Текст книги "Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней"

Когда на следующий день я возвращаюсь с работы, дома никого нет. Свет выключен, в холодильнике гулкая пустота. Я обедаю маринованными огурцами с хлебом и так волнуюсь, что не могу читать. Я лежу в кровати и изумляюсь, как же скоро наступил этот момент, который всегда казался чем-то отдаленным, – но вот он здесь, и каждый вдох приближает меня к тому пику, тому обрыву, с которого я непременно рухну вниз. Я рано засыпаю, и мне снятся лошади, скачущие по краю пропасти, и всполохи уличных огней и перестук надземки периодически будят меня, словно стучащие копыта, грохот которых отдается то внутри моей головы, то снаружи.

Скрип открывающейся входной двери выдергивает меня из дремы. Я слышу шаги Зейде и Баби и звук сначала захлопнувшейся, а затем запираемой двери: замок с ключом, потом дверная ручка, потом цепочка. Уже за полночь. Я слышу голос Баби, но не разбираю, что она говорит. Я засыпаю еще до того, как они успевают подняться в квартиру.

Утром четверга никто не торопится мне ничего рассказывать, а я слишком горда, чтобы спросить напрямую. Но на работу мне звонит Хая и сообщает, что сегодня вечером у меня бешоу[168]168
  Смотрины (идиш). Англицизм, образованный от слова to show – «показывать».


[Закрыть].

– Надень свое лучшее платье, – говорит она, – и не волнуйся. Все будет хорошо. Я вчера с ним встречалась, – рассказывает она, – вместе с Баби и Зейде. Мы съездили на Монро, чтобы с ним познакомиться. Он очень приятный. Думаешь, мы стали бы знакомить тебя с кем попало?

Мне хочется спросить, как он выглядит, но я, конечно, держу себя в руках. Я ухожу с работы пораньше и по дороге домой элегантно вышагиваю походкой кале мейдл, размышляя, понятно ли это кому-то со стороны. Знай прохожие, что у меня сегодня первый бешоу, они отнеслись бы ко мне иначе: оглянулись бы или, может, дали какой совет или сплюнули, чтобы не сглазить.

Я вспоминаю ту женщину в шпицеле из гастронома и снова падаю духом. Я пытаюсь представить, как может выглядеть сын этой женщины, и в моей голове рисуется некто коренастый, со скругленной бородой, возможно, брюнет с рыжеватым отливом. Я представляю широкие ноздри, мелкие, близко посаженные глаза и ноги колесом. У него наверняка отеческие повадки – впрочем, откуда у молодого парня отеческие повадки? И все же я не могу выкинуть этот образ из головы, и вспоминаю о нем в душе, и смущенно намыливаюсь, как если бы этот бородатый мужчина наблюдал за мной.

Я пытаюсь придать своим прямым темным волосам до плеч форму локонов. Меня поражает, насколько заурядным мое лицо выглядит в зеркале. Вот уж действительно наказание для меня, такой незаурядной внутри, жить с таким лицом – плоским и бледным, с маленьким ртом и нависающими веками, с лицом, большую часть которого занимают щеки. Сможет ли он понять по моему виду, какая я замечательная? Захочет ли быть со мной? Я решительно настроена его очаровать.

Баби возвращается из «Айшель» и при виде меня одобрительно кивает.

– Выглядишь так элеганте, – говорит она, произнося последнее слово на венгерский манер. – Такие хинуш лаба.

Баби всегда говорит по-венгерски, когда ее захлестывают эмоции. Хинуш лаба, или тонкие икры, – это женское сокровище, всегда говорит она. Баби достает золотое колье с кулоном из своего комода и вручает его мне.

– Я была в нем на своей свадьбе. Мне его подарила твоя танте[169]169
  Тетя (идиш). Баби здесь, скорее всего, имеет в виду одну из своих сестер, которой Дебора приходится внучатой племянницей.


[Закрыть], женщина, в честь которой тебя назвали. Надень его сегодня.

У меня никогда не было украшений из настоящего золота. Я аккуратно защелкиваю застежку на шее и поворачиваю колье так, чтобы кулон оказался точно в ямке между ключицами, целомудренно скрытыми воротом моей голубой шерстяной водолазки.

Зейде поднимается домой, чтобы принарядиться, – Баби уже выложила на диван его лучший габардиновый пиджак. Он надевает начищенные туфли для шабата и новенький штраймл. Я рада, что сегодня он решил надеть именно новый. Раньше он надевал его только на свадьбы. Должно быть, он считает сегодняшнее событие важным, раз вопреки обыкновению так заботится о своем внешнем виде.

Хая и Товье приезжают к половине седьмого, Хая в своей лучшей накидке с меховой оторочкой для шабата, с нарумяненными щеками и в самом светлом своем парике. Он обильно сбрызнут лаком и спереди уложен в высокий жесткий начес. Я встревоженно приглаживаю волосы. Вероятно, мне тоже следовало бы воспользоваться лаком.

– Ты готова? – бодро спрашивает она.

– А куда мы? Я думала, бешоу будет тут, в столовой.

– Нет, мамеле, мы пойдем домой к Хави. У нее больше места. – Баби втискивается в свою дубленку. – Мы готовы.

Тетя Хави живет всего в пяти кварталах от нас, так что на машине Товье мы не едем. Ну и зрелище, должно быть, мы являем собой – идущие шеренгой из пяти человек, мы занимаем всю ширину тротуара. Я соединяю рукава своего пальто, чтобы согреть руки в получившейся муфте, и ежусь от январского мороза. Все так целеустремленно шагают вперед, что я едва поспеваю, стараясь придать шагам уверенность, цок, цок, цок, но где-то на Марси-авеню теряю свой кураж, начинаю дрожать от холода и слышу, как тихий стук моих каблуков выбивается из общего ритма.

Еще квартал, и все. Что, если они уже там? Что, если у меня колени подогнутся, когда я войду в гостиную? Мне уже виден дом Хави, из его окон льется свет. Я уверена, что ноги у меня трясутся, но, взглянув на них, убеждаюсь, что с виду они в полном порядке. Мгновение я любуюсь своими узкими щиколотками, прежде чем горечь снова подступает к горлу.

Я решаю, что не буду смотреть на него в упор – на моего будущего жениха, но поскольку я не знаю, где он будет, когда мы войдем, я притворюсь скромницей и не стану смотреть вообще ни на кого, а только в пол.

Дом Хави светится теплым желтым светом настенных бра. «Их еще нет», – говорит она из окна, завернувшись в тюль, чтобы спрятать лицо от прохожих. Но ее фигура все равно отбрасывает тень – ее очертания видны сквозь полупрозрачную ткань, и мне хочется попросить ее отойти от окна, чтобы не создавать впечатления, что от восторга мы не способны усидеть на месте.

В ожидании я усаживаюсь на край кожаного дивана рядышком с Хаей. С тех пор как мы вышли из дома, я не произнесла ни слова. Я знаю, что слов от меня никто и не ждет, но все-таки обращаюсь к тете и почти шепотом прошу ее немножко побыть со мной, когда приедут гости, и не оставлять меня с ним наедине с первых же минут, потому что мне нужно собраться с мыслями, и я не переживу, если меня сразу же отвергнут. Голос мой слегка срывается и выдает мою нервозность.

Раздается быстрый отрывистый стук в дверь, и Хави бросается ее открыть, на ходу приглаживая парик на затылке и пританцовывая от предвкушения. Глаза ее сияют, и она искренне улыбается; я же улыбаюсь нервно и вяло, и углы губ опускаются, когда я забываю держать лицо.

Я не вижу, что происходит в прихожей, но слышу топот нескольких человек, приглушенные шепотки и быстрое шарканье подошв о придверный коврик, прежде чем голоса гостей заполняют дом.

Сначала я вижу женщину в шпицеле, ту, кого буду звать швигер – свекровью, и мужчину, должно быть ее супруга, такого же низкорослого, с обвислой седой бородой и жесткими холодными глазами под сенью изрядно сморщенного лба. Дочери не видать, отмечаю я с оттенком облегчения. Я замечаю, как между супругами мелькает плоская черная бархатная шляпа – плотчик, широкие поля которого скрывают лицо того, кого мне хочется незаметно рассмотреть.

Плотчик, внезапно застываю я от шока. Не высокая бобровая шапка, как у дяди, и даже не крах-хит, как у Зейде, а плотчик! Неужели никто этого не замечает? Панический вопрос проносится у меня в голове и заполняет ее целиком. Плотчик – широкая бархатная шляпа с низкой тульей и едва заметным кантом – это признак ароина, сторонника Аарона, старшего сына ребе. В нашей семье все сплошь золли. Мы верим, что истинный наследник Сатмарской династии – это Залман Лейб, третий сын ребе. Мне следовало что-то заподозрить, учитывая, что эта семья из Кирьяс-Йоэля, где девяносто процентов местных жителей поддерживает Аарона. Но мне и в голову не приходило, что такой вариант вообще возможен. Несмотря на то что Зейде не допускает обсуждения политики в своем доме и за его столом запрещено говорить о вражде между сыновьями ребе, всегда было понятно, что дедушка не симпатизирует Аарону и его радикальным методам. И он же выдает меня за ароина?

Я совершенно выбита из колеи, но здесь, на глазах у всех, не могу ничего сказать. Парень стоит, спрятав ладони в рукавах своего черного атласного рэкла[170]170
  Рэкл – разновидность традиционной верхней одежды у хасидов, по силуэту напоминает нечто среднее между халатом и плащом.


[Закрыть]: плечи ссутулены, смотрит вниз, как и положено любому скромному мальчику из ешивы. Я замечаю, что у него светлые пейсы, которые аккуратно подрезаны на уровне подбородка и закручены в толстые блестящие спиральки. Когда он двигается, они мягко пружинят вверх-вниз.

Я вижу, как кончик языка нерешительно выползает из бледно-розовых губ и украдкой проходится по ним, а затем быстро ныряет обратно, будто и не показывался. Я вижу золотистый пушок, обрамляющий тяжелую челюсть, – подростковый пушок на лице у мужчины, которому, как мне известно, двадцать два года. Не похоже, что он бреется, должно быть, у него от природы не густо с растительностью. Я знаю, что зовут его Эли[171]171
  Производное от имени Йоэль, которое носил первый Сатмарский Ребе.


[Закрыть], – так же, как и всех его ровесников, именем первого и величайшего Сатмарского Ребе, ныне усопшего, за трон которого воюет его семья, раздираемая алчностью и завистью.

Сейчас их борьба протекает в светских судах, и это шанде, хилуль Ашем[172]172
  Шанде – позор, скандал (идиш), хилуль Ашем – богохульство, позор перед лицом Бога (др.-евр.).


[Закрыть], как говорит Зейде, позор перед Богом. (Когда он сердится, то повышает голос, стучит кулаками по столу, и от этой вибрации фарфоровые блюдца скачут, а кубки звенят.) Он ненавидит, когда наше грязное белье вываливают на всеобщее обозрение. Когда победитель будет назван и дело закроют, говорит он, больше не о чем будет спорить. Быть сатмарцем станет позорно. Может, он и прав, я не знаю. Я не чувствую себя своей среди сатмарцев. Сатмарская кровь не определяет меня, она не клеймо на моей ДНК. Уж конечно, я смогу избавиться от этого ярлыка, если захочу.

Интересно, ощущает ли себя сатмарцем Эли – чувствует ли он, что у него это в крови и что от этого никуда не деться. Я делаю мысленную пометку спросить его об этом, когда мы останемся наедине. Смелый вопрос, но я смогу спрятать его за невинными фразами. Мне нужно прочувствовать, что он такое, понять, есть ли у него собственные представления о нашем мире, или он как попугай вторит мнениям тех, кто его окружает. Пусть в вопросе брака мое слово и не имеет веса, но в эти отношения мне все-таки хотелось бы войти вооруженной всем возможным знанием и рычагами давления.

Мы набиваемся в маленькую столовую Хави и рассаживаемся за столом: я оказываюсь прямо напротив Эли, Хая справа от меня, а Баби слева, Зейде во главе стола, а Шломе, мой будущий свекор, и его жена справа от него, и где-то в хвосте суетится Хави, раздавая всем минералку и линцский торт[173]173
  Линцский торт – открытый миндальный пирог с джемом.


[Закрыть]. Жесткая подушка с бархатной обивкой, на которой я сижу, кажется каменной.

Зейде и мой будущий свекор по традиции произносят двар Тора[174]174
  Слова Торы (др.-евр.).


[Закрыть] и добродушно подначивают друг друга, обсуждая еженедельный отрывок из Торы. Наблюдая за тем, как они обмениваются мнениями, я испытываю явную гордость за то, что Зейде очевидно обладает в этой беседе духовным превосходством. Разве есть на свете более ученый муж, чем мой дедушка? Даже Сатмарский Ребе признал, что он талмудист-гений. Мой будущий свекор мал, как статью, так и умом, замечаю я, рассматривая его непримечательное лицо, на котором вращаются глаза-бусины. Ему бы стоило гордиться возможностью пообщаться с моим дедушкой. Я уверена, что Зейде был бы рад организовать мое замужеством с человеком происхождением повыше, но, увы, несмотря на череду недавних успехов, я, со своей-то родословной, все же не тяну на замужество с кем-то из верхушки общества.

Когда формальный обмен любезностями завершается, взрослые поднимаются и дружно удаляются в кухню, оставляя нас с Эли за столом вдвоем. Я не поднимаю головы и тереблю разлохматившуюся оборку скатерти, одержимо вожу пальцами вдоль линий узоров. Парень должен заговорить первым – уж это-то я знаю. Если он не заводит разговор, я просто должна сидеть и молча ждать. На секунду я бросаю взгляд на дверь, чуть-чуть приоткрытую, чтобы не нарушать правила приличия, и задаюсь вопросом, подслушивают ли нас. Я знаю, что все остальные в соседней комнате.

Наконец он нарушает тишину – ерзает на стуле и поправляет одежду.

– Моя сестра рассказала, что ты учительница?

Я утвердительно киваю.

– Очень хорошо, очень хорошо.

– А ты? – спрашиваю я, отбивая его первую слабую подачу. – Ты еще в ешиве? Что там делают в двадцать два года? Там есть твои ровесники? – Я знаю, что, упоминая его возраст, давлю на больное место. Большинство парней женится самое позднее в двадцать лет. Эли старше и все еще холост, поэтому его младшим братьям и сестрам пришлось дожидаться его помолвки, прежде чем свататься самим, и любой на его месте испытывал бы за это вину.

– Ну, мне вроде как пришлось ждать, пока ты подрастешь, – мило улыбается он.

Туше. Спрошу-ка про шляпу.

– Твои родные из ароинов? Я вижу, что на тебе плотчик.

– Моя семья держит нейтралитет, – отвечает он после недолгой паузы и снова облизывает губы, словно такое омовение рта после каждого его изречения – это духовная необходимость. Своего рода ритуал очищения.

У меня четкое впечатление, что он прилежно следует отрепетированному сценарию, что готов сказать что угодно, лишь бы убедить меня в том, во что я хочу поверить. На каждый свой вопрос я получаю осторожный, бессодержательный ответ. Когда он говорит, то теребит пальцами свои блестящие золотистые пейсы, будто все еще сидит в ешиве за учебой.

– Хочешь еще минералки? – спрашиваю я, не зная, в какую сторону направить разговор.

– Нет, спасибо, я не хочу пить.

Мы беседуем еще некоторое время; вопросы в основном задаю я, а он отвечает. Он рассказывает мне о своих путешествиях: отец возил его в длительные туры по Европе ради посещения мест захоронения известных раввинов. Эли и девять его братьев проехали всю Европу, скрючившись на полу автофургона, делая остановки только ради того, чтобы помолиться возле надгробий.

– Ты побывал в Европе и видел одни только могилы? – спрашиваю я, стараясь не выдать голосом свое презрение. – И больше ничего?

– Я бы, может, и хотел, – отвечает он. – Но чаще всего отец не разрешал. Но я хочу однажды вернуться и посмотреть там все.

Меня тут же накрывает сочувствием к нему. Разумеется, дело в его отце, узколобом человеке, столь озабоченном духовностью, но слепом ко всему прочему. Зейде никогда не отвез бы сыновей в Европу, запретив им при этом смотреть на достопримечательности. Он всегда говорит, что мир был создан для того, чтобы мы восхищались его великолепием. Быть может, мы с Эли вернемся в Европу вместе – я всегда мечтала повидать мир. Внезапно перспектива брака, который может стать моим билетом на волю, кажется очень заманчивой.

В любой момент нас могут прервать, но я хочу еще раз попробовать вывести Эли на честный разговор. Я наклоняюсь поближе к нему, руки мои спрятаны под столом и покоятся на коленях.

– Знаешь, я не обычная девушка. Ну, то есть я нормальная, но не такая, как все.

– Да уж, вижу, – отвечает он с несмелой улыбкой.

– Ну, я просто решила, что должна это тебе сказать. Скорее даже предупредить. Со мной не так-то просто.

Эли внезапно расслабляется и раскрывает руки перед собой на столе. Я замечаю переплетенные вены, проступающие под крупными мозолистыми буграми на его ладонях, и толстые красные прожилки. Это руки работяги, грубые, но красивые.

– Знаешь, с этим у меня проблем нет, – говорит он с совершенно искренним видом. – Я такой человек, которому со всеми просто. Я не переживаю. И тебе не стоит.

– В каком смысле тебе со всеми просто?

– Ну, у меня среди друзей есть довольно непростые люди. Знаешь, мне с ними интересно. Они оживляют обстановку. В мире слишком много скучных людей. Я бы предпочел жизнь с той, у кого есть характер.

Создается впечатление, что он проходит прослушивание на роль моего жениха, хотя мы оба знаем, что все уже решено. Но его поведение подкупает, он словно действительно хочет, чтобы большой любви нашлось место там, где ей быть не суждено. И все же я испытываю облегчение от его заявлений, потому что чувствую, что сделала то, что следовало. Что бы ни случилось в дальнейшем, моей вины в этом не будет. Я предупредила его, что со мной не просто.

Когда Хая открывает раздвижную дверь в столовую и вопросительно на меня смотрит – закончила ли я, – я утвердительно киваю. Я понимаю, что знаю о нем не многим больше, чем тридцать минут назад, но я хотя бы увидела, что он русый и голубоглазый, с открытой широкой улыбкой, демонстрирующей все его зубы. У нас точно будут красивые дети.

В коридоре Хая ищет в моем лице одобрение, ожидая моего формального согласия, прежде чем мы присоединимся к остальным. Ее глаза светятся предвкушением, но это единственная перемена в ее лице. В остальном она, как обычно, невозмутима. Из узкого темного коридора у меня нет иного пути, кроме как к свету в кухне и празднику, который меня там ждет. Мне некуда пойти, ответь я отказом; другого выхода тут нет. Я должна ответить кивком и улыбкой, что я и делаю. Но не ощущаю при этом грандиозности момента, которой ожидала.

В кухне алкоголь уже разлит по серебряным кубкам, расставленным перед мужчинами, чтобы те могли провозгласить лехаим[175]175
  За жизнь! (др.-евр.) – традиционный еврейский тост.


[Закрыть] и объявить нас женихом и невестой. Хая начинает обзванивать всех наших родственников, я звоню паре одноклассниц и сообщаю им новость, и вскоре дом переполняется людьми, которые целуют и поздравляют меня и моего будущего мужа.

Моя будущая свекровь преподносит мне уродливый серебряный браслет с цветочным орнаментом (я притворяюсь, что он мне нравится), а мои подружки приходят с воздушными шарами, румяные с ночного морозца. Хая делает фотографии на одноразовый фотоаппарат Kodak.

Мы назначаем дату свадьбы в августе, через семь месяцев. До свадьбы я смогу увидеть жениха только разок-другой, и Зейде неодобрительно относится к тому, чтобы хосн[176]176
  Жених (идиш).


[Закрыть] и кале болтали по телефону. Когда все расходятся, я прощаюсь с ним и стараюсь запомнить его лицо, потому что это единственное в нем, что не вызывает у меня сомнений. Но этот образ быстро угасает, и спустя две недели кажется, что я его никогда не видела.

Шпринца, младшая сестра моего жениха, обручается через неделю после нас. Ей двадцать один год, и обручиться раньше она не могла, потому что ее старший брат все еще был холост. Мне не понять, как кому-то могла понравиться та девушка, которую я видела в гастрономе – с этими торчащими зубами и жестким взглядом, с грубым голосом и мужеподобными манерами. Оказалось, что она выходит замуж за лучшего друга Эли, и мне кажется, что затеяла она это только ради того, чтобы быть как можно ближе к брату – раз уж браком сочетаться она с ним не может.

Они с Эли очень близки, рассказала она мне в вечер нашей помолвки, оттащив меня в сторонку ради совместной фотографии. Ближе, чем любые брат и сестра. Она произнесла это, сверля меня взглядом, из-за чего ее слова показались мне угрозой и прозвучали как «Мой брат никогда не полюбит тебя так, как любит меня».

Но он, конечно, полюбит. Я всегда буду для него на первом месте. Я красивее, приятнее и веселее, чем она, – разве можно предпочесть ее мне?

На следующей неделе у нас с Эли тноим[177]177
  Брачный договор (идиш), от др.-евр. «условия». Договор об обязательствах по организации свадьбы и праздничная вечеринка в честь помолвки.


[Закрыть] – вечеринка, на которой мы подпишем договор о помолвке. Как только тноим подписан, обратного хода больше нет. Раввины говорят, что лучше уж развестись, чем разорвать договор о помолвке. На вечеринке я получу свое кольцо с бриллиантом (надеюсь, изящное, в моем вкусе) и подарю Эли часы жениха. Вместе с тетей Хаей я отправляюсь в ювелирный и выбираю часы Baume & Mercier с гладким золотым циферблатом и золотым сетчатым браслетом за две тысячи долларов. Хая выписывает чек на предъявителя, который Зейде выдал ей без тени сомнения. На мои нужды никогда прежде не тратили такие деньги, и мне с трудом верится в происходящее. Внезапно деньги вообще перестают быть проблемой. Финансы безграничны, когда речь идет о моей помолвке. В бутике Хая выбирает темно-бронзовое бархатное платье с атласной оборкой цвета меди и отдает его портнихе, чтобы та подогнала его точно по моей фигуре. (Хая говорит, что хорошее ателье – лучший друг женщины.) Тетя Рахиль подстригает мне волосы в короткий «боб», так что шея видна над высоким воротом платья. Она говорит, что к свадьбе волосы отрастут.

Утром в день вечеринки я просыпаюсь с конъюнктивитом. Сделать с ним ничего нельзя – сколько бы тонального крема я ни размазывала под глазом, из-за отека все лицо выглядит перекошенным. В отчаянии я спешу за глазными каплями в клинику на Хейуорд-стрит, но даже к вечеру воспаление не уходит. Мне приходится нацепить отважную мину и делать вид, что все в порядке. Несмотря на то что на протяжении вечеринки улыбка не сходит у меня с лица, я чувствую себя как в тумане. Я с трудом различаю предметы и ощущаю слабую пульсацию во лбу. Все, что я могу, – это только молиться, что никто ничего не заметит. Не представляю ничего унизительнее, чем выволочка от Хаи за мой несчастный вид на празднике в честь собственной помолвки.

Нанятый нами профессиональный фотограф приезжает пораньше и фотографирует нас с Эли вдвоем: на этих снимках мы стоим в метре друг от друга, а между нами – ваза с мрачными, несимпатичными тропическими цветами. Такой букет заказала к празднику моя будущая свекровь. Я уже ненавижу ее вкус. Я мечтала о воздушной конструкции в японском стиле из пастельных орхидей и гортензий, какие сейчас делают некоторые местные флористы. Вместо этого мне приходится вдыхать острый запах эвкалипта. Не очень по-свадебному, как по мне.

Фотограф пытается добиться от нас разнообразных поз, а я слежу за тем, чтобы в кадр смотрел мой здоровый глаз. Он придвигает к нам столик с десертами и заставляет меня взять птифур и изобразить, будто я кормлю им Эли. Позади фотографа я замечаю мать Эли, у которой на лице написан шок. При виде нашей непристойной позы она осуждающе поджимает губы. Готова поспорить, она рада, что никто из гостей еще не приехал и не видит, что тут творится.

Сквозь марево от капель в глазах мне кажется, что Эли мне нравится; по крайней мере, мне нравится его улыбка, его светлые голубые глаза, его стройные плечи, его мужественные руки, его осторожные движения. Мне нравится то, что я вижу. Интересно, нравится ли ему то, что видит он.

Когда люди начинают разбредаться по залу, который представляет собой, по сути, кафетерий в школе для мальчиков, преображенный при помощи нескольких украшений на стенах в стратегических местах и кружевных скатертей, мой хосн вместе со своим отцом удаляется в мужскую половину и исчезает за металлической ширмой, которая разделяет гостей по половому признаку. Я надеюсь, что фотограф сделает достаточно снимков, чтобы я могла потом посмотреть, что происходит на мужской половине, пока девочки из школы подходят ко мне с пожеланием мазл-тов[178]178
  Счастья (идиш).


[Закрыть], традиционным поздравлением для невест.

Когда я ставлю свой росчерк на договоре о помолвке, где все условия прописаны на древнем иврите, которого я почти не знаю, мы собираемся у края ширмы, откуда мне видно мужскую половину, и Зейде разбивает блюдце тноим, купленное специально для этого дня, – тарелочку из тонкого фарфора с орнаментом в виде роз. Этот символ серьезности наших намерений раскалывается на мелкие кусочки, и Баби собирает осколки, чтобы сохранить их на память. Некоторые девушки делают из них кольца: можно отдать ювелиру обломок с цветком, чтобы тот оправил его в золото. Или превратить его в кулон. Не уверена, что мне этого захочется.

После этого свекровь дарит мне кольцо с бриллиантом, и все окружают меня, чтобы разглядеть его, и я радуюсь, что оно простое, несмотря на то что обод слишком толстый, а бриллиант – маленький и простой. Я знаю, что моему жениху понравятся часы, хотя бы потому, что их выбрала я – а у меня прекрасный вкус, Баби всегда так говорит.

Золото хорошо смотрится на его смуглом запястье с опушкой из светлых волос. Мои подружки явно считают, что я отхватила бетамте[179]179
  Со вкусом (идиш).


[Закрыть] – парня с хорошим вкусом. Я ужасно горда тем, что мой будущий муж как минимум красавчик. Я смотрю на него и думаю: до чего приятно обладать чем-то симпатичным, завладеть красивой вещицей, тем, кого я всю жизнь смогу демонстрировать как трофей. Мне нравится, как белоснежный воротник рубашки оттеняет золотистую кожу его шеи.

В свободное время после занятий мы с Минди рассматриваем фотографии с вечеринки в честь помолвки на нашем привычном месте в пиццерии на Ли-авеню. Мы перекладываем шарики мягкого мороженого в горячий кофе, где оно расползается густыми ручейками, и мы торопимся выловить его в тот идеальный момент, когда оно еще не совсем растаяло. Минди рассказывает, что ее брату наконец-то подыскали пару, и она уверена, что он вот-вот обручится. Поиском мужа для Минди займутся сразу же после того, как он будет пристроен.

Часть ее тоскует, опасаясь потерять меня в сладкой идиллии первого года брака, что, как уверяет она, происходит со всеми ее подругами, стоит им только выйти замуж. Другая ее часть слегка завидует моей близящейся независимости, честно признается она. Скоро и ты будешь замужем, уверяю я ее. Это вопрос времени.

«Как думаешь, кому родители тебя сосватают?» – спрашиваю я, на самом деле имея в виду «придется ли тебе носить шпицель, как твоей матери, или ты взбунтуешься и поборешься за то, чтобы в мужья тебе выбрали того, кто позволит тебе носить парик и ходить в библиотеку?». В случае с Минди замужество вовсе не обязательно подразумевает ту независимость, которой она жаждет.

Она такого не говорила, но я подумываю, что она завидует мне, семнадцатилетней, которой вот-вот откроется путь к свободе и независимости. Минди старше меня, и, даже если скоро она выйдет замуж, нет гарантий, что жизнь ее как-то изменится. Я рада, что не выхожу замуж за кого-то крайне религиозного или деспотичного. Не могу представить, каково было бы попасть в еще более суровые условия, едва отделавшись от крепкой хватки моего собственного семейства.

– Как думаешь, дадут тебе выбрать? – спрашиваю я, интересуясь, получится ли у Минди упросить отца подыскать для нее того, кто сможет проявить снисходительность к ее вкусам. – Может, кто-то из родных тебе поможет?

– Не знаю, – задумчиво отвечает она, проводя пальцами по своим блестящим черным волосам и роняя их обратно на высокий квадратный лоб. – Не хочу сейчас об этом думать, пока нет такой необходимости.

Я понимающе киваю, бездумно помешивая пластиковой ложечкой подостывшую кофейную смесь и наблюдая за тем, как повара-мексиканцы размашисто шлепают тестом для пиццы о свою рабочую стойку. Большинство моих знакомых, вышедших замуж, живут так же, как и прежде. Целыми днями они перемещаются туда-сюда между родительским домом и своей новой квартирой и исполняют дочерние и супружеские обязанности. Возможно, другого им и не надо; быть может, о такой жизни они и мечтали. Но для таких, как мы с Минди, подобной жизни недостаточно. Особенно для Минди. Она никогда не осядет и не превратится в домохозяйку.

Минди решительно встряхивает головой, словно прогоняя неприятные мысли, и ее лицо расцвечивает знакомая озорная улыбка, от которой в уголках глаз появляются морщинки.

– Обещаешь, что расскажешь все, что узнаешь на уроках для невест?

– Конечно, – хихикаю я. – Я иду на первый в воскресенье. Позвоню тебе потом.

Мое предчувствие оправдалось. Свадьбу для Минди организовали всего год спустя, и, как и все ее сестры, она вышла замуж за глубоко религиозного мужчину. Он плохо относился к светским книгам, и прятать их от него было труднее, чем от родных. Она перестала читать и с головой ушла в воспитание детей. Когда я в последний раз виделась с ней, прежде чем наши пути окончательно разошлись, у нее их было уже трое, и она была беременна четвертым. Она улыбнулась мне в дверях, придерживая малыша на бедре. «Такова воля Божья», – сказала она, глупо кивая. Я отвернулась и пошла прочь из ее дома с гадким чувством. Женщина в дверях не была той Минди, которую я знала. Прежняя Минди отстояла бы свою независимость. Она бы не сдалась и не смирилась с такой судьбой.

Эта фраза – такова воля Божья – просто взбесила меня. Нет иной воли, кроме человеческой. Не Божья воля вынудила Минди рожать детей. Неужели она этого не понимала? Ее судьбу решали окружающие ее люди, а не божественное вмешательство. Мои слова не сыграли бы никакой роли. Ее муж давно решил, что я дурно на нее влияю. Я не стала усложнять ей жизнь, настаивая на продолжении общения. Но я помню ее до сих пор.