Текст книги "Воспоминания. Том 2. Московский университет. Земство и Московская дума"

Я не вхожу в разбор мнения профессора Дмитриева. Оно могло быть совершенно неосновательно; Совет мог с ним согласиться или не согласиться. Но не было никакой законной причины не допускать его к обсуждению, а потому я, с своей стороны, считаю долгом протестовать против того, что, по моему убеждению, составляет нарушение и прав членов и прав Совета. В качестве председателя, г. ректор, несомненно, имеет не только право, но и обязанность не допускать противозаконных прений, но из этого не вытекает право устранять предложения, основанные на точной и ясной букве закона. Статья 78-я основных законов совершенно определительна. Какая бы бумага министра не была прислана к исполнению, если возбуждается сомнение в ее законности, этот вопрос не только может, но и должен быть обсужден в присутственном месте, и каждый член имеет при этом право совершенно свободно изъяснять свое мнение и делать предложения коллегии. Статья 147-я Общих правил о производстве дел в присутственных местах (Св. Зак., т. П, ч. I) не только дает каждому члену право, но и возлагает на него обязанность по всем выслушанным делам давать советы и объяснять свое мнение, а статья 149-я гласит: «Каждый член объясняет свое мнение свободно и явственно, по прямому своему разумению и чистой совести, несмотря на лица и не уважая ни посторонних предложений, ни частных писем, хотя бы они были от первейших особ в государстве». Следовательно, не дать голоса члену, не позволить ему выполнить по совести свои обязанности есть прямое и ясное противоречие закону. Никакому председателю не присвоено такое право и каждый член обязан против этого протестовать.

Но устранение предложения профессора Дмитриева нарушает не одни права членов; оно еще более нарушает права и обязанности Совета. По статье 248-й Общих правил о производстве дел в присутственных местах, за всякие упущения и беспорядки ответствует не один только председатель, но и все присутствующие. Следовательно, Совет несет на себе всю ответственность за исполнение незаконного распоряжения министра. Получивши такое предписание, Совет имеет не только право, но и обязанность сделать о том представление начальству. Отрицать у него это право, объявлять противозаконным всякое возражение против бумаги министра, на том основании, что она прислана к исполнению, значит низвести Совет на степень слепого орудия и безмолвного исполнителя приказаний начальства. Это опять прямое противоречие закону. Ни одно присутственное место не исполняет присланных ему предписаний административной власти, не удостоверившись наперед в их законности. На каком же основании Совет императорского Московского университета будет в этом отношении поставлен ниже других? Он сам далеко не считал себя лишенным права обсуждать присланные ему предписания. Не далее как в прошедшем году, г. министр народного просвещения разослал по университетам одну изданную за границей брошюру. Г. министр действовал в пределах своего права; он не нарушал никакого закона. А между тем, Совет Московского университета не принял бумаги к исполнению, но, по предложению самого г. ректора, отослал брошюру назад, объявивши ее памфлетом, который университет не желает поместить в свою библиотеку. Даже в настоящее время, рядом с устранением всяких бумаг, присланных к исполнению, самим г. председателем признаются иногда и другие начала. В то самое заседание, в котором г. ректор объявил предложение профессора Дмитриева противозаконным, была прочтена бумага, в которой г. попечитель, пользуясь своим правом, отказывал в утверждении вновь избранного библиотекаря университета. Но г. ректор не принял бумаги к исполнению, а сам предложил Совету сделать попечителю новое представление об утверждении библиотекаря. На каком же основании к однородным делам прилагаются различные правила и мерила и как согласить это с справедливостью, с законностью и с уважением к правам членов?

2. По поводу того же предложения профессора Дмитриева г. ректор объявил, что письменные мнения или предложения (что по закону вовсе не различается) должны быть представляемы ему на предварительный просмотр. В заседании 7 апреля, при чтении бумаги г. министра народного просвещения, профессор Дмитриев хотел тут же изъяснить о ней свое мнение словесно, но ему предложили изложить свои соображения письменно, так как этот вопрос считался важным. Когда же он на это согласился, заявлено было, что письменное предложение должно быть предварительно одобрено г. ректором. Вопрос этот возобновлялся в двух следующих заседаниях: профессор Дмитриев не соглашался на требование, лишенное законного основания и протестовал против него. Я, с своей стороны, присоединяюсь к этому протесту, во имя свободы голоса и прав членов. Русские законы нигде не устанавливают цензуры председателя над мнениями членов. Нигде также они не делают ни малейшего юридического различия между мнениями и предложениями. Предложение есть только мнение известного рода. Приведенная выше статья 147-я Общих правил о производстве дел в присутственных местах, предоставляя членам право и возлагая на них обязанность подавать советы и объяснять свое мнение по всем выслушанным делам, не различает того и другого и не постановляет никаких ограничений. Статья 95-я тех же Правил до такой степени ясна и определительна, что не оставляет ни малейшего сомнения на счет прав, присвоенных председателю и членам присутственных мест. Она говорит: «Члены обязуются должным к председателю почтением и повиновением во всем, относящемся до обязанностей службы; но власть его не распространяется на их мнения, которые во всяком случае свободны и от произвола его не зависят». Следовательно, требование г. ректора очевидно не согласно с законом. Права председателя в присутственных местах ограничиваются охранением внутреннего порядка; он, по статье 248-й, вместе со всеми присутствующими отвечает за медленность, беспорядки и упущения, но никогда за мнения членов, и если г. ректор сослался на свою ответственность при устранении предложения профессора Дмитриева, то эта ссылка не имеет законного основания.

Впрочем, насчет письменных мнений членов, существуют в некоторых коллегиях особые правила, но они имеют чисто формальный характер и клонятся к облегчению порядка делопроизводства, не давая председателю никакой власти. Таким образом, в собраниях, где обсуждаются многосложные дела, например, в Государственном совете – постановлено, что письменные мнения членов должны присылаться накануне заседания для того, чтобы можно было, если нужно, навести справку, или приготовить объяснение. В университете, ни по Уставу, ни по обычаю такое правило не установлено, и оно совершенно лишнее. При немногосложности дел нужную справку можно навести тотчас же. В случае необходимости, дело может быть отложено до следующего заседания, на что всякий член, подающий мнение, охотно согласится, ибо это несравненно меньшее стеснение, нежели установление цензуры председателя, которая, ограничивая свободу голоса членов, может, в крайних случаях, повести даже к тому, что ректор, выбранный большинством, будет устранять все предложения меньшинства. В университете доселе никогда не признавалось подобное правило, и это не затрудняло решения дел. Даже в то время, когда ректор назначался правительством, он не предъявлял притязания на цензуру над мнениями членов Совета и не требовал их предложений на предварительный свой просмотр. Но, даже если бы это правило было в высшей степени полезно, председатель не имеет ни малейшего права устанавливать его собственною властью. Делопроизводство коллегии, права председателя и членов определяются законом, иногда инструкциями высших правительственных лиц; в законодательных палатах они установляются самим собранием; но нет примера, чтобы председатель сам от себя предписывал новые правила и создавал себе небывалые прежде права. Только в чисто канцелярском порядке начальник может требовать всякие бумаги на предварительный свой просмотр; но Совет Московского университета не состоит к своему председателю в отношении канцелярии к начальнику. Члены его пользуются свободою голоса и ограждены законом от произвола председателя, то есть от требований, лишенных законного основания.

3. При обсуждении возражений профессора Лешкова против решения Совета, объявившего его неизбранным на новое пятилетие, г. ректор заявил, что он, по праву ему присвоенному, пошлет свое особое мнение на усмотрение начальства. Это мнение не было прочитано в Совете и доселе осталось ему неизвестным. Не желая дать делу личный характер, я в то время не счел нужным возражать; но в следующем заседании, при чтении протокола, просил позволения возбудить вопрос о том, действительно ли существует право ректора посылать, помимо Совета, свое особое мнение по делам, решаемым Советом и восходящим на утверждение высшего начальства. Так как в прениях я не мог убедиться доводами защитников этого права, то я предложил просить разъяснения этого вопроса. В то время мое предложение не получило дальнейшего хода, но я заявил, что внесу его письменно, и теперь пользуюсь своим – правом, чтобы дать этому делу законное движение.

Я не считаю права, которое приписал себе г. ректор, основанным на законе. Оно не существует ни в одном присутственном месте и не присвоено законом никакому председателю. Оно противоречит взаимным отношениям, установленным между председателем и членами коллегий, и еще более тому доверию, которое должно господствовать между выборным ректором и Советом. Если председатель желает представить особое мнение об обсуждаемом вопросе, он прежде всего предлагает его коллегии для утверждения своих товарищей. Если они не согласятся, он имеет право приложить его к протоколу и послать на усмотрение начальства, точно так же, как делают члены. Но трудно понять, на основании каких законных соображений можно представить начальству мнение, не внесенное в коллегию для ее убеждения. Такой чисто личный путь помимо коллегии уместен только там, где все управление сосредоточивается в председателе, а прочие члены состоят при нем с чисто совещательным голосом. Там же, где дела решаются коллегиально и члены имеют самостоятельное значение, этот способ действия может иметь весьма важные неудобства. Это – мнение, на которое нельзя возражать; следовательно, начальство имеет перед собою одну только сторону дела, тогда как возможный ответ остается ему неизвестен. С своей стороны и коллегия решает вопрос, не имея в виду всех данных, ибо председатель не счел нужным представить их на ее усмотрение. В настоящем случае, посылка мнения ректора, помимо Совета, едва ли могла иметь важные последствия; однако, для пояснения дела можно сослаться и на этот пример. Г. министр народного просвещения, утверждая профессора Лешкова, основался, между прочим, на заявлении г. ректора, что профессора Лешкова некем заменить на кафедре. Но это обстоятельство не было выставлено г. ректором в прениях Совета, и если бы оно было высказано, то немедленно последовало бы возражение, что суждение о замещении кафедр прежде всего принадлежит факультету, факультет же никогда не был об этом спрошен.

Едва ли впрочем кто-либо станет утверждать, что право посылать особые мнения помимо Совета принадлежит ректору в качестве председателя Совета. Защитники этого права ссылаются главным образом на то, что ректор имеет права и обязанности и независимо от Совета. В § 4 университетского Устава ему вверяется ближайшее управление университетом; § 28 возлагает на него ближайшее попечение о благоустройстве университета. Но из этих постановлений закона нельзя вывести означенного права. В § 28 прямо обозначено, какие права вытекают из попечения о благоустройстве университета: они вовсе не относятся к делам, обсуждаемым в Совете, а касаются единственно исполнения. 4-й же параграф не устанавливает власти безграничной и не делает из Совета простое совещательное учреждение, существующее при ректоре, ибо в следующем 5-м параграфе сказано, что в состав университетского управления входят и факультеты, и университетский совет, и правление и университетский суд. Следовательно, вопрос сводиться к тому, какие права и обязанности присвоены каждому из этих лиц и учреждений. Все это точно обозначено в университетском Уставе. Права ректора изложены в главе IV-й; следовательно, из нее только можно вывести право, о котором идет речь. Но в ней нет ни единого слова, которое бы оправдывало подобный вывод. Здесь означены некоторые дела, возложенные исключительно на ректора, и в которые Совет не имеет права вступаться: так, например, ректор делает представления о награждении преподавателей и служащих. Но по всем делам, предоставленным ведению Совета, ректору, по 31 статье IV-й главы университетского Устава присвоены права председателя, и никакие другие. Все, выходящее из этих пределов, не имеет основания в законе, и хотя в Совете и было высказано мнение, что то, что не означено в законе, следует считать дозволенным, однако, относительно должностных лиц, юридическая теория и практика держатся противоположного начала. Им принадлежат только те права, которые именно присвоены им законом.

Сам г. ректор, в одном из следующих заседаний Совета, настаивая на своем праве, объявил, однако, что не будет им пользоваться, так как оно возбуждает противоречия. Но отречение от законного права столь же мало дозволяется должностному лицу, как и присвоение себе права, неустановленного законом. Права должностных лиц суть вместе и обязанности. Они даются не для частных целей, а для общественной пользы. Поэтому никто не может отказаться от прав, предоставляемых ему законом, и объявлять, что не будет ими пользоваться. Во всяком случае, юридический вопрос нисколько этим не разрешается.

Таковы сомнения насчет прав ректора и членов, возбужденные в последнее время в Московском университете. Заявивши, что я подам об этом письменное мнение, покорнейше прошу приложить его к протоколу и дать ему дальнейшее движение. Соглашаясь в этом отношении с г. ректором, я считаю необходимым представить это дело на усмотрение высшего начальства, в видах ограждения свободы голоса и прав членов Совета.

Когда я это мнение прочел в Совете, Никольский вскочил и закричал, что это донос. Я обратился к председателю с вопросом: позволяет ли он в прениях Совета подобные выражения. «Отчего же нет?» – отвечал Баршев. Я просил занести это в протокол. Никольский продолжал, несколько более сдерживаясь в своих выражениях, но таким же запальчивым тоном. После него все заговорили разом; поднялся невообразимый шум, среди которого ректором было предложено не принимать моей бумаги. Профессора, в знак согласия, вскочили с своих мест. Я молчал; видя, что бумагу не хотят принимать, я спокойно положил ее в карман, думая, что все равно я подам ее прямо попечителю. Но тут опять поднялся страшный гвалт, в котором я ничего не мог разобрать. Вокруг ректора стояла толпа, которая обращалась ко мне с какими то требованиями, крича во все горло, как пьяные мужики в кабаке, а я только делал знаки, что не понимаю, чего от меня хотят. Тут Дмитриев не вытерпел: обращаясь к профессору хирургии Басову, который вопил громче всех, он сказал: «Да полноте орать!» Тогда на него из толпы посыпались ругательства, а Матюшенков устремился на него с поднятыми кулаками, но к счастью был удержан другими. Наконец, кто-то подошел ко мне и объяснил, что хотят, чтобы я отдал бумагу с тем, чтобы возвратить мне ее с надписью. Я тотчас ее отдал, ибо не имел причины ее держать. Совет кончился невообразимым хаосом. Это был неслыханный в летописях университета скандал.

Мое мнение было мне возвращено с надписью, как оскорбительное для ректора и Совета. Я немедленно представил его попечителю с письмом следующего содержания:

«Милостивый государь, Дмитрий Сергеевич. Честь имею представить вашему превосходительству мое особое мнение, подписанное некоторыми из моих товарищей, насчет возбужденных в Совете вопросов о правах ректора и членов. Это мнение было внесено в Совет, но большинство объявило себя оскорбленным бумагою, в которой я на основании закона отстаиваю свои права, и, по предложению г. ректора, решило ее не принимать. На каком законном основании это могло быть сделано, не умею сказать; я не мог потребовать ни объяснений, ни даже формальной подачи голосов, ибо заседание Совета окончилось такою сценою, которую я отказываюсь описывать. Покорнейше прошу Ваше превосходительство разобрать это дело и довести мое мнение до сведения г. министра народного просвещения, ибо это вопросы весьма существенные. От разрешения их зависит многое в университете. Могу заявить вашему превосходительству, что если права членов Совета не будут ограждены от произвола и их личность от оскорблений, то пребывание в Московском университете сделается совершенно невозможным».

Между тем, мне предстояло подать особое мнение еще по другому поводу. В том же заседании 12-го мая, в котором я подал свой протест, еще прежде нежели дошла до него очередь, была прочитана бумага попечителя, в которой он делал замечание насчет того, что, при представлении на его утверждение выбора доцента Зайковского, ему не было представлено мнение профессора Захарьина. Дело в том, что Захарьин в этом случае расходился с факультетом, представлявшим доцента; в своей бумаге он разъяснял, почему он не считал Зайковского достойным избрания. Выбор, на основании факультетского представления, все-таки состоялся, и Зайковский был представлен на утверждение попечителя, но мнение Захарьина было удержано, и попечитель узнал о нем только из «Университетских Известий», где оно было напечатано. На это и последовало замечание. Ректор объяснил, что он сделал это на основании закона, ибо при вопросах, решаемых баллотировкою, особые мнения не представляются. Такое объяснение очевидно было неправильно, ибо с протоколом о баллотировке представлено было заключение факультета, а приложенное к нему особое мнение было удержано. Тем не менее, Совет решил, что ректор поступил согласно с законом, присовокупив, однако, что впредь все особые мнения должны посылаться попечителю. Одно решение прямо противоречило другому. Я объявил, что подам об этом особое мнение.

После происшедшего скандала было ясно, что второе мнение возбудит такое же негодование как и первое. Но заявивши, что я подам особое мнение, я не мог уже отступить; это имело бы вид, что с испугался. С другой стороны, я вовсе не желал быть свидетелем новых подобных сцен в стенах университета. Поэтому я решился отправить свое мнение ректору, с запискою, объясняющею причины такого отступления от обычного порядка. Записка была следующего содержания: «Милостивый государь, Сергей Иванович. В прошедшем заседании Совета, по поводу бумаги г. попечителя о непредставлении ему мнения профессора Захарьина, я заявил, что подам об этом деле особое мнение. Но, видя настоящее настроение Совета и не желая подавать повод к новым оскорбительным выходкам, честь имею препроводить свое мнение прямо вашему превосходительству, для приобщения к протоколу или для прочтения в Совете, по вашему усмотрению».

Вот и самый текст представленной мною бумаги:

«В заседании 12 мая была читана бумага от г. попечителя Московского учебного округа, в которой его превосходительство сделал замечание насчет того, что особое мнение профессора Захарьина по делу о выборе доцента Банковского, напечатанное в 7 номере «Университетских Известий», не было представлено ему вместе с протоколом о баллотировке. Г. ректор изъяснил, что, удержавши мнение профессора Захарьина, он поступил на основании закона, который не допускает подачи особых мнений при вопросах, решаемых баллотировкою, и Совет признал этот способ действия правильным. Я, с своей стороны, считая замечание г. попечителя Московского учебного округа вполне основательным и удержание мнения профессора Захарьина совершенно незаконным, заявил, что подам об этом особое мнение.

В примечании к § 45 университетского Устава прямо сказано: «в делах Совета, восходящих на утверждение высшего начальства, прилагается и мнение меньшинства членов». А так как выбор лиц идет на утверждение высшего начальства, то нет сомнения, что при этом должны быть представляемы и отдельные мнения членов, если они есть. Мнение профессора Захарьина было внесено в Совет, принято, приобщено к протоколу и напечатано в «Университетских Известиях». Следовательно, непредставление его г. попечителю Московского учебного округа есть прямое противоречие университетскому Уставу.

Однако, в Совете было высказано мнение, что самое принятие к протоколу мнения профессора Захарьина было неправильно; поэтому Совет, который прежде допустил представление этой бумаги, в настоящем случае решил, что г. ректор поступил правильно, удержавши ее. Большинство основалось на том, что: 1) § 45 не относится к делам, решаемым баллотировкою, которые означены в § 46; 2) что § 70 прямо излагает способ избрания профессоров: они баллотируются в факультете, который доносит о результатах баллотирования в Совет, где производится новая баллотировка, но о представлении особых мнений здесь ничего не сказано; 3) что подача особых мнений раскрывает тайну баллотировки.

Я не могу убедиться этими доводами и остаюсь при прежнем своем мнении, что при выборе профессоров, по самому существу дела, баллотировка не устраняет отдельных мнений. Закон, постановляя общее правило о мнениях меньшинства, не устраняет их при баллотировке; следовательно, недопущение их при выборах основывается не на букве закона, а на толковании. Это толкование могло бы быть правильным единственно в том случае, если бы баллотировка устраняла всякие словесные и письменные мнения, как большинства, так и меньшинства. Но этого никогда не бывает и быть не может, по самому характеру выбора профессоров. Факультет, когда делает Совету представление о замещении кафедры, никогда не ограничивается сообщением избирательного листа, но изъясняет достоинства предлагаемого лица. В некоторых университетах – например, в Харьковском, в Киевском – весьма целесообразно прилагаются подробные разборы сочинений баллотирующегося кандидата. Но как скоро допускается хвала, так необходимо должны быть допущены и возражения. В Совете происходят прения, которые не могут быть устранены без существенного ущерба преподаванию. Иначе значительное большинство членов Совета должно будет класть свои шары слепо, не имея возможности убедиться в достоинствах или недостатках предлагаемого преподавателя. Если же допускаются словесные мнения, то должны быть допущены и письменные, которые ничто иное, как более подробное и отчетливое изложение мнений словесных. Представление от факультета делается письменно и вносится в протокол; следовательно, должны быть допущены и письменные мнения членов, не согласных с факультетом. Это не есть раскрытие тайны баллотировки, ибо прения предшествуют баллотировке. Мнение не считается подачею голоса, но может иметь влияние на следующее решение, так же как на утверждение начальством. Каждый член имеет и право и обязанность излагать все, что он знает в пользу и против избираемого лица, после чего он кладет свой шар в ящик по долгу и по совести. Таким образом, в настоящем случае, медицинский факультет представил Совету кандидата Зайковского, как вполне достойного занять кафедру общей терапии; профессор Захарьин имел и право и обязанность изложить об этом свое мнение, выразить и словесно и письменно, что не считает представление уместным, ибо кандидат Зайковский занимался отраслями наук, вовсе не подходящими к этой кафедре. Здесь дело идет не о нравственных качествах, а об ученых достоинствах преподавателя, которые подлежат открытому и свободному обсуждению.

Но далее возникает вопрос: должно ли подобное мнение быть представлено высшему начальству? Утверждают, что баллотировкою в Совете покрывается все остальное, и что один баллотировальный лист должен быть представлен начальству, как выражение мнения Совета. Г. ректор подтвердил это тем, что избрание преподавателей принадлежит собственно университету, утверждение же имеет чисто формальный характер: начальство удостоверяется только, что нет законных препятствий к выбору. Но эти толкования не имеют основания в законе. Как скоро есть мнение меньшинства, так оно должно быть представлено начальству во всех делах, восходящих на его утверждение. По смыслу Устава, к баллотировальному листу должны быть приложены, как представление факультета в Совет, так и особые мнения членов, если они есть. Это необходимо для того, чтобы и начальство не утверждало слепо, но имея в виду как достоинства, так и недостатки предлагаемого преподавателя. Утверждение избираемых профессоров вовсе не имеет чисто формального значения. Если бы право избрания было дано Совету для собственной его пользы, если бы избираемые были не преподаватели, а просто доверенные от Совета лица, начальство могло бы ограничиться рассмотрением чисто формальных препятствий. Но выборное право дано Совету – единственно для пользы преподавания, а это – точка зрения, которую нельзя отнять ни у попечителей учебных округов, ни у министра народного просвещения. Начальство утверждает избранного кандидата не потому только, что нет формальных препятствий к выбору, а потому, что считает его достойным занять кафедру. Но для этого необходимо, чтобы все дело было у него на виду, чтобы оно имело перед собою доводы обеих сторон. Отдельные мнения имеют целью не пустое заявление, не одно ограждение ответственности членов, но, главным образом, всестороннее разъяснение дела, восходящего на высшее утверждение. Они не могут быть устранены, даже если бы утверждение имело чисто формальный характер. Член может сделать возражение, которое Совет не примет во внимание, но которое начальство сочтет достаточною причиною для отказа в утверждении. Польза преподавания, которая должна быть здесь единственным решающим началом, требует, чтобы подобные возражения не были скрываемы, но чтобы все дело было выставлено на вид самым полным и всесторонним образом.

Итак, закон и польза народного просвещения равно не уполномочивают устранять особые мнения членов по вопросам об избрании новых преподавателей. Во всяком случае, если на этот счет существует сомнение, то оно должно быть возбуждено в Совете и разрешено высшим начальством. В Совете есть возможность возражать; член, которого мнение устраняется, который считает свои права нарушенными, может представить о том начальству, прежде нежели дело получило окончательное решение. Но удерживать мнение, которое принято в Совете и приобщено к протоколу, на это нет ни малейшего законного основания. Никакой председатель не имеет подобного права; это – прямое нарушение прав члена и Устава университета. Никакое последующее решение Совета не может прикрыть подобного отступления от закона, ибо самые решения Совета должны иметь законное основание. Поэтому я считаю необходимым представить этот вопрос на усмотрение высшего начальства. Подача особых мнений есть драгоценное право членов, особенно в закрытой корпорации, которой суждения не публичны. Оно одно дает гарантии меньшинству, охраняет свободу голоса членов и дозволяет начальству решать вопросы, восходящие на его утверждение, на основании всестороннего обсуждения дела. Поэтому считаю в высшей степени важным ограждение этого права от всякого произвола».

Моя записка ректору была вызвана желанием избежать нового скандала; но ею воспользовались, чтобы выжить меня из университета. Когда я пришел в Совет, за несколько минут до открытия заседания, я увидел Баршева в таинственном совещании с Леонтьевым, который являлся в Совет только в важных случаях. После происшедшей сцены, испуганное собственными поступками большинство обратилось к своим патронам, которые и взялись устроить это дело. Тут представлялся удобный случай для мщения, а вместе для избавления университета от неприятных членов, и редакция воспользовалась им вполне. Как только открылось заседание, Баршев заявил, что он получил от меня особое мнение при записке и приказал секретарю прочесть то и другое. После чтения Леонтьев встал и объявил, что моя записка содержит в себе неприличные и непозволительные выражения, и что второе особое мнение мне надобно возвратить с надписью так же, как и первое. Я отвечал, что записка была предназначена для ректора, а вовсе не для чтения в Совете, и ничего неприличного и непозволительного в себе не заключает. Употребленные мною слова: «оскорбительные выходки» были только слабым указанием на то, что в прошедшем заседании происходило в Совете. Мне отвечали, что в Совете не происходило ровно ничего, что бы подавало мне повод употреблять подобные выражения. Я выразил удивление. Тогда Баршев, совершенно спокойным тоном, глядя мне прямо в глаза, спросил: «Да где же ваши доказательства?» «Мои доказательства в ушах всех тех, которые здесь сидят», – отвечал я. «Тридцать человек будут свидетельствовать противное», – возопили мне со всех сторон. Я увидел, что тут был формальный заговор. Это была уже не толпа пьяных мужиков, галдящих в кабаке, а шайка мошенников, которая решилась наглостью и бесстыдством прикрыть свои проделки и с невозмутимым цинизмом заявляла прямо в глаза, что ее не уличишь, потому что они все готовы лжесвидетельствовать. Это была самая возмутительная сцена, какую мне довелось видеть в своей жизни. Не только всякая совесть, но и всякое чувство приличия исчезли в первом ученом сословии России. И эту гнусную стачку вел человек, жаждущий мести и лишенный всякого нравственного чувства, человек, для которого и университет, и польза просвещения, и самое достоинство корпорации, к которой он принадлежал, были только орудиями личных целей самого низкого свойства. По предложению Леонтьева, Совет постановил и внес в протокол: 1) что я в записке к ректору употребил неприличные и непозволительные выражения; 2) что в Совете не происходило ничего, что бы подавало повод употреблять подобные выражения; 3) что мое особое мнение должно быть мне возвращено с надписью, как оскорбительное для ректора и Совета. Меньшинство подписало несогласие; но к чему это служило? Выходя из заседания, Сергей Рачинский сказал мне: «Нынешнее заседание было не так скандально, как предыдущее, но оно было еще гораздо противнее».

Очевидно, мне оставалось только просить высшее начальство об отмене этих постановлений или выйти из университета. При сохранении их в силе, оставаться в нем с честью не было возможности. Но, признаюсь, я с некоторым омерзением смотрел даже на самый благоприятный исход этого дела. Я всю свою жизнь жил в порядочном обществе и не воображал, что мне придется когда-либо сидеть за одним столом с людьми способными на такие поступки. Я чувствовал себя униженным и оскорбленным не действиями Совета, а тем, что я принадлежу к коллегии, где возможны подобные явления. Продолжать заседать в этой среде было подвигом, требовавшим значительной доли самоотвержения. Но отступать в эту минуту не было возможности. Дело было не мое личное, а дело учреждения, которое было мне дорого и по воспоминаниям и по своему значению для русского просвещения. Надобно было дожидаться, что скажет начальство, от которого окончательно зависело решение.