Текст книги "Воспоминания. Том 2. Московский университет. Земство и Московская дума"

Земство и Московская дума

Жизнь в провинции

Вернувшись в частную жизнь, я поставил себе две ближайшие цели: написать курс государственного права, начиная с истории политических учений, и заняться делами земства.

Первая задача осуществилась только отчасти. Историю политических учений я сначала предполагал кончить в трех томах. Но по мере работы, рамки все раздвигались; в течение десяти лет я написал четыре тома, и все-таки не довел предприятия до конца[84]84
  I часть «Истории политических учений» вышла в 1868 г., II – в 1872 г., III – в 1875 г., IV – в 1877 г. и V – в 1902 г.


[Закрыть]. Меня отвлекли другие работы, которые казались мне более полезными и самого меня более интересовали. К тому же я убедился, что сочинение в тех размерах, в каких оно у меня окончательно сложилось, совершенно не подходило к современным потребностям русской читающей публики. Мне хотелось обогатить русскую литературу таким произведением, какого нет даже в европейской публицистике; но всякая литература должна соответствовать современному состоянию умов. Многолетний труд можно предпринять только тогда, когда он находит сочувствие и поддержку, а в том и другом мне было отказано. Сочинение, которому я посвятил десять лет своей жизни, встречалось молчанием или недоброжелательством. Ни малейших признаков принесенной пользы я не мог заметить. Может быть, кому-нибудь моя книга пригодилась при чтении лекций; но следы этого чтения не обнаруживались ни в чем. Напечатанные тома были для меня только обузою, и я наконец увидел, что лучше употребить оставшиеся силы на что-нибудь другое. Таким образом, значительная часть пятого тома, уже написанная, осталась у меня в портфеле, а этот том не был еще последним. Что касается до остального курса, то я за него и не принимался. Приготовленные для университетских лекций тетради, частью даже вовсе не читанные, лежат у меня нетронутые. Может быть, когда в русском обществе снова пробудятся серьезные умственные и политические интересы, и они кому-нибудь пригодятся. Пока оно пробавляется журнальными статьями, о научных трудах нечего думать.

Вторая моя цель осуществилась вполне. В самый год моей отставки происходили земские выборы на новое трехлетие, и я сделался гласным, сперва уездного, а затем губернского собрания.

Участие в делах земства, в течение многих лет, оставило во мне одни хорошие воспоминания. Мне доводилось на своем веку видеть самые разнородные собрания, но это было единственное, в котором я чувствовал себя совершенно на своем месте. Отчасти это могло произойти оттого, что я родился русским помещиком; но думаю, что тут кроются и другие причины. Едва ли в России найдется другая среда, которая бы до такой степени приходилась чувствам и потребностям порядочного человека. Это не собрание чиновников, всегда имеющих в виду, что думает и скажет начальство; это не съезд дельцов, заботящихся единственно о частных своих интересах; это не ученое сословие, печальный образчик которого мне пришлось видеть так недавно*; это и не городское общество, где нередко выставляются вперед весьма необразованные элементы; наконец это и не дворянское собрание, которое и по составу и по способу производства дел представляет какую-то бестолковую сумятицу. Земство есть цвет дворянства, поставленный в самые благоприятные условия для правильного обсуждения общественных вопросов; это – собрание независимых людей, близко знающих дело и совещающихся о тех жертвах, которые они готовы принести для общей пользы. Конечно, в семье не без урода. На обширном пространстве нашего отечества можно встретить всякого рода явления. Наши силы, вообще, скудны; людей слишком мало. Особенно там, где образованный дворянский элемент, живущий на местах, немногочислен, заправилами могут явиться лица весьма невысокого свойства. Но если в уезде находятся несколько честных и порядочных людей, готовых действовать дружно, земство всегда будет идти недурно. В продолжение более двадцати лет моего пребывания в земстве, я видел недостаток сил, небрежность, легкомыслие, иногда мелкие раздоры, но не видал ни безобразий, ни гнусных интриг; в собраниях всегда господствовало чувство приличия и нравственного достоинства, я видел себя среди своих равных и не чувствовал себя униженным. Поэтому и на старости лет я всегда возвращаюсь в земские собрания как бы в свою семью, где все мне близко, знакомо и дорого.

Это – лучшее, что я видел в России. Провинция есть та еще нетронутая среда, из которой может выйти для нее обновление.

Время, в которое я вступил в земство, можно назвать порою молодости и свежести земских учреждений. Местные помещики всей душей предались этому делу. Перед ними открывалось новое, обширное поприще для деятельности вполне независимой; являлась возможность собственными силами и средствами устроить свой местный быт, и они принялись за это без малейшей задней мысли, одушевленные одним желанием общественной пользы. Кирсановское собрание было составлено отлично; в уезде было достаточно хороших элементов, которые все в него вошли. Не было таких выдающихся, европейски образованных личностей, какими некогда были Кривцов, Баратынские, мой отец. Это поколение сошло в могилу, унеся с собою те высшие дары, которые были его украшением; но оно оставило по себе живые предания, гуманный и образованный дух, который царствовал в собрании. Председателем был уездный предводитель, Михаил Степанович Андреевский, человек невысокого ума и образования, впечатлительный и несколько шатких мыслей, но отличных нравственных свойств, безукоризненной честности и прямоты. Скоро, однако, он вышел и заменен был моим братом Владимиром, который девять лет был уездным предводителем и председателем мирового съезда. Можно сказать, что это был золотой век Кирсановского уезда. Одушевленный самыми чистыми и возвышенными стремлениями, работник неутомимый, сам вникающий во все подробности, притом в высшей степени практический, с твердым и сдержанным характером, брат умел и направлять дела, и действовать на людей. Он пользовался неограниченным доверием всех, и даже когда, по расстроенному здоровью, он покинул должность, он остался, как его называли, старостою Кирсановского уезда. Председателем управы в течение двенадцати лет был Михаил Сергеевич Баратынский, человек благороднейшего характера, хранивший все лучшие предания семьи и всею душою преданный общественному делу. Управа была составлена из людей дельных и работящих. В собрание съезжались не только помещики, жившие на местах, но и люди служащие, владевшие имениями в уезде. Приезжал бывший кирсановский предводитель и член губернского присутствия, в то время тамбовский вице-губернатор Перфильев, сделавшийся потом московским губернатором, человек мягкий и уклончивый, любивший пожить, но приятный в обществе, добродушный и обходительный, с некоторыми умственными интересами. Неразлучен с ним был и другой бывший член губернского присутствия во времена освобождения, милейший старик Астафьев, гуманный и образованный, хотя несколько витающий в облаках. Приезжал управляющий акцизными сборами в губернии, ныне директор департамента Марков, невысокого ума, но живой, деятельный и сведущий. Постоянным членом собрания был старик Соловой[85]85
  Григорий Федорович Петрово-Соловой (1806–1879) был одним из крупнейших землевладельцев Тамбовской губ., ему принадлежало в 1878 г. 25 000 дес.


[Закрыть]; Олив, французского происхождения, сын бывшего таврического губернского предводителя, сдержанный и молчаливый, но в высшей степени порядочный и дельный; Михаил Семенович Кишкин, в то время член губернской управы, несколько болтливый и недалекий, но честный, работящий, усердный хозяин. Были и элементы другого рода: одним из последующих представителей старого времени являлся Матвей Фялагович Лебедев, начавший службу в должности лесничего в начале века и наживший всякими средствами порядочное состояние, человек весьма неглупый, сохранивший до глубины старости всю свою грубую энергию. Были и богатые помещики северной части уезда, Иван Иванович Сатин и зять его Вальгард, набивавшие себе деньгу хозяйством; старый купец Сосульников, кирсановский миллионер. Но все они не отделялись от общего строя собрания. О крепостнических стремлениях и жалобах на уничтожение крепостного права не было и помину. Иван Иванович Сатин, которому свои интересы были всего дороже, сам говорил мне, что он увидел свет со времени освобождения крестьян.

А с другой стороны, не было и популярничанья, которое так часто встречалось в те времена. С гласными от крестьян мы обходились как с себе равными, подавали им руку, но они большею частью играли роль безмолвных зрителей. Самых дельных мы приобщали к комиссиям, допрашивали и вызывали их на объяснения по делам, близко им известным и касавшимся существенных их интересов; но редко случалось, чтобы кто-нибудь из них вставал от себя, чтобы сказать несколько слов. Главное их значение состояло в том, что они были свидетелями того, что делалось в собрании, и клали шары в пользу тех, кому они доверяли. Они могли сообщить населению, что дела в Кирсановском земстве велись с полною справедливостью, не только без ущерба крестьянам, но с заботливым вниманием к их потребностям и интересам. Лежавшие на них натуральные повинности были сняты и обращены в денежные, распределенные на всех. Через это разом сократились на 50 000 рублей расходы по подводной повинности, что одно с избытком окупало все траты на земские учреждения. Начали заводиться школы; улучшилась столь важная для крестьян медицинская часть, которая дотоле, можно сказать, почти что не существовала. И все это делалось разумно и постепенно. В то время мы еще не зарывались, как впоследствии, тратами на медицину, а шли шаг за шагом, соображаясь со средствами. Уезд процветал, и будущее представлялось в самом благоприятном свете. Прения в собрании были везде дружеские. После заседания были общие, шумные и веселые обеды. Затем работающие шли в комиссии, которые обыкновенно продолжались до ночи; остальные проводили вечер в клубе. Три, четыре дня, в которые происходили заседания, были эпохами в уездной жизни. Каково было единодушие, которое в то время господствовало в Кирсановском собрании, можно видеть из следующего случая. Один из мировых судей, пользовавшийся общим уважением, потерял ценз; его приходилось выбирать единогласно, тайною баллотировкою[86]86
  Для избрания мирового судьи требовался определенный имущественный ценз (в уезде – недвижимая собственность, оценивавшаяся я в 15000 руб.); земским собраниям предоставлялось право избирать лиц, не имевших такового, но обязательно единогласно.


[Закрыть]. У него были конкуренты; между прочим, старик Лебедев проводил своего племянника. И несмотря на то, вследствие общего желания уезда, он два раза был выбран единогласно.

Несколько лет спустя, этот строй нарушился по вине крестьянина. В числе членов управы был гласный от крестьян Пенин, человек очень дельный и исполнительный. Председатель, испытавши его не раз, вполне ему доверял. Он был казначеем управы, получал хранимые в уездном казначействе суммы. Вдруг стали замечать, что он кидает деньги, завел любовницу. Многие уговаривали Баратынского от него отказаться; тот отвечал, что не может этого сделать по простому подозрению, надобно доказать вину. Член управы Селезнев, человек очень дельный, говорил, что он внимательно следил за каждым шагом Пенина, стараясь его уловить из опасения собственной ответственности, но ничего не может открыть. Тем не менее Баратынский, видя общее настроение, при новых выборах отказался баллотироваться; но Пенин был выбран вновь, хотя незначительным большинством. И что же вскоре оказалось? Негодяй воспользовался довольно первобытным устройством контрольной части в управе. Никому не приходило в голову, что надобно изредка сличаться с казначейством, и Пенин в течение нескольких лет брал деньги по подложным документам. На беду, у нас там лежали довольно значительные суммы железнодорожных гарантий, которые вследствие пререканий с правлением не выплачивались, а оставались без употребления. Из них было украдено свыше 30000; настоящей суммы не помню, да едва ли она была выяснена. Пенина предали суду; но прежде нежели дело началось, он умер в тюрьме, подорвав кредит тех людей, которые сказали ему доверие и приняли его в свою среду.

Этот печальный инцидент бросил, однако, лишь временную тень на наше уездное самоуправление. Когда нравственный порядок имеет прочные основы, он разрушается не легко. На смену стариков выступило новое поколение; может быть с несколько меньшей ревностью к общественному делу, с меньшим отсутствием всяких личных побуждений и меньшею осторожностью в расходах, но и доселе я с удовольствием возвращаюсь в свое Кирсановское земское собрание, а в то время, когда я в него впервые вступил, я чувствовал себя, как рыба, пущенная в воду после пребывания на знойном песке. Это была среда мне близкая и сродная, где я мог действовать на просторе, не имея дела ни с гнусными каверзами бюрократии, ни с мерзостями журналистики, ни с личными интересами, гнездящимися в ученом сословии.

Я разом приобрел в собрании видное положение. С хозяйственными вопросами я почти вовсе не был знаком; но юридическое образование, знание русских законов, теоретическое изучение административных порядков отечественных п иностранных, и вдобавок полное отсутствие личных целей, привычка к работе, умение писать и изъясняться, все это давало мне некоторый авторитет. Старик Соловой с радостью сообщал мне, что все мною отменно довольны и даже купец Сосульников говорит обо мне с восторгом. Я одним из первых был выбран в губернские гласные.

В губернском собрании я познакомился уже не с местными только элементами, а с цветом всей губернии. На заседания, которые бывали в начале декабря, съезжались самые видные представители уездов, с севера и юга, с востока и запада. Это было уже чисто дворянское собрание. Крестьян не было вовсе, а из купцов весьма немногие. Но так как лица были менее друг с другом знакомы, и интересы более разобщены, то дела шли далеко не так удовлетворительно, как в уездных собраниях. В последних, по крайней мере в нашей губернии, лежал главный центр тяжести земских учреждений. Однако из губернских съездов я вынес хорошие впечатления. Это было собрание вполне порядочных людей; были и люди работящие. Прения велись добросовестно, если не всегда толково; о каверзах и интригах не было и помину.

Губернским предводителем был в то время и долго после Григорий Владимирович Кондоиди, женатый на моей двоюродной сестре Бологовской. Это был человек совершенно светский, большой поклонник прекрасного пола, почему его звали маркизом; но деловитостью он не отличался. Его неумение руководить прениями в значительной степени способствовало беспорядочному ходу дел. Он сам говорил, что в должности губернского предводителя единственно неприятные для него часы были те, когда он должен был сидеть в земском собрании на председательском кресле. Эти две недели были для него некоторого рода пыткою. Но в то время в нем ценили чувство чести и независимости, которыми он щеголял, как настоящий барин и дворянин. Ему можно было втолковать, что нужно, и положиться на то, что дело не получит кривого направления. Впоследствии он свихнулся. Живя широко и мало заботясь о хозяйстве, в котором он не знал толку, он вошел в долги и незаметно растратил свое довольно крупное состояние. Вследствие этого он стал покровительствовать разным довольно грязным лицам, которые давали ему деньги. Он начал заискивать и перед правительством, чего за ним прежде не водилось. В новое царствование, призванный к участию в правительственной комиссии, обсуждавшей реформу земских учреждений, он выдал их графу Толстому Тогда от него отвернулись те, которые его прежде поддерживали, и он наконец принужден был оставить свою должность.

Из гласных первое время самое видное положение в собрании занимал князь Виктор Илларионович Васильчиков, генерал-адъютант, бывший начальником штаба во время осады Севастополя. Там он снискал всеобщую любовь и уважение. После войны ему поручено было следствие о злоупотреблениях, и это поручение он исполнил блистательно. Затем он назначен был товарищем военного министра, но здесь, как говорил мне Дмитрий Алексеевич Милютин, он оказался несостоятельным. Он задумал разные неприложимые реформы и упорно стоял на своем. Видя, что его планы не принимаются, он вышел в отставку и поселился в своем имении Трубечин, Лебедянского уезда, где усердно занялся хозяйством. Это дело было совершенно по нем; он считался одним из лучших хозяев в России. Обладая большими средствами, ведя скромную холостую жизнь, он мог класть в имение все свои значительные доходы и действительно довел его до цветущего состояния, многократно вознаграждавшего положенный в него капитал. К нему ездили учиться; от него выписывали орудия, хотя подражать ему, при меньших средствах, было не легко. Вместе с тем, он был усердный земец. В собрании он имел значительный вес, как по своему общественному положению, так и по своим хозяйственным знаниям и наконец по характеру. Он был гуманен и обходителен; в нем не было и тени старых генеральских замашек. Приемы были самые симпатические, мягкие и сердечные. Но были и крупные недостатки: он был ограничен, самолюбив и упорен. Когда он что-нибудь вбивал себе в голову, его уже ничем нельзя было разубедить. В это время он задался мыслью ввести в наши села обязательное обучение грамоте, мысль совершенно неприложимая к нашему сельскому быту и неосуществимая при недостатке учителей. Собрание, конечно, не могло принять этого предложения, и Васильчиков очень сердился за то, что его не поддержали.

Одним из самых усердных и работящих членов собрания был гласный Моршанского уезда, князь Николай Николаевич Чолокаев, женатый на дочери Василия Васильевича Давыдова, ныне губернский предводитель (1892). Это был человек вполне честный, прямой, бескорыстный и дельный. Всякий вопрос он изучал самым добросовестным образом, во всех подробностях. И у него являлось иногда упорство в мелочах, но с ним можно было столковаться. Когда Кондоиди оставил должность губернскою предводителя, взоры всех обратились на Чолокаева. Долго он не соглашался расстаться с своею независимою жизнью в деревне. Страстный садовод, он с небольшими средствами завел себе великолепные оранжереи, сам нянчился со всяким растением и в это погружен был весь. Не легко ему было покидать свой деревенский приют, где он вел самую счастливую семейную жизнь с женою очень некрасивой наружности, но чрезвычайно сердечною, живою и приятною. Наконец он сдался, и Тамбовская губерния приобрела единственного путного губернского предводителя, которого я видел на своем веку. Другим представителем Моршанского уезда был тогдашний уездный предводитель, Василий Григорьевич Безобразов, милейшая личность, тихий и скромный, а вместе сердечный, разумный и толковый. Он был богат, имел большое семейство и отменно вел свои дела. Из дальней Елатьмы приезжал Петр Петрович Дьяков, некогда блестящий светский кавалер, музыкант и певец, в то время уже состарившийся, но сохранивший, как светское изящество, так и светскую легкость.

Совершенный контраст с этими представителями Севера составляли борисоглебцы. Их называли южными штатами. Тут встречались последние отголоски крепостнических стремлений, однако в преобразованном виде, приноровленном к новому быту. Весь уезд был в руках немногих лиц, которые делали, что хотели. Рассказывали, что вся полиция у них на откупу и сгоняет крестьян на работу. Когда же губернатор приезжал на ревизию, его встречали с величайшими почестями, кормили и поили с утра до вечера и провожали обратно ошеломленного и очарованного. Зато для своего уезда они умели выхлопотать и железные дороги, и банк, и всякие льготы.

Борисоглебск сделался одним из выдающихся городов Тамбовской губернии. Главными заправилами уезда были Дмитрий Васильевич Садомцев и Федор Михайлович Сальков. Последний был, в сущности, грубый мужик, весьма неглупый, отпускавший иногда острые и едкие шутки насчет лиц и дел, но ленивый, принимавший к сердцу только свои личные выгоды и весьма равнодушный к общественным вопросам. Садомцев же был человек гораздо высшего свойства. Студент Московского университета, он причастен был высшему образованию, но весь свой недюжинный ум и свою необыкновенную силу воли он обратил на практическое дело. В своем уезде он был и предводителем и председателем управы. Все перед ним преклонялось; всякую оппозицию он умел устранить.

Наш сосед Леонид Алексеевич Воейков, тоже борисоглебский гласный, искренний и правдивый человек, которому эти порядки вовсе не приходились по вкусу, рассыпался в тщетных протестах и наконец совсем вышел из земства. Но в губернском собрании, где личные его интересы не были замешаны, Садомцев был одним из самых полезных членов. Во всякий вопрос он вносил свет, выставляя все его практические стороны, не отказываясь, когда нужно, и от работы. Он был и приятный собеседник, бойкий, живой, с разнообразием практических сведений. Я очень жалел, когда он впоследствии, расстроив свое состояние и потеряв наконец почву в уезде, выселился из нашей губернии. И рядом с этими двумя мужиковатыми представителями энергической практики, неразборчивой на средства, являлся изящный посетитель петербургских гостиных, камергер князь Волконский, сын декабриста[87]87
  Князь М. С. Волконский был сыном князя Сергея Григорьевича Волконского и Марии Николаевны Раевской.


[Закрыть], впоследствии попечитель Петербургского учебного округа и товарищ министра народного просвещения. С несколько лисьей физиономией, свойственной семье Раевских, от которых он происходил по матери, он соединял утонченные формы, вкрадчивые приемы; он был отменно любезен и приятно пел итальянские арии. Но под этою светскою наружностью скрывались чисто практические цели, которые сблизили его с заправилами Борисоглебского уезда. Ему нужно было провести в Борисоглебск железную дорогу и на этом нажиться, а для этого ему необходима была помощь местных дельцов. Он явился для них искусителем. Ниже я подробно расскажу эту историю. Я сам видел фотографическое изображение этой странной группы, которая была снята в память успеха, увенчавшего предприятие: по обоим бокам сидят грубоватые провинциальные крепыши, Садомцев и Сальков, а посреди них, в камергерском мундире, возвышается тонкая фигура князя Михаила Сергеевича Волконского, с улыбкою, обличающею внутреннее довольство от крупной удачи.

В губернское собрание Волконский являлся изредка, больше для виду, не принимая живого участия в делах. Личного интереса тут не было никакого, а потому он держал себя больше в стороне. Только когда задумали устроить земский банк, он выбран был членом комиссии и согласился быть уполномоченным для ходатайства, но и это делалось больше для формы, ибо серьезного результата из этого не могло выйти.

Смесь самых разнородных элементов представляли выборные от многолюднейшего уезда, Тамбовского. Тут был уездный предводитель, Михаил Павлович Оленин, который двадцать четыре года оставался представителем дворянства, несмотря на весьма сомнительную репутацию. Причастный разным некрасивым делам, он умел подбирать себе партию и уступками и обходительностью ладил со всеми. В прениях губернского собрания он не принимал, впрочем, никакого участия. Рядом с ним сидел Лев Вышеславцев, бывший впоследствии много лет председателем губернской управы, человек вполне честный и порядочный, умеренного либерального направления, при этом хороший хозяин, способный к труду, но довольно молчаливый, сдержанный и недалекого ума. Тамбовским гласным был и брат Сергей, самый чистый и бескорыстно преданный земскому делу человек, какого можно было встретить, своим мягким характером снискавший общее расположение, без хозяйственных способностей, но хороший работник, не увлекающийся фантазиями. Удивительное сочетание разнородных свойств и побуждений представлял бывший секретарь дворянства Муратов, приобретший на этом месте репутацию ума, безукоризненной честности и знания дела, но в сущности темная личность, и умственно и нравственно. Из-под густой шапки его черных волос сверкали маленькие, глубоко впалые черные глаза, которые не предвещали ничего доброго. Когда он говорил, то так путался в мыслях, что трудно было разобрать, чего он именно хочет; но он очень хорошо знал, что именно ему нужно, и преследовал свою цель всякими потаенными путями. Неподкупный с денежной стороны, несмотря на весьма скудные средства, он готов был итти на всякие каверзы. Зная его прежнюю репутацию, я не прочь был с ним сойтись, но скоро отвернулся, увидев ложь на каждом шагу. Он был в это время и долго после членом губернской управы, где имел авторитет знанием канцелярских порядков и приносил ту пользу, что подбирал дельных исполнителей, на которых сваливал всю обузу, сам предаваясь лени и нисколько не заботясь об успешном ходе земского хозяйства. В этом отношении своею наклонностью к рутине и эгоистическим направлениям он скорее служил препятствием. Совершенно подстать ему был и другой тамбовский гласный, молодой купец Слетов, очень умный, бойкий и дельный, но весьма ненадежный, даже с какою-то прирожденною наклонностью к кривым путям и интригам. В первое время Васильчиков превозносил его до небес, но скоро его раскусил, и сам он не долго умел продержаться: стремясь к быстрому обогащению, он пустился в предприятия, разорился и вышел из земства.

Наконец, любопытную пару составляли два брата Бланк, выборные от Усманского и Липецкого уездов. Старший, Григорий Борисович, имел совершенно вид вороны, каркающей без перерыва при всяком удобном случае. Это был отъявленный крепостник, который еще при первых толках об освобождении крестьян яростно защищал крепостное право, видя в нем спасение России. Мне пришлось по этому поводу преподать ему весьма неприятный исторический урок печатно, и я думал, что он питает против меня злобу. Ничуть не бывало. Когда мы десять лет спустя встретились с ним в Тамбовском губернском собрании, он подошел ко мне с распростертыми объятиями, как будто я оказал ему величайшую услугу. Но это было не добродушие, а какое-то развязное отношение к людям и вещам, которое характеризовало всю его деятельность. Он говорил обо всем на свете с величайшею самоуверенностью, но обыкновенно без всякого толку, как будто он излагал затверженный урок, вовсе не заботясь о результате. Поэтому никто его не слушал; авторитета в собрании он не имел никакого и свои крепостнические убеждения он не решался высказывать. Брат его, Петр Борисович, в то время председатель губернской управы, был, напротив, добродушнейший человек на свете, но толку от него было столь же мало, как от Григория Борисовича. Главная страсть его был писать проекты. На это он посвящал все свое время, исписывал целые кипы бумаг и все это рассылал для предварительного обсуждения по уездным собраниям. И досадно и смешно было читать эти, большею частью нелепые, произведения, которые отнимали драгоценное время. До обсуждения в собрании они обыкновенно не допускались, а хоронились в комиссиях; но Петр Борисович не унимался и к каждой новой сессии готовил новые кипы проектов.

При таком председателе и таких членах, как Муратов, который постоянно подкапывался под товарищей, и Кишкин, который больше болтал, нежели делал дело, управа не могла пользоваться весом. Тем не менее в год моего вступления она была избрана вновь. Васильчиков ее сочинил и поддерживал. Нужно было новое трехлетие, прежде нежели она износилась совершенно.

О кирсановских гласных я уже говорил выше. Все самые видные люди нашего уезда были членами губернского собрания: брат Владимир, Андреевский, Баратынский, Соловой, Астафьев. Вообще, собрание состояло из людей с умеренным образом мыслей и с практическим направлением. В нем не было резкого различия партий; господствовал скорее охранительный дух, но без сетований о прошлом и с гуманными взглядами; было желание улучшений, но без всякого задора. Мы твердо стояли на почве новых преобразований, стараясь устроить предоставленное нам дело, не оглядываясь назад и не забегая вперед. Это было именно то, о чем я мечтал.

Заседания обыкновенно продолжались от десяти до пятнадцати дней. Это было время большого оживления в довольно однообразной провинциальной жизни. И мужчины и дамы интересовались земскими делами, ездили на хоры, слушали речи. После заседаний обыкновенно бывали обеды, то у губернского предводителя, то у губернатора. Нередко приезжие высшего полета обедали в доме моей матери. Сестра[88]88
  Александра Николаевна Чичерина.


[Закрыть], тогда еще незамужняя, любила принимать и угощать. После обеда начиналась работа в комиссиях, часто до поздней ночи. Все завершалось общим земским обедом, на котором чествовали губернатора в знак согласного действия земства и администрации. Губернатором в то время был Николай Мартынович Гартинг, чистый чиновник, нередко мелочный, но толковый, с которым можно было жить. Он не старался везде выказать свою власть, не обижался, когда делали не по нем; если бывали несогласия, то не было столкновений. Этого нельзя было не ценить. Я с признательностью поднимал бокал за его здоровье на земском обеде.

В самую первую сессию мне пришлось, однако, выступить против разных министерских циркуляров и распоряжений, характеризующих взгляды и приемы нашей высшей бюрократии. По поводу предположенного одним земским собранием института сельских учителей министр государственных имуществ разослал управляющим палатами циркуляр, в котором изъяснял им для руководства в будущем, «что всякий земский сбор, вызванный добровольным пожертвованием земства на осуществление какого-либо предприятия, хотя бы и весьма полезного, но не составляющего существенной необходимости», не должен распространяться на казенные земли. Земства пришли в недоумение, ибо по закону казенные земли облагались совершенно на одинаковых основаниях с прочими; ни о каких добровольных пожертвованиях в законе не было речи, а установлено было только различие между повинностями обязательными и необязательными. Некоторые земские собрания заключили, что министр говорит о последних, а так как у нас привыкли министерским циркулярам подчиняться наравне с законом, то на этом основании они выкинули казенные земли из раскладки на необязательные повинности. Однако на это последовал новый циркуляр, в котором объяснялось, что министр вовсе не имел в виду отрицать участие казны в необязательных расходах, например, по училищной или медицинской части, а вменяется только в обязанность представителям министерства протестовать в тех случаях, когда предполагается привлечь казну к участию в таких расходах, которые вызваны не существенными местными потребностями земства, а добровольными пожертвованиями на особые предметы и на предприятия, не имеющие прямого отношения к местным губернским интересам земств, например, на сооружение памятников, на устройство празднеств или на промышленные предприятия, в которых земство являлось бы учредителем и акционером. Тут уже окончательно нельзя было ничего понять, ибо институт сельских учителей, по поводу которого возник этот вопрос, очевидно, принадлежал к числу необязательных потребностей на народное образование, а отнюдь не мог быть причислен к разряду памятников или празднеств.