатырева см. в главе 21).
[Закрыть], вместе с ним пришел и другой поэт, очень известный, Александр Межиров – с ним у Люси тоже было старинное знакомство. Костя рассказал, как всегда увлекаясь и жестикулируя, какой-то эпизод из своего лагерного прошлого, чем-то ассоциировавшийся с современными событиями (он был узником сталинских лагерей). Я прочитал, не помню в какой связи, нечто вроде лекции по основам квантовой механики; на склонного к хитроумным умственным построениям Межирова эта лекция произвела, кажется, впечатление. Несколько раз забегал Максимов[72]72
Владимир Максимов, писатель, диссидент.
[Закрыть]– в клетчатом костюме с иголочки, дружески улыбающийся, с искрящимися синими глазами. Он каждый раз приносил какую-то передачку – один раз диковинную копченую рыбу – и животрепещущие новости. Именно через него, как я писал, я передал в иностранные агентства исправленный текст моего заявления о моем отношении к поездке за границу[73]73
Суть заявления: «временная поездка возможна, но «я не хочу эмигрировать и не считаю это для себя допустимым».
[Закрыть]. Большой радостью было совместное посещение Галича, Некрасова и Копелева – сохранилась групповая фотография, сделанная в вестибюле больницы. Лев Зиновьевич Копелев, германист, писатель, критик и переводчик, человек трудной и противоречивой судьбы, необыкновенно добрый, отзывчивый и терпимый – это его жизненно-философское кредо, шумный, общительный и огромный, с большими наивными глазами – вскоре стал нашим другом. Посетили меня и фиановцы – Е. Л. Фейнберг и В. Л. Гинзбург, начальник Теоретического отдела».
БА:
В этих «Воспоминаниях», написанных в ссылке, АДС не пишет о названных выше визитах в больницу моем и моего отца, очевидно не желая нас как-то подставлять. По той же причине он не упоминает И. С. Шкловского, случайно в то же время оказавшегося в академической больнице.
Иосиф Шкловский (астрофизик, член-корреспондент АН СССР, давний знакомый А. Д. Сахарова и Е. Г. Боннэр, из статьи «Теперь другие времена» в книге [5]):
«Мне было совсем худо. Похоже на то, что я умирал. 5 ноября 1973 г. мой сын Женя привез меня в хорошо знакомую академическую больницу, что на улице Ляпунова, с обширнейшим инфарктом миокарда. Это был второй инфаркт, и он вполне мог оказаться последним.
Лежа в своей отдельной палате, я стал постепенно устанавливать контакты с внешним миром через посредство моего маленького приемника “Сони”. Я по нескольку часов в день слушал разного рода вражьи голоса. Эти голоса очень много внимания уделяли тогда личности Андрея Дмитриевича Сахарова и его супруги, давно известной мне под именем “Люся”, хотя по паспорту ее имя было Елена. Каждый день академическая чета сообщала иностранным журналистам все перипетии своих сложных отношений с властью, так что я был в курсе дела. Как-то, прослушав очередную порцию подобного рода новостей, я забылся в полудремоте. Когда я очнулся по причине какого-то шума, я понял, что я уже не на этом свете. Судите сами, что же я мог подумать другое: в пустой палате, рядом с моей койкой стояли собственной персоной академик Сахаров и его супруга! Когда до меня наконец дошло, что это не наваждение, я, естественно, обрадовался, увидев давно мне знакомую чету…
Начался новый, очень яркий этап моей больничной жизни. В спешке бегства от тов. Сыщикова супруги, подобно древним иудеям, бежавшим из плена египетского, забыли одну важную вещь. Если упомянутые евреи забыли дрожжи, то академическая чета забыла транзисторный приемник. По этой причине каждый вечер после ужина Андрей Дмитриевич либо один, либо вместе с женой приходил ко мне в палату слушать всякого рода голоса. Трогательно было смотреть на них, когда они, сидя у моей постели и слушая радио, все время держали друг друга за руки. Даже молодожены так не сидят… Забавно, конечно, было слушать с ними вместе по Би-би-си, что, мол академика Сахарова насильно доставили в больницу, и московская прогрессивная общественность этим обстоятельством серьезно обеспокоена…
Ежевечерние беседы с одним из самых замечательных людей нашего времени доставляли мне огромное наслаждение. Они дали мне очень много и позволили лучше понять моего удивительного собеседника. Мы много говорили о науке, об этике ученого, о “климате” научных исследований. Запомнил его замечательную сентенцию: “Вы, астрономы, счастливые люди: у вас еще сохранилась поэзия фактов”. Как это верно сказано! И как глубоко надо понимать дух, в сущности, далекой от его собственных интересов области знания, чтобы дать такую оценку ситуации.
Мы разговаривали, конечно, не только о науке. Как-то я спросил у Андрея: “Веришь ли ты, что можешь чего-нибудь добиться своей общественной деятельностью в этой стране?” Не раздумывая, он ответил: “Нет”. – “Так почему же ты так ведешь себя?” – “Иначе не могу!” – отрезал он. Вообще, сочетание несгибаемой твердости и какой-то детской непосредственности, доброты и даже наивности – отличительные черты его характера. Как-то я спросил у него: читал ли он когда-нибудь программу российской партии конституционных демократов (к которым давно уже прилипла унизительная кличка “кадеты”). Он ответил, что не читал. “По-моему, эта программа очень похожа на твою, а кое в чем даже ее перекрывает. Однако в условиях русской действительности ничего у этих кадетов не вышло. Вместо многочисленных обещанных ими свобод Ленин пообещал мужику землицы – результаты известны”. – “Теперь другие времена”, – кратко ответил Андрей».
Глава 19. 1974 годАрест «Архипелага ГУЛАГ» и высылка Солженицына. «Мир через полвека» и предсказание интернета. «Мы не знаем, что с Вами хотят сделать, но Вам необходимо срочно выписаться, как сумеете, под каким угодно предлогом!», первая голодовка Сахарова и визит президента США, премия Чино дель Дука, Фонд помощи детям политзаключенных и День политзаключенного. Угрозы близким, арест Сергея Ковалева: «Дай напоследок хоть щец похлебать»
Арест «Архипелага ГУЛАГ» и высылка Солженицына
БА:
Август и осень 1973 г. также ознаменовались драматическими событиями, связанными с «Архипелагом ГУЛАГ» А. И. Солженицына. Этот великий труд Александр Исаевич закончил еще в 1968 г., тогда же добровольная помощница Солженицына Елизавета Воронянская вместе с Еленой Чуковской (дочь Л. К. Чуковской и внучка Корнея Ивановича) и первой женой Солженицына Натальей Решетовской, уединившись на даче Солженицына в Рождестве-на-Истье (Нарофоминский район Московской области), сделали окончательную перепечатку итоговой версии трех томов «Архипелага». Часть копий была заброшена за рубеж – без права публикации до особого распоряжения автора. Одна копия в течение пяти лет хранилась в потайном месте у Воронянской в Ленинграде. Летом 1973 г. КГБ вышел на след: 4 августа Воронянская была арестована, в течение пяти дней ее подвергали непрерывному «конвейерному» допросу, потом 9 августа отпустили.
Согласно докладной записке КГБ СССР в ЦК КПСС, Воронянская, прибыв домой после допроса, пыталась покончить с собой, но ее спасли, а 23 августа она все же покончила с собой. Согласно информации Солженицына и ряда исследователей, попытки самоубийства 9 августа у Воронянской не было, после пятидневного допроса в КГБ она находилась в кардиоревматическом диспансере, откуда выписалась 22 августа. А 23 августа с утра у нее дома обыск «с обдиранием обоев и взламыванием полов» (цит. Солженицына), смерть Елизаветы Денисовны наступила в тот же день в шесть часов вечера. Рукопись «Архипелага ГУЛАГ» сотрудники КГБ выкопали из земли на даче знакомого Солженицына и Воронянской Леонида Самутина под Ленинградом в ночь на 30 августа.
2 сентября Солженицын узнал о случившемся и распорядился начать печатание книги на Западе в издательстве «ИМКА-Пресс».
В последних числах декабря 1973 г. в Париже было объявлено о выходе в свет первого тома «Архипелага ГУЛАГа», который потом издавался на многих языках во многих странах. Через 36 лет, в 2009 г., «Архипелаг ГУЛАГ» был включен в федеральный компонент государственных образовательных стандартов РФ.
Но это через 36 лет. А тогда в советских СМИ началась массированная кампания очернения Солженицына как предателя родины с ярлыком «литературного власовца».
Сахаров:
«В начале января к нам неожиданно пришел приемный сын Александра Исаевича, тринадцатилетний Митя – сын Н. Светловой от первого брака. Было время утреннего завтрака, и Люся предложила ему выпить стакан чаю. Но он отказался. С первого взгляда меня поразила какая-то особенная торжественность в его облике и глаза – отчаянно сверкающие, серьезные, счастливые и гордые. Мальчик прошел в ванную и извлек прикрепленную на спине книгу, вручив ее нам. Это был первый том “Архипелага ГУЛАГ”. Уже через 10 минут мы оба – Люся и я – читали эту великую книгу (о которой уже более недели озлобленно и подло писала советская пресса и ежедневно сообщало западное радио). В отличие от большинства людей на Западе и многих в нашей стране мы хорошо знали бесчисленные факты массовой жестокости и беззакония в мире ГУЛАГа, представляли себе масштабы этих преступлений. И все же и для нас книга Солженицына была потрясением. Уже с первых страниц в гневном, скорбном, иронически-саркастическом повествовании вставал мрачный мир серых лагерей, окруженных колючей проволокой, залитых беспощадным электрическим светом следовательских кабинетов и камер пыток, столыпинских вагонов, ледяных смертных забоев Колымы и Норильска – судьба многих миллионов наших сограждан, оборотная сторона того бодрого единодушия и трудового подъема, о котором пелись песни и твердили газеты.
Через несколько дней я примкнул к коллективному письму, требовавшему оградить Солженицына от нападок и преследований, отдававшему должное “Архипелагу” и трагической судьбе его героев-заключенных.
12 февраля около 7 вечера в нашей квартире раздался звонок: Солженицына насильно увезли из дома. Мы с Люсей выскочили на улицу, схватили какую-то машину (“левака”) и через 15 минут уже входили в квартиру Солженицыных в Козицком переулке. Квартира полна людей, некоторых я не знаю. Наташа – бледная, озабоченная – рассказывает каждому вновь прибывшему подробности бандитского нападения, потом обрывает себя, бросается что-то делать – разбирать бумаги, что-то сжигать. На кухне стоят два чайника, многие нервно пьют чай. Скоро становится ясно, что Солженицына нет в прокуратуре, куда его вызвали, – он арестован. Время от времени звонит телефон, некоторые звонки из-за границы. Я отвечаю на один-два таких звонка; кажется, нервное потрясение и сознание значительности, трагичности происходящего нарушили мою обычную сухую косноязычность, и я говорю простыми и сильными словами.
На другой день, собравшись у нас на кухне на Чкалова, мы составили и подписали “Московское обращение”, требующее освобождения Солженицына и создания Международного трибунала для расследования фактов, разоблачению которых посвящена его книга “Архипелаг ГУЛАГ”. Уже после того, как “Обращение” было передано иностранным корреспондентам, мы узнали, что Солженицын выслан, только что самолет приземлился в ФРГ. Мы позвонили с этим известием Наташе – она очень взволнована, уже слышала от кого-то еще, но поверит только услышав голос А. И. Через час позвонила она – только что говорила с мужем. “Московское обращение” получило большое распространение. В ФРГ, например, под ним было собрано несколько десятков тысяч подписей.
Незадолго до отъезда Наташи с Екатериной Фердинандовной (ее мамой) и детьми к мужу у нее на квартире был прощальный вечер (27 марта). Мы были там с Люсей, много было хороших людей, пели хорошие русские песни».
Павел Литвинов (правозащитник, в книге [19], с. 349):
«Мы впервые увиделись через несколько месяцев после того, как я возвратился из ссылки в 1973 году, это было летом. Поводом послужило следующее: я только что узнал, не помню уже от кого, что Владимиру Дремлюге, моему подельнику добавили второй срок. У него было три года по делу о демонстрации на Красной площади и еще три года за что-то в лагере.
Я позвонил Андрею Дмитриевичу. Я с ним не был знаком – спросил, можно ли что-либо сделать? Он сказал, что сделать ничего нельзя, но он выступит в его защиту, и не могу ли я к нему приехать. А у меня в это время был какой-то страшный приступ радикулита, я сказал, что не смогу. Он ответил: “Хорошо, мы приедем”. Они взяли такси и приехали ко мне в Медведково. Это было наше первое знакомство. Мы говорили о Дремлюге, он тут же составил какой-то текст. До моей эмиграции – которая была через несколько месяцев – мы встречались довольно часто и с ним, и с Еленой Георгиевной. Она предложила называть ее Люсей – так я все время и называл ее. По-моему, все наши общие знакомые называли ее Люсей. Довольно скоро ее вызвали в КГБ по делу – я думаю, – о дневниках Эдуарда Кузнецова. Они мне позвонили, и мы вместе поехали на допрос. Мы с Андреем Дмитриевичем сидели снаружи, а ее допрашивали.
Мы много общались по диссидентским делам. Я, как правило, приезжал к ним на Чкалова. Последний раз мы виделись совсем незадолго до моего отъезда – когда была высылка Солженицына (13 февраля 1974 г.). Тогда у Андрея Дмитриевича собралось довольно много людей. Мы составили – обсуждали его целый день – письмо в поддержку Солженицына. Его легко найти: с чьей-то легкой руки его стали называть “Московским обращением”. Оно в результате стало поводом к тому, чтобы регулярно проводить “Сахаровские слушания” на Западе».
БА:
За полтора месяца, прошедшие после высылки Солженицына и до ее отъезда, Наталья Дмитриевна сумела переправить на Запад через друзей большую часть архива Солженицына. Что же происходило в это время на Олимпе?
Согласно рассекреченным документам Политбюро ЦК КПСС, публикация «Архипелага ГУЛАГ» за рубежом и меры «пресечения антисоветской деятельности» Солженицына были 7 января 1974 г. обсуждены на заседании Политбюро. Юрий Андропов предложил выдворить Солженицына из страны в административном порядке. За высылку высказались Устинов, Гришин, Кириленко, Катушев, за арест и ссылку – Брежнев, Косыгин, Подгорный, Шелепин, Громыко и другие. Было принято постановление: «Солженицына А. И. привлечь к судебной ответственности. Поручить т.т. Андропову Ю. В. и Руденко Р. А. определить порядок и процедуру проведения следствия и судебного процесса над Солженицыным А. И.». Однако, вопреки решению Политбюро от 7 января, в конечном счете возобладало мнение Андропова о высылке.
«Мир через полвека» и предсказание интернета
Сахаров:
«В начале апреля 1974 года мы с Люсей выбрались на несколько недель отдохнуть на юг… За время нашего пребывания на юге я написал статью по заказу американского журнала “Сатердей ревью” под названием “Мир через полвека”. Редакция заказала для юбилейного номера подобные статьи многим известным авторам, которые должны были рассказать кое-что о том, как им рисуется будущее в 2024 году. Я дал волю своей фантазии, так что у меня (не знаю, как у других) полувековая отметка носит условный характер. В статью я перенес кое-что из сборника под редакцией Кириллина и из “Размышлений”, но, в основном, писал заново. Люся, как обычно, перепечатывала мои листки и делала некоторые замечания. Очень мне интересно, как моя футурологическая картина будет смотреться через 50 или 100 лет. Пока что она мне скорей нравится, чем наоборот».
Из статьи «Мир через полвека» (1974):
«Сильные и противоречивые чувства охватывают каждого, кто задумывается о будущем мира через 50 лет, – о том будущем, в котором будут жить наши внуки и правнуки. Эти чувства – удрученность и ужас перед клубком трагических опасностей и трудностей безмерно сложного будущего человечества, но одновременно надежда на силу разума и человечности в душах миллиардов людей, которая только одна может противостоять надвигающемуся хаосу. Это также восхищение и живейшая заинтересованность, вызываемые многосторонним и неудержимым научно-техническим прогрессом современности.
* * *
Я глубоко убежден, однако, что огромные материальные перспективы, которые заключены в научно-техническом прогрессе, при всей их исключительной важности и необходимости, не решают все же судьбы человечества сами по себе. Научно-технический прогресс не принесет счастья, если не будет дополняться чрезвычайно глубокими изменениями в социальной, нравственной и культурной жизни человечества. Внутреннюю духовную жизнь людей, внутренние импульсы их активности трудней всего прогнозировать, но именно от этого зависит в конечном итоге и гибель, и спасение цивилизации.
* * *
Одним из первых этапов этого прогресса представляется создание единой всемирной телефонной и видеотелефонной системы связи. В перспективе, быть может, поздней, чем через 50 лет, я предполагаю создание всемирной информационной системы (ВИС), которая и сделает доступным для каждого в любую минуту содержание любой книги, когда-либо и где-либо опубликованной, содержание любой статьи, получение любой справки. ВИС должна включать индивидуальные миниатюрные запросные приемники-передатчики, диспетчерские пункты, управляющие потоками информации, каналы связи, включающие тысячи искусственных спутников связи, кабельные и лазерные линии. Даже частичное осуществление ВИС окажет глубокое воздействие на жизнь каждого человека, на его досуг, на его интеллектуальное и художественное развитие. В отличие от телевизора, который является главным источником информации многих из наших современников, ВИС будет предоставлять каждому максимальную свободу в выборе информации и требовать индивидуальной активности.
Но поистине историческая роль ВИС будет в том, что окончательно исчезнут все барьеры обмена информацией между странами и людьми. Полная доступность информации, в особенности распространенная на произведения искусства, несет в себе опасность их обесценивания. Но я верю, что это противоречие будет как-то преодолено. Искусство и его восприятие всегда настолько индивидуальны, что ценность личного общения с произведением и артистом сохранится. Также сохранит свое значение книга, личная библиотека – именно потому, что они несут в себе результат личного индивидуального выбора, и в силу их красоты и традиционности в хорошем смысле этого слова. Общение с искусством и с книгой навсегда останется праздником.
* * *
Я не склонен абсолютизировать одну только технико-материальную сторону прогресса. Я убежден, что “сверхзадачей” человеческих институтов, и в том числе прогресса, является не только уберечь всех родившихся людей от излишних страданий и преждевременной смерти, но и сохранить в человечестве все человеческое… И уж во всяком случае прогресс, спасающий людей от голода и болезней, не может противоречить сохранению начала активного добра, которое есть самое человечное в человеке» ([23], с. 73–85).
«Мы не знаем, что с Вами хотят сделать, но Вам необходимо срочно выписаться, как сумеете, под каким угодно предлогом!», первая голодовка Сахарова и визит президента США, премия Чино дель Дука, Фонд помощи детям политзаключенных и День политзаключенного
Сахаров:
«В течение июня (1974 г.) Люся, состояние которой продолжало ухудшаться, обращалась к нескольким глазным врачам. В Московской Глазной больнице работала ее подруга по мединституту Зоя Разживина, специализировавшаяся в офтальмологии. Зоя посмотрела Люсины глаза и заплакала. Через два дня Люся легла в Глазную больницу с твердым намерением оперироваться. Однако получилось так, что, пролежав там месяц, она выписалась в том же состоянии, что и до больницы. С самого начала врачи, в том числе и подруга (работавшая в другом отделении), были явно так запуганы, что им уже некогда было думать о лечении. Дальше – больше. В больнице объявили карантин, хотя видимых причин к этому не было. Заведующая отделением, хорошо относившаяся к Люсе, почему-то перестала быть ее лечащим врачом; им стала заместитель главного врача. Наконец, Люсе передали конфиденциально:
– Мы не знаем, что с Вами хотят сделать. Но Вам необходимо срочно выписаться, как сумеете, под каким угодно предлогом!
В следующее воскресенье, когда никого из начальства не было, Люся выписалась.
Через несколько месяцев, после новых разочарований, мы были вынуждены принять решение добиваться выезда Люси для лечения глаз за границу.
* * *
В дни Люсиного пребывания в больнице я держал свою первую голодовку. Цель ее – привлечь внимание к судьбе политзаключенных, в их числе женщин-политзаключенных, Владимира Буковского, о тяжелом положении которого мне сообщила незадолго до этого его мать, Валентина Мороза, Игоря Огурцова, немцев, осужденных за участие в демонстрации за право на эмиграцию, узников психиатрических больниц, в том числе Леонида Плюща. Голодовка была приурочена к пребыванию в Москве президента США Р. Никсона (27 июня – 3 июля 1974 г.) – это дало ей такую гласность, которой иначе быть не могло. Приехавшие с Никсоном корреспонденты и телевизионщики два или три раза приезжали на нашу квартиру, и я давал им телеинтервью (Таня переводила). Одно из таких телеинтервью (в соответствии с договоренностью по случаю приезда Никсона) телекорреспонденты пытались передать непосредственно из Останкино – там расположен телецентр. Но передача была вырублена нашим “выпускающим” (цензором), и несколько минут половина мира вместо Сахарова видела пустые экраны. Мне передавали, что впечатление было сильным.
Через 6 дней после начала голодовки мое состояние ухудшилось. Я решил, что цели достигнуты, и прекратил голодовку. Голодовка, при такой относительно малой длительности, была трудной для меня, в частности, потому, что я все время работал, давал интервью, в том числе требовавшие большого напряжения телеинтервью. В эти дни умерла моя тетя Женя (Евгения Александровна, жена папиного брата Ивана, очень мною любимая). Мне удалось навестить ее в больнице, а потом, тоже в состоянии голодовки, я ездил на ее похороны.
Люся очень волновалась за меня во время голодовки. Почти каждый день ей удавалось, несмотря на “карантин”, за рубль сторожу выскользнуть в халате из больницы и на такси доехать до нашего дома».
БА: Этот визит Ричарда Никсона был вторым за короткий срок (и за 40 дней до его вынужденной отставки – импичмента из-за Уотергейтского скандала). Во время первого визита Никсона в Москву в мае 1972 г. были подписаны важные соглашения, давшие старт политике разрядки международной напряженности.
1974 г. Справка Архива Сахарова в Москве, включая описание рассекреченных Документов Политбюро ЦК КПСС и КГБ СССР:
Сахаров:
Январь. Подписывает обращения к соотечественникам в защиту А. Солженицына, в Международный Пен-клуб в связи с отказом А. Галичу разрешения на поездку в США, Генеральному секретарю ООН К. Вальдхайму в защиту крымских татар.
Отправляет свои письма в Союз писателей СССР в защиту Л. Чуковской, в Международный Комитет прав человека по поводу обыска у писателя В. Некрасова.
Дает интервью женевской газете о книге А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ».
Февраль. Подписывает коллективные обращения в защиту политзаключенных Л. Плюща, В. Буковского.
В связи с арестом А. Солженицына (12 февраля 1974 г.) делает из его квартиры заявление канадскому радио и TV (по телефону), идет (вместе с Л. Чуковской) в московскую прокуратуру, дает интервью лондонской газете «Санди Таймс» и миланской «Коррьера делла сера».
Март – июль. Подписывает обращения в Международные правозащитные организации в защиту советских политзаключенных В. Хаустова, Г. Суперфина. В. Некипелова, В. Пирогова, М. Джемилева.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.