Текст книги "Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней"

Тела мужчины и женщины были сотворены таким образом, что они могут соединяться как соседние кусочки пазла, говорит она. Я слушаю, как она описывает коридор, ведущий к дверце, которая открывает вход во чрево – мекор[196]196
  Источник (др.-евр.).


[Закрыть], как она его называет. Не представляю, где мог бы уместиться подобный орган. Она пытается объяснить мне, что есть «канал», который ведет к «источнику», и как в этот канал попасть, и совершает при этом нелепые поступательные движения указательным пальцем, вставляя его в кольцо из указательного и большого пальцев другой ладони. Полагаю, что эти движения обозначают тот момент, когда кусочки пазла складываются друг с другом. Но все же не могу взять в толк, где в моем теле может находиться эта точка, этот вход. Насколько я знаю, то место, откуда исходит моча, так не растягивается. Мне приходится ее перебить.

– Хм-м, у меня такого нет, – говорю я, нервно хихикая. Я уверена, что на мне нет такого отверстия, и если даже есть, то уж точно не настолько широкое, чтобы туда вместилось нечто размером с пухлый указательный палец, или что он там изображает.

Она растерянно смотрит на меня:

– Ну, конечно, есть. У всех такое есть.

– Нет, серьезно, у меня такого нет.

Я начинаю нервничать. Начинаю сомневаться в себе. Может, я и правда не заметила этот канал, о котором она твердит? Как я могла не заметить дыру в собственном теле? Меня накрывает паника. Что, если придется отменить свадьбу, потому что невеста родилась без «источника»? На глаза наворачиваются слезы, когда я в очередной раз убеждаю ее, что в моем теле нет этого загадочного органа, который она так старательно мне описывает. Мне хочется, чтобы она прекратила эти движения, они выглядят непристойно и оскорбительно.

– У меня нет того, о чем вы говорите. Я думаю, что родилась без этого. Как я могу иметь что-то подобное и не знать об этом? Наверное, я бы знала, если бы у меня там внизу была дыра!

– Ладно, погоди. – Преподавательница вздыхает. – Возможно, ты считаешь, что у тебя этого нет, но оно у тебя есть. У тебя совершенно точно нет врожденного дефекта, уверяю тебя. Может, ты прежде не замечала этого места, но если поищешь, то найдешь.

Я не хочу ничего искать – не в этом доме, не с ней в соседней комнате, но она меня заставляет – или скорее заставляет висящая надо мной как топор угроза, что мой чудовищный изъян станет предметом публичного скандала, – и я делаю то, что мне велено. Я отправляюсь в ванную, отрываю кусочек туалетной бумаги от рулона и оборачиваю им свой правый указательный палец. С опаской я исследую, что там у меня внизу, начиная сзади и медленно продвигаясь вперед, выискивая на этом пути какое-нибудь углубление. Ничего нет. Я начинаю сначала. Помимо привычных складок, по которым аккуратно проходится мой палец, ничто больше не вдается внутрь. Может, это и есть вся глубина, размышляю я, на которую входит этот кусочек мужского пазла, коему суждено сделать подношение на алтарь моего чрева.

Я выхожу из ванной и застенчиво киваю. Может, я и правда это нашла. Если так, то я ощущаю себя обманутой собственным открытием. Как могло нечто настолько важное скрываться от меня все эти годы? Зачем меня так настойчиво вынуждают это найти? Значит ли это, что до сего момента иметь мекор мне было не положено, но теперь, когда пришла пора выйти замуж, он может совершить свое грандиозное появление, внезапно став «священным»? Я стою перед преподавательницей растерянная и злая.

О том дне у меня остались мучительные воспоминания. Я бы хотела быть женщиной, которая знает себя, свое тело, свою силу, но тот момент разделил мою жизнь надвое. До визита к той преподавательнице я была просто девушкой, после него – девушкой, у которой есть мекор. Я сделала внезапное и шокирующее открытие, что мое тело было сотворено для секса. Некто создал в моем теле орган, предназначенный именно для занятий сексом. Все детство в Вильямсбурге меня успешно оберегали от любых сведений, хоть как-то связанных с сексом. Мы были духовными сущностями, вместилищами для душ. Мысль о том, что всю оставшуюся жизнь мне придется иметь дело с частью тела, о которой я прежде и не знала и уж точно не хотела знать, явно противоречила тому целомудренному образу жизни, который до сих пор я вела. Это был привычный мне с детства уклад, и мое тело отчаянно взбунтовалось против этой перемены. Именно этот бунт вскоре стал причиной моего несчастья и заронил семя раздора, которое в итоге и разрушило мой брак.

До свадьбы пять дней – пришло время миквы. Ведет меня туда Хая. Я подхватила странную летнюю простуду, от которой болит горло, и провела весь день, накачиваясь крепкой медной заваркой чая Lipton с этикетками на фламандском, потому что Баби считает, что, если покупать бельгийский чай, больше шансов получить настоящий.

Хая рассказывает мне, что взять с собой: в микве предоставляется почти все, но халат лучше иметь свой собственный (у них слишком короткие, говорит она), равно как и мыло с шампунем. Она выдает мне пакет из аптеки Walgreens, в котором мочалка из люфы на ручке. «Это чтобы ты могла достать до дальних мест. Иначе это сделают за тебя. Не хочу, чтобы тебе было неловко».

Я вздрагиваю от брезгливости. Я слышала, что некоторые религиозные женщины позволяют служительницам мыть себя, но лично я ни за что не дам какой-то незнакомой старухе хоть пальцем меня тронуть.

Мы едем в микву на гойском такси. Мы не просим Товье подвезти нас, потому что мужчинам не положено знать, когда женщины посещают микву, а идти туда пешком с сумками наперевес тоже нельзя, потому что это будет выглядеть подозрительно. Интересно, знает ли наш водитель-пуэрториканец о значимости места, в которое он нас везет, и часто ли совершает рейсы по этому адресу.

Здание миквы из желтого кирпича имеет странную форму, потому что располагается на треугольном квартале. Мы подходим к нему со стороны переулка, звоним в звонок и смотрим на стрекочущую над нами камеру наблюдения, и вскоре раздается жужжание и тяжелая железная дверь распахивается в ярко подсвеченный вестибюль. Внутри стол, за которым скучает пожилая женщина-администратор. Ее лицо озаряется радостью, когда она видит меня.

– Это же кале! – говорит она, заметив мою непокрытую голову. – Мазл-тов! Такой важный день. Я позову для вас нашу лучшую служительницу, она о вас позаботится.

Ее лицо светится восторгом, и она не сводит с меня глаз, пока говорит. Она пододвигает ко мне большой поднос, на котором полно разномастных кусачек для ногтей и инструментов для маникюра.

– Выбирайте, – говорит она, – какие хотите.

Можно подумать, она предлагает мне выбрать между золотом и серебром, жемчугами и бриллиантами. Она все еще пялится на меня – голодно, не мигая, ее редкие брови взмыли серыми дугами над голубыми глазами.

Мне все равно. Я беру маленькие кусачки и замечаю, что на них есть сколы и царапины. Интересно, сколько женщин ими уже пользовалось. Я кладу их обратно на поднос.

– Ой, у меня же свои есть.

Я слышу, как позади меня открывается дверь, и оборачиваюсь. В дверном проеме стоит смуглая женщина, рукава ее халата в цветочек закатаны до локтя и открывают жилистые руки. На ней шпицель – такой же, как у моей свекрови. Здесь работают только очень набожные женщины.

– Мамеле, – говорит она ласково и заискивающе, и я тут же понимаю, что ее широкая улыбка – фальшивка, что ее манера склонять голову при взгляде на меня выдает ее заносчивость и то, что она испытывает ко мне презрение, потому что в моей семье не носят шпицели, а только парики. Все это я замечаю за мгновение до того, как она, продолжая угодливо улыбаться, кладет руку мне на плечо и машет Хае свободной рукой: – Ожидайте здесь, миссис Мендловиц. Я позабочусь о вашей дочери, не волнуйтесь.

Хая не поправляет ее, не говорит, что я ее племянница; это слишком долгая история, чтобы рассказывать ее в коридоре незнакомке, которой знать об этом ни к чему.

Миссис Мендельсон (она сообщает мне свое имя, едва мы проходим сквозь двойные двери в громадное лобби, уставленное бархатными кушетками и монструозными букетами из искусственных цветов) ведет меня по длинному мраморному коридору, мягко подсвеченному изящными люстрами и бра. От коридора отходит множество коридорчиков поуже, но мы шагаем дальше, потому что, говорит она, я направляюсь в специальную комнату, выделенную для невест. Когда мы туда приходим, я не могу вспомнить, каким путем мы шли и как вернуться, и это немного меня пугает, потому что комната для невест тесная как шкаф (интересно, какие же комнаты тогда достаются остальным), и мне страшновато думать о том, что я превращусь в точку на карте – в маленькую женщину, которая готовится в крошечной комнатке, окруженная сотнями других женщин в других крошечных комнатках – и затеряюсь в этом потоке вещей.

– Ты знаешь, что делать, мамеле? – снисходительно спрашивает она, стоя передо мной, уперев руки в бедра и широко расставив ноги, будто демонстрируя свой авторитет. Она намекает, что я, возможно, что-то позабыла из того, что мне рассказывали про микву, но я все помню – я училась перед тем, как прийти сюда, и у меня никогда не было проблем с памятью, – поэтому я широко и наигранно улыбаюсь ей, словно разгадала ее замысел и не позволю ей меня недооценивать:

– Конечно, я все помню. У меня была отличная преподавательница для невест. Но спасибо за заботу! – Мой голос тонок и пронзителен и звенит от нервозности.

– Очень хорошо, мамеле, – уступает она. – Просто нажми кнопку на стене, если я тебе понадоблюсь. – Панель с кнопками вызова мигает красным рядом с ванной. На одной кнопке написано «Помощь», на другой «Готова». Есть и маленький интерком. Я киваю.

Когда она выходит из комнаты, я быстро разбираю свою сумку и вынимаю все, что принесла с собой. Я включаю краны, наполняю ванну водой и начинаю с первого пункта в своем списке. Сначала надо снять линзы и убрать их в футляр. Смыть весь макияж, почистить уши, поработать зубной нитью и коротко подстричь ногти. В ванне я дважды мою голову, расчесываю волосы и очень тщательно проверяю, хорошо ли помыла все изгибистые места на теле, как велела преподавательница, чтобы убедиться, что ничего не осталось у меня между пальцами ног, в пупке или за ушами. Изгибы – это очень важно. «Ничто не должно отделять тебя от воды, – предостерегала она меня. – Если ты потом обнаружишь то, что могло быть на тебе, когда ты была в микве, нужно будет вернуться и проделать все заново». Мне этого не хочется, поэтому я тщательно проверяю, достаточно ли чиста, как положено по закону.

Закончив отмокать, я вылезаю из ванны с потемневшими и сморщившимися от воды пальцами, которые стали похожи на финики, заворачиваюсь в свой новый синий махровый халат и жму на кнопку «Готова» на панели. Голос миссис Мендловиц тут же с треском откликается в интеркоме, как будто она только и ждала, чтобы ответить. «Как ты быстро, мамеле!»

Я не отвечаю. Миг спустя она заходит ко мне, скользя в тапочках. Увидев, как я в своем халате элегантно сижу на краю унитаза, она раздраженно машет руками:

– Нет, нет, мамеле, я не могу проверить тебя в таком виде, в халате – о чем ты думала? Ты должна быть в ванной, это так не делается!

Мои щеки вспыхивают, и я снимаю ногу с ноги. Это бред какой-то. С чего бы мне быть в ванне? Моя преподавательница точно говорила, что проверять меня будут в одетом виде. Я пытаюсь что-нибудь сказать, но из глотки не выходит ни звука.

Лицо служительницы непреклонно, но ее жесты выдают едва заметный триумф, и она нетерпеливо загоняет меня в ванну со словами: «Некогда мне ждать, мамеле. Мне еще много девушек сегодня надо обслужить. Не бойся, деточка, разве тебе учительница для кале не рассказывала, что надо делать? Ты же все помнишь, так ведь?»

Она пытается подловить меня, убедить, что права она, что я просто забыла, но я готова поклясться, что помню. Я перебираю воспоминания в голове, потому что не верю, что могла позабыть нечто подобное, но в той квартире все время было жарко, и, возможно, в какой-то момент я задремала – не знаю. Это ужасное чувство, но я понимаю, что у меня нет иного выбора, кроме как повиноваться ей, так что я быстро выскальзываю из халата, и спустя мгновение я уже в воде – колени согнуты и плотно прижаты к груди. Я покрываюсь мурашками и вижу, как волоски встают на руках дыбом. Миссис Мендельсон присаживается возле ванны, и у нее на лице написано такое удовлетворение, что мне кажется, что она победила, что она жаждала этой победы, что в этом и заключается ее сила. Меня охватывают злость и бессилие, и я чувствую, что в глазах начинает пощипывать, но больше всего на свете мне хочется сохранить невозмутимый вид, чтобы показать ей, что мне все равно, что меня это не трогает, что я непробиваемая как броня и никому не удастся вогнать меня в стыд.

Свет здесь такой белый. Моя кожа выглядит голубоватой под жестким ярким освещением ванной, и в воде очертания тела искажаются – под ней пальцы кажутся толстыми, а над ней – непропорционально тонкими. Я зажата и напряжена, колени гудят под руками, руки туго обхватили колени, и с помощью этого мускульного усилия я сдерживаю себя от проявления эмоций, пока она проверяет, нет ли у меня в волосах перхоти, а на коже шелушения.

– Все в порядке, мамеле, ты готова. Надевай халат и шлепанцы, и я отведу тебя в микву. – Она даже не отворачивается, когда я вылезаю. Теперь я вообще на нее не смотрю, только крепко сжимаю губы в линию, раздув ноздри от усилия. Кажется, что мозг в моей голове раскалился и распух и изнутри давит мне на глаза.

В коридоре я слепо следую за ней, потому что зрение мутится от сдерживаемых слез. Мы приходим в маленькую комнатку с небольшим голубым бассейном. Эта часть мне знакома, и я снимаю халат, отдаю его ей и спускаюсь по ступенькам в воду, стараясь не спешить, хоть и чувствую, что она за мной наблюдает – пусть думает, что я не испытываю ни тени смущения. Никто не причинит мне боль. Кто бы что ни делал, меня не сломить. Я как сталь.

Вода приносит облегчение. Я вижу благословение на иврите, напечатанное на кафельной стене слева от меня. «Благословен ты, Ашем, освятивший меня своею заповедью и повелевший мне погружаться в воду», – бормочу я тихо. Я погружаюсь один раз и поднимаюсь, чтобы услышать, как она говорит «кошер», а потом еще два раза, следя за тем, чтобы ноги не касались дна в тот момент, когда на долю секунды требуется погрузиться в воду целиком. Я слежу за тем, чтобы волосы не всплыли, а тело приняло такую позу, при которой вода попадает везде. После третьего раза я складываю руки на груди, как положено, и вслух произношу благословение. Вот теперь все.

Я поднимаюсь по ступенькам лицом к ней, и она держит мой халат так, как и описывала моя преподавательница на занятиях для невест, но я замечаю, что ее назойливые темные глаза смотрят на меня поверх воротника, и в этот момент ненавижу ее изо всех сил, и слезы, которые я подавляла, брызгают у меня из глаз. Я надеваю халат и чувствую, как глаза наполняются водой снова, снова и снова, и я пытаюсь вести себя тихо и шагаю позади нее, чтобы она ничего не видела, но забываю про обычай с поцелуем в щеку, и, когда она оборачивается, чтобы благословить меня, то замечает слезу, которая вытекает у меня из глаза и катится по щеке. Ее глаза расширяются.

– Мамеле, шефеле[197]197
  Овечка (идиш).


[Закрыть], бубеле, что случилось, милая, дорогая, ягненочек мой? Что такое? Что мне сделать? – Теперь она подлизывается ко мне, делая только хуже. Я чувствую, что громкий всхлип рвется у меня из глотки, и больше не могу сдерживаться и реву, как ребенок, чей невинный взгляд на мир разбили вдребезги. – Ой, шефеле, расчувствоваться – это нормально, в первый раз не страшно, но, мамеле, не надо плакать. Ты должна радоваться, это же самый счастливый день в твоей жизни!

Поверить не могу, что она думает, что я плачу из-за какого-то там божественного откровения. Что за бред? Впрочем, почему бы не подыграть ей, не убедить ее, что все это время дело было в набожности, позволить ей думать, что я какая-то фриме[198]198
  Благочестивая (идиш).


[Закрыть], чудачка, потрясенная святостью этого дурацкого бассейна.

Она ждет, пока я торопливо одеваюсь, затем провожает меня обратно в переднюю, где сидит Хая, которая беседует с женщиной по соседству. Она замечает мои покрасневшие глаза и насупленное лицо, но миссис Мендельсон снова лучезарно улыбается и говорит: «Ой, ваша доченька такая файне мейдл[199]199
  Хорошая девочка (идиш).


[Закрыть], такая чистая душа, такое святое дитя. Она немножко переволновалась, такие эмоции, но вы знаете, как это бывает, в первый-то раз…» Она кивает головой, как марионетка, и я смотрю, как та болтается вверх и вниз, и на секунду это все, что я вижу, – быстрые движения ее головы вверх-вниз. Не чувство ли вины я вижу в этих движениях, или так проявляется страх – этой нервозностью, которой прежде не наблюдалось?

Хая сует ей в руку чаевые, берет меня под руку и уводит прочь. «Так уж плохо было?» Я молчу. Она знает, каково это, она тоже через это проходила и до сих это делает, и я не обязана ей отвечать.

Кстати, я была права насчет правил. После свадьбы никто из служительниц миквы не заставлял меня садиться в ванну – только она одна. Она проявила жестокость, сочла я позже, вероятно, решила закалить меня или поступила, на ее взгляд, более религиозным образом, дошла до крайности. Мне никогда не приходило в голову, что у миссис Мендельсон могли быть более дурные, более личные причины сделать то, что она сделала тем вечером. Несколько лет спустя полиция арестовала служительницу миквы, которая домогалась всех невест, которых обслуживала, но эта история была настолько шокирующей, что никто в нее не верил. В конце концов, когда женщина говорит тебе, что ты должна покориться, потому что так повелел Бог, будешь ли ты сомневаться в ее словах? Это все равно что усомниться в Боге.

Такси все еще ждет снаружи. Я проскальзываю на прохладное кожаное сиденье, и Хая захлопывает за собой дверь. Когда мы останавливаемся на красный свет на Марси-авеню, меня внезапно поражает, как неуместно ее присутствие рядом со мной. В этот момент Хая, по сути, исполняет роль моей матери, сопровождая меня в том, что в общине считается наиважнейшим обрядом, который матери и дочери совершают вместе. По какому праву она присвоила себе эту роль, хотя наши отношения даже отдаленно не похожи на подобную близость, и вся ее забота обо мне – это надзор, чтобы я прилично себя вела и не позорила семью?

– Что пошло не так? – спрашиваю я.

– Что ты имеешь в виду? – ласково говорит Хая, поворачиваясь ко мне с озадаченной улыбкой, с лицом исполосованным рыжим светом уличных фонарей.

– С моей матерью. Что пошло не так?

Машина срывается с места, и лицо Хаи быстро ускользает из света во тьму.

– Нервный срыв. Она тронулась умом, когда родила тебя. Мы не могли оставить тебя в ее распоряжении. Ее нужно было госпитализировать.

– Мне казалось, ты говорила, что она просто меня бросила.

– Ну, это то же самое. Знаешь, она могла бы взять себя в руки и стать тебе достойной матерью. Но решила этого не делать.

Интересно, думаю я, разве можно приказать тому, кто «тронулся умом», просто взять себя в руки? Но прежде чем я успеваю отреагировать, такси подъезжает к моему дому, и Хая открывает мне дверь на выход и уезжает восвояси.

Хая отправляется со мной в гемах[200]200
  Салон (идиш).


[Закрыть] для невест, где можно взять свадебное платье напрокат. Летних платьев моего размера там всего восемь, и все расшиты пайетками и стразами, отделаны кружевом и фатином, инкрустированы сверкающими кристаллами. Выглядит так, будто кто-то набрал обрезков от разных свадебных платьев и сшил из них один наряд. Я выбираю самое простое, но все равно вычурное, с пышной кружевной юбкой, которая заканчивается колючим подолом на уровне моих лодыжек, и с тяжелым, расшитым стразами поясом с лентами. Зато лиф лаконичный и белый, и его высокий V-образный ворот заканчивается точно у меня над ключицами. Женщина в салоне проката помечает дату моей свадьбы. Мне можно взять платье на две недели, и я должна вернуть его в срок и после химчистки. Мы несем его домой в гигантском мусорном мешке, стараясь не задевать им тротуар. Дома платье стоит, поддерживаемое весом собственной юбки, и первым бросается мне в глаза с утра, словно непрошеный гость, проникший сюда ночью. Его присутствие так осязаемо, что мне страшно, что оно поглотит меня или я каким-то образом пропаду в нем, затерявшись в его объемных фалдах.

В последнюю пятницу перед свадьбой я ложусь в постель еще до полуночи. Затихшие улицы благословенно свободны от будничного шума, и свет фонарей рисует четкие, неподвижные полосы на стенах в моей комнате. Когда я засыпаю, простыни все еще хранят прохладу, и сон мой подсвечен бледными огоньками двух свечей для шабата, которые трепещут оранжевыми всполохами и разгораются все ярче и ярче, пока не начинают полыхать повсюду. Я вижу, что Баби и мои тетки Рахиль и Хая склонились над большой кастрюлей и помешивают что-то надо мной. Я понимаю, что в этой кастрюле я сама, и надо мной хлопочут как над мудреным праздничным блюдом. Вокруг меня возвышаются стенки из нержавеющей стали, и где-то очень далеко надо мной светятся их лица. Их лбы сосредоточенно и сердито нахмурены, огонь по-прежнему полыхает вокруг их голов. Как они не замечают, что горят? Странно. Они мешают все быстрее и быстрее, и я слышу, что говорят они обо мне – обо всех моих плохих поступках, о том, что я никогда не даю им повода для гордости. Я в жизни не слышала, чтобы меня так откровенно обсуждали. Разумеется, я всегда ощущала их презрение, едва ли доказуемое, но явное, однако никто так и не сподобился объяснить мне, в чем же дело. Я полагала, что причина в том, что я была живым напоминанием о том, что наша семья далека от идеала. Так уж ли важно, как я себя веду, если происхождения моего все равно не изменить?

В этот раз, говорят они, уж в этот-то раз она выйдет нормальной. На лбу у Рахили выступают капли пота, которые падают вниз, когда она усердно мешает деревянной ложкой над моей головой, и громко шлепаются в бульон, который из меня варят. Им будто бы достался еще один шанс исправить меня, волшебным образом решить давнишнюю проблему с моим позорным положением. Вопреки всему они могут выжать из меня толк и захлопнуть уже книгу с той грустной сагой, которую являет собой моя жизнь.

Они собираются запечь меня. Я слышу, как они спорят о том, сколько времени понадобится, чтобы я как следует пропеклась. Они разогревают духовку до 180 градусов и выливают меня в алюминиевую форму. Идеальному бисквиту, говорит Рахиль, нужно всего тридцать пять минут для того, чтобы достичь безупречной комбинации ванильной сочности и воздушности. Когда я приготовлюсь, меня достанут из печи. Я по-прежнему вижу их сквозь мутную стеклянную дверцу духовки, вижу, как они постукивают по своим наручным часам. Я пекусь и удивляюсь, что не ощущаю жара. Зато испытываю чувство безопасности, надежно спрятавшись от их злобных расчетливых взглядов в теплой уютной печи. Когда пищит таймер, дверца духовки открывается, и меня вынимают вместе с решеткой. Я поднимаю взгляд, ожидая увидеть улыбки на их лицах, но вместо этого на них написан шок. Вот она я – зажаренный молочный поросенок[201]201
  Свинину запрещено употреблять в пищу по правилам кашрута, поэтому в данном контексте поросенок подчеркивает «некошерность», скверность героини.


[Закрыть] с золотистой блестящей корочкой и красным яблочком во рту. Я сама в ужасе от такого безобразного поворота событий.

Я просыпаюсь в холодном поту, моя комната погружена во тьму. Я все еще вижу перед собой охваченное яркими языками пламени злобное лицо Рахили, которая рьяно перемешивает варево своей деревянной ложкой. Я все еще чувствую то страстное желание стать идеальным бисквитом и жгучее унижение оттого, что мое истинное лицо было раскрыто.

Я переворачиваюсь на другой бок и убираю волосы с взмокшей шеи, пытаясь позабыть ту страшную, шокирующую картинку, открывшуюся мне, когда я взглянула на себя и узрела свою предательскую личину. Разумеется, я не такая. Я совершенно точно приличная девушка и заставлю всех собой гордиться. Если у меня получится, весь мой позор будет смыт. Я стану примерной, благонравной домохозяйкой, и никто не сможет осуждать моих родных.