Текст книги "Сахаров и власть. «По ту сторону окна». Уроки на настоящее и будущее"

Алеша и Оля получили разрешение на выезд на третий день после подачи документов. Как я уже писал, Оля осталась в Москве с Катей. Она дала Алеше требуемую в ОВИРе справку об отсутствии у нее к нему материальных претензий (мы перевели ей оговоренную сумму). Вопрос о разводе, по ее просьбе и договоренности с Алешей, должен был решаться через год. До моей высылки в Горький мы с Люсей несколько раз, каждый раз с разрешения Оли, были у нее в оставшейся за Олей квартире, проводили по нескольку часов с нашей внучкой Катей.

Алеша уезжал 1 марта 1978 года. Накануне, вернее уже в ночь на 1 марта, он простился по очереди с каждым, кто оставался, – с Руфью Григорьевной, с мамой, со мной, с Лизой. По дороге на аэродром Алеша попросил остановиться у памятника Пушкину. Он один вышел из машины и положил цветы к подножию памятника. Это было его прощание со страной, из которой он – не по своей воле – уезжал. Прощание с тем, что он в ней любит».

БА:

В феврале 1980 г. Ольга Левшина с дочкой эмигрировали в США, где Алексей Семенов оформил с Ольгой развод. А 14 июня 1981 г. он вступил в заочный брак с Лизой Алексеевой в штате Монтана, законодательство которого допускает «удаленные» бракосочетания. Почему так? Потому что КГБ категорически отказывало Лизе в разрешении на выезд за рубеж и одновременно всячески отравляло ей жизнь с единственной целью – отравить жизнь Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны, которые, настояв на срочном отъезде Алеши (а других вариантов просто не было, и Алексей сам этот понимал), взяли на себя ответственность за судьбу девушки. А Сахаров дал Алеше честное слово, что Лиза к нему приедет.

Вскоре после отъезда Алеши Лизу исключили из института. В дальнейшем она несколько раз устраивалась на работу, но каждый раз туда приходили «сотрудники» (делалось это достаточно откровенно), и ее увольняли. У нее сложились тяжелые отношения с родителями, которые требовали, чтобы она порвала со «шпионским гнездом». И нельзя их особенно за это осуждать. То, что делали Сахаров, другие правозащитники, находилось в то время за пределами понимания советского человека. Позже родители смягчились, и их нормальные отношения с Лизой восстановились.

В результате Лиза почти четыре года жила на Чкалова и действительно стала членом семьи. И тут я не могу не отдать должного человеческим качествам Елены Георгиевны, ее матери Руфи Григорьевны, ну и, конечно, Андрея Дмитриевича. Ведь они приняли в дом (и тем самым спасли) чужого человека, да еще в условиях, когда это было сопряжено с огромными новыми трудностями. Только что, понимаете ли, отправили за рубеж одних заложников – и вот новая проблема. Достаточно было намекнуть, просто дать почувствовать, что она нежелательна, – и Лиза немедленно ушла бы совсем. И тогда… «Инженеры человеческих душ» с площади Дзержинского умели создавать безвыходные ситуации. Но не было намеков, не было даже этих подлых мыслей. Должен сказать, что и с Лизой им повезло. Алеша не ошибся в своем выборе.

Организовать отъезд Лизы за границу было невероятно трудно, а после высылки АДС в Горький в январе 1980 г. возникла и вовсе тупиковая ситуация. По советским законам Лиза Алексеева никак не была связана с семьей Сахаровых, и требование о ее выезде за рубеж многими, очень многими воспринималось как нереальное, вздорное и осуждалось. Однако Андрей Дмитриевич мыслил другими понятиями – понятиями свободного человека. Почему невеста не может поехать к жениху в другую страну? Не должно быть таких запретов. Перешагивая через пропасть, он создавал новую реальность для всех нас. В ноябре – декабре 1981 г. Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна в результате 17-дневной смертной бессрочной (то есть до победы) голодовки победили всесильный КГБ, Лиза получила разрешение на выезд. Об этих невероятных событиях см. в главе 25.

Нельзя понять Сахарова, если не понять его мотивов в этом деле. Тем более что тогда его почти никто не понимал, включая и многих правозащитников: «Великий ученый и общественный деятель рискует жизнью из-за кого? Из-за какой-то девчонки»; «Разделяю Ваши цели, но уговариваю прекратить, ради общего пожертвовать частным». «Тоталитарное мышление!» – пишет АДС в «Воспоминаниях» о такого рода мнениях.

Поездка в Мордовию

Сахаров:

«15 декабря (1977 г. – БА) Люся поехала в Мордовию на очередное свидание с Эдуардом Кузнецовым. Незадолго перед этим она получила от него письмо. У Кузнецова была надежда, что свидание, после долгого перерыва, будет дано. Люся взяла с собой меня. Она рассчитывала, что при моем приезде ей с большей вероятностью дадут свидание. На этот случай она взяла кое-какие продукты. С нами также поехал Алеша в качестве носильщика.

Для Люси это была далеко не первая поездка в мордовские лагеря: с 1971 года она ездила к Эдику 2–3 раза в год, правда часто безрезультатно. А вообще ее “знакомство” с лагерем восходит еще к 1945 году, когда она ездила к Руфи Григорьевне. Я же раньше наблюдал лагерную жизнь лишь с некоторой дистанции (на объекте), Алеша вообще попал в лагерный мир впервые…

Выйдя из скорого поезда Москва – Ташкент, вы пересаживаетесь в расшатанный и грязноватый вагончик узкоколейной дороги Потьма – Барашево (конечная точка лагерной страны, там расположена лагерная больница)…

По обе стороны дороги то и дело – лагеря (лагпункты, или “зоны” на лагерном жаргоне)… Лагпункт Эдика – “особый режим” – был расположен в поселке Сосновка, примерно в центре Дубровлага. Там же был еще один очень большой чисто уголовный лагпункт и несколько десятков домов, в которых жили работники охраны, начальство и обслуживающий персонал с семьями. Мы остановились в гостинице для приезжающих (вряд ли по западным нормам можно тут употребить это слово). Одновременно это было общежитие для офицеров-надзирателей, в основном бессемейных, живших по нескольку человек в одной комнате постоянно…

С утра мы с Люсей пошли к начальнику лагпункта просить о свидании. Но тут нас ждало разочарование. Начальник категорически отказал. Аргумент – мы не являемся лицами, которые могут благоприятно повлиять на заключенного. Одной Люсе свидания тоже не давали. Мы послали телеграмму начальнику Дубровлага в Явас (административный центр лагеря) и начальнику ГУИТУ (Главное управление исправительно-трудовых учреждений – так в наше цивилизованное время называется ГУЛаг), обоим с одной просьбой о предоставлении свидания, а сами стали ждать. Мы надеялись, что начальству наше сидение, о котором, конечно, кругами во все стороны пошли слухи и разговоры, будет неприятно. Так оно и было, но свидания нам не дали…

Во время нашего двухнедельного сидения я и Алеша впервые могли вблизи наблюдать лагерную жизнь. Впечатления были сильными. Самая быстро сменяющаяся часть обитателей нашей гостиницы – родственники заключенных, приехавшие на свидание. Они производили впечатление до предела напуганных людей, смотрящих как на высокое начальство даже на уборщицу, не говоря уж о тех, кто их направляет на свидание, обыскивает до и после него, может лишить свидания по малейшей прихоти.

Другая часть обитателей, задерживающихся иногда на несколько недель, – командированные, прибывшие, большей частью, по производственным и хозяйственным вопросам. Лагерь – это поставщик формально дешевой рабочей силы…

Наконец, постоянно живущая часть обитателей гостиницы – это, как я уже писал, надзиратели, начальники колонн и т. п. (Начальство более крупное живет отдельно.) Мы постоянно встречались с ними в клубной комнате, в умывалке, у титана. Однажды двое из них подошли к нам познакомиться, поговорить (очевидно, из любопытства). Оба они после армии пошли в школу МВД. Теперешняя их работа привлекла их более высокой оплатой, более продолжительным отпуском; легче получить путевку в санаторий МВД и т. п. Оба были “начальниками колонн”. И очень разными. Один (назовем его Колей) – более щуплый, нервный. В его рассказах о работе невольно для него проскальзывало некое упоение властью над людьми, почти садизм, во всяком случае злоба и презрение к находящимся в его подчинении. Он рассказывал, как какой-то старик, по его словам прикидывающийся больным, был послан на самую тяжелую работу – на разгрузку угля на морозе. Он плакал, умолял освободить от работы, упал, заболел; за уклонение от работы посажен в карцер. Второй надзиратель в этом месте заметил:

– Зря ты его все-таки наказал.

Коля, ничего не ответив, перешел к какому-то другому эпизоду.

Рассказы другого надзирателя (его назовем Ваней) были иными. Один из них о женщине, видимо деревенской, которая пыталась пронести мужу 10 рублей. Очевидно, их нашли у нее при личном обыске. Женщине грозило лишение свидания в этот раз, а может и в следующий. Как сказал Ваня, она упала перед ним на колени, плакала.

– Я ей сказал: “На этот раз прощаю. Вот тебе твои деньги, но в следующий раз так не делай – второй раз простить не смогу”.

Разные люди, разное поведение даже на такой “крайней” должности, разное отношение к чужой беде.

В клубной (“ленинской”) комнате мы по вечерам смотрели кино, в том числе очень смешную комедию Рязанова “С легким паром”. Надзиратели приносили из своих комнат стулья и тоже смотрели фильм, изредка с интересом посматривая на нас: все же приезд Сахарова был событием в этом уголке страны. Впрочем, лица некоторых уже были красными: видимо, они успели “принять свою порцию”. Поздней мы из своей комнаты слышали крики, брань, звуки драки, кого-то за ноги выволакивали на мороз – алкоголь делал свое ежедневное дело.

В один из последних дней перед отъездом мы с Люсей включили телевизор днем. Выступал Давид Самойлов. Дезик читал с подъемом, одно стихотворение за другим, в том числе стихи о Пушкине. В одном из них есть строки:

 
Благодаренье Богу – ты свободен —
В России, в Болдине, в карантине…
 

Я иногда думаю, что эти стихи могли бы быть внутренним – для самого себя – эпиграфом к моим “Воспоминаниям”.

Рядом сидел Ваня – у него был свободный от дежурства день. Из наших реплик он понял, что мы лично знаем поэта, читающего свои стихи по телевизору. Это было для него глубочайшим потрясением. Мир, где пишут и читают стихи, и мир, где унижают друг друга, пьют водку, матерятся, дерутся, гнут спину днем и забываются тяжелым сном ночью, мир пустых магазинных полок, кино с рвущимися лентами – эти два мира были в его сознании бесконечно далеки друг от друга – и вдруг они в нашем лице как бы сблизились.

Может, это покажется кому-то наивным и поверхностным, но, когда я думаю о выражении лица Вани в тот день и когда я вспоминаю некоторых других людей, с которыми меня столкнула жизнь, мне начинает казаться, что этот несчастный, замордованный, развращенный и спившийся народ, который сейчас даже и не народ в прямом смысле этого слова, все же еще не совсем пропал, не совсем погиб. Не величие исторического пути нации, не православное религиозное возрождение, не сопричастность к революционному интернационализму – все это не то, все это иллюзии, когда говорят о народе. Но простое человеческое чувство, сопереживание чужой жизни, жажда чего-то более высокого, чего-то для души. Эти искорки еще есть, они не погасли окончательно. Что-то с ними будет? Как в общенациональном плане – не знаю, да и важно ли именно это?.. Но в личном, общечеловеческом плане я уверен, что искры будут гореть, пока существуют люди».

Радостное событие: рождение внука Гриши, суды над Орловым, Гинзбургом, Щаранским (Л. И. Брежнев: «Причины нашего сверхтерпеливого отношения к Сахарову вам известны»). Негласный обыск и кража «Воспоминаний» по решению Политбюро, КГБ и черви в мясе. Годы правозащиты – до 21 января 1980-го; письма и посетители, Софья Васильевна Каллистратова. Сенсационные освобождения, новые аресты, Татьяна Великанова, Виктор Некипелов. Вторжение в Афганистан, дни перед высылкой в Горький. Противоречивые решения Кремля о Сахарове; основные события периода ссылки (1980–1986)

Радостное событие: рождение внука Гриши, суды над Орловым, Гинзбургом, Щаранским (Л. И. Брежнев: «Причины нашего сверхтерпеливого отношения к Сахарову вам известны»)

Сахаров:

«Весной 1978 года у нас произошло радостное событие. Моя дочь Люба, вышедшая замуж в 1973 году, родила мальчика – еще одного моего внука. Его назвали Гриша, Григорий. К сожалению, жизнь складывается так, что с самого его рождения и до сих пор я не мог принимать непосредственного участия в его воспитании, видел его не очень часто (а с момента высылки и вовсе ни разу). Сейчас ему пошел четвертый год!..

В те же дни (15–18 мая 1978 г.) в Москве начался суд над основателем Московской Хельсинкской группы, членом-корреспондентом Армянской Академии наук Юрием Федоровичем Орловым.

Как я уже писал, многие – и я в том числе – думали, что власти (КГБ) не решатся арестовать члена-корреспондента Академии Армянской ССР Юрия Орлова, а когда арестовали – что его не приговорят к лагерю, в худшем случае – к ссылке. Мы ошиблись. Орлов был осужден к максимальному сроку, допускаемому 70-й статьей (ее первой частью), – к 7 годам лагеря и 5 годам ссылки и потом, в заключении, непрерывно подвергался самым изощренным притеснениям, создающим угрозу его здоровью и самой жизни. Недавно Президиум Академии наук Армении исключил его на тайном заседании из состава Академии с вопиющим нарушением устава. Суд над Орловым проходил все в том же Люблино. На него приехало очень много друзей обвиняемого, много иностранных корреспондентов и представители некоторых иностранных посольств. Но на этот раз нас не пустили даже к зданию суда – специальные ограждения и наряды милиции не подпускали ближе 15–20 метров. Во время процесса жену и сыновей Орлова дважды обыскивали с применением грубой физической силы, срывали одежду – искали магнитофон с записью этого формально открытого суда. Даже адвоката однажды разошедшиеся гебисты подвергли насилию – заперли во время процесса в комнате рядом с залом.

В последний день суда, перед вынесением приговора, когда я стал громко настаивать, чтобы присутствующих друзей подсудимого пустили на суд, и стал протискиваться сквозь толпу, возникла потасовка, подобная той, которая происходила в Омске. Меня, а потом и других поволокли в стоящие рядом милицейские машины; я ударил кого-то из гебистов, один из гебистов очень сильно и профессионально ударил Люсю по шее, она ему ответила. При заталкивании в машину Люся уже по инерции нечаянно ударила начальника местного отделения милиции. Нас с Люсей вскоре отпустили, а потом вызвали повесткой в суд. Обвинение – хулиганские выкрики во время суда; штрафы: мне – 50, Люсе – 40 рублей. Во время суда Люся сказала:

– Сотрудника ГБ я ударила правильно и не раскаиваюсь. Начальника отделения (фамилия) я ударила зря, прошу его извинить меня.

Ее слова были полностью проигнорированы – за рукоприкладство нас судить тогда не собирались. В зале присутствовало много милиции: вероятно, они были довольны Люсиными словами. Двоих из задержанных одновременно с нами осудили на “15 суток”. Я чувствовал себя немного виноватым перед ними».

Из сборника «Власть и диссиденты. Из документов КГБ и ЦК КПСС» (Университет Джорджа Вашингтона (США), Московская Хельсинкская группа):

«Сов. секретно Экз. единственный Рабочая запись

ЗАСЕДАНИЕ ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС 8 июня 1978 года

Председательствовал тов. БРЕЖНЕВ Л. И.

Присутствовали: тт. Андропов Ю. В., Гришин В. В., Громыко А. А., Кулаков Ф. Д., Пельше А. Я., Суслов М. А., Устинов Д. Ф., Демичев П. Н., Кузнецов В. В., Пономарев Б. Н., Соломенцев М. С., Черненко К. У., Долгих В. И., Рябов Я. П., Русаков К. В.

II. О Сахарове

БРЕЖНЕВ. На днях тов. Андропов Ю. В. информировал меня о том, что Сахаров все больше распоясывается, ведет себя просто по-хулигански. Дело дошло до того, что он вместе с женой вступил в драку с милиционером около здания суда, когда проходил процесс над Орловым. Причины нашего сверхтерпеливого отношения к Сахарову вам известны. Но всему есть предел. Оставлять его выходки без реакции нельзя. Было предложение о том, чтобы обсудить поведение Сахарова на президиуме Академии наук. Наверное, нужно это сделать. Члены Политбюро, кандидаты в члены Политбюро и секретари ЦК поддерживают это предложение».

Рассекреченные документы:

2 июня. А. Сахаров и Е. Боннэр вызваны в районное отделение милиции по поводу инцидента у здания суда в Люблино и оштрафованы.

8 июня. Заседание Политбюро ЦК КПСС.

По вопросу «О Сахарове» члены Политбюро, кандидаты в члены Политбюро и секретари ЦК поддержали предложение обсудить поведение Сахарова на Президиуме АН СССР.

19 июля. Сахаров вызван в Президиум АН СССР к ученому секретарю Скрябину для беседы в связи с инцидентом у здания суда в Люблино.

Сахаров:

«Через полтора месяца состоялись еще два суда, и опять одновременно и в разных местах (видимо, ГБ понравилась эта система “разделения” наших и без того малых сил). Это были процессы Александра Гинзбурга в Калуге и Анатолия Щаранского в Москве. Мы с Люсей то вместе, то по отдельности (я в Калуге, Люся в Москве) пытались быть на обоих судах (на улице, конечно). Суд над Аликом характеризовался широким использованием показаний полуполитических, полууголовных пользователей Фонда[92]92
  Фонд Солженицына – см. предметный указатель.


[Закрыть](много таких пыталось к нему присосаться) и большой активностью нагнанной публики у здания суда (Люся думает, что это были рядовые советские граждане; я думаю, тут она ошибается). Много было провокационных разговоров, выкриков, скоморошества. Гинзбург был осужден на 8 лет лагерей особого режима. Два раза я ездил в Калугу с Владимовыми на их машине. Мне все больше нравилась эта семья.

Суд над Анатолием Щаранским привлек еще больше внимания. Толя Щаранский был обвинен в шпионаже – то был советский вариант дела Дрейфуса. Суть же дела сводилась к следующему. Щаранский и другие активисты еврейского движения за выезд в Израиль опрашивали некоторых евреев, которым было отказано в выезде под предлогом секретности, в то время как их учреждения не числились секретными. Эти данные были сообщены одному американскому корреспонденту, который и опубликовал их в своей газете. Ясно, что действия Щаранского не носили противозаконного характера. Показательно, что ни один из опрошенных Щаранским людей не был привлечен к ответственности за разглашение секретной информации. Вот вам и весь шпионаж.

Цель КГБ в этом процессе была крупная: запугать евреев, желающих эмигрировать, вбить клин между евреями и инакомыслящими. С Толей они, однако, просчитались. Он выдержал сильнейшее психологическое давление пятнадцати месяцев следствия (в полной изоляции, с многократными угрозами расстрела и обещаниями освобождения, если он покается), очень мужественно держал себя на суде, куда не пустили даже его мать (под предлогом, что она должна была выступать свидетелем, но отказалась).

Щаранский был приговорен к 13 годам заключения, из них 3 – в тюрьме. На приговор его мать опять не пустили. При этом гебисты, стоявшие у решетки, построенной при входе в переулочек, где был суд, всячески обманывали ее, обещали пустить, даже когда приговор уже читали. После приговора вышел брат Толи Леня. Ему удалось запомнить и записать по памяти последнее слово подсудимого. Он громко зачитал нам этот удивительный документ, проникнутый огромной эмоциональной силой. А потом все присутствовавшие, обнажив головы, запели израильский гимн. Пошел дождь. Люди продолжали петь и плакали, и слезы смешивались со стекающими по лицам каплями дождя. Я тоже пел и плакал вместе со всеми. В соседних домах отворились окна – люди слушали. Гебисты (их было очень много) не решались помешать. Горстка людей, стоявших у решетки, в этот трагический момент была сильнее всей огромной репрессивной машины государства – для многих уже не их Родины. После суда мать Толи, его брат и жена брата Рая пошли к нам. Они впервые были у нас, но внутренне уже были нам близки. Мы и потом часто общались в начавшиеся годы трудного тюремного и лагерного пути Толи».

БА:

Я тоже был тогда перед зданием суда над Толей Щаранским, хорошо помню этот великий момент, так ярко описанный Сахаровым, когда собравшиеся пели гимн Израиля. Помню и страшные лица сотрудников КГБ; такое впечатление, что для подобных мероприятий специально подбирают уголовного типа физиономии. Один из них сзади почти навалился на меня, дышал в затылок. Я, посмотрев в сторону, увидел, как другой делает ему знак ладошкой, мол, отстранись, держи дистанцию.

Щаранского обвиняли по статьям 64 УК РСФСР («Измена Родине») и 70 («Антисоветская агитация и пропаганда»), прокурор требовал смертной казни. К счастью, кампания «в защиту» приобрела такие масштабы, что были вовлечены даже французская и итальянская компартии – очень значимые для советского партийного руководства. Понимая эту значимость, я тогда написал два заявления: «О международной защите прав человека» и «Еврокоммунизм и права человека», где призывал еврокоммунистов заступиться за Орлова, Гинзбурга и Щаранского. Передавали их тогда по «вражеским голосам». Конечно, «евро-коммунистическое» направление защиты развивали тогда многие. И парижские или римские массовые демонстрации с красными флагами и транспарантами в защиту советских узников совести – это действительно было чувствительно для «красных» в Кремле.

Сахаров:

«Суды 1978 года вызвали очень сильное возмущение во всем мире, во многом способствовали пониманию истинного положения с правами человека в СССР. Среди многих организаций, созданных в это время за рубежом для защиты узников совести в СССР, я хочу особо отметить Комитет американских ученых SOS (Спасите Орлова Щаранского). Впоследствии этот Комитет включил и мою защиту в одну из своих основных задач: первая буква стала читаться Sakharov».

БА: Наряду с замечательно активным Комитетом SOS (председатель Моррис Припстейн – Morris Pripstein) я бы отметил не менее активный Комитет озабоченных ученых (Committee of Concerned Scientists, США).

1978 г. Справка Архива Сахарова в Москве, включая описание рассекреченных документов Политбюро ЦК КПСС и КГБ СССР:

Сахаров:

Январь – апрель. Отправляет телеграмму в МВД СССР с просьбой разрешить свидание родственникам П. Винса. Делает заявление в защиту А. Гинзбурга. Присоединяется к документу Московской Хельсинкской группы в защиту баптиста Хайло. Пишет открытое письмо директору Федерации труда американских ученых в защиту Г. Гольштейна.

12 марта. Принимает участие в демонстрации протеста против нападения палестинских террористов на мирных жителей под Тель-Авивом.

Поддерживает родственников литовца Б. Гаяускаса и обращается к мировой общественности в его защиту. Присоединяется к документу Московской Хельсинкской группы в защиту адвентиста В. Шелкова.

23 марта. Сахаров вызван в московскую прокуратуру по поводу участия в демонстрации.

Рассекреченные документы:

26 марта. Ю. Андропов информирует: «…одним из новых аспектов враждебной деятельности академика Сахарова стало систематическое посещение дипломатических представительств капиталистических государств в Москве». В 1977 г. зафиксировано 20 таких посещений. Сахаров выступает ходатаем за украинских и прибалтийских националистов, сионистов, реакционно настроенных церковников и сектантов, лиц, вынашивающих эмиграционные намерения, передает дипломатам изготовленные ими документы антисоветского содержания.

27 марта. Информация поступает в ЦК КПСС.

Сахаров:

Май – июль. Обращается к Л. Брежневу во время его визита в ФРГ в защиту И. Вагнера. Делает заявление в защиту политзаключенного С. Глузмана.

15 мая. Присутствует у здания суда в Люблино, где идет суд над Ю. Орловым.

284

Обращается к мировой общественности с призывом бороться за освобождение А. Подрабинека. Обращается к королю Швеции Карлу XVI в защиту С. Ковалева. Обращается к Л. Брежневу по поводу самосожжения М. Мамута и судьбы крымских татар, к Генеральному секретарю ООН К. Вальдхайму о судьбе двух семей пятидесятников, находящихся в посольстве США в Москве. Просит Калужский областной суд о вызове в качестве свидетеля на суд над А. Гинзбургом.

12–14 июля. Присутствует у здания суда, где судят А. Щаранского, дает интервью иностранным журналистам.

Август – октябрь. Выступает в защиту А. Болонкина. Делает заявление о московской Олимпиаде 1980 г. с призывом добиваться полного осуществления Олимпийской хартии. Дает интервью французской газете о положении правозащитного движения в СССР и о бойкоте научных и культурных отношений с Советским Союзом со стороны западной общественности.

30 октября. На квартире Сахарова проходит пресс-конференция, посвященная Дню политзаключенного СССР.

Рассекреченные документы:

31 октября. Председатель КГБ СССР Ю. Андропов и первый заместитель Генерального прокурора СССР А. Рекунков информируют: «Сахаров активно работает над книгой автобиографического характера. В ней он подробно описывает свои детские и студенческие годы, период работы на военных заводах и объектах Министерства среднего машиностроения…»

Информаторы рекомендуют: провести по месту жительства Сахарова обыск, изъять подготовленную им рукопись, вызвать в Прокуратуру СССР, сделать предостережение о недопустимости разглашения государственных секретов.

4 ноября. Заседание Политбюро ЦК КПСС.

По вопросу «О мерах по пресечению деятельности Сахарова А. Д., наносящей ущерб государственной безопасности» члены Политбюро соглашаются с предложениями КГБ СССР и Прокуратуры СССР.

Сахаров:

Ноябрь – декабрь. Пишет статью «Движение за права человека в СССР и Восточной Европе». Дает интервью корреспонденту агентства UPI. Обращается к Л. Брежневу в связи с необходимостью лечения Е. Боннэр в Италии. Отправляет письмо Всемирному совету церквей в защиту В. Шелкова.

Действия властей:

29 ноября. Негласный обыск в квартире Сахаровых. Похищено много документов, в том числе первый вариант рукописи «Воспоминаний».

Негласный обыск и кража «Воспоминаний» по решению Политбюро, КГБ и черви в мясе

Сахаров:

«Еще весной Люся подала заявление на новую поездку в Италию – необходимо было снова показаться Фреззотти, сменить очки (их очень тщательно и квалифицированно подобрали ей в 1977 году, но состояние ее глаз быстро менялось после операции). Возможно, как мы думали, нужно будет сделать еще одну операцию. Ответа все еще не было. По приезде в Москву я предпринял ряд мер с целью ускорения ответа – несколько раз звонил заместителю министра внутренних дел Шумилину, ведавшему делами ОВИРа, и послал письмо Брежневу. В письме я напоминал, что в 1975 году было принято принципиальное решение, в силу которого моя жена получила право лечить за рубежом свои глаза, пострадавшие в результате контузии на фронте Великой Отечественной войны. Я отослал это письмо в середине ноября, но не публиковал его. Копия письма пропала во время негласного обыска 29 ноября.

В этот день случилось так, что на некоторое время (около полутора часов) наша квартира на улице Чкалова осталась пустой. Обычно мы избегали этого, а когда уезжали все вместе из квартиры, то брали с собой на всякий случай наиболее важные документы. В этот раз мы этого не сделали. Около часа дня мы с Люсей поехали на академической машине в книжный магазин, а вскоре после нас Руфь Григорьевна и Лиза поехали на международный телефонный переговорный пункт. Лиза в это время уже жила у нас, став членом нашей семьи. С квартирного телефона говорить с США – с нашими детьми и Лизиным мужем – было невозможно (разговор мгновенно прерывался оператором КГБ, непрерывно находящимся на нашем проводе; именно эта невозможность услышать что-либо, а не подслушивание, была нашей бедой; подслушивание же – и по телефону, и просто в квартире – конечно, всегда было малоприятно, но скрывать нам нечего).

С переговорного пункта Руфи Григорьевне и Лизе в 1978 году удалось несколько раз поговорить. Но в этот раз они вернулись ни с чем. Одновременно с ними вернулись и мы с Люсей. Вскоре из ванной раздался голос Лизы:

– Где халат? Не могу найти…

Тут мы обнаружили, что не хватает еще некоторых вещей; подбор их был очень странным – это были поношенные Люсины и мои вещи (в их числе мои домашние брюки и любимая мной синяя куртка, купленная еще Клавой и заштопанная Руфью Григорьевной после того, как куртку изгрызла собака Малыш), мои очки. Более ценные Люсины вещи, лежащие на самом виду, не были взяты.

На следующий день приехала Лидия Корнеевна и попросила что-то показать ей из написанного мною. Тут я обнаружил, что в коробке для документов лежит совсем не то, что там находилось. Исчезло письмо Брежневу, машинописный и рукописный текст первого варианта этих воспоминаний – то, что я успел написать за 5 первых месяцев работы. Это была первая кража, или конфискация – называйте, как хотите – в многолетней истории моего “труда Сизифа”. Но, в отличие от судьбы этого мифологического персонажа, у меня каждый раз на вершине горы оставался кусочек камня, с такими мучениями поднятого мною наверх. Кажется, Сизиф был осужден за то, что не захотел умереть, когда этого от него потребовали боги. Что ж, в таком случае аналогию можно продолжить – я не захотел замолчать по желанию “земных богов”…

Из коробки исчезла также подборка нескольких десятков адресованных мне писем с просьбой о помощи и черновики ответов на некоторые из них, в большинстве составленные Софьей Васильевной Каллистратовой. Исчезли также многочисленные письма с угрозами убить или искалечить меня и моих близких и копии многих моих общественных обращений по разным поводам и других документов, в основном (кроме письма Брежневу) уже опубликованных. Вместо этого коробка была аккуратно заполнена такой же массой других писем и документов, менее важных и интересных, которые до этого лежали в нижнем ящике секретера. Несомненно, все это было делом рук КГБ (кража вещей, вероятно, форма маскировки).

Это был фактически негласный обыск! Через четыре года Люсе в поезде устроили уже официально оформленный обыск; до этого КГБ применял лишь “стыдливо-условные” методы…

Само собой разумеется, что дверь в нашу квартиру была заперта на ключ, когда мы уходили, и оказалась исправно запертой при возвращении. Проблемы ключей для КГБ никогда не существовало – там у них для этого достаточно специалистов.

Мы сделали заявление прессе о пропаже документов и моих воспоминаний, а также письма Брежневу. Мы заявили также, что, ввиду неоправданной затяжки рассмотрения Люсиного заявления о поездке в Италию, после 3 января мы будем считать отсутствие ответа отказом и начнем бессрочную голодовку. Боря Альтшулер достал (не без трудностей – это “дефицит”) 40 бутылок “Боржоми” и привез нам в двух авоськах, мы положили их под секретер и кровать – места-то у нас мало.