Текст книги "Воспоминания. Том 2. Московский университет. Земство и Московская дума"

Между тем, жертва всей этой гнусной проделки преспокойно жил в деревне, не подозревая того, что над ним творится. Вдруг ему объявляют, что он по высочайшему повелению, неизвестно за что, взят в опеку. И он и его родные пришли в полнейшее недоумение и отчаяние. К счастью, его мать, живя в Ницце, была хорошо знакома с моею сестрою, Нарышкиной, которая когда-то проводила там зиму. Она тотчас к ней прискакала и объяснила, что не только сын ничего не растратил, но со времени смерти мужа состояние возросло на несколько миллионов. Сестра советовала ей написать прошение на имя государя и направила ее к Дмитриеву, который бумагу пересмотрел и исправил. Черевин, предупрежденный заранее, передал просьбу государю. Велено было, по открывшимся данным, сызнова пересмотреть дело в комитете министров. Манассеин не приехал в заседание, сказавшись больным, а остальные, также спокойно, как они наложили опеку, решили ее снять. На этот раз дело сорвалось. После того и Победоносцев и сам Манассеин плакались перед государем, уверяя его, что они были введены в заблуждение; как будто можно заблуждаться на счет того, что непозволительно подвергать человека наказанию и лишать его гражданских прав, даже не предъявив ему обвинения и не давши ему сказать слова в свою защиту. Смею думать, что если бы государь приказал рассмотреть дело в собрании самых последних мещан, то и они не решились бы на такой поступок; и между ними нашлись бы люди, которые подняли бы голос против такого возмутительного произвола. Но коллегия русских государственных людей без всякого зазрения совести попирала ногами самые элементарные требования правосудия, и все это им сходило с рук. Гнев государя обратился на дядю, который подстроил всю это интригу. Рассказывали, что он в негодовании воскликнул: «Уж я до этого горбуна доберусь!» Однако, горбун продолжал преспокойно сидеть на своем месте в Государственном совете, и сам министр, который подвел монарха и обнаружил полнейшее презрение к праву и нравственности, который в этом деле выказал себя совершенным негодяем, продолжал по-прежнему управлять правосудием в русской земле.

Таковы были люди, которые стояли во главе управления. А между тем, вся забота правительства клонилась к тому, чтобы поднять обаяние власти. Никто и не думал о том, что власть в государстве держится не одною солдатскою субординацией, но также и, еще более, нравственным авторитетом. Всю вину господствующей неурядицы сваливали на преобразования прошедшего царствования. Пытались доказать, что необдуманные либеральные реформы породили нигилизм, как будто нигилизм, вскормленный николаевским гнетом, не существовал во всеоружии, прежде нежели были предприняты какие-либо реформы. Те скудные права, которые были дарованы русскому обществу, подверглись подозрению; выборное начало старались всячески урезать. По мановению графа Толстого пошла ломка всех учреждений. После разгрома университетов дошла очередь до местного управления.

В одной из предыдущих глав я старался выяснить, каковы были недостатки крестьянского самоуправления и какие требовались против них лекарства. Нужно было связать волостной суд с мировою юстицией и подтянуть волостных старшин, усилив количество и права непременных членов уездных присутствий. Для этого не требовалось никакой ломки. Достаточно было дополнить и исправить существующие учреждения по указаниям практики. Но нашим законодателям, как либералам, так и реакционерам, непременно хотелось все перевернуть вверх дном и только что преобразованную Россию вновь преобразовать по собственным измышлениям. При Лорис-Меликове, под председательством Каханова, учреждена была комиссия, которая сочиняла всесословную волость и задумала установить новую должность волостелей[187]187
  В 1880 г., при М. Т. Лорис-Меликове, было приступлено к собиранию материалов для выяснения необходимых улучшений в системе местного управления и в законоположениях о крестьянах. Уже при его преемнике, Н. П. Игнатьеве, была организована (4 сент. – 20 окт. 1881 г.) под председательством статс-секретаря М. С. Каханова, «особая комиссия для составления проекта местного управления», которая должна была разработать план местной реформы. Из недр комиссии вышел проект «волости», как мелкой территориальной административной единицы, обнимающей все население местности; во главе «волости» должен был стоять «волостель», по выбору уездного земства.


[Закрыть]. С появлением графа Толстого все это разом переменилось, и та же комиссия стала работать в совершенно противоположном смысле. Сперва предлагалось подчинить крестьян начальству помещиков, давши последним право выбирать из себя волостелей. Однако, на такую меру окончательно не решились. Это было косвенное возвращение к крепостному праву и могло возбудить слишком сильное неудовольствие в народе. Помирились на замене дворянства чиновничеством, что всего более приходилось по сердцу новому министру. Вместо выборных непременных членов, которым дотоле принадлежал ближайший надзор за крестьянским управлением, решили учредить назначаемых правительством и подчиненных непосредственно губернатору земских начальников. Но для того, чтобы помазать по губам дворянству, было постановлено, что они должны, по возможности назначаться из местных помещиков, по совещании губернатора с предводителем дворянства.

Инициаторы этого предложения хорошо понимали, что это был чистый обман. Мне довелось читать возражения министра юстиции на этот проект и ответы министра внутренних дел. Первый, считая серьезным делом предполагавшееся возвеличение дворянства, возражал, что если земские начальники, облеченные произвольною властью, лягут тяжелым бременем на сельское население, то все неудовольствие обратится на дворянство, которое через это лишится всякого влияния на народ. На это граф Толстой откровенно отвечал, что дворянство тут ровно не при чем; оно призывается к участию, как поставщик служилых людей, чем оно было искони, но ответственности на него не возлагается никакой: как назначение лиц, так и ответственность за их управление, все это исключительно должно лежать на правительстве. Действительно, когда при Николае Павловиче учреждались становые пристава, точно также велено было по возможности назначать их из местных помещиков, по совещании с предводителями; но никто не думал выдавать это за расширение дворянских прав. И несмотря на такое сознательное отношение к делу высших правительственных лиц, высочайшим манифестом, изданным при введении земских начальников, возвещалось всенародно, что этим дворянству даруется новая милость. Явная ложь изрекалась с высоты престола. Без сомнения, царь был этому непричастен; он искренно думал, что новою мерою возвеличивается первая опора престола. Но это доказывает только, как мало он понимал дело и как легко было ввести его в заблуждение.

Обман был тем возмутительнее, что именно этою реформою дворянство лишилось последних своих прав. Со времен Екатерины оно было, можно сказать, полным хозяином уезда. Оно выбирало и полицию и судей. Крепостное право давало ему почти безграничную власть над сельским населением. С освобождением крестьян все это от него отошло. Помещичья власть была упразднена; полиция всецело поступила в ведение правительства; уездные суды были закрыты и заменены общими судебными местами. Взамен того дворянство получило преобладающее значение в земских учреждениях, которые не только заведывали местным хозяйством, но посредством выбора непременных членов и мировых судей влияли и на все местное управление. Как председатель земского собрания и уездного присутствия, предводитель дворянства был главным лицом в уезде. Можно сказать, что после реформ Александра II все уездное управление, то есть фундамент всей администрации, лежало на предводителях. Никогда их значение не стояло так высоко. Теперь же все это изменилось. Место выборных непременных членов заступили назначаемые и увольняемые правительством земские начальники. Подчинением последних непосредственно губернатору устранялось всякое влияние на них предводителя, которого положение в уезде через это существенно умалялось. В первый раз бюрократия внедрялась в самое сердце уезда и забирала все местное управление в свои руки. Наконец, с довершением всей этой реакционной ломки мировые суды были уничтожены.

Эта последняя мера была самым чувствительным ударом, нанесенным земским людям, то есть, главным образом, живущему на местах дворянству. Если было учреждение, которое вызывало полное сочувствие местных помещиков, которое совершенно приходилось по их нравам и понятиям, то это был мировой суд. В первый раз, с тех пор как существовала Россия, преобразования Александра II водворили у нас правосудие; дотоле, под видом закона, властвовали только лихоимство и крючкотворство. Но учрежденные вновь общие суды были далеки от местных жителей; обращение к ним, сверх хлопот, требовало и более или менее значительных издержек. Мировой суд, напротив, был близок всем; земские люди из среды себя выбирали доверенных лиц, призванных судить несложные, но важные для обыденной жизни дела. Живя у себя дома, помещик являлся вместе с тем представителем всего населения и блюстителем правосудия в своем округе. И в огромном большинстве случаев это делалось добросовестно и беспристрастно. Никаких дворянских поползновений и притязаний, ни малейшего стремления к притеснению низшего народонаселения в этом вверенном земству деле нельзя было заметить. Так же как мировые посредники первого призыва, мировые судьи делают честь местному русскому дворянству. Если и случались промахи и неправильности, то они обыкновенно исправлялись на съездах, где, кроме участковых, заседали избираемые земскими же собраниями почетные мировые судьи. На это лучшие местные люди положили свою душу. И вдруг, совершенно для всех неожиданно, без малейшего к тому повода, все это было выброшено за окно. Начинавшее водворяться на местах правосудие было заменено чистейшим произволом. Россия была отдана на жертву массе набираемых отовсюду молодых людей, которых само правительство науськивало на проявления необузданной дикости. Некоторую сдержку эти начала встречали еще там, где успели упрочиться предания мирового суда. В других местах рукопашная расправа сделалась обычным явлением. Русское юношество развращалось привычкою к полному произволу относительно низших и раболепной покорности в отношении к высшим.

Эта реформа не была уже делом графа Толстого. Прежде, нежели реакционный проект сделался законом, он, к счастью для отечества, сошел в могилу. Но зловещая его тень царила над его наследием, она внушала решения государю. Уничтожение мирового суда было личным делом царя. Никто об этом даже и не думал, и когда выработанный министерством проект вышел из царского кабинета с собственноручною отметкой, требовавшей отмены мировой юстиции, все были поражены недоумением. Но делать было нечего; надобно было проект переработать в указанном смысле, соединить юстицию с администрацией, распределить дела, подведомственные мировым судьям, между волостными судами, земскими начальниками и другими учреждениями. Все это было состряпано наскоро; закон был редактирован согласно с волею государя. Актом личного произвола зачатки близкого к населению правосудия были уничтожены в русской земле.

Главною побудительною причиною этой ломки было то, что введение земских начальников требовало значительных расходов. Между тем, казна и без того была скудна, а возложение их на местных жителей могло возбудить сильное неудовольствие против новых учреждений. Возвещаемая милость отразилась бы только крупным увеличением податного бремени. Это представлялось самым существенным возражением против новой реформы. Чтобы выйти из затруднения, не нашли ничего лучшего, как уничтожить мировой суд и ассигнованные на него деньги обратить на земских начальников. Этим способом реформа могла быть введена без возвышения налогов. О том, что при такой перемене земству приходилось оплачивать из собственных средств уже не содержание выборных его лиц, а жалованье правительственных чиновников, никто, разумеется, не думал. Еще менее заботились о том, что этим наносится удар правосудию.

Но всего возмутительнее в этом деле было то, что правительство всячески старалось вызвать по этому поводу выражения благодарности со стороны дворянства. В этих видах сыпались на него разные денежные льготы. Перед тем учрежден был Дворянский банк, который выдавал помещикам ссуды за весьма низкие проценты и со всевозможными рассрочками; а так как через это банк разорялся, то для поддержания дворянского кредита были пущены в ход лотерейные займы. Таким образом, справедливому негодованию за умаление прав затыкали рот медными грошами, добытыми безнравственным путем, и все это представилось в виде возрождающейся новой дворянской эры, долженствующей поднять российское дворянство из угнетенного положения, в которое оно было повергнуто преобразованиями предшествующего царствования. К умалению прав присоединялось лицемерие и нравственное унижение. О чести благородного сословия давно уже перестали говорить. Самое понятие о ней утратилось.

И надобно к прискорбию сказать, многие дворянские собрания отозвались на эти недостойные приманки. Губернские предводители, наперерыв друг перед другом, старались подслужиться, и дворяне, ожидавшие золотых гор от нового банка, следовали за ними с увлечением. Раболепными адресами наполнялись столбцы газет. В лирических излияниях выражалось, как дворянство возликовало от грошовых подачек и увидело перед собою зарю новой жизни. Я не мог читать их без омерзения. Помнится, черниговское и нижегородское дворянства особенно отличались своими восторгами. Но и московское, некогда столь либеральное, не отставало от других.

Были, однако, немногие почетные исключения. В Полтаве исполнявший должность уездного предводителя Волков объявил, что он не подпишет никакого адреса, в котором не будет упомянуто с благодарностью о преобразованиях прошедшего царствования. Пришлось идти на сделку; написали адрес, в котором выражалась благодарность за то, что царь продолжает преобразования своего отца. Это выходило иронией и многие считали это неприличным; но я находил, что это все-таки лучше, нежели благодарность за умаление прав.

У нас в Тамбове колебания были большие. Еще до издания нового положения я считал полезным представить от дворянства адрес с просьбою сохранить дарованные земству права, составляющие замену тех, которыми дворянство пользовалось со времен Екатерины. У нас предстояло дворянское собрание. Надобно было предварительно заручиться поддержкою более или менее влиятельных людей. Будучи в Москве, я обратился в этих видах к двум молодым уездным предводителям, Соловому и Новосильцеву. Оба они были зятья моего старого друга, князя Щербатова[188]188
  Дочери кн. А. А. Щербатова были замужем: княжна Мария Александровна за темниковским уездным предводителем дворянства Ю. А. Новосильцевым (род. 1859), акн. София Александровна за тамбовским уездным предводителем В. М. Петрово-Соловым (1850–1908).


[Закрыть], люди отличные, вполне независимые, либеральные и преданные общественному делу. Они горячо ухватились за эту мысль, и я позвал их к себе на совещание; а между тем набросал проект адреса. Но когда они на следующий день явились, я нашел их уже в совершенно ином настроении. Семейные влияния, в особенности советы моего старого приятеля, который при всех своих гражданских доблестях слишком охотно шел на компромиссы и, в виду самой пользы дела, опасался резких демонстраций, заставили их призадуматься. Они стали говорить, что подобный адрес может произвести наверху дурное впечатление и, пожалуй, даже повредит делу, что при наших условиях лучше действовать осторожнее и подождать, что будет. Сюда примешивалось опасение компрометировать свое положение предводителей, навлекши на себя гнев правительства и не находя надлежащей поддержки в обществе. По-моему, главная наша беда состоит в том, что мы не решаемся мужественно высказывать свое мнение, а предпочитаем действовать уклончиво, что и привело нас к нынешнему положению. Я разорвал проект адреса и не поехал на дворянское собрание. Если так колебались лучшие люди, то чего же можно было ожидать от других? Меня считали каким-то сорванцом, готовым на всякие ужасы.

Случай предъявить некоторого рода протест представился уже по введении новых учреждений. Значительным городам по закону было предоставлено ходатайствовать о сохранении у них мирового суда. Можно было воспользоваться этим постановлением, чтобы предъявить подобное же ходатайство и со стороны земства, тем более, что уже были тому примеры. На губернском земском собрании я сообщил эту мысль многим гласным и в большинстве нашел полное сочувствие. Составленный мною проект ходатайства был следующий:

«Тамбовское губернское земское собрание, имея в виду, что со времени царствования Екатерины Второй местные суды были в руках: местного населения; что после освобождения крестьян и введения земских учреждений мировые суды заменили прежние, выборные от сословии; что, будучи основаны на началах устного и гласного судопроизводства и на полном отделении судебной власти от административной, мировые суды впервые водворили у нас близкое и доступное народу правосудие, чего не достигало прежнее судоустройство; что, развивая в населении начала и чувство законного порядка, они сослужили добрую службу отечеству; что тем самым они привлекали к себе лучшие местные силы и вполне удовлетворяют потребностям населения, которого самые хозяйственные интересы нуждаются в прочности и охранении права; что существование мировых судов совместно с необходимым улучшением крестьянского управления, о котором Тамбовское земство представляло еще десять лет тому назад, признавая полезным расширение нрав и умножение числа выборных от земства непременных членов уездных присутствий; что только при существовании мировых судов возможно действительное улучшение волостных судов, о чем также представляло Тамбовское земство; что наконец многие города и некоторые земства ходатайствовали о сохранении мировых учреждений, опираясь на самый закон, допускающий изъятия и дополнения.

Тамбовское губернское земское собрание, надеясь на то, что высшее правительство не оставит без внимания существенных его нужд, ходатайствует о сохранении в губернии мировых учреждений в настоящем их виде».

Это предложение было подписано большинством губернских гласных, так что принятие его земским собранием не подлежало сомнению. Но оно не было допущено к обсуждению. Губернским предводителем был в это время мой родственник, Ф. Д. Хвощинский, человек крайне ограниченный и находившийся под полным влиянием губернатора, которому это заявление было вовсе не по нутру, и который старался его напугать. В частном разговоре со мною он с большою наивностью, указывая на своего маленького сынка, который был полуидиот, говорил мне: «я лично для себя не боюсь никаких демонстраций, но из-за этого мальчугана не могу». Робкие люди охотно ссылаются на детей, когда трепещут за себя. Все, чего можно было добиться, это то, что внесенное мною предложение, подписанное большинством гласных, было прочитано в собрании; но затем предводитель прекратил всякие прения, объявив, что считает такое ходатайство незаконным. Мы не настаивали, ибо ходатайство во всяком случае было чисто платоническое, а подписи большинства гласных заменяли решение собрания. Государь зорко следил за всяким заявлением, и наше, без сомнения, сделалось ему известным, а это все, что требовалось. Успеха мы не ожидали, но нам оно служило облегчением совести и некоторого рода личным удовлетворением. Покоряясь тому, что было не в нашей власти, мы, по крайней мере, высказали гласно свое желание сохранить права и учреждения, дарованные нам преобразованиями Александра II.

В это самое время дворянское депутатское собрание занималось составлением благодарственного адреса по поводу возвещенного манифестом дарования новых милостей дворянству. Оппозиция Солового и Новосильцева не допустила раболепных излияний и в особенности изъявления благодарности за земских начальников. Адрес, посланный в третьем лице, через министра внутренних дел, вышел краткий и далеко не восторженный. Редакция была следующая:

«Съехавшиеся предводители и депутаты тамбовского дворянства просят Вас повергнуть к стопам его императорского величества чувства глубочайшей верноподданнической преданности и благоговейной признательности за милостивое желание его величества поднять материальное благосостояние нашего сословия и уверения в полной готовности нашей, по завету предков, исполнять предначертания своего излюбленного монарха».

Я не был доволен ни общим тоном, ни в особенности последним выражением. Мне казалось, что, посылая адрес, дворянство могло сказать что-нибудь менее пошлое. Но по крайней мере тут не было явной лжи и лирических восторгов, оскорбляющих чувство человеческого достоинства. Между тем, такой холодный адрес наверху был принят очень неблагосклонно. Со стороны государя не последовало даже обычного выражения благодарности. Тогда все дворянские подлецы, а их везде не мало, всполошились. У нас был сенатор Жихарев, некогда прославившийся зверским следствием над нигилистами, человек, которого репутация была такова, что он не мог даже заседать в Сенате, где никто не хотел подавать ему руки, а жил в деревне в отпуску, но всячески старался подслужиться, в надежде опять всплыть наверх. Он громко кричал, что такой адрес, за который даже не получено благодарности, составляет позор для тамбовского дворянства. Другие ему вторили; губернский предводитель перепугался. На следующем затем дворянском собрании, которое было в январе 1891 года, решено было послать новый адрес, на этот раз уже от всего дворянства. Не замечали, что этим самым наносится оскорбление предводителям и депутатам, пославшим первую редакцию. Пришлось воевать шаг за шагом. Либеральные предводители добились только того, что не было выражено благодарности за земских начальников. В остальном они пошли на компромисс. Новый адрес был написан самым раболепным языком; в нем говорилось, что мы, по примеру доблестных предков, готовы положить свои животы за все предначертания возлюбленного монарха.

Мы с братом Владимиром не были на этом собрании. По обыкновению, мы зиму проводили в Ялте. Когда до нас дошел текст адреса, мы были глубоко огорчены. Нам совестно было за свою губернию, которая дотоле держала себя прилично. Я говорил, что уж если ссылаться на доблестных предков, то надобно было, по их примеру, подписываться: «холоп твой Федька, Ванька и т. д.» Действительно, такая подпись была самая уместная для большинства тех адресов, которые посылались от благородного российского дворянства. Века холопства не внушили нам чувства человеческого достоинства и не научили нас говорить благородным языком. А пока этого нет, тщетно думать о какой-нибудь оппозиции. Беззастенчивое правительство может все себе позволить.

По этому поводу я писал Щербатову:

«Я не виню твоих зятьев, которых люблю и считаю вполне благородными людьми; но не могу не скорбеть глубоко о том уровне русского общества, который заставляет вполне порядочных людей подписывать подобные адреса. Ты соглашаешься, что он пошл; но в чем состоит его пошлость? Не в том, что он содержит в себе общие места, ничего не значащие фразы, а в том, что он писан языком XVII века, каким ни ты, ни я не обратились бы к власти. Ты сам признаешь, что там есть невозможные выражения. Пока мы не отучились говорить таким языком, думаю, что об общественной пользе не может быть речи. Дело не в материальных улучшениях, а в нравственном уровне. Надобно прежде всего возвысить и облагородить души приниженных многовековым гнетом русских людей, а для этого показывать им пример независимости. В этом состоит первый долг перед отечеством, и это – первое требование, с которым я обращаюсь ко всякому общественному деятелю. Не понимаю, отчего нельзя было воспрепятствовать подаче подобного адреса. Мы имели пример полтавского дворянства, где Волков объявил, что не подпишет никакого адреса, в котором не будет помянуто о реформах прошедшего царствования, и волею или неволею принуждены были согласиться на подачу адреса, который, что о нем ни говори, составляет отрадное явление среди господствующего у нас неизменного уровня. Из Тамбова писали, что предложенный Хвощинским адрес был принят всеобщим молчанием; зачем же нужно было заменять его адресом, который в сущности ничем не лучше? Если бы два предводителя объявили, что они не подпишут адреса, несогласного с их убеждениями и с тем, что они считают достоинством дворянина, то подобного адреса нельзя было бы послать. Подавать в отставку было не за чем; но надобно было сказать своему уезду, что если у них другие понятия о дворянской чести и о дворянском достоинстве, то пусть избирают других предводителей. Нельзя оставаться во главе сословия при таком коренном различии в основных понятиях. Если бы после этого они были выбраны вновь, то это было бы нравственное торжество, с сознанием поданного хорошего примера и действительно принесенной пользы. Тогда бы я с нераздельным сочувствием отнесся к прекрасной речи Василия Михайловича (Солового), которую я с грустью сравниваю с поданным адресом. Очень рад, что мне не пришлось быть на тамбовском дворянском собрании. Когда с лучшими людьми так радикально расходишься в мыслях и чувствах, лучше совсем устраниться от общественной деятельности. К счастью, мне 63 года; впереди у меня нет ничего, и мне, вероятно, не долго уже остается быть свидетелем таких явлений, с которыми я, любя свое отечество, никогда не могу примириться».

Но и между вполне независимыми людьми были разногласия на счет образа действий, которого следовало держаться относительно новых учреждений. При уничтожении мирового суда сохранены были почетные мировые судьи с правом заседать в съездах земских начальников. Следовало ли принимать на себя эту должность и тем как бы освящать своим присутствием новые порядки. На этот счет мнения расходились. Брат Владимир думал, что только этим способом можно сохранить в новых учреждениях прежний дух законности, дать им надлежащее направление и воздержать произвол. Мне же казалось, что почетные мировые судьи, при настоящих условиях, будут поставлены в ложное положение, и что устранение себя от насильно навязанных нам учреждений было единственною возможною для нас формою протеста. В этом убеждении я послал председателю Кирсановского мирового съезда, Виктору Михайловичу Тарковскому, письмо, в котором заявлял, что, не желая оставаться почетным мировым судьей при изменившихся условиях, я прошу меня уволить. На это я получил от него следующий ответ:

«Милостивый государь, Борис Николаевич.

С чувством глубокого сожаления прочитали все наличные члены съезда Ваше письмо. Реформа надвигается, и перед нами полная неизвестность: какой след проложит она в жизни нашего уезда. Желалось бы передать молодым силам, выступающим теперь на общественную деятельность, и старый дух наших прежних учреждений, и их старый, крепкий завет. А как это сделать, когда старейшие люди, так сказать, нравственные устои нашего уезда, станут отказываться от участия в общем деле. Нам дорого Ваше имя в списке старейших деятелей уезда и твердая уверенность, что последний в трудную минуту всегда встретит в Вас могучую поддержку.

Передавая Вам общую просьбу всех наличных членов съезда не слагать с себя звание почетного мирового судьи по крайней мере первые два-три года введения реформы, считаю долгом добавить, что если требование Ваше останется неизменным, то для представления в Сенат об увольнении Вас от должности требуется форменное прошение на имя съезда».

На это я отвечал:

«Милостивый государь, Виктор Михайлович.

Письмо Ваше причинило мне многие колебания. Желание мирового съезда, чтобы я остался почетным мировым судьей, выражено в столь лестной для меня форме, что я не хотел бы отвечать отказом. Если, тем не менее, я решаюсь остаться при прежнем намерении, то я делаю это в силу соображений, которые предоставляю на усмотрение Ваше и Ваших товарищей.

Когда вводится преобразование, которому не сочувствуешь, честный человек может избрать двоякий путь: либо устраниться совершенно от дела, в его глазах вредного для отечества, и не делаться орудием зла, против которого он бессилен; либо, преклоняясь перед неизбежною необходимостью, стараться из этого зла извлечь возможную пользу и не дать ему, по крайней мере, принять слишком большие размеры. Я лично всегда склонен к первому способу действия. Если бы я решился от него отступить, то сделал бы это единственно вследствие сознания, что я действительно могу принести существенную пользу. Но именно этого сознания у меня в настоящем случае нет. Кирсановскому мировому съезду известно, что я в мировом суде никогда не принимал участия. Когда я в первый раз был выбран почетным мировым судьей, брат мой был председателем съезда и я по закону не мог в нем участвовать. Вследствие этого я тогда же вышел и с тех пор не выбирался вновь. Только на последнем земском собрании меня выбрали в моем отсутствии и без моего ведома. Таким образом, я опытности в деле не имею вовсе и не могу принести какую-нибудь серьезную пользу. К этому присоединяются отдаленность моего имения от города и лета, которые делают для меня передвижение затруднительным. При таких условиях мое участие в новых учреждениях было бы только номинальным; но именно этого я не желаю. Дать свое имя в учреждение, которым нарушаются самые дорогие для меня интересы отечества, не имея при том возможности принести в нем какую-нибудь существенную пользу, это противоречило бы всем тем правилам жизни, которыми я постоянно руководствовался в своей деятельности. Надеюсь, что съезд оценит мои побуждения и не посетует на меня за прилагаемое при сем прошение об отставке».

Привожу всю эту переписку, чтобы показать, с каким настроением встречали эту возвещенную в виде милости ломку самые бескорыстные и преданные отечеству русские люди. Правительство беспощадно било по самым заветным нашим чувствам, по самым лучшим стремлениям, поддерживая и возбуждая в обществе только раболепство и произвол. Многих эта реформа поразила в самое сердце. В Полтаве председателем мирового съезда был родственник моей жены восьмидесятилетний старик Белуха-Кохановский. Когда пришел указ о закрытии мирового суда, он отслужил молебен, взял на руки икону и торжественною процессиею, в сопровождении всего съезда, понес ее через весь город и поставил в собор, как священный памятник прошлого. Хороня учреждение, которому он отдал последние свои годы, он как бы хоронил самого себя. Вскоре он скончался.

Вопрос поднялся вновь при реформе земских учреждений. Но на этот раз я не стоял за уклонение. Произведенные перемены не полагали существенных преград деятельности собраний и не ставили гласных в стеснительные условия. В это время граф Толстой сошел уже со сцены, а преемник его Дурново, дряблый и ничтожный, не решился проводить начало власти во всей его резкости. Слухи о том, что управы будут назначаться правительством, оказались неверны. Права губернатора были расширены: он мог производить ревизии и по усмотрению не утверждать выборных лиц; члены управы получили права государственной службы и таким образом сделались чиновниками; но в хозяйственном управлении самостоятельность земских учреждений не была умалена. Самое крупное изменение произошло в составе избирательных съездов: они были построены на сословном начале. От дворян землевладельцев отделены были купцы и другие лица, владеющие землею на личном праве, что оскорбляло последних и нарушало единство интересов. Можно было спорить о том, следовало ли при введении земских учреждений придерживаться господствующего в России сословного деления или нет; но после того как они действовали в течение двадцати пяти лет, возвращаться к сословному началу было неуместно и неполитично. Тем не менее, так как в значительной части русских губерний громадный перевес среди личных землевладельцев имели дворяне, то этим состав собраний, в сущности, не изменялся. Гораздо более существенным являлось преобразование сельского представительства. Число гласных от крестьян было сокращено на половину, и губернатору было предоставлено назначение их из числа выборных от волостей кандидатов. Через это они становились чистыми орудиями власти. Такое положение было, впрочем, неизбежно при учреждении земских начальников. Так как последним был открыт доступ в земское собрание, то они в гласных от крестьян получали такую же покорную команду, какую некогда имели мировые посредники. С введением этой реформы, сокращение числа сельских гласных было даже желательно. Однако и этим мало изменялось положение дел. И прежде гласные от крестьян составляли более или менее безмолвную массу, которая следовала за указаниями более образованной части общества. Только при раздорах среди последней они могли получить решающий голос. У нас к этому не было повода: уезд, вообще, действовал дружно; враждующих между собою партий не было, и самые земские начальники подчинялись общему направлению.