Текст книги "Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней"

7
Мои непомерные амбиции

Ибо мы платим за все, чего добиваемся и что получаем в этом мире; и, хотя амбиции вполне заслуживают того, чтобы их иметь, удовлетворение их обходится недешево и платить за них приходится трудом, самоотречением, а порой тревогой и унынием[202]202
  Перевод М. Батищевой.


[Закрыть].

Люси Мод Монтгомери. АНЯ ИЗ ЗЕЛЕНЫХ МЕЗОНИНОВ

Утро в день свадьбы настолько солнечное и ясное, что я вижу блеск каждой росинки на листьях клена, раскинувшего свои пышные ветви у меня за окном, и каждая страза, нашитая на широкий пояс моего платья, мерцает в дневном свете. По традиции я воздерживаюсь от еды весь день, но совсем не чувствую голода. Я держу книгу псалмов и беззвучно произношу молитвы; мой долг как невесты – использовать эту возможность обратиться к Богу и помолиться за всех, кто нуждается в указании пути и избавлении от грехов.

Я вне себя от радости, потому что меня ждет первое в жизни преображение в руках профессионала. К нам домой приходит женщина, которая делает мне макияж: у нее с собой целый ящик переливающихся теней и искрящихся блесков для губ. Максимум, чем я пользовалась до сих пор, – это тональная основа и немного румян. Она использует металлическое приспособление, чтобы подкрутить мне ресницы, и я боюсь, что они просто отвалятся с корнями. Глядя на результат в зеркале, я с трудом узнаю себя. Я выгляжу такой взрослой и утонченной; на веках травянисто-зеленые тени, а на ресницах столько слоев туши, что я едва могу распахнуть глаза, и они кажутся слегка прикрытыми, отчего у меня заспанный, нежный вид. Наверняка есть девушки, которые торопятся замуж только ради того, чтобы походить в подобном макияже. Только невестам разрешается так изукрашивать себя.

Мы едем в свадебный зал, который расположен в школе для мальчиков на Бедфорд-авеню, и мое платье аккуратно уложено вокруг меня. В пять вечера на улице по-прежнему светло, и мы спешим внутрь, избегая взглядов прохожих. Меня усаживают на специальное кресло для невесты, белое и плетеное, по краю спинки украшенное искусственными цветами, и Баби равномерно раскладывает вокруг меня тюлевую юбку платья – ее отделанный кружевом подол образует на полу идеальную дугу. Щелк, стрекочет фотоаппарат. Я быстро позирую; сегодня на эту суету нет времени. Скромная улыбка, серьезный взгляд из-под прикрытых век, и фотографа уводят в сторону.

Прибывают гости – мои одноклассницы, которые ради моей свадьбы вернулись из летних отпусков пораньше и нарядились в лучшие платья, чтобы на них обратили внимание брачные посредники, рыщущие в поисках улыбчивых девушек с естественным румянцем и изящными щиколотками. Они по очереди подходят ко мне, целуют воздух у моих щек, поздравляют и желают мне счастья. Баби сидит рядом со мной на подиуме для невесты и, печально улыбаясь, всхлипывает в платочек. Ко мне все идут и идут люди – те, кого я никогда не видела, говорят, что они подруги моей свекрови или жены друзей моего будущего мужа, и я доброжелательно улыбаюсь им всем и щурюсь от удовольствия.

Каждая из сестер Эли требует, чтобы я позировала для фотографии со всеми их детьми, и я улыбаюсь и щекочу малышей под подбородком, чтобы те хихикали в кадре. Краем глаза я замечаю свою мать, растерянно стоящую в дальнем углу рядом с Хаей, которая с напряженным лицом держит ее под локоть. Я вижу, что на матери вечернее платье, кажется фиолетовое, что ее парик медового цвета сидит кривовато. Она стоит так далеко от невесты, что вряд ли кто-то поймет, что она приходится мне матерью. Хая обещала, что не даст ей устроить сцену. Полагаю, что ей и пообщаться со мной не дадут.

Когда начинает казаться, что минуло уже несколько часов, музыканты берутся за смычки, и начинается шествие. Женщины растекаются в стороны, освобождая дорогу ко мне мужчинам, которые начинают церемонию бадекен[203]203
  Накрывать (идиш). Часть свадебной церемонии, когда голову и лицо невесты покрывают непрозрачной белой тканью.


[Закрыть]. Зейде несет белую ткань, которой вскоре накроют мое лицо. После обряда бадекен я ничего не увижу до тех пор, пока не закончится церемония хупы[204]204
  Балдахин (др.-евр.). Непосредственно обряд бракосочетания, когда жених и невеста стоят под балдахином, а раввин объявляет их мужем и женой.


[Закрыть] – то есть пока мы с Эли официально не станем мужем и женой.

Пока Зейде благословляет меня на плодовитость и увеличение семьи, я прикусываю губу, чтобы не выказать иного выражения лица, кроме смирения, которое я так старательно изображаю. В этот святейший момент веселость неуместна. Я мельком замечаю Эли, который выглядит несуразно маленьким под своим новеньким норковым штраймлом, свернувшимся у него на макушке, словно застенчивый зверек. Его плечи в новом черном атласном плаще застыли в напряжении. Не хочу встречаться с ним глазами, потому что боюсь не сдержать улыбку.

Наконец меня накрывают, и под белой материей я втайне улыбаюсь сама себе, радуясь внезапному уединению посреди толпы людей, все внимание которых принадлежит мне. По пути к балдахину я притворяюсь, будто всхлипываю, и кто-то просовывает мне под покрывало носовой платок. Я осторожно его принимаю – утягиваю его из всеобщего поля зрения элегантным скользящим движением.

Меня водят вокруг Эли – ровно семь кругов[205]205
  Часть обряда бракосочетания. Традиция связана со стихом из Танаха (Иер. 31: 22): «Женщина мужчину пусть окружит». Число семь в иудаизме символизирует совершенство.


[Закрыть], после чего ставят возле него, все еще лишенную возможности видеть, и под балдахином мне видны ноги мужчин. Все они в одинаковых туфлях – в черных «оксфордах» на шнурках, которыми тихо притопывают по полу. Я слегка верчусь внутри своего платья, но под жестким кринолином мои движения не заметны тем, кто снаружи.

После того как месадер кидушин[206]206
  Раввин, ведущий свадебную церемонию (др.-евр.).


[Закрыть] произносит благословение на брак, Эли надевает обручальное кольцо мне на палец, который я высовываю из-под тяжелой вуали. Я слышу звон разбитого стекла[207]207
  Еще одна часть свадебной церемонии: жених наступает на завернутый в ткань стакан. Разбитый стакан символизирует скорбь о разрушенном Храме.


[Закрыть], и Эли поднимает вуаль и берет меня за руку, и мы вместе идем сквозь толпу в нашу комнату для йихуда[208]208
  Уединение (др.-евр.).


[Закрыть]. Комната для йихуда – это специальное помещение, по свадебной традиции выделенное для жениха и невесты, комната, где мы будем есть наш свадебный ужин наедине, где мы впервые останемся вдвоем и без надзора. Разумеется, это просто условность – двери мы запирать не будем. Должна прийти шейтльмахер, которая приладит парик поверх моих волос, а сверху закрепит фату. Нам едва хватит времени, чтобы съесть суп.

В комнате для йихуда Эли согласно традиции преподносит мне пару бриллиантовых серег, которые выбрала его мать. Я снимаю свои простые жемчужные «гвоздики» и вместо них надеваю вычурные драгоценные «квадратики». Мочки слегка провисают. Он наклоняется ко мне, и я подозреваю, что он попытается меня поцеловать, однако останавливаю его. «Погоди, – говорю я. – Кто-то же может войти. Давай попозже». Здесь слишком светло для такой близости.

И действительно, шейтльмахер влетает в комнату с моим новеньким париком в большом кожаном футляре. Она старательно упрятывает мои красивые блестящие волосы в белую кружевную шапочку, следя за тем, чтобы оттуда не выбилось ни пряди. Теперь, поскольку я официально замужем, никому из мужчин, кроме супруга, нельзя видеть даже сантиметра моих собственных волос. Она плотно закрепляет парик у меня на голове, подправляя его вокруг ушей, чтобы он крепко сидел на моем обтянутом кружевом черепе. Даже представить не могу, какой вид будет у моих приплюснутых волос, когда я все это сниму. Братья уводят Эли фотографироваться, и я доедаю суп в одиночестве, без энтузиазма пощипывая кусок халы с соседней тарелки. Я знаю, что мне нужно поесть, иначе я рискую упасть в обморок, но в глотку ничего не лезет. Я бесконечно пережевываю один и тот же кусочек хлеба, но в горле слишком сухо и тесно, и глотать его не хочется.

Несмотря на то что для танцев я выбрала удобные белые туфли, я оказываюсь не готова к тому, что это будет так трудно. Ткань платья настолько жесткая, что оно натирает в местах всех сгибов – в подмышках, локтях и даже запястьях. Покружиться со мной на танцполе хочется каждому, и я прилагаю неимоверные усилия, чтобы удерживать на лице улыбку. Меня поднимают на столах и пропускают сквозь человеческие тоннели, машут надо мной палочками с лентами и букетами, и я отчаянно стараюсь не жмуриться и сохранять веселый вид.

Духовые энергично играют до часу ночи, после чего большая часть гостей, сентиментально попрощавшись, отчаливает, и на мицве-танц[209]209
  Ритуальный свадебный танец, который мужчины совершают перед невестой. В конце молодожены танцуют друг с другом.


[Закрыть] остаются только родственники. Я наконец-то могу передохнуть – я пью воду стакан за стаканом и стою под кондиционером в комнате для невесты, умоляя свое тело хоть немного остыть. Я слышу, что пианист заводит арпеджио, и возвращаюсь к родным в главный зал, где вдоль стен расставлены стулья для зрителей и зрительниц. А вот жених будет сидеть возле меня в самом центре зала, откуда открывается самый лучший вид. Мои новоявленные племянницы приносят тарелку с виноградом, который я разделяю с ним.

Все девочки, чьи родители разрешили им остаться допоздна, пристраиваются рядом со мной и исподтишка меня разглядывают – так же, как и я в детстве, когда сидела возле невест, завидуя их почти что королевскому статусу. Зейде приносит мне черный гартл[210]210
  Пояс (идиш).


[Закрыть] – длинный пояс, который соединяет меня с танцорами. Я держу один его конец, а разные члены семьи по очереди держатся за другой. А свадебный поэт[211]211
  Или «бадхен» на идише. Человек, который комментирует и сопровождает свадьбу импровизированными стихами.


[Закрыть] тем временем по традиции расхваливает каждого из родственников в шуточных стихах.

«Все знают: у Эли душа широка, таких добряков немного пока. Прилежен в учебе, он радует всех, пусть ждет и с работой такой же успех. Пусть дом его будет наполнен детьми, и счастье ему пусть приносят они». Стишки простые, и рифмы в них не идеальные, но все вокруг уже достаточно пьяны и утомлены и потому воспринимают их на ура.

Последний танец должны танцевать мы с Эли, но это не совсем танец, а скорее топтание. Следуя обычаю, Эли встает на расстоянии двух рук от меня, и только кончики его пальцев касаются моих, что символизирует, что мы женаты, но все еще храним скромность. Мы оба смотрим вниз – я уверена, что если бы мы взглянули друг на друга, то расхохотались бы. Я даже не переступаю ногами, только слегка покачиваю юбкой, изображая движение. Наконец музыка умолкает, и я выдыхаю с облегчением. Не знаю, сколько еще смогла бы удерживать смешок.

Родственники расходятся по домам, и свадебный зал пустеет. Большинству из них на работу через несколько часов. Некоторые походят ко мне, в последний раз желая «Мазл-тов!», но я отвечаю им лишь рассеянной улыбкой. Все, чего мне хочется, – это выбраться из платья. Складки в локтях у меня натерты и зудят. Родители Эли провожают нас до входа в нашу квартиру, и, пока они прощаются, я беспокойно мнусь, и, едва дверь за мной захлопывается, я скидываю свои тесные белые «лодочки» и начинаю на ходу расстегивать платье, направляясь в ванную. Уже там я медленно стягиваю рукава, потому что они прилипли к коже и от этого больно. Я осторожно трогаю красные волдыри на локтях и в подмышках. Кто бы мог подумать, что свадебные платья приносят столько боли?

В душе я смываю со слипшихся волос укладочные средства, и они стекают по моим плечам, капая с кончиков волос и обжигая мою раздраженную спину.

Пару минут я стою перед запотевшим зеркалом, и воздух, окружающий меня, кажется ледяным. Когда в зеркале проясняется, я вижу свое отражение, которое смотрит на меня без всякого выражения, и инстинктивно отворачиваюсь. Я выхожу из ванной уже в халате.

– Можешь идти в душ, – сообщаю я в темноту квартиры.

Эли, все еще одетый, открывает на кухне бутылку дешевого кошерного шампанского.

– Твое любимое. Хая мне сказала, – говорит он.

Я надеваю улыбку. Я вообще не люблю вино.

Пока он принимает душ, я иду в спальню с бокалом шампанского в руке и ставлю его на тумбочку у кровати. Свекровь уже разложила на одной из кроватей дешевые полотенца в несколько слоев, тут же и бутылочка лубриканта K-Y. Я надеваю длинную белую сорочку.

Я сажусь на кровать рядом с тумбочкой, открываю бутылочку K-Y и с любопытством выдавливаю каплю величиной с горошину себе на пальцы. Лубрикант неожиданно холодный и вязкий. Я осторожно ложусь на кровать так, чтобы бедра оказались на полотенцах, и, потянувшись вниз, с опаской смазываю себя прозрачным холодным гелем. Не хочу пачкать новое постельное белье. В комнате совсем темно, но, когда Эли открывает дверь ванной, слабый свет выплескивается в квартиру. Он заходит в спальню в полотенце, обернутом вокруг талии, и очертания его тела выглядят странно и незнакомо. Он неловко улыбается, затем взбирается на меня, как велел его учитель, и снимает полотенце. Мне почти ничего не видно. Я развожу колени, и он придвигается ближе, перенося вес на ладони. Я чувствую, как что-то твердое тычется мне в бедро с внутренней стороны. Кажется, оно больше, чем я ожидала. Он встревоженно смотрит на меня в темноте. Он тычется везде, видимо ожидая, что я как-то его направлю, но мне-то откуда знать, что делать? Для меня все это такая же загадка, как и для него.

В конце концов он, кажется, попадает в нужное место, и я приподнимаюсь ему навстречу и жду положенного проникновения и вложения. Ничего не происходит. Он все тычется и тычется, пыхтит от натуги, но ничто не расступается ему навстречу. И я даже не понимаю, что именно должно расступиться. Что тут вообще должно произойти?

Через некоторое время он сдается и, скатившись на бок, поворачивается спиной ко мне. Я лежу несколько мгновений, глядя в темный потолок, затем поворачиваюсь и мягко касаюсь его.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

– Да. Я просто очень устал, – бормочет он.

Вскоре я слышу его тихий храп. Я перебираюсь в другую кровать и долго лежу без сна, пытаясь понять, произошло оно или все-таки нет и какие в том и в другом случае могут быть последствия.

Утром я открываю глаза, и солнце слабо пробивается сквозь жалюзи, а кондиционер лениво гоняет влажный августовский воздух. Я приподнимаю оконную раму и высовываюсь на заполненную смогом улицу и смотрю, как грузовики и автобусы подпрыгивают на металлических заплатках, скрывающих рытвины и ямы на Уоллабаут-стрит. Подъемные двери склада через дорогу открыты, и работники снуют между загрузочными доками.

Эли быстро одевается и хватает свой тфилин[212]212
  Тфилин (или филактерии) – две черные кожаные коробочки с вложенными внутрь кусками пергамента с отрывками из Торы. Они повязываются на лоб и руку с помощью кожаных ремешков.


[Закрыть], когда его отец стучит в дверь со словами «Мен гейт давенен»[213]213
  «Идут молиться» (идиш), здесь: уже пришло время идти на молитву.


[Закрыть]. Пора на утреннюю молитву. Я расслабленно гуляю по тихой, идеально чистой квартире в своем пеньюаре из органзы с узором в виде маков. Волосы мои засохли в жесткую солому. Я открываю шкафы с бельем и глажу новенькие полотенца и скатерти, пропитанные ароматом лавандовых саше, которые я заткнула между ними. Я распахиваю сервант и любуюсь своим новым столовым серебром и фарфором, опьяненная мыслью, что все это теперь мое.

Вскоре приходит Хая с электробритвой, и мы ставим стул перед зеркалом в ванной. Я удивлена, что потеря волос почти не вызывает у меня эмоций. Скорее наоборот, я чувствую, что вот-вот стану взрослой, что пройду инициацию и вступлю в новую жизнь. Странное зрелище – наблюдать, как мои волосы падают в ведро неровными каштановыми пучками. Все заканчивается так быстро, что кажется, будто у меня и не было волос, и мой гладкий череп приятно блестит под лампами ванной. Прежде я не задумывалась о том, какой формы моя голова, но вот она внезапно обнажена, и я любуюсь ее идеальными пропорциями и своим неожиданно симметричным видом. Я чувствую себя легкой и свободной, словно вот-вот взмою в воздух, и испытываю странное желание схватиться за что-то приколоченное к земле, чтобы не улететь в открытый космос. Хая приносит мне махровый тюрбан красивого малинового оттенка, и он, мягкий и приятный на ощупь, пахнет свежим бельем и удерживает меня как пресс-папье.

Мне хочется сказать Хае что-нибудь многозначительное, но в голову ничего осмысленного не идет, так что я просто улыбаюсь и говорю:

– Ну, вот и все. Ничего страшного, да ведь? – Я чувствую себя отважной и взрослой, произнося эти слова с таким спокойствием.

– А что тут может быть страшного? – Она пожимает плечами и, смотав провод бритвы, убирает ее в сторону. – Это же естественно.

Я инстинктивно тянусь потрогать свою невесомую голову, но рука касается узла тюрбана. Ничего страшного, абсолютно естественно.

Я слышу шаги в коридоре. Я думаю, что это Эли, но это моя свекровь, которая смотрит в сторону от дверного глазка – губы поджаты, руки сложены на груди. Хая убирает бритву в свою большую черную сумку и быстро расцеловывается с моей швигер перед тем, как припустить прочь по коридору.

Я предлагаю матери Эли кофе, чай – что угодно, ради того, чтобы воспользоваться новой посудой, – но, когда она вежливо отказывается, я все равно красиво раскладываю шоколадные конфеты на блюдце.

– Ну и как все прошло? – спрашивает она.

Я вежливо улыбаюсь, но при этом обескуражена. Не потому, что не понимаю, что она имеет в виду, а оттого, что поверить не могу, что она спрашивает об этом в лоб. Я уклончиво бормочу сквозь зубы «ой, нормально» и отмахиваюсь от ее вопроса как от назойливой мухи. Про себя же я думаю: «Это только наше с Эли дело, мы сами со всем разберемся; он бы не хотел, чтобы я с кем-то это обсуждала».

Лицо моей свекрови каменеет, и она убирает руки со скатерти.

– Мой муж сказал, что завершения не было.

У меня нет слов. Я ни о чем не спрашиваю. Просто сижу, униженная, и снова ощущаю эту невесомость: если я не ухвачусь за ножку стола, то улечу в небо, как шарик с гелием.

Не успеваю я что-нибудь сказать, как открывается дверь, и заходят Эли с отцом. Моя свекровь встает и тянется расцеловать меня на прощание. Я не склоняюсь к ней, и она уходит вместе с мужем, захлопнув за собой дверь. Я перевожу взгляд на Эли, но он смотрит в пол. Мое тело деревенеет, но где-то в центре остается мягким, как пюре. «Если оболочка треснет, то начинка просто выльется наружу», – думаю я, глядя на нетронутые шоколадные конфеты на столе.

– И что это было? – спрашиваю я у Эли. – Что ты рассказал отцу?

Он съеживается от моего требовательного тона.

– Я ничего ему не рассказывал, он сам меня спросил! – быстро протестует он. – Он застиг меня врасплох, и я просто рассказал ему все как было. Я не думал, что он кому-то расскажет!

– Ты рассказал отцу? Твоя мать уже знает! Она же всем об этом расскажет! Вся твоя семья уже, наверное, в курсе! Да и моя наверняка уже тоже! О чем ты вообще думал?

– Я не знаю, я не думал, меня застали врасплох!

– Ты не думаешь, что мы сами должны решить эту проблему? Ты не думаешь, что это интимный вопрос, с которым пара должна разбираться без посторонних? Ты не подумал, как стыдно будет мне оттого, что все вокруг узнали о наших личных делах?

Я паникую при мысли о том, что будет, когда один расскажет другому, о том, что слухи в моем мире разлетаются со скоростью света, и перед глазами у меня встает картина будущего, где я шагаю по Ли-авеню, а люди показывают на меня пальцами и шепчутся обо мне – о девушке, которая не сумела через это пройти. О ужас! Я такого не вынесу.

Эли перебивает меня, на лице его написана боль:

– Все будет хорошо. Отец говорит, что нам просто нужно заняться этим сегодня ночью. У нас все получится, и, когда получится, обсуждать больше будет нечего. Уйдем, как только закончится шева брахот[214]214
  Семь благословений (др.-евр.). В течение семи дней после свадьбы для новобрачных устраивают торжественные трапезы, на которых читают специальные благословения молодым.


[Закрыть], и тогда не будем такими уставшими. Может, проблема вчера была как раз в этом, может, мы просто слишком устали!

– Может, – отвечаю я, хотя знаю, что это не так. Это не объясняет, почему моему чреву не удалось открыть свои врата, несмотря на громкий и настойчивый стук извне. Моему странному, непокорному чреву, которое совсем не ждет гостей.

Эли предлагает поспать днем, чтобы вечером мы были отдохнувшими, но вместо сна я наблюдаю, как он дремлет с безмятежным лицом, заткнув руку под подушку. В дверь звонят, и я выхожу в гостиную, чтобы ответить на домофон. Это Хая, и я впускаю ее.

– Я наслышана о случившемся, – говорит она, усаживаясь за мой новый обеденный стол и аккуратно скрещивая ноги в чулках под стулом. Я жду, что она встанет на мою сторону, скажет что-то ободряющее. Но ее лицо остается каменным, когда она продолжает свою речь. – Если и существует залог успешного брака, то он заключается в том, что мужчина должен быть королем в собственной спальне. Если он король в своей спальне, то и в остальном чувствует себя королем, чего бы это ни касалось.

Она делает паузу и пытливо смотрит на меня, ее ладони сжимают ручки черной сумки-ведра, с которой она пришла.

– Ты понимаешь, о чем я? – спрашивает она, ожидая подтверждения.

Я киваю, слишком ошарашенная, чтобы произнести хоть слово.

– Хорошо, – твердо говорит она, поднимаясь и разглаживая юбку. – Тогда мы со всем разберемся. Я даже не буду рассказывать об этом Баби и Зейде – зачем тревожить их плохими новостями в таком преклонном возрасте и хрупком здоровье?

Я улавливаю в этих словах намек и тут же чувствую себя виноватой.

Но, когда дверь за ней закрывается, я все еще не понимаю, о чем речь. Каким это образом мы со всем разберемся, гадаю я. Может, у нее есть какой-то план? Потому что у меня его нет.

Лучшее в семи днях благословений после свадьбы – это возможность щеголять нарядами. Во время семи вечеров празднеств и добрых пожеланий невеста должна быть одета лучше всех присутствующих – так положено, чтобы привлечь к молодым удачу. Каждый вечер я облачаюсь в новый наряд – придирчиво выбранный и точно подогнанный портнихой по моей фигуре и потому сидящий как перчатка. Мои парики изысканно уложены и закреплены лаком для волос.

В течение этих празднеств моя новоявленная золовка Шпринца, сама вышедшая замуж всего два месяца назад – так ей не хотелось дожидаться нашей свадьбы, – мрачно восседает в углу, всем своим видом выражая горькую печаль, причину которой я не понимаю. Но я игнорирую ее, потому что, к своему несчастью, слишком занята задачей, с которой мы не можем справиться всю неделю.

Дни после свадьбы, которые должны были стать счастливейшим временем в моей жизни, наполнены попытками консумировать брак. Но с каждой неудачей Эли все больше и больше переживает, и в результате его семья все сильнее и сильнее давит на нас, чтобы мы завершили дело. К третьей попытке Эли больше не может добиться отзывчивости от своего тела, а я не могу впустить то, чего нет. Он объясняет мне, как у него происходит процесс возбуждения, и мы не спим до пяти утра, пытаясь успокоить его нервы и расслабить его настолько, чтобы он мог попробовать еще раз, но к концу недели оба практически теряем рассудок от отчаяния.

В ешиве, рассказывает Эли, парни онанируют друг другу. Поскольку там вокруг одни мужчины, а девушек нет, вид парня способен его возбудить. После стольких лет от резкой перемены ему не по себе, объясняет он, тяжко вздыхая. «Я даже не знаю, привлекаешь ли ты меня. Я понятия не имел, как выглядят девушки, пока не увидел тебя».

Внезапно я теряю всю уверенность в себе. Я предполагала, что он будет сражен, лишь только взглянув на меня. Теперь же я вижу свое тело его глазами – чужое, загадочное и непонятное.

В конце недели раввины велят нам прекратить попытки, потому что от раздражения у меня идет кровь, и с технической точки зрения определить, действительно ли эта кровь идет из разорванной плевы, невозможно, поэтому я становлюсь нечистой. Они постановляют, что сейчас я в состоянии ниды и, как и положено замужним женщинам, должна отсчитать семь чистых дней – или четырнадцать лоскутов, – прежде чем погрузиться в воды миквы.

Процесс очищения – перед тем, как я смогу повторить попытки, – занимает две недели, но за неделю до похода в микву я просыпаюсь от ужасного зуда на левой руке. Я думаю, что это укус комара, и ожесточенно расчесываю его всю ночь, то и дело проваливаясь в сон, но, проснувшись наутро, обнаруживаю на руке и плече целую гряду воспаленных красных пузырьков. Я никогда не видела такой странной сыпи, поэтому срочно записываюсь на прием в местную поликлинику на Хэйворд-стрит. Обычно я не хожу к докторам в этой поликлинике, поскольку она, хоть и управляется хасидской общиной, финансируется государством, и потому открыта для всех пациентов, и там всегда толпы и грязь. Однако быстро записаться куда-нибудь у меня не выходит.

Доктор Кац осматривает меня сверху донизу и пристально изучает сыпь, но довольно долго не может определиться с диагнозом. В конце концов он говорит, что на восемьдесят процентов уверен, что это какая-то разновидность ветрянки, но не гарантирует, что это именно она, и прописывает антивирусное лечение на случай, если его диагноз все-таки верен.

– Это поможет, только если вы примете лекарство в течение первых сорока восьми часов с момента появления высыпаний, – говорит он, – но я уверен, что у вас еще все только начинается. От вируса оно не избавит, но облегчит течение болезни и уменьшит ее длительность.

Мне с трудом верится, что у меня ветрянка. Меня прививали от нее в детстве, и с тех пор я не раз сталкивалась с больными ею, так почему же заразилась именно сейчас? Даже рассказывая об этом Эли, я недоумеваю. Но зато теперь мне нельзя идти в микву – чего мне и так не хотелось, – и я могу немного отдохнуть от всего того стресса, который испытывала в последнее время. С ветрянкой не поспоришь.

Сыпь расползается и вылезает у меня на левой ноге, на левой стороне живота и, под конец, на левой стороне лица. Выглядит так, будто кто-то провел красным маркером линию вдоль середины моего тела и велел сыпи держаться одной стороны. Она страшно чешется; я принимаю ванны с овсянкой и с ног до головы мажусь сразу несколькими кремами против зуда. Мне стыдно показываться на улице в таком виде, поэтому я сижу дома, пока все не проходит.

– Хорошо, что ты нида именно сейчас, – говорит Эли. – Мне все равно нельзя к тебе прикасаться.

Спустя три недели сыпь, хоть и начинает потихоньку заживать, все еще заметна. Я просыпаюсь среди ночи от сильной боли в животе, и меня рвет несколько часов подряд, прежде чем Эли решается позвонить своему другу-парамедику и спросить у него, как быть.

Михоэл состоит в местной организации «Ацала», которая располагает собственными машинами скорой помощи и фельдшерами. Он говорит, что по их правилам женщину с болью в животе всегда отправляют в больницу, поскольку существует вероятность, что у нее что-то с маткой. Нас привозят в приемное отделение университетской клиники, где большая очередь преимущественно из местных, которые пришли за обезболивающими. Меня долго не осматривают и дают лишь лекарство от жара, и, когда я наконец-то попадаю к доктору, он вызывает инфекциониста, чтобы тот меня осмотрел. Этот врач, тщедушный азиат с морщинистым лбом и лоснящейся кожей, сообщает, что у меня опоясывающий лишай, который, заключает он, глядя на религиозное облачение Эли, я, вероятно, подхватила в ритуальной купальне.

При воспоминании о бассейне с теплой водой, которую я, видимо, разделила с сотней-другой женщин, меня передергивает. Мне даже в голову не приходило, что можно подхватить болезнь, исполняя одну из Божьих заповедей. Меня всегда учили, что мицва, она же заповедь, не может навредить; сама ее суть защищает нас.

Я чувствую себя проклятой. С тех пор как мы с Эли сыграли свадьбу, все, что только могло, шло не так. Я унаследовала склонность Баби к суевериям – может, это знак? Если так, то он запоздал. Чуть раньше я еще смогла бы воспользоваться этим предостережением. Но изменить свое положение сейчас я уже не в силах.

В нашем доме восемь этажей, на каждом плюс-минус двадцать квартир, в которых по большей части живут такие же молодожены, как мы с Эли. Но каковы же были шансы, что Голда поселится на одном этаже с нами?

Моя старая подруга, та, с кем меня когда-то давно поймали на ган йегуда, как и ожидалось, выросла красавицей. Глаза ее блестят пуще прежнего, тело обрело приятные округлости, но талия такая же тонкая, как и тогда. Изменились ее манеры: она стала скромной тихоней – совсем не такой, какой я ее помню. Она приглашает меня на кофе, когда ее муж как-то утром уходит в шуль. Как и все недавно вышедшие замуж девушки, мы щебечем о посуде и белье и разглядываем ее свадебный альбом. Она приводит меня в спальню и показывает свой роскошный спальный гарнитур красного дерева, состоящий из внушительного платяного шкафа и громоздкого комода. Маленькая комнатка задавлена всей этой мебелью.

Она садится на одну из кроватей и разглаживает покрывало своей тонкой изящной ладонью. Она поднимает на меня взгляд, полный боли.

– Видела бы ты, что тут было в свадебную ночь, – шепчет она. – Здесь было столько… столько крови. – Ее голос надламывается на втором предложении.

Не уверена, что понимаю, что она имеет в виду. Если она говорит о потере невинности, то мне не очень-то хочется об этом знать. Я не вынесу еще одного рассказа об успешной первой ночи, тогда как самой мне так и не удалось пролить ни капли крови.

– Кровь была везде: на кровати, на стенах. Мне пришлось ехать в больницу. – Ее лицо вдруг перекашивает, и мне кажется, что она сейчас расплачется, но она делает глубокий вдох и отважно улыбается. – Он попал не туда. Мне разорвало кишечник. Ох, Двойре, ты не представляешь, как это больно. Это было ужасно!

Я в полном ступоре. Моя челюсть, вероятно, где-то на полу. Как вообще можно разорвать кишечник?

– Знаешь, – торопится она объяснить, – им на занятиях по подготовке к свадьбе велят делать все как можно быстрее, чтобы успеть до того, как они успеют стушеваться, а мы – испугаться. Так что он просто тыкался, понимаешь? Только не в то место. Откуда ему было знать? Даже я не совсем понимала, куда он там должен был попасть.

– Как ты сейчас себя чувствуешь? – спрашиваю я, глубоко пораженная ее рассказом.

– Ой, сейчас я в порядке! – Она широко улыбается, но ее глаза не смеются, как раньше, и ямочки на щеках едва заметны. – Муж вернется в любую минуту, так что тебе, наверное, пора. – Внезапно она торопится выставить меня за дверь, будто боится, что ее застанут за разговором с соседкой.

Вернувшись к себе, я иду в ванную и запираю дверь. Двадцать минут я рыдаю в полотенце. Почему во все это не вмешалась семья Голды, хотела бы я знать? Почему никто не рассказывает о таком – столько ошибок и столько лет спустя?

На нашей улице открывается кошерный китайский ресторан. Раввины выступают против того, чтобы мы перенимали культуру иноверцев, но молодые пары, живущие в нашем районе, радуются возможности попробовать что-то новое, и, несмотря на то что нам недостает решимости пойти и пообедать там, мы заказываем еду навынос, и Эли забирает заказ после вечерней молитвы.

Я выкладываю ребрышки в ярко-красном желеобразном соусе на наши новенькие фарфоровые тарелки с серебряной каемкой. Мы с Эли сидим напротив друг друга за кухонным столом; я наблюдаю, как он поглощает ребра, и лениво ковыряю еду в своей тарелке. В последнее время почти ничто не задерживается у меня в желудке, так что я перестала есть. Я думаю, что больна какой-то странной болезнью (хотя лишай уже почти прошел) и что она, возможно, как-то связана с моей непроницаемой вагиной.