Текст книги "Сахаров и власть. «По ту сторону окна». Уроки на настоящее и будущее"

Биологические последствия испытаний, конфликт с Хрущевым на встрече в Кремле 10 июля 1961 г. «Царь-бомба», XXII Съезд КПСС, трижды Герой социалистического труда – опять в Кремле. Трагедия «двойного испытания»: «Я упал головой на стол и заплакал», Московский договор о запрещении испытаний августа 1963 г.

Биологические последствия испытаний, конфликт с Хрущевым на встрече в Кремле 10 июля 1961 г.

Сахаров:

«В годы, последовавшие за испытанием принципов “третьей идеи” в 1955 году, как нашим, так и вторым объектом (Челябинск-70) были разработаны многочисленные термоядерные изделия разных весов и мощностей, предназначенные для различных носителей. Это было развитие нашего успеха, потребовавшее, однако, вновь больших усилий, а также многих испытаний.

Тогда же меня все больше стали волновать биологические последствия испытаний. Меня натолкнула на эту проблему сама жизнь, личное участие в ядерных испытаниях и подготовке к ним. Большую психологическую роль при этом (и в дальнейшем) играла некая отвлеченность моего мышления и особенности эмоциональной сферы. Я говорю здесь об этом без самовосхваления и без самоосуждения – просто констатирую факт… Видя умершего человека, скажем от рака, или видя ребенка, родившегося с врожденными дефектами развития, мы никогда практически не можем утверждать, что данная смерть или уродство есть последствие ядерных испытаний. Эта анонимность или статистичность трагических последствий ядерных и термоядерных испытаний создает своеобразную психологическую ситуацию, в которой разные люди чувствуют себя по-разному. Я, однако, никогда не мог понять тех, для кого проблемы просто не существует.

В начале 1957 года И. В. Курчатов предложил мне написать статью о радиоактивных последствиях взрывов так называемой “чистой” бомбы (возможно, я в какой-то форме “напросился” на это задание). Предложение было связано с появившимися в иностранной печати сообщениями о разработке в США чисто термоядерной (“чистой”) бомбы, в которой не используются делящиеся материалы и поэтому нет радиоактивных осадков; утверждалось, что это оружие допускает более массовое применение, чем “обычное” термоядерное, без опасения нанести ущерб за пределами зоны разрушений ударной волной, и что поэтому оно более приемлемо в моральном и военно-политическом смысле.

Я должен был объяснить, что это на самом деле не так. Таким образом, первоначальная цель статьи была – осудить новую американскую разработку, не затрагивая “обычного” термоядерного оружия. Т. е. цель была откровенно политической, и поэтому присутствовал неблаговидный элемент некоторой односторонности. Но в ходе работы над статьей и после ознакомления с обширной гуманистической, политической и научной литературой я существенно вышел за первоначально запланированные рамки. Среди научных источников статьи упомяну работы Овсея Лейпунского (брата одного из авторов советских реакторов-бри-деров на быстрых нейтронах), Либби, Адашникова и Шапиро. Из литературы, носившей “философско-гуманистическую” ориентацию, назову выступления Альберта Швейцера, произведшие на меня большое впечатление (почти через 20 лет я вспомню об этом, составляя текст выступления на Нобелевской церемонии). Мне кажется, я ушел от первоначальной односторонности».

Из статьи А. Д. Сахарова «Радиоактивный углерод ядерных взрывов и непороговые биологические эффекты» («Атомная энергия», 1958, т. 4, вып. 6):

«Общее число жертв от одной мегатонны взрыва составляет 10 тыс. человек в течение 5000 лет (время полураспада С14)…

К 1957 году общая мощность испытанных бомб уже составляла почти 50 мегатонн (чему, по моей оценке, соответствовало 500 тыс. жертв!)…

Единственная специфика в моральном аспекте данной проблемы – это полная безнаказанность преступления, поскольку в каждом конкретном случае гибели человека нельзя доказать, что причина лежит в радиации, а также в силу полной беззащитности потомков по отношению к нашим действиям.

Прекращение испытаний непосредственно сохранит жизнь сотням тысяч людей и будет иметь еще большее косвенное значение, способствуя ослаблению международной напряженности, способствуя уменьшению опасности ядерной войны – основной опасности нашей эпохи».

БА:

Также Курчатов попросил Сахарова написать статью для широкой публики («О радиоактивной опасности ядерных испытаний», опубликована в «Советский Союз сегодня», № 7 за 1958 г.).

Сахаров:

«Публикация моих научной и популярной статей была осуществлена по личному разрешению Н. С. Хрущева. Курчатов дважды беседовал с ним по этому поводу…

Н. С. Хрущев, вступая на пост председателя Совета Министров СССР (27 марта 1958 г.), объявил об одностороннем прекращении СССР всех ядерных испытаний. Это было очень эффектное начало новой эпохи (правда, через семь месяцев испытания были все же возобновлены)».

БА:

После завершения в 1958 г. запланированных СССР, США и Англией испытаний наступили два с половиной года (1959, 1960 и первая половина 1961 г.) добровольного неофициального моратория на проведение ядерных испытаний. Все это время велись переговоры о запрещении испытаний, находившиеся в тупике из-за проблемы проверки подземных испытаний.

Сахаров:

«В 1961 году Хрущев принял решение, как всегда неожиданное для тех, к кому оно имело самое непосредственное отношение, – нарушить мораторий и провести испытания».

БА:

Когда гражданам СССР объявили о том, что дело сохранения мира потребовало возобновления ядерных испытаний, то сразу возникла шутка:

«– Будет ли война? – Войны не будет, но будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется».

Сахаров:

«10 июля в 10 утра я вошел в тот же Овальный зал, где видел Хрущева два года назад, – на “Встречу руководителей партии и правительства с учеными-атомщиками” (так называлось мероприятие, на которое нас вызвали по распоряжению Хрущева).

Хрущев сразу объявил нам о своем решении – в связи с изменением международной обстановки…

Я попросил у соседа (им оказался Е. Забабахин) несколько листиков из блокнота, так как у меня с собой не было бумаги. В записке, насколько я могу восстановить ее содержание по памяти через 20 лет, я написал:

“Товарищу Н. С. Хрущеву. Я убежден, что возобновление испытаний сейчас нецелесообразно с точки зрения сравнительного усиления СССР и США. Сейчас, после наших спутников, они могут воспользоваться испытаниями для того, чтобы их изделия соответствовали бы более высоким требованиям. Они раньше нас недооценивали, а мы исходили из реальной ситуации. (Далее следовала фраза, которую я должен опустить по соображениям секретности.) Не считаете ли Вы, что возобновление испытаний нанесет трудно исправимый ущерб переговорам о прекращении испытаний, всему делу разоружения и обеспечения мира во всем мире?”

Я поставил подпись – А. Сахаров и передал записку по рядам.

Никита Сергеевич прочел записку, бросил на меня взгляд и, сложив вдоль и поперек, засунул ее в верхний наружный карман костюма…

Через час мы все вошли в зал, где был накрыт большой парадный стол человек на 60… Хрущев, не садясь, выждал, когда все затихли, и взял в руки бокал с вином, как бы собираясь произнести тост. Но он тут же поставил бокал и стал говорить о моей записке – сначала спокойно, но потом все более и более возбуждаясь; лицо его покраснело, и он временами переходил почти на крик. Речь его продолжалась не менее получаса. Я постараюсь воспроизвести ее здесь по памяти, но, конечно, спустя 20 лет возможны большие неточности:

“Я получил записку от академика Сахарова, вот она. (Показывает.) Сахаров пишет, что испытания нам не нужны. Но вот у меня справка…

Но Сахаров идет дальше. От техники он переходит к политике. Тут он лезет не в свое дело. Можно быть хорошим ученым и ничего не понимать в политических делах… Мы должны вести политику с позиции силы. Мы не говорим этого вслух – но это так! Другой политики не может быть, другого языка наши противники не понимают. Вот мы помогли избранию Кеннеди. Можно сказать, это мы его избрали в прошлом году. Мы встречаемся с Кеннеди в Вене. Эта встреча могла бы быть поворотной точкой. Но что говорит Кеннеди? “Не ставьте передо мной слишком больших требований, не ставьте меня в уязвимое положение. Если я пойду на слишком большие уступки – меня свалят!” Хорош мальчик! Приехал на встречу, а сделать ничего не может. На какого черта он нам такой нужен? Что с ним разговаривать, тратить время? Сахаров, не пытайтесь диктовать нам, политикам, что нам делать, как себя держать. Я был бы последний слюнтяй, а не Председатель Совета Министров, если бы слушался таких, как Сахаров!”

На самой резкой ноте Хрущев оборвал себя, сказав:

“Может, на сегодня хватит. Давайте же выпьем за наши будущие успехи. Я бы выпил и за ваше, дорогие товарищи, здоровье. Жаль только, врачи мне ничего, кроме боржома, не разрешают”.

Все выпили; я, правда, уклонился от этого. Никто не смотрел в мою сторону. Во время речи Хрущева все сидели неподвижно и молча. Кто – потупив лицо, кто – с каменным выражением. Микоян наклонил свое лицо низко над тарелкой с салатом, пряча скользящую усмешку, иссиня-черная шевелюра его почти касалась стола. Немного погодя, чуть поостыв, Хрущев добавил:

“У Сахарова, видно, много иллюзий. Когда я следующий раз поеду на переговоры с капиталистами, я захвачу его с собой. Пусть своими глазами посмотрит на них и на мир, может он тогда поймет кое-что”.

Этого своего обещания Хрущев не выполнил.

Лишь один человек после совещания подошел ко мне и выразил солидарность с моей точкой зрения. Это был Юрий Аронович Зысин, ныне уже покойный».

БА:

АДС рассказывал мне, уже после ссылки, о том, как после этого собрания в Кремле Хрущев вызвал его «для разноса». Когда Андрей Дмитриевич вошел в его кабинет, Хрущев поднялся, подошел к нему и, не здороваясь, не приглашая садиться, начал сердито выговаривать, постепенно все более возбуждаясь. В конце концов он перешел на крик, покраснел, стал топать ногами («Если мы будем слушать таких, как ты, нас сломают, сомнут!»). Сахаров, который почти на голову выше Хрущева, стоял и молча слушал. Откричавшись две-три минуты, Хрущев кратко сказал: «Иди!» А когда Сахаров вышел из его кабинета, он лицом к лицу столкнулся с Л. И. Брежневым, в то время одним из секретарей ЦК КПСС, который через три года в результате кремлевского переворота в октябре 1964 г. сменил Хрущева на посту высшего руководителя СССР.

Брежнев был знаком с Сахаровым по «бомбовым» делам, и, как рассказал Андрей Дмитриевич, все то время, пока он, покинув кабинет Хрущева, шел по очень, очень длинному кремлевскому коридору, Брежнев шел следом и говорил, как он уважает Сахарова – и как ученого, и его общественные позиции и т. п. (когда Хрущева отправили в отставку, то одним из обвинений в его адрес было то, что он не прислушивается к голосу ученых). Да, они там – «на верхнем этаже власти» – хорошо знали Сахарова, хотя сам он всегда оставался «по ту сторону окна».

«Царь-бомба», XXII Съезд КПСС, трижды Герой социалистического труда – опять в Кремле

Сахаров:

«Я видел после этого памятного для меня дня Хрущева еще два раза. Первая из этих встреч состоялась еще до испытаний, где-то в середине августа… Во время доклада Харитона я молча сидел недалеко от Хрущева. Он спросил, обращаясь скорее к Харитону, чем ко мне:

– Надеюсь, Сахаров понял свою ошибку?

Я сказал:

– Моя точка зрения осталась прежней. Я работаю, выполняю приказ.

Хрущев пробормотал что-то, что – я не понял. Потом он выступил с небольшой речью. Суть ее была в том, как важна наша работа в нынешней напряженной обстановке. Упомянул приезд специального помощника Президента США по вопросам разоружения Джона Мак-Клоя, который, по-видимому, прощупывал какие-то возможности компромиссов. Хрущев рассказал ему о предстоящих испытаниях, в том числе о намеченном испытании 100-мегатонной бомбы. Сенатор был со взрослой дочерью; по словам Хрущева, она расплакалась…

Подготовка к испытанию шла быстро и легко, т. к. во время трех лет моратория был накоплен большой “задел” идей, расчетов и предварительных разработок.

Наряду с испытательными взрывами по приказу Хрущева были запланированы и военные учения с использованием ядерного оружия (кажется, эти планы не были осуществлены, за одним исключением). Вот один из таких планов: 50 стратегических бомбардировщиков должны были пройти в стратосфере над всей страной в боевом строю, преодолеть ПВО “синих” и нанести бомбовый удар по укрепленному району “противника”; при этом 49 самолетов должны были сбросить макетные бомбы, но один – боевую термоядерную! Были и еще более “серьезные” планы – с использованием баллистических ракет. Хрущев действительно не был “слюнтяем”!

* * *

В начале октября я выехал в Москву для обсуждения расчетов, в особенности “большого” изделия… Шли последние дни перед отправкой “мощного”. Для его сборки было выделено специальное помещение. Сборка велась прямо на железнодорожной платформе. Через несколько дней стена цеха должна была быть разобрана и платформа (как всегда – ночью), прицепленная к литерному поезду, под зеленый свет отправиться в тот пункт, где изделие погрузят в бомболюк самолета-носителя…

Испытания “мощного” изделия проходили в один из последних дней заседаний ХХII съезда КПСС. Конечно, это было не случайно, а составляло часть психологической программы Хрущева».

БА:

XXII Съезд КПСС проходил с 17 по 31 октября 1961 г. Н. С. Хрущев во время своего выступления объявил, что к 1980 г. в СССР будет построен коммунизм. Съезд усилил меры борьбы с культом личности Сталина, начатые XX Съездом в 1956 г. Впервые в радиорепортажах и на страницах газет, информировавших советских людей о работе съезда, прозвучали слова о «чудовищных преступлениях» и необходимости восстановления «исторической справедливости», а также рассказы об арестах, пытках и убийствах, происходивших при Сталине по всей стране. После XXII Съезда были переименованы города и объекты в СССР, названные в честь Сталина, сняты памятники, а его тело вынесено из Мавзолея.

После заключительного выступления Хрущева 30 октября слово по внеочередному вопросу попросил первый секретарь Ленинградского обкома Спиридонов, предложивший удалить тело Сталина из Мавзолея. Делегат съезда, член партии с почти шестидесятилетним стажем Лазуркина заявила, что накануне советовалась с Лениным, который будто бы «стоял перед ней как живой» и говорил, что ему «неприятно лежать в гробу рядом со Сталиным, принесшим столько бед партии». («Стенографический отчет…», т. 3, с. 121).

17 октября 1961 г. в отчетном докладе XXII Съезду КПСС Н. С. Хрущев под аплодисменты делегатов на весь мир заявил: «…очень успешно идут у нас испытания и нового ядерного оружия. Скоро мы завершим эти испытания. Очевидно, в конце октября. В заключение, вероятно, взорвем водородную бомбу мощностью в 50 миллионов тонн тротила. Мы говорили, что имеем бомбу в 100 миллионов тонн тротила. И это верно. Но взрывать такую бомбу мы не будем, потому что если взорвем ее даже в самых отдаленных местах, то и тогда можем окна у себя повыбить. Поэтому мы пока воздержимся и не будем взрывать эту бомбу. Но, взорвав 50-миллионную бомбу, мы тем самым испытаем устройство и для взрыва 100-миллионой бомбы». Под бурю аплодисментов Н. С. Хрущев сказал и о «тех, которые работают над совершенствованием ядерного оружия. Мы гордимся этими товарищами, воздаем им должное, радуемся их творческим успехам, которые способствуют укреплению оборонной мощи нашей Родины, укреплению мира во всем мире».

Такое упреждающее заявление о предстоящем испытании с указанием сроков и ожидаемой мощности изделия было беспрецедентным.

«Царь-бомба», «Кузькина мать», «Изделие В» или просто «Иван» – все эти названия прочно закрепились за изделием АН602, сконструированным А. Д. Сахаровым и его коллегами В. Б. Адамским, Ю. Н. Бабаевым, Ю. Н. Смирновым и Ю. А. Трутневым. Бомба длиной около восьми метров и примерно два метра в поперечнике не помещалась в Ту-95. Конструкторам пришлось вырезать часть корпуса стратегического бомбардировщика и установить в нем специальное крепление. Но даже при этом «Царь-бомба» наполовину торчала из самолета. Бомба (вместе с парашютной системой) весила 26 тонн.

В 20-х числах октября термоядерное устройство в условиях строгой секретности доставили из Арзамаса-16 на авиабазу Оленья на Кольском полуострове.

Утром 30 октября с авиабазы по направлению к Новой Земле вылетели два самолета: Ту-95 и лаборатория Ту-16. Через два часа после вылета бомбу сбросили с парашютом на высоте примерно десять тысяч метров в пределах ядерного полигона Сухой Нос. В 11:33 по московскому времени, когда парашютная система опустилась до высоты 4,2 тысячи метров, бомба была приведена в действие. Последовала ослепительная вспышка, длившаяся около минуты, вверх поднялась ножка ядерного гриба. За 40 секунд он вырос до 30 километров, а затем разросся до 67 километров, диаметр купола достиг 20 километров. Взрывная волна три раза обогнула земной шар.

Несмотря на густую облачность, световой импульс наблюдался на расстоянии более тысячи километров от точки взрыва. В близлежащих поселках были разрушены жилые дома. Из-за электромагнитного излучения на территории в сотни километров от полигона примерно на 50 минут пропала радиосвязь. Однако уже через два часа после взрыва в эпицентре могли работать ученые: загрязнение в этом районе оказалось практически безопасным для здоровья – один миллирентген в час.

По окончательным оценкам специалистов, мощность «Царь-бомбы» составила более 50 мегатонн в тротиловом эквиваленте. Это примерно в четыре тысячи раз мощнее атомной бомбы, сброшенной США на Хиросиму в 1945 г. (13 килотонн).

Цифры «50 мегатонн» мало что говорят непосвященным. А вот некоторые наглядные параметры термоядерного взрыва в 350 раз меньшей мощности – 140 килотонн (проект «Чаган» – первый советский промышленный термоядерный взрыв 15 января 1965 г., Казахстан): взрывное устройство внешне представляло собой контейнер диаметром 86 сантиметров и длиной три метра; оно было заложено в пойме реки Чаган в скважине на глубине 178 метров; взрыв выбросил 10,3 миллиона тонн грунта на высоту 950 метров, образовав воронку диаметром 430 метров и глубиной 100 метров.

Сахаров:

«В феврале (или марте) 1962 года вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении многих работников обоих объектов, Министерства, смежных институтов, опытных заводов и производств, работников службы испытаний, военнослужащих приданных частей за участие в испытаниях. По этому указу я был награжден третьей медалью Героя Социалистического Труда…

Вручение наград происходило в Кремле, в очень торжественной обстановке. Вручал награды Хрущев в присутствии членов Политбюро ЦК и Президиума Верховного Совета.

Я помню, что, когда я шел по коридору по направлению к залу, из какого-то бокового коридорчика выскочил, почти выбежал Л. И. Брежнев. Он увидел меня и очень экспансивно приветствовал, схватив обе мои руки своими, тряся их и не выпуская несколько секунд.

Хрущев прицепил мне третью звезду рядом с двумя другими и расцеловал. После церемонии Хрущев опять пригласил нас в банкетный зал; меня посадили на почетное место между Хрущевым и Брежневым (а справа от Хрущева сидел Харитон). Хрущев опять произнес речь, но на этот раз она была совсем в другом духе. Он вспоминал войну, какие-то эпизоды Сталинграда, призывая в свидетели сидевших тут же маршалов, благодарил нас за нашу работу и говорил, что она препятствует возникновению войны. Но опасность есть…

В конце речи Хрущев, вспомнив вскользь об эпизоде с моей запиской 10 июля, сказал, что Харитон и Сахаров хорошо поработали, и расцеловал нас по очереди. Потом речь произнес Брежнев – она тоже кончилась поцелуями».

Трагедия «двойного испытания»: «Я упал головой на стол и заплакал». Московский договор о запрещении испытаний августа 1963 г.

Сахаров:

«Еще в 50-е годы сложившаяся у меня точка зрения на ядерные испытания в атмосфере как на прямое преступление против человечества, ничем не отличающееся, скажем, от тайного выливания культуры болезнетворных микробов в городской водопровод, – не встречала никакой поддержки у окружавших меня людей…

В СССР намечалась весьма серьезная серия испытаний на осень (1962 г.). При этом меня особенно беспокоило, с точки зрения радиоактивного вреда, что самое мощное (и поэтому самое “вредное”) изделие было задублировано…»

БА:

Далее Сахаров подробно описывает его невероятные усилия с целью предотвратить двойное испытание сентября 1962 г. В своей позиции, что достаточно одного испытания, он убедил министра Е. П. Славского, затем летал на Урал на второй объект («Челябинск-70» – «Египет») к его руководителю и своему бывшему однокурснику по физфаку МГУ Е. И. Забабахину, который тоже согласился на одно испытание, но при условии, что испытана будет «их» бомба. Однако в последний момент в «Челябинске-70» изменили конструкцию (увеличили вес) их бомбы, и очень неудачно: испытание показало, что ожидаемого увеличения мощности не произошло. В результате Славский нарушил его с Сахаровым договоренность о проведении одного испытания и приказал также испытать более совершенное изделие «Арзамаса-16». В отчаянии Сахаров дозвонился Хрущеву, но это не помогло.

Сахаров:

«Это уже было окончательное поражение, ужасное преступление совершилось, и я не смог его предотвратить!

Чувство бессилия, нестерпимой горечи, стыда и унижения охватило меня. Я упал лицом на стол и заплакал.

Вероятно, это был самый страшный урок за всю мою жизнь: нельзя сидеть на двух стульях! Я решил, что отныне я в основном сосредоточу свои усилия на осуществлении плана прекращения испытаний…

Перехожу к рассказу о моем участии в заключении Московского договора о запрещении испытаний в трех средах. Переговоры о запрещении ядерных испытаний велись уже на протяжении нескольких лет и зашли в тупик из-за проблемы проверки подземных испытаний. На эти технические трудности накладывались политические – то слегка затухающее, то вспыхивающее вновь взаимное недоверие.

Игорь Евгеньевич (вместе с Арцимовичем и некоторыми другими известными мне людьми) входил в комиссию экспертов, работавшую в Женеве под председательством академика Е. К. Федорова (бывшего “папанинца”, обеспечивавшего четкое партийное руководство). Они встречались с замечательными людьми, такими как Ганс Бете, гуляли по берегу Женевского озера. Но преодолеть тупик они были не в состоянии.

Решение, однако, существовало. Еще в конце 50-х годов некоторые журналисты и политические деятели, в их числе президент США Д. Эйзенхауэр, предложили заключить частичное соглашение о прекращении испытаний, исключив из него спорный вопрос о подземных испытаниях. Советская сторона тогда, однако, уклонилась от обсуждения этого предложения (под каким-то демагогическим предлогом). Летом 1962 года сотрудник теоретического отдела Виктор Борисович Адамский напомнил мне о предложении Эйзенхауэра и высказал мысль, что сейчас, возможно, подходящее время, чтобы вновь поднять эту идею. Его слова произвели на меня очень большое впечатление, и я решил тут же поехать к Славскому.

Славский находился тогда в правительственном санатории в Бар-вихе. Я доехал на министерской машине до ворот санатория, отпустил водителя и по прекрасному цветущему саду прошел в тот домик, где жил Ефим Павлович. Он встретил меня очень радушно. Я изложил идею частичного запрещения, не упоминая ни Эйзенхауэра, ни Адам-ского; я сказал только, что это – выход из тупика, в который зашли Женевские переговоры, выход, который может быть очень своевременным политически. Если с таким предложением выступим мы, то почти наверняка США за это ухватятся. Славский слушал очень внимательно и сочувственно. В конце беседы он сказал:

– Здесь сейчас Малик (заместитель министра иностранных дел). Я поговорю с ним сегодня же и передам ему вашу идею. Решать, конечно, будет “сам” (т. е. Н. С. Хрущев).

Через несколько месяцев Славский позвонил мне на работу и сообщил: “Ваше предложение вызвало очень большой интерес наверху, и, вероятно, вскоре будут предприняты какие-то шаги с нашей стороны”. Еще через несколько месяцев после этого разговора, как известно, СССР предложил США заключить Договор о запрещении испытаний в трех средах (в атмосфере, под водой и в космосе). Кеннеди приветствовал эту инициативу Хрущева, и вскоре Договор был подписан в Москве (5 августа 1963 г. Договор подписали СССР, США и Великобритания). Он стал известен под названием Московского договора.

Я считаю, что Московский договор имеет историческое значение. Он сохранил сотни тысяч, а возможно, миллионы человеческих жизней – тех, кто неизбежно погиб бы при продолжении испытаний в атмосфере, под водой и в космосе. Но, быть может, еще важней, что это – шаг к уменьшению опасности мировой термоядерной войны. Я горжусь своей сопричастностью к Московскому договору».