Текст книги "Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней"

8
Справедливость торжествует

Талмуд утверждает, что даже Бог молится. «И как же звучат его молитвы? “Да восторжествует Мое милосердие над Моим же правосудием!”»

СОКРОВИЩНИЦА ЕВРЕЙСКОГО ФОЛЬКЛОРА,

под ред. Натана Осубеля

Я решаю, что в нашей квартире в Вильямсбурге растить ребенка нельзя. Она слишком маленькая; здесь нет места ни для кроватки, ни для игрушек. Я мечтаю о собственном дворике с деревьями; я избалована детством, проведенным пусть и в городе, но зато в частном доме со своим садом, а не в многоэтажках, где жили многие мои подруги.

Как же я устала от жизни в Вильямсбурге. Поверить не могу, что до сих пор вынуждена терпеть все эти взгляды и кривотолки, бесконечные соседские сплетни и невозможность сохранить хоть что-нибудь в узком кругу. Мы даже не можем выбраться в боулинг, не опасаясь, что за нами не последует какая-нибудь любопытная кумушка. Я на это не подписывалась. Я ждала от брака большей свободы, но в Вильямсбурге даже взрослая замужняя женщина живет под тем же пристальным вниманием, что и в детстве. Даже Эли не по себе от тесноты Бруклина; там, где он вырос, люди живут не так скученно. Приставив ухо к стене, там не услышишь, как соседи ругаются из-за продуктов.

Я постоянно думаю о том, как бы изменить наши жилищные условия. Эли с трудом приспосабливается к переменам; по натуре он совсем не склонен рисковать. Неделями я веду подготовительную работу, напоминая ему, как утомительна его двухчасовая дорога на работу и как сильно это скажется на времени, которое он сможет проводить с малышом. Все его братья и сестры живут на севере, отмечаю я. Здесь его ничто не держит.

Эли звонит брату, чтобы посоветоваться. Разумеется, Аарон тут же приходит в восторг и перечисляет целую кучу доводов для переезда Эли. Он знает одну свободную квартиру и может договориться о хорошей цене для нас. Когда мы с Эли приезжаем посмотреть квартиру, мне не особенно нравится ее состояние, но я решаю, что, когда мы сюда переедем, я смогу подыскать что-то поприличнее. Пока что меня греет мысль о том, что я смогу оставить в прошлом все, что так бесило меня в Вильямсбурге.

Я рассказываю о переезде тете Хае, когда наши вещи уже наполовину собраны. Почему-то я все еще чувствую себя обязанной отчитаться перед ней. К моему изумлению, она, похоже, одобряет эту идею. Когда я сообщаю ей новость, она удивленно смотрит на меня и говорит лишь: «Монси? Возможно, для вас это хороший вариант». Ударение в ее словах падает на «возможно», но она хотя бы нас не осуждает. Может быть, ей и самой надоело за мной присматривать. В Эйрмонте, маленьком городке недалеко от Монси, я буду вдали от всех и впервые заживу по-настоящему независимой жизнью.

Наша новая квартира располагается на нижнем этаже домика в стиле ранчо, который стоит на маленькой тупиковой улице недалеко от крупной автомагистрали штата. Мою городскую душу утешает шум транспорта по ночам, который смешивается с непрерывным стрекотом сверчков.

Мне очень нравится в провинции. Я больше не хочу жить в крупном городе среди назойливых взглядов и тесных кварталов. Я хожу за покупками в торговый район вдоль шоссе 59, но спустя некоторое время начинаю переживать, что не смогу ходить далеко, когда увеличусь в объемах. Я знаю, что некоторые женщины в Монси водят машину. Даже у моей золовки есть права на случай непредвиденной ситуации, хотя школа, где учится ее сын, официально запрещает ей водить. Но я не так религиозна, как она, и у меня пока нет детей-школьников, поэтому я решаю поучиться вождению. Я убеждаю Эли, что нам это пригодится; в дальних поездках я смогу сменять его за рулем.

Моего учителя по вождению зовут Стив. «Я еврей, – сообщает он, – но не религиозный». Он холостяк средних лет, живет в подвале дома у одной старой женщины, пьет пиво из банок и смотрит футбол. Я не рассказываю ему, что беременна, потому что он уничижительно отзывается о хасидских женщинах как об инкубаторах, и я не хочу, чтобы он так же думал и обо мне. Я встаю пораньше, чтобы успеть справиться с утренней тошнотой, и к тому времени, когда он гудит у меня под домом, желудок уже достаточно успокаивается, чтобы мое недомогание не бросалось в глаза.

Я жду, что он будет подшучивать над женщинами за рулем, но вместо этого он учит меня быть сильной и агрессивной и велит не давать другим водителям спуску. Поцарапав машину на парковке, я подумываю отказаться от этой идеи. Всю свою жизнь я слушала насмешки над тем, как женщины плохо водят, и до сих в какой-то мере ощущаю, что не имею права сидеть за рулем. Стив заезжает за мной и настаивает, чтобы мы немедленно продолжили занятия, и, хотя мне страшно, я ему подчиняюсь, и он вывозит меня на автомагистраль. Поверить не могу, что ему не страшно ехать со мной на скорости в сотню километров в час.

Когда мы подъезжаем к дому, Эли дожидается меня, сидя в шезлонге у нас на лужайке, и Стив, глядя на него, спрашивает:

– Это твой муж?

Я утвердительно киваю.

– Ха. Выглядит как хиппи.

Дома я пересказываю Эли слова Стива, и мы истерически хохочем оттого, что моего мужа, с его длинными развевающимися пейсами, кто-то умудрился назвать хиппи.

Экзамен по вождению у меня принимает ворчливый старик, который кряхтит на каждом повороте и всю дорогу искоса на меня поглядывает, – но я сдаю. Даже Стив слегка удивлен, отмечаю я.

Я вхожу в азарт и езжу по всей округе, и, даже когда живот начинает упираться в руль, я все равно вожу, следуя по картам на север до округа Оранж и на юг до Нью-Джерси – просто из желания исследовать местность. По воскресеньям мы катаемся вдоль шоссе 9W и делаем красивые снимки Гудзона, который змеится внизу. Эли обожает фотографировать, но я ненавижу ему позировать. Не хочу помнить, как выглядела во время беременности.

Мы навещаем мою свекровь в Кирьяс-Йоэле, и она хмурится при виде моих габаритов. Всякий раз проходя мимо дивана, она упорно одергивает мне юбку на коленях, как бы говоря, что неприлично мне быть столь очевидно беременной у нее в доме[215]215
  Несмотря на культ деторождения, в ультраортодоксальных общинах считается неприличным демонстрировать беременность, так как это состояние ассоциируется с сексуальностью.


[Закрыть]. Я сильно поправилась; меня все время спрашивают, не двойню ли я жду. Доктор Патрик говорит, что это потому, что я забеременела, когда мой вес был ниже нормы – и действительно, тогда мне не хватало примерно трех-пяти кило. Из-за тревожного расстройства в первый год замужества я сильно похудела.

Теперь же я такая крупная, что не могу найти себе вещи по размеру, и моя свекровь хочет, чтобы я носила свободные платья, но я думаю: «То, что я беременна, не значит, что я должна выглядеть уродливо». У меня случаются мигрени, и больше я не могу подолгу носить парик. Более того, я начала отращивать волосы, потому что в микву мне сейчас ходить не нужно, и никто меня не проверяет. Они все еще короткие, сантиметров, может, пять длиной.

В Нью-Йорке после очередного осмотра у врача я захожу в салон красоты. Я снимаю парик и спрашиваю у мастера, может ли она что-то сделать с моими волосами – например, осветлить несколько прядей или симпатично подстричь.

– О боже, у вас девственные волосы! – восклицает она. У нее красное мелирование и волосы зализаны назад, как у парней.

– В каком смысле? – со смехом спрашиваю я.

– В том смысле, что ваши волосы никогда не красили и не стригли каким-то определенным образом, поэтому они как чистый лист.

Она не упоминает мой парик, но позже, во время стрижки, рассказывает, что в салон ходит много онкобольных, которые заново отращивают волосы, и что у нее большой опыт с такими короткими волосами, и мне не стоит переживать.

В концу дня у меня на голове красуется рыжеватая стрижка «пикси» с чуть осветленными на концах прядями. Мой вид сильно изменился, и Зейде назвал бы его распутным, но мне нравится, как я выгляжу.

Эли вроде бы перемен в моем виде не замечает, но позже спрашивает, собираюсь ли я снова брить голову, потому что, говорит он, кончики волос торчат из-под тюрбана, и люди заметят, и он не хочет, чтобы обо мне – о нас распускали слухи.

– И кто же будет распускать эти слухи? – интересуюсь я.

И хотя он отмахивается от вопроса, я знаю, что он имеет в виду свою сестру. Нам постоянно рассказывают о том, как она распространяет о нас оскорбительные сплетни, но мы ничего ей не говорим, отчасти потому что жалеем ее. Я знаю, что она занимается этим из зависти, правда, не совсем понимаю, чему в нашей жизни можно завидовать. Шпринца забеременела сразу после свадьбы и уже родила толстенького мальчика по имени Мендель, которого назвали в честь дедушки Эли.

– Как назовем ребенка? – спрашиваю я Эли. – Знаешь, имя для первого обычно выбирает жена, но можем назвать его только в честь кого-то из умерших родственников[216]216
  Называть детей в честь умерших родственников – еврейская традиция, соблюдаемая повсеместно.


[Закрыть], так что выбор не слишком велик. Давай выберем какое-нибудь милое и не слишком серьезное имя. Такое, которое дети не поднимут на смех.

Изучив семейное древо, я останавливаюсь на имени двоюродного дедушки, брата Зейде. Его звали Ицхак Беньямин, и все говорят, что он был очень умным и дружелюбным. С иврита имя переводится буквально как «тот, кто приносит смех, сын, правая рука». Для ласковых прозвищ у него тоже много вариантов: Ици, Бинни, Юми – все прекрасно подходят для детского лепета.

Когда на УЗИ сказали, что у нас будет мальчик, Эли рыдал. Он держал меня за руку и говорил, что всегда мечтал о сыне, что даст ему все то, чего так и не получил от отца. Отец Эли – самый хладнокровный и отстраненный человек из всех, кого я встречала, и я рада, что Эли хочет быть другим, но не уверена, что он вполне понимает, насколько на самом деле похож на своих родных, что подсознательно копирует поведение отца. Он обещает мне, что будет лучшим отцом на свете, и в этот момент я ему верю, потому что плачет он искренне.

Я любуюсь снимком, который распечатывает для нас медсестра, – крошечным младенческим кулачком возле ротика, большим пальчиком, который касается губ. Невозможно поверить, что нечто, настолько похожее на человека, растет в моем невинном животе.

У меня на животе появляются мелкие красные отметины. Они выглядят как маленькие прожилки. Это растяжки, но они не похожи на обычные вертикальные, которые расходятся по бокам. Мои выглядят так, словно внутри кожи лопнули сотни маленьких резинок.

Когда младенец потихоньку толкается, я ложусь на диван и задираю свитер, чтобы общаться с этими вырастающими на моем животе бугорками, нажимая на маленькие холмики, которые возникают то тут, то там. А еще гадаю, что именно – его локоток, пяточка или, может, крошечная голова давит на мой живот изнутри?

Иногда на меня находит, и я забираюсь в кровать и плачу, и, когда Эли спрашивает меня, что случилось, я говорю, что это из-за того, что соседи слишком громко играют на пианино и я не могу уснуть, или оттого, что у нас нет ванны и я скучаю по возможности поваляться в воде. Эли говорит, что брат рассказывал ему, что беременные часто плачут и что не стоит переживать, поскольку мне, судя по всему, далеко не так плохо, как его сестре Шпринце, которая все девять месяцев рыдала каждый день. Впрочем, не уверена, что он не выдумал это, просто чтобы поднять мне настроение.

Хасидам запрещено мастурбировать, постоянно твердит мне Эли. В соответствии с этим законом, объясняет он мне, я обязана ублажать его, чтобы в нем не копилось сексуальное напряжение. Отказывая ему, я вынуждаю его грешить и потому несу на себе бремя его неправедных деяний.

Когда Эли охватывает страсть – что в последнее время не редкость, – он ластится ко мне так же, как какая-нибудь собака, атакующая ножку мебели: настойчиво трется об мое тело, словно я деревяшка, в которую можно приятно потыкаться. Я не способна объяснить ему, почему во время этих его неуклюжих попыток напрягаюсь, словно тугая гитарная струна, ведь он просто не понимает, с чего бы мне отказывать ему в этом удовольствии. Но эти его наскоки страшат меня больше, чем реальные попытки проникновения; в моменты, когда я оцепенело съеживаюсь под его елозящим по мне телом, чувство собственного достоинства и самоуважение покидают меня.

Чем более заметной становится беременность, тем больше у меня отговорок от занятий сексом. Даже Эли боится навредить младенцу. У него есть дикая идея, что ребенок сможет увидеть его изнутри, и, хотя я знаю, что полный бред, я не рассказываю ему о том, что читала в книгах про беременность; напротив, я поддерживаю в нем эту мысль – ради желанной передышки.

При этом я знаю, что лучший способ добиться чего-то от Эли – это пойти у него на поводу. Секс немного смягчает его, делает более уступчивым, и мне больше нравится, когда он довольно улыбается мне после соития, чем когда сверлит меня презрительным взглядом при каждой моей осечке. Отказы делают его придирчивее.

Как только все заканчивается, Эли одевается и уходит. Всегда. Стоит ему утолить свое желание, он будто тут же забывает, зачем вообще забрался в постель, и выбегает из дома, словно опаздывает на важное собрание. Такой контраст между его ярыми притязаниями и молниеносным исчезновением обескураживает. Мне кажется, что от меня ему нужно лишь физическое удовлетворение, и, едва достигнув его, он тут же исчезает. Я ненавижу его за то, что чувствую себя униженной, но, когда я говорю ему об этом, он высмеивает меня. Не болтай глупости, говорит он. Что я должен делать, тусоваться с тобой? Раз мы закончили, значит, я могу пойти повидаться с друзьями в шуле. Или ты знаешь, чем мне лучше заняться? – спрашивает он. Пожалуйста, поведай. Если нет, то не вынуждай меня чувствовать себя виноватым всякий раз, когда я заношу ногу над порогом.

Честно говоря, мне и не хочется, чтобы он тут был. Больше всего мне не хочется видеть его в своей постели. Но я бы не возражала, если бы меня так откровенно не тыкали носом в мое место в этом доме. Хотела бы я быть недалекой и верить, что муж ценит меня не только за те примитивные удовольствия, которые приносит ему мое тело.

Когда мой срок близится к шести месяцам, в наш город приезжает реб[217]217
  Обращение к мужчине на идише, «господин». Также может использоваться в значении «ребе», святой человек. Здесь скорее второе.


[Закрыть] Хаим из Йерушалаима[218]218
  Иерусалим.


[Закрыть]. Он известный каббалист из Израиля и бывает в Штатах несколько раз в год, и в эти дни все лезут из кожи вон, чтобы добиться его аудиенции. В этом году Эли через друга добыл для меня запись к нему – поскольку я беременна. У меня нет особого желания встречаться с каббалистом, потому что я в целом скептически отношусь к мистицизму и уже некоторое время сомневаюсь, верю ли в Бога вообще. К тому же я всегда втайне побаивалась тех, кто говорит, что ведает все обо всех; не уверена, что мне хочется быть изведанной.

Под свитшотом мой живот кажется аккуратным небольшим шаром, и я охватываю его спрятанными в карманах руками, дожидаясь приема у ребе. Меня принимают в два часа ночи; жена ребе сидит в углу комнаты – чтобы мы не нарушили законы о половом разделении, оставшись в комнате вдвоем.

Реб Хаим просит меня написать дату моего рождения и несколько минут что-то высчитывает на листочке.

– Где ваши родители? – спрашивает он. – Почему они не с вами? Я вижу, что вы не сирота, однако их тут нет.

Я кратко поясняю ему ситуацию с родителями.

– Ваше рождение окутано тайной, – объявляет он. – Кровные узы не означают родство. С рождением вашего ребенка все раскроется. Истина выйдет наружу. Вы познаете себя с появлением сына.

Он спрашивает, как я планирую назвать ребенка, и выражает одобрение моему выбору.

– Помните, – говорит он, глядя на меня в упор своим пронизывающим взором, – это дитя изменит вашу жизнь настолько, что вы и представить себе не можете. Даже если вам кажется, что все бессмысленно, ваш путь уже предначертан. У вас старая душа; все в вашей жизни наполнено значением. Не игнорируйте знаки. Запомните число девять. Для вас это очень важная цифра.

Я серьезно киваю головой, но глубоко внутри считаю, что это чушь, что мужчина, прежде меня не встречавший, не может знать, какова я на самом деле.

Прежде чем я успеваю выйти, он поднимает взгляд и останавливает меня.

– Ваша шадханит, – говорит он, – ваша брачная посредница не довольна. Она считает, что ее труды недостаточно вознаградили. Она дурно отзывается о вашей семье и о семье вашего мужа, и ее злоба как туча нависает над вашим браком. Вам с Эли не обрести счастья, не познать благодати, пока ее не задобрят.

Я даже не знаю, кто наша шадханит. Надо будет спросить у Эли, знает ли он, о чем речь. Дома встревоженному Эли не терпится узнать, как прошла моя встреча с ребом Хаимом. Мой рассказ про обиженную брачную посредницу озадачивает его.

– Спрошу у матери, – задумчиво говорит он. – Я об этом даже не думал.

На следующий день Эли звонит матери и пересказывает ей то, что сказал реб Хаим. Она тут же ершится, говорит, что заплатила посреднице тысячу долларов, вполне достойную сумму. Но Эли из-за его возраста было непросто найти пару.

Позже свекровь перезванивает Эли и рассказывает, что расспросила знакомых и узнала, что слухи оказались правдой – наша брачная посредница действительно жалуется всем, что ей недоплатили. Обиженная сваха – это не к добру, все об этом знают. Эли говорит, что задобрить ее должны мы, но у нас нет на это денег.

Я задаюсь вопросом, не из-за нее ли мне так не везет с самого начала этого брака, не связана ли ее обида напрямую с нашими распрями. Неужели Бог допускает, чтобы такая примитивная схема правосудия существовала в его великой системе воздаяния и кары? Вряд ли недовольство одного человека обладает достаточной силой, чтобы причинить столько бедствий. Если нас с Эли и карают за что-то, то не за недовольную брачную посредницу. Я могу перечислить массу куда более вероятных причин.

К концу второго триместра я набираю пять килограммов за неделю. Мой живот так сильно выпирает и становится настолько тяжелым, что мне приходится поддерживать его руками при ходьбе. Вес живота оттягивает спину и плечи, вызывая мучительную боль. К началу третьего триместра я становлюсь все менее подвижной, теряю способность без особых усилий справляться с простыми делами. Прикованная к дивану, я умираю от скуки и раздражения. Отрада моего дня – это сплетни, которые Эли приносит с работы. Я превращаюсь в одну из тех, кого всегда ненавидела, – в домохозяйку-йенте[219]219
  Сплетница (идиш).


[Закрыть], которой до всех есть дело.

Когда однажды Эли приходит после молитвы с мрачным лицом, я загораюсь отчаянным любопытством. Надеясь, что интересные новости скрасят мой день, я завариваю ему чай и спрашиваю, что обсуждают мужчины в шуле.

– Помнишь Бронфельда, который живет тут рядом? Его сына выгнали из ешивы.

– За что? – удивленно спрашиваю я.

– За то, что его растлили, – глухо отвечает Эли.

– О чем ты вообще? Расскажи-ка подробнее, – настаиваю я.

– Знаешь того хромого чудака из шуля на том конце улицы?

– Старого, да? Ага, знаю. И что с ним? – нетерпеливо киваю я.

– Ну, сын Бронфельда странно вел себя в ешиве, поэтому директор вызвал его к себе, чтобы расспросить, в чем дело, и тот сказал, что этот старик, который давал ему уроки бар-мицвы[220]220
  Занятия по подготовке к церемонии совершеннолетия, в ходе которой мальчик должен прочесть отрывок из Торы.


[Закрыть], домогался его несколько месяцев.

– Да ладно! – в шоке восклицаю я и жажду узнать больше. – Но почему он мальчишку-то выгнал? Тот же не виноват.

– Ну, директор заявил отцу мальчика, что не может оставить его в ешиве, потому что тот испортит других ребят. И теперь говорят, что его не берут ни в одну ешиву. – Некоторое время Эли молча помешивает чай. – Вообще иногда мне кажется, что нигде не безопасно, понимаешь? Таким человеком может быть кто угодно. Твой сосед. Старый друг семьи. Как от такого защитить ребенка?

– Я все равно не верю, что тот старик – растлитель детей. Почему они так уверены?

– Знаешь, на самом деле мужчины в шуле говорят, что это похоже на правду. Ну то есть мы все давно думали, что он гей, из-за того, как он всегда подсаживался слишком близко… К тому же он упоминал, что покупал этому мальчику дорогие подарки и всякое разное. Ну это же странно, понимаешь? Однозначно странно.

– На него заявят? – спрашиваю я.

– Я думаю, что отец мальчика не захочет огласки. Если все узнают, парню будет только хуже. Но кто-нибудь что-нибудь да сделает, вот увидишь.

И действительно, через несколько дней тот старик загадочным образом исчезает – ходят слухи, что родные заставили его податься в бега. Пока его нет, несколько человек из общины пробираются к нему в дом и перерывают его вещи. Эли рассказывает, что у него нашли обувные коробки с фотографиями детей разной степени наготы. Судя по уликам, говорит он, тот всю жизнь растлевал детей. Их были сотни.

Обвиняемый в педофилии возвращается домой через несколько недель, когда его семье кажется, что шумиха уже улеглась, и каждый день я наблюдаю, как он гуляет, как медленно движется его хрупкое, согбенное тело. Мне противно, и в то же время я впечатлена тем, что мужчина такого преклонного возраста все еще верен своей ужасной тяге. Когда я проезжаю мимо него, меня захлестывает желание опустить окно и плюнуть, но максимум, что я делаю, – это подъезжаю к обочине, сбрасываю скорость, приблизившись к нему, и грозно сверлю его глазами. Он всегда выглядит так, будто не замечает этого, и его самодовольная улыбка отпечатывается у меня в памяти.

– Он староват для тюрьмы, – говорит Эли, и я прихожу в бешенство.

– Не слишком стар, чтобы растлевать детей, а для тюрьмы староват?

Хасиды кичатся своей сострадательностью[221]221
  Само слово «хасид» – однокоренное с хесед, «милосердие» (др.-евр.).


[Закрыть] ко всем евреям. Что-то чрезмерна эта сострадательность, думаю я, если без разбора распространяется даже на тех, кто виновен в тяжких преступлениях. И все же именно такова любовь, которую, как утверждают хасиды, они испытывают друг к другу, – любовь безусловная, любовь неоправданная. В этой общине считается, что правосудие – дело небес; наша же задача – стараться жить в мире друг с другом. И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, – а если люди сей уговор не выполняют, оставьте это на волю Божью.

Каждую неделю Эли приглашает к нам на шабат разных людей. Мы устраиваем большое застолье, и я готовлю огромный чан чолнта[222]222
  Чолнт – традиционное горячее блюдо, разновидность рагу из мяса, овощей и крупы, обычно готовится накануне шабата.


[Закрыть] с мозговыми костями и щековиной, как любят все мужчины. Мне не лень как следует потрудиться, если к нам приходят гости. Слушать их разговоры куда интереснее, чем вести за столом натянутые беседы с мужем. Местные совсем не похожи на чопорное окружение, в котором я выросла. Большинство из них восстали против собственных семей и переехали сюда по той же причине, что и я, – чтобы сбежать от соглядатаев на каждом углу. Кроме того, живя в Эйрмонте, они больше не мозолят родителям глаза, постоянно напоминая им о том, что не собираются оправдывать их ожидания. Навещая родителей, они притворяются, что ведут все тот же благочестивый образ жизни, но здесь, в маленьком городке, никто за ними не следит и уж точно никто на них не доносит.

На этой неделе все, разумеется, обсуждают старого извращенца. Никто не верит, что он растлевал детей. Некоторые говорят, что на то были знаки, другие говорят, что знакомы с его детьми и что это невозможно. Мой сосед Йосеф говорит, что этот мужчина в юном возрасте выжил в холокосте, потому что в концлагере у него был покровитель из нацистов, у которого он якобы прибирался дома, а на самом деле постоянно подвергался домогательствам своего заступника. С его светлыми волосами и голубыми глазами немцам легко было закрывать на это глаза. Йосеф говорит, что поэтому он и стал растлителем, что нам следует его пожалеть. Я слышу все эти нюансы. Но не могу выбросить из головы те коробки, полные фотографий. Насколько ненормальным надо быть, чтобы делать такие снимки? Насколько тупым, чтобы хранить у себя такие улики? Что вынуждает человека этим заниматься? Но больше всего меня занимает вопрос о Галахе. В еврейском законе предусмотрено все. В Торе перечислены наказания за любое преступление, вне зависимости от его тяжести. Но как насчет насилия над детьми? Что насчет педофилии? Что Галаха говорит об этом? Как этот вопрос решается с раввинической стороны?

Но в Торе, похоже, не сказано, что делать с мужчиной, который хочет заниматься сексом с детьми. Там сказано о том, как быть с мужчинами, которые занимаются сексом с другими мужчинами, и с теми, кто занимается сексом с животными. Это непростительные грехи. Но о насилии над детьми там ни слова.

Когда за столом я озвучиваю свое негодование, Эли пытается мне все разъяснить. Он говорит, что в древние времена люди женились очень рано. Тогда не существовало такой же четкой границы между детьми и взрослыми, как сейчас. Женщин выдавали замуж с девяти лет – был ли реальный смысл в таких условиях устанавливать законы против сожительства с детьми? Социального табу на это не было.

Нынче все такие уязвимые, говорит он с сарказмом. Сейчас тебя считают ребенком до того момента, пока тебе не исполнится восемнадцать, – и ты внезапно сразу взрослый? Условности, заявляет он, презрительно отмахиваясь рукой. Остальные согласно ему вторят. Я смотрю, как мужчины прихлебывают куриный суп, который я с такой любовью варила сегодня утром, кидают нут и ломтики редиски к себе в тарелки и перемешивают их с лапшой и тыквой. Они едят мою еду за моим столом, но я все равно что невидимка. Женщине не место в разговоре. Она должна подавать еду и убирать со стола.

Я смотрю в свою тарелку и чувствую, что щеки у меня краснеют от неловкости. Эли вечно выговаривает мне за то, что я слишком распаляюсь за столом в шабат. Почему тебя все так злит, все время ноет он. Другие женщины себя так не ведут. Ты не можешь просто расслабиться?

Но я волнуюсь. Я волнуюсь, что никто, кроме меня, не воспринимает ничего всерьез. В Талмуде сказано: «Если не я, то кто? Если не сейчас, то когда?» Если я во всем следую советам раввинов, разве не должна я следовать и этому стиху?

Кажется, что беременность только усугубляет мою тревожность касательно всего на свете. Чем больше я узнаю об ужасах мира, в котором живу, тем сильнее сомневаюсь, хочу ли растить в нем ребенка. Всего пару лет назад ни о чем подобном я даже не слышала; лишь недавно я обнаружила, сколько опасностей в нем таится, но до сих пор не разобралась, как успешно между ними лавировать. Как же мне уберечь от них ребенка?

Через пару недель в центре местных сплетен оказывается собственный брат Эли. За столом в шабат все только о нем и говорят. Всем известно, что он уже три года тайком встречается с сефардской[223]223
  Сефарды – этнокультурная группа евреев, чьи предки жили на Пиренейском полуострове. Сегодня сефардами часто называют любых неашкеназских (то есть не восточноевропейских) евреев.


[Закрыть] девушкой из Вильямсбурга, но об этом узнал ее отец и теперь не выпускает ее из дома.

Мой деверь Йосси – главный смутьян в своей семье, плохиш, который курит Marlboro и пререкается с отцом, коротко бреет бороду и прячет пейсы за уши. Он неуправляем, и все от этого в ужасе.

В этот шабат мы гостим у свекров, и я смотрю, как Йосси накачивается коньяком еще до того, как мы успеваем приступить к утренней трапезе. Когда мой свекор собирается произнести благословение на вино, Йосси валится на пол без сознания. «Он дышит?» – холодно спрашивает свекор, и Хаскель, брат Эли, со скучным видом склоняется над ним, чтобы проверить.

Резко побледнев, он поднимает взгляд: «Надо везти его в больницу».

Его увозит скорая «Ацалы», и нам всем приходится сидеть в неведении до окончания шабата, потому что пользоваться телефонами нельзя. Как только шабат заканчивается, тут же звонит Хаскель и сообщает, что в госпитале Корнуолла Йосси промыли желудок и что он в порядке. Мы с Эли приезжаем за ним в госпиталь, и Йосси выходит из двойных дверей, согнувшись в три погибели, словно прямая осанка причиняет ему боль. Он выглядит бледным и смурным. Говорить он отказывается.

Все мы знаем, почему он напился. В последнее время он много пьет, опечаленный из-за этой его девушки, потому что ему пора жениться, а он хочет быть только с ней. Она красавица: черные волосы, светло-зеленые глаза в обрамлении длинных ресниц, и отец хочет сосватать ее за приличного сефардского парня со смуглой кожей и серьезными намерениями.

Женитьба Йосси на Кайле стала бы большим скандалом, потому что в сатмарской общине сефардов относят к низшему классу, а ашкеназы не женятся на тех, кто ниже их происхождением.

Йосси неделю лежит в постели и отказывается подниматься, поэтому мать звонит Эли и просит его поговорить с братом и попытаться убедить его, что эту девушку надо забыть. В этот день Эли поздно возвращается домой и растерянно качает головой:

– Он не собирается отказываться от этой девушки. Говорит, что не встанет с постели, если не сможет жениться на ней.

– Господи, ну так скажи матери, чтобы разрешила ему жениться! Чего она упрямится? В чем тут вообще проблема?

– Пойдут слухи. Если Йосси женится на сефардке, под раздачу попадет вся семья. Все будут думать, что с ним что-то не так.

– Значит, твоя мать просто позволит Йосси покончить с собой, чтобы избежать каких-то там слухов?

Эли неохотно соглашается поговорить с матерью. В конце концов она уступает и говорит, что если другая сторона согласится на брак, то она не будет этому препятствовать. Как-то вечером Эли собирает братьев у нас в столовой, и они договариваются найти того, кто поговорит с отцом Кайлы. Я решаю было, что борьба закончена, но после шабата узнаю, что Йосси снова в постели и ни с кем не разговаривает.

Мы с Эли навещаем его вместе, и я поражаюсь тому, насколько они похожи – за исключением того, что Йосси заправляет пейсы за уши и коротко стрижет свою светлую бороду. В итоге нам удается вытянуть из него правду. Оказывается, отец Кайлы отвел ее к каббалисту, который сказал ей, что если она выйдет замуж за Йосси, то в будущем ее ждут всяческие неприятности – например бородавки и болезни, – а потом приятель Йосси выяснил, что отец Кайлы заплатил каббалисту, чтобы тот наврал, но Кайла отказывается даже говорить с Йосси, потому что ей страшно.

Я сажусь на стул возле Йосси, поправляю рубашку на своем беременном животе и заглядываю ему прямо в глаза.

– Посмотри на меня, – твердо говорю я. – Ты Кайлу давно знаешь? Три года? Думаешь, одна страшилка просто сотрет это время? Так не бывает. Если она так сходит по тебе с ума, то забудет про эту ерунду с каббалистом. Просто подожди пару дней, и она позвонит тебе, вот увидишь.

Йосси приподнимается на одном локте – его светлые волосы с рыжеватым отливом взлохмачены под черной бархатной ермолкой – и умоляюще смотрит на меня:

– Ты правда так думаешь?

– Конечно! Если это любовь, то никакой каббалист вам не помешает, уж поверь мне.

И действительно, она звонит через три дня и обещает, что переубедит папу. Братья Эли находят людей, которые давят на отца Кайлы, и тот уступает, соглашаясь на брак.

Помолвку организуют быстро и по-тихому, а свадьбу назначают через шесть недель, чтобы избежать скандалов. Ходят слухи, что Кайла беременна. Это, конечно, пустые сплетни.

В выходные, когда они играют свадьбу, мы гостим в доме Шпринцы в Кирьяс-Йоэле. Я ненавижу здесь бывать, потому что она ужасно мила со мной, пока Эли рядом, но стоит ему уйти в шуль, она будто превращается совсем в другого человека. Мне отвратительна такая ее двуличность и то, что она этого совсем не стесняется.