Текст книги "Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней"

9
Я готова к бою

Теперь мой взор невозмутим,

И ясно предстает пред ним

Ее размеренность во всем,

Единство опыта с умом…[229]229
  Перевод Э. Шустера.


[Закрыть]

Уильям Вордсворт.

«СОЗДАНЬЕМ ЗЫБКОЙ КРАСОТЫ…»

Когда всеобщий интерес к новорожденному угасает, меня накрывает пониманием, что я стала матерью. До сих пор я была слишком занята, чтобы даже подумать обо этом. В душе меня пожирает тревога, потому что я не чувствую себя матерью, и что же я за ужасный человек, если при виде собственного сына не чувствую вообще ничего?

Чем больше я стараюсь сблизиться с младенцем, тем сильнее от него отдаляюсь. Я не понимаю, откуда взяться любви между мной и этим крошечным худосочным созданием, которое либо плачет, либо спит у меня на руках. Что, если я вообще не могу полюбить? Вдруг мои детские травмы настолько серьезны, что я вообще лишилась способности кого-либо любить? Полбеды в том, что я не смогла полюбить мужчину, за которого меня насильно выдали замуж. Но то, что я чувствую себя чужой собственному ребенку, – совсем другое дело.

Я всегда думала, что, став матерью, наконец пойму, что такое любить всем сердцем и изо всех сил. Но вот она я, играю роль самоотверженной матери и с болью осознаю, что внутри меня – пустота.

Какая-то часть меня боится сильной привязанности. В последнее время я подумываю бросить Эли, бросить эту жизнь, которой я всегда жила. Что, если однажды я больше не захочу быть хасидкой? Мне придется бросить и ребенка. Сначала полюбить его, а потом покинуть будет для меня невыносимо. Я выполняю родительские обязанности, но даже когда кормлю его и меняю ему подгузники, даже когда бесконечно укачиваю его по ночам, я прячу ту часть себя, которая хочет отдаться материнству, но сохранить свою броню.

Быть матерью младенца – то еще развлечение, думаю я, когда очередная незнакомка на улице умиляется моему ребенку. Я надеваю гордую улыбку и притворяюсь той, кем меня считают, но внутри себя ощущаю вакуум. Заметно ли, что я ничего не чувствую? Заметно ли, что я безразлична, что душа моя на замке?

Летом я возвращаюсь в Вильямсбург, чтобы навестить Баби и пофорсить ребенком, и наряжаюсь в свой длинный кудрявый парик и красивое платье, которое купила в Ann Taylor и удлинила так, чтобы оно прикрывало колени. Но оно все равно сидит в обтяжку, и мне нравится, как выглядят очертания моих бедер под его тонкой хлопковой тканью.

Проходя по Пенн-стрит с детской коляской, доставшейся нам в подарок, я слышу, как мальчик – лет шести, не больше – шепчет своему приятелю: «Фарвус вукт зи ду, ди шиксе?» – «Почему она тут гуляет, эта шикса[230]230
  Нееврейка, гойка (идиш). Слово имеет пренебрежительный оттенок.


[Закрыть]?» Я с удивлением понимаю, что он говорит обо мне, слишком хорошо одетой для его представлений о хасидских женщинах.

Его старший друг торопливо шепчет в ответ: «Она не из гоев, она еврейка. Она только выглядит как гойка», – на что получает недоверчивую, но искреннюю реакцию: «Как это? Евреи так не выглядят», – от которой меня пробирает. А он ведь прав, осознаю я. В нашем мире евреи не выглядят как гои. Они выглядят иначе.

Я вспоминаю, как в детстве сама играла летом на улицах. Липкая от пота под своими многослойными одежками, я вместе с соседскими детьми сидела на ступеньках «браунстоунов», облизывая фруктовый лед, и глазела на прохожих. Всякий раз, когда мимо проходила нескромно одетая женщина, мы напевали ей вслед: «Стыдно, стыдно, дети… Голая, голая леди…»

Наше детство было настолько пропитано этим глумливым мотивом, что прежде я даже не задумывалась, что на самом деле значила эта песенка. Зато я помню, как совместные насмешки над чужаками сплачивали нас и дарили нам чувство превосходства из-за нашей инакости. Мы были одной большой бандой набожных блюстителей морали. И небезобидной бандой: иногда мы кидались всякой всячиной – не булыжниками, но галькой или каким-нибудь мусором. Нашим любимым занятием было выливать ведра воды из окон второго этажа на ничего не подозревающих прохожих. К тому времени, когда они, ошеломленные и сердитые, поднимали взгляды, мы уже успевали присесть и хихикали как ненормальные.

Прошли годы, и все теперь наоборот. Теперь уже я иду по улицам Вильямсбурга и слышу, как дети дразнят меня – не слишком громко, чтобы мне захотелось обернуться и отчитать их за грубость, но достаточно громко, чтобы мои щеки зарделись. Когда я успела стать изгоем? Внезапно я больше здесь не своя; я чужачка.

Даже маленькие шаги в сторону независимости имеют последствия. Не представляю, что сказали бы жители моего родного города, узнай они, каковы мои планы на будущее.

Я перестала ходить в микву. Я начала страдать болями в животе за неделю до визитов туда, потому что ужасно нервничала. Больше всего я ненавидела расспросы, женщин, которым непременно нужно было знать, какой у тебя день цикла, были ли у тебя выкидыши, стараешься ли ты снова зачать, – всех тех, кто вечно лез не в свое дело. А еще эти косые взгляды, если на тебе заметили макияж или лак – можно подумать, они лучше, раз не интересуются подобными глупостями.

Так что теперь по вечерам, когда положено быть в микве, я ухожу из дома на несколько часов, прихватив журнал, чтобы было не скучно. Иногда я паркуюсь возле «Старбакса» на шоссе 59 и наблюдаю, как современные ортодоксальные[231]231
  Современные ортодоксальные евреи (Modern Orthodox) продолжают соблюдать традиции иудаизма, но при этом ведут образ жизни, приближенный к образу жизни светских людей.


[Закрыть] девушки готовятся к экзаменам.

Закон гласит, что Эли не может сношаться со мной, если я не хожу в микву, но его это никогда не останавливает, уж не знаю почему – то ли вожделение затмевает его религиозный страх, то ли ему просто не приходит в голову, что я могу обманывать его таким ужасным и непростительным образом. Таких женщин, как я, Тора страшно порицает; меня зовут Иезавелью[232]232
  Иезавель – библейский персонаж, царица-идолопоклонница. В иудейской традиции это имя – синоним нечестивости и греховности.


[Закрыть], гнусной соблазнительницей, втягивающей мужа во грех. Если бы я забеременела, ребенок всю жизнь носил бы клеймо порока.

Но я не забеременею. Потому что принимаю противозачаточные и не собираюсь прекращать – никогда.

Эли любит прелюдию больше, чем я. Ему нравятся поцелуи и прикосновения перед сексом, нравится чувствовать себя обласканным. Но поскольку мы все время ругаемся или вообще не разговариваем друг с другом, эти моменты перед сексом не особенно романтичны.

– Если ты знаешь, что это не взаправду, – говорю я, – то почему все равно этого хочешь? Неужели ты думаешь, что это все искренне, если мы только что ругались за ужином?

Пока я вроде как провожу время в микве, он прибирается в кухне, чтобы, вернувшись домой, я обрадовалась, что моя работа по дому уже сделана. Какой же примитивной он, видимо, меня считает, раз думает, что так просто может добиться от меня уступчивости, осчастливив перспективой меньшего количества дел.

В общем, сначала мы целуемся. Недолго. Я покусываю его, сама не знаю почему, а он пытается целовать меня медленно, хотя мне не нравятся мокрые слюнявые поцелуи и его щетина, которая царапает мне подбородок и кожу над губой. После нескольких укусов он сдается и переходит к действию.

Он любит, чтобы акт длился как можно дольше. Я же хочу, чтобы все поскорее закончилось, и он знает об этом, но ему наплевать.

Я начинаю задаваться вопросом, не превращаюсь ли в атеистку. Сначала я верила в Бога, потом верила, но ненавидела его и вот теперь подумываю, что все на свете происходит случайно и ничто не имеет смысла. В мире столько людей, которые не относятся к хасидам и живут как хотят, но их никто за это не наказывает.

Я смотрю в библиотеке документальный фильм про ортодоксальных евреев-геев, которым тяжело примирить свою веру с собственной сексуальностью. Эти люди рассказывают в интервью о том, что хотят одновременно быть евреями и геями, о неизбежном конфликте при таком самоопределении, а меня поражает их желание принадлежать к такой душной и нетерпимой религиозной общине. Читая титры в конце фильма, я узнаю имя своей матери в числе тех, кто поделился своей историей. Рэйчел Леви. И действительно, отмотав фильм, я вижу ее – она сходит с тротуара и говорит: «Я покинула Вильямсбург, потому что я лесбиянка».

И это то, что Хая подразумевала под сумасшествием? Я в полном смятении. Хуже всего то, что в курсе все, кроме меня, даже не сомневаюсь. Неужели я настолько слепа? Мне даже в голову такое не приходило.

Накануне Шавуота я разузнаю адрес матери и отправляю ей к празднику большой букет с личной открыткой. Я не готова к общению с ней, но мне хочется сделать ей что-то приятное – то, чему я сама порадовалась бы как мать.

Она звонит мне через несколько дней, но я не беру трубку, поэтому она оставляет на автоответчике сообщение с благодарностью за цветы. В ее голосе звучит детский восторг вперемежку с низкими модуляциями толстокожего взрослого.

Эта женщина – моя мать, поражаюсь я, в который раз прослушивая ее сообщение. Эта женщина, с которой мы различаемся как день и ночь, дала мне жизнь. У меня ноль эмоций. Возможно, все дело только во мне – неспособной испытать привязанность вообще ни к кому, даже к собственной плоти и крови.

Осенью, когда мой беременный вес уходит, а Ици начинает крепко спать по ночам, я приступаю к поиску колледжа. Я решительно настроена обеспечить нам лучшую жизнь. Ханна, современная ортодоксальная еврейка, которая живет по соседству, советует мне поискать программы для взрослых – для матерей вроде меня такой вариант комфортнее, чем обучение среди обычных студентов. Она закончила колледж Рамапо в Нью-Джерси, и ей всегда там шли навстречу.

Я ищу что-нибудь неподалеку и нахожу колледжи Пэйс, Сары Лоуренс, Бард и Вассар – во всех есть программы для взрослых. Я скачиваю заявления о поступлении, но на сайте колледжа Сары Лоуренс есть телефон для записи на собеседование, так что я начинаю с него. Голос женщины на том конце провода звучит спокойно и бесстрастно. Она предлагает мне прийти на собеседование в первый понедельник марта, потому что осенний курс уже набран.

Я заранее готовлю все эссе, пишу их от руки, прежде чем напечатать. Первые два автобиографичные. Это ведь моя фишка, думаю я. Надо использовать все, что есть.

Я не рассказываю Эли, что поступаю в колледж; вместо этого я сообщаю ему, что хочу записаться на бизнес-курсы, но меня, вероятно, не возьмут. Он не возражает. Уверена, что он думает: Ну кто примет хасидку в светский колледж?

В день, когда я приезжаю в кампус колледжа Сары Лоуренс, на улице облачно и влажно после вчерашних дождей. Молодые дубовые листья тяжело свисают с ветвей, с них капает на бетонные дорожки. Студенты в галошах – обладатели рюкзаков из искусно состаренной кожи и беспечного вида – группками прогуливаются по пышным зеленым лужайкам. Я ставлю машину на главной парковке и, не глядя по сторонам, шагаю по Рексэм-роуд в сторону адреса, который мне сообщили по телефону.

В коротком черном парике и длинной юбке я контрастирую с окружающими сильнее, чем ожидала; все вокруг в джинсах. Если бы мне можно было ходить в джинсах, думаю я, то ничего другого я бы и не носила. Хотела бы я выбросить все свои юбки и до конца жизни ходить только в штанах.

Джейн на собеседовании переходит сразу к делу.

– Мы бы с радостью вас приняли, – говорит она, – но это полностью зависит от ваших писательских навыков. На этом курсе придется много писать; здесь нет ни экзаменов, ни оценок, только эссе и аттестации. Было бы жестоко с нашей стороны принять вас, зная, что вы не обладаете возможностью выполнять эту работу на должном уровне.

Я понимающе киваю.

– Конечно. Я все понимаю. – Я передаю ей три старательно сочиненных эссе и спрашиваю, когда смогу узнать, поступила ли.

– Вы получите письмо через пару недель.

И в самом деле через две с половиной недели приходит фирменный конверт, отмеченный логотипом колледжа Сары Лоуренс. «С радостью сообщаем Вам, что Вы приняты в Программу непрерывного образования в колледже Сары Лоуренс». Я весь день провожу с письмом в руках, воображая себя студенткой колледжа, может быть, даже в джинсах и жакете J. Crew им в тон.

В кои-то веки я звоню матери, чтобы сообщить ей, что поступила, поскольку думаю, что ее эта новость порадует. Я знаю, что ей не нравится, что я живу среди хасидов, и, возможно, таким способом мне удастся донести до нее, что я хочу от жизни большего. Она поздравляет меня, и я слышу гордость в ее голосе, а также невысказанный вопрос о том, не отражает ли мой выбор колледжа Сары Лоуренс мою сексуальность. «Я слышала, что там очень хорошо относятся к геям», – только и говорит она. Меня подмывает сказать ей, что это вроде как не наследственное.

Это бизнес-курс, сообщаю я Эли. Я буду изучать бухгалтерское дело, маркетинг и тому подобное. Чтобы найти какую-нибудь приличную работу или, может, даже открыть когда-нибудь собственное дело. Его интересует лишь, сколько времени это будет у меня отнимать и смогу ли я забирать Ици из садика и готовить ужин как обычно.

В апреле в колледже устраивают день открытых дверей, где представляют нам профессоров, которые будут преподавать на курсах для взрослых в летнем семестре. Едва заглянув в учебный план, я тут же решаю пойти на курс поэтики, потому что мне всегда хотелось уметь читать, понимать и обсуждать поэзию и знаменитых поэтов, но я в жизни не встречала никого, кто хоть что-то об этом знает.

У Джеймса, профессора поэтики, стильная стрижка – волосы цвета соли с перцем острыми пиками спадают на лоб, – едва заметная щербинка между передними зубами и длинное сухопарое тело, заключенное в элегантный свитер и джинсы такого фасона, который, как мне кажется, люди надевают, когда ездят верхом где-нибудь в Новой Англии. Он выглядит именно так, как должен выглядеть человек, любящий поэзию, и, когда он говорит, его голос неспешен и тягуч, словно мед, стекающий с ложки, – идеальный голос для стихов.

Когда мероприятие заканчивается, я спрашиваю у него, имеет ли значение то, что я прежде не изучала поэзию, и можно ли как-нибудь подготовиться к курсу, но он говорит, что большинство людей, которые ходят к нему на занятия, вообще ничего не знают о поэзии. «Неведение в этой области знания встречается куда чаще, чем может вам показаться», – говорит он, слегка улыбаясь. Я чувствую себя избранной, даже просто беседуя с ним.

В местной библиотеке я выписываю «Нортоновскую антологию поэзии»[233]233
  Антология американской поэзии XX века, впервые выпущенная в 1970 г. издательством W. W. Norton & Co, популярнейшее учебное пособие для англоязычных студентов, изучающих поэзию.


[Закрыть]. В первый понедельник июня я надеваю пару своих самых прозрачных бежевых колготок и синие эспадрильи Prada, которые купила на распродаже, забрасываю Ици в садик и через мост Тэппан-Зи и разлившийся под ним Гудзон еду в округ Уэстчестер. Солнце ярко отсвечивает от белой воды и крыш домов, выстроившихся вдоль берега, и дорожное полотно мерцает в зеркале заднего вида. Шум кондиционера в машине заглушает рев колонок, в которых играет европоп. Я опускаю стекло и свешиваю руку в летний воздух, покачиваю головой и постукиваю пальцами по рулю в такт музыке. Я втягиваю мякоть живота, оставшуюся после беременности, и пытаюсь разглядеть прежнюю линию талии в контурах черной футболки с длинным рукавом.

Маленькие слуховые окна в моем классе отбрасывают квадратики солнечного света на большой круглый стол, но, когда профессор начинает занятие, за столом нас всего трое. Я не ожидала, что группа будет настолько маленькой.

Джеймс представляется и просит нас обоих рассказать пару слов о себе. Мой единственный одногруппник – мужчина средних лет по имени Брайан, чернявый и темнокожий, с серьгой в ухе и тощими руками, которые болтаются в неимоверно пестрой футболке. Он что-то рассказывает о поездке с кем-то по имени Мик Джаггер и о шоу под названием MTV, но из его слов я понимаю только то, что ему нравится музыка и курить. Он периодически выбегает на улицу на пару затяжек, и я гадаю, что с ним такое, если он и часа не может высидеть без сигареты.

О себе я особенно не распространяюсь, упоминаю только, что я из хасидов, и Джеймс поворачивается и смотрит на меня с удивлением и интересом.

– Забавно, – говорит он. – Мой тесть – хасид. Не урожденный, но он решил стать хасидом, уже будучи взрослым.

– А какой он хасид? – спрашиваю я. Есть разные варианты, например венгры со штраймлами и русские с островерхими фетровыми шляпами и заметными челками.

– Кажется, он из любавичских. – Это русские.

– О, – говорю я. – Я из сатмарских. Они совсем другие, но это так просто не объяснишь.

Не могу понять, как кто-то может отказаться от жизни на свободе в пользу жизни, полной ограничений и лишений. Интересно, что Джеймс на самом деле думает о своем тесте.

Мы начинаем урок с чтения стихотворения Уильяма Вордсворта под названием «История для отцов, или Как можно воспитать привычку ко лжи». Джеймс читает его вслух, и в том, как он произносит слова, я слышу его благоговение перед ними, и благодаря этому тоже начинаю воспринимать их иначе – так, что каждое слово становится вселенной новых смыслов. Язык у Вордсворта цветистый, но рифмы четкие и емкие, каждая строфа насыщена содержанием, как маленькая игольница булавками. История об отце, который гуляет с сыном, кажется простой и довольно понятной, и я начинаю думать, что поэзия не так уж и сложна для восприятия. Джеймс спрашивает у нас, в чем загадка стихотворения, в котором Вордсворт рассказывает о мальчике, которому хочется жить «вблизи зеленых волн», а не в благодати «лесов и солнечных лугов», по той простой причине, что на побережье нет флюгеров-петухов. На что отец в стихотворении Вордсворта радостно заключает: «Я стать мудрей бы не мечтал, / Когда, мой дорогой сынок, / Тому, что от тебя узнал, / Сам научить бы мог»[234]234
  Перевод И. Меламеда.


[Закрыть].

– Почему выбор мальчика и его пояснение так тронули отца? – спрашивает Джеймс. – Неужели флюгеры достаточно объясняют его предпочтения?

Поначалу я не понимаю, в чем здесь дело, но Джеймс говорит, что в стихотворении все что-то да значит. Здесь нет случайных деталей, как бывает в романах. Поэтому, если что-то привлекло ваше внимание, это неспроста. Это первый и важнейший урок в поэзии.

Это стихотворение, говорит Джеймс, рассказывает о детской натуре и о том, чему дети могут научить взрослых, а еще о том, что жизнь не требует особой логики: достаточно просто инстинктов, чувств. Не все в этом мире нуждается в пояснениях.

Это стихотворение преподносит мне неожиданный урок – идею о том, что инстинкт ценнее логики, эмоции ценнее интеллекта. Но многое теперь обретает смысл, когда я вспоминаю детство и то, как всегда полагалась на свое чутье в тех ситуациях, где логичнее было бы сдержаться. Каждый свой смелый шаг я могу отследить до исходного чувства, а не рациональной мысли. Более того, сам факт того, что я здесь, в колледже Сары Лоуренс, – это следствие импульса, посетившего меня много месяцев назад. Да, я не знаю, сколько смогу здесь проучиться или что это образование мне даст, но я доверяю опыту собственного детства и решаю не рационализировать свой выбор.

Это стихотворение отразило желание Вордсворта отдалиться от логики и разума и склониться в сторону эмоциональности и романтизма, которые в то время начали определять поэзию. Вордсворт, говорит Джеймс, был первым великим романтиком.

Я поднимаю руку, чтобы задать вопрос.

– Как это возможно, – спрашиваю я, – чтобы мужчина, живший в то время, мог спокойно выражать себя в таких цветистых фразах и при этом сохранять свою мужественность? Разве романтичность – это не женская черта?

Джеймс смеется над моим употреблением слова «цветистый».

– Не думаю, что Вордсворта можно назвать «цветистым», – говорит он с ухмылкой, – но я понимаю, откуда растут ноги у вашего вопроса. Могу лишь сказать, что в те времена поэзия была уделом мужчин. Так что не важно, насколько «цветисто» писал Вордсворт, – он все равно занимался мужской работой. Никто не счел бы это женственным. Мы сможем поговорить об этом подробнее, когда встретимся для беседы – она будет проходить раз в неделю после занятий, и мы будем обсуждать вашу самостоятельную работу и анализ текстов.

Я думаю, что это здорово – воспринимать мужественность как данность и не испытывать страха ее лишиться. Может, именно из-за такого страха и появились те границы, которые в моей общине разделяют мужчин и женщин? Возможно, в мире, где за пределами общины у женщин больше свободы, мужественность – это и правда то, чего можно лишиться.

Во время беседы после занятий Джеймс спрашивает, читала ли я поэзию на идише.

– Я и не знала, что такая существует, – с удивлением говорю я.

– О, масса поэтов пишет на идише, и многих из них переводили на английский. Попробуйте почитать стихи на обоих языках и посмотрите, насколько точным выходит перевод.

По дороге домой я размышляю, как удивительно, что первый же мой профессор в колледже столько знает о моем маленьком мире. Я ожидала полного неведения.

Ици тянет ко мне свои пухлые ручки, едва завидев меня в дверях садовской группы, и его личико светится радостью узнавания. От его восторга я чувствую себя переоцененной; мне непонятно, почему он души во мне не чает, но при этом впервые в жизни я ощущаю себя по-настоящему любимой. Он все время хохочет и всегда ждет, что я рассмеюсь вместе с ним; и я не могу сдержать улыбку. Зачастую я смотрю на него и удивляюсь, как же он вышел таким прелестным; это ведь явно не моя заслуга. Иногда мне кажется, что он был дан мне в качестве знака, что не так уж я безнадежна.

Несмотря на то что Ици просто чудо, меня по-прежнему ранит и тревожит то, что происходит между мной и Эли. Наш брак – бесконечные распри; один из нас всегда на что-то обижен. Ссоры разражаются без всякой на то причины и так же непредсказуемо выдыхаются.

По пятницам мы с Эли должны заниматься сексом. Все в эти дни занимаются сексом. В Талмуде сказано, что путешествующий торговец должен ложиться с женой раз в шесть месяцев, наемный рабочий – раз в три месяца, но изучающему Тору соития положены каждую пятницу. И поскольку хасиды изначально относят себя к ученым, мы следуем этому правилу. Мне не особенно это нравится, потому что после ужина в шабат я всегда чувствую себя объевшейся и уставшей. Но Эли все равно хочет секса, даже если всего пару минут назад мы были безразличны друг другу. Я не понимаю, как ему удается отделять физическую близость от общей тональности наших отношений.

В последнее время Эли критикует то, как я готовлю. Он считает, что я не уделяю достаточно внимания законам кашрута – еврейских правил питания. Иногда я по ошибке кладу мясной нож на стол для молочных продуктов, но я-то знаю, что это не нарушение закона, это просто не одобряется[235]235
  Из-за запрета на смешение мясной и молочной пищи религиозные евреи имеют разные наборы посуды и кухонной утвари для мясного и молочного.


[Закрыть]. Нарушить закон – это положить мясной нож в горячее молочное блюдо, например в сливочный суп. В таком случае пришлось бы избавиться и от супа, и от ножа.

Я говорю Эли, что любой раввин велит ему ставить законы шалом байт[236]236
  Мир, гармония дома (др.-евр.).


[Закрыть] – мира в доме – превыше законов кашрута. Его критика провоцирует ссоры, а они, в свою очередь, портят весь праздничный ужин, на который я потратила столько сил, поскольку вместо того, чтобы нахваливать то, что я приготовила, – как и положено хорошему еврейскому мужу, – он отмечает только мои ошибки. Иногда после пятничного ужина я отказываюсь от секса, потому что существует закон о том, что муж не может заниматься сексом с женой, если они в ссоре; сначала он должен попросить прощения, а Эли не всегда готов извиняться.

Когда Эли не злится, он очень спокоен. Все считают его очень хорошим мужем, потому что на людях он всегда приносит мне стакан воды на случай, «если я захочу попить». Дома воду мне приходится наливать себе самой.

Его раздражают мелочи: например, если кухонный шкафчик не закрывается, потому что я не так поставила коробку с хлопьями, когда торопилась на занятия, – тогда он хлопает дверьми или кидает книги на пол, но впоследствии даже не помнит, что взбесился.

Накануне второго дня рождения Ици я решаю приучить его к горшку. Подруги говорят, что он еще слишком мал, но я читала, что это лучший момент, чтобы начать, что чем старше дети, тем они упрямее. Трех– и четырехлетние дети моих соседей все еще ходят в подгузниках.

Две недели я сижу дома с Ици. В первый день я держу Ици в туалете столько, сколько могу, читаю ему книги о том, как ходить в туалет, и когда он наконец на секундочку отвлекается и выпускает крохотную струю мочи, то смотрит на меня с огорченно изогнутым ротиком, а я восторженно хлопаю в ладоши.

Несмотря на то что один раз у него получилось, добиться второго раза куда труднее. Когда я прошу вернувшегося с работы Эли подменить меня на часик, Ици вертится и пытается слезть с горшка, но я велю Эли не отпускать его, пока он не сделает то, что должен.

Через несколько минут я слышу рев, доносящийся из туалета, и открываю дверь, чтобы узнать, в чем дело: Эли, схватив Ици за плечи, гневно трясет его.

– Прекрати немедленно! – говорю я, видя страх на лице сына. – Что с тобой такое? Ему же два года! Ты думаешь, он пописает, если ты ему пригрозишь? Ты же все так испортишь!

После этого я больше не позволяю Эли заниматься приучением к горшку. Я также не даю ему купать или переодевать нашего сына, потому что, если Ици раскапризничается и попытается улизнуть из рук отца, Эли выйдет из себя. Когда такое случается, он странно себя ведет – например, с силой отталкивает Ици, хотя тот всего лишь карапуз. Меня это очень злит, и я всегда угрожаю ему, что вызову полицию, но никогда этого не делаю.

Однажды я все же позвонила в полицию Рамапо, потому что один из наших ближайших соседей проехал мимо на машине и наорал на меня в свое открытое окно: «Да что такое с вами, евреями? Почему вы не можете быть как все?» – отчего Ици разревелся. Но полицейский не поверил мне и заявил, что знает этого мужчину много лет, и тот никогда не позволял себе подобного.

Копам не нравится, что хасиды живут в Эйрмонте. Во время выборов мы роимся в будках для голосования, ставя крестики там, где велят нам раввины, выбирая политиков, которые позволят нам обходить регламенты зонирования и распоряжаться средствами и ресурсами так, как мы хотим. Я не виню гоев за ненависть к нам. Хотелось бы мне иметь возможность рассказать им, как мне хочется быть другой и как я чувствую себя запертой в этом наряде, в этой роли.

С тем пор как три года назад я переехала в Эйрмонт, местная община разрослась. Раньше она ограничивалась несколькими хасидскими семьями, перебравшимися сюда из мест типа Вильямсбурга или Кирьяс-Йоэля, где их не устраивали слишком строгие и радикальные порядки. Это были молодые пары вроде нас: жены, которые носили длинные парики из натуральных волос и джинсовые юбки, мужья, которые пили пиво и курили марихуану за игрой в покер. Тот, кого в Вильямсбурге звали лодырем, в разномастной, привольной еврейской общине округа Роклэнд был просто еще одним отдалившимся от религии хасидом. Жизнь в Эйрмонте отличается от жизни в Вильямсбурге тем, что здесь можно преступать правила, покуда не распространяешься об этом. Ты можешь жить, как тебе нравится, если не привлекаешь к себе внимания. Я вожу машину, крашу ногти красным лаком, иногда выбираюсь в кино, но никого это не волнует, если живешь своей жизнью на собственном клочке земли и не суешь свой нос в чужую. И все равно этого мало. Эли считает, что у меня всегда найдется повод пожаловаться, какой бы степенью свободы я ни располагала. Он думает, что я не способна испытывать радость.

Проблема в том, что за каждым отринутым ограничением я нахожу еще одно. И никак не могу избавиться от повсеместных напоминаний о том, что существует то, чего мне никогда не доведется испытать. Для меня невыносима мысль, что придется прожить на этой планете всю жизнь и не испробовать все то, о чем я мечтаю, просто потому, что это запрещено. Думаю, мне всегда будет не хватать свободы – пока она не станет всеобъемлющей. Сомневаюсь, что смогу быть счастлива, если не стану по-настоящему независимой.

В шабат я сажаю Ици в коляску и иду к синагоге, чтобы встретить Эли после молитв, и, когда мужчины высыпают из входной двери, они беззастенчиво пялятся на меня, на мое обтягивающее черное платье, на мои черные туфли на высоких каблуках. Когда наряжаешься, все на тебя смотрят. Здесь хасиды не смотрят в пол, когда мимо проходит женщина. Но от этого не легче, потому что вместо этого они отпускают непристойные замечания и сальные шуточки. Такова степень их просветления.

Моя соседка Хави, которая живет в десяти минутах от нас, укладывает мои парики. Я только что купила у нее свой первый длинный парик, сделанный из натуральных волос, которые никогда не подвергались химической окраске, и он ниспадает мягкими волнами мне на плечи. Но как бы тщательно она его ни выстригала и как бы старательно ни укладывала вокруг моего лица, я все равно вижу неестественную границу волос и сомневаюсь, что кто-то может принять ее за мою настоящую шевелюру.

Изредка, когда я захожу с Ици в коляске в торговый центр, мне кажется, что его светлые волосы, голубые глаза и его невинное, такое типично американское личико, пока еще не маркированное локонами на висках, немного сокращает дистанцию между мной и другими посетителями магазина. Ици, с его прелестным младенческим личиком и сдобными ручками, притягивает взгляды, и люди останавливаются и воркуют над ним, а я стою рядом в своем парике и длинной юбке, притворяясь нормальной.

Я начала снимать парик в колледже, даже несмотря на то, что волосы под ним всегда примяты. В парике мне неуютно, как и в юбках, но у меня нет нормальной одежды, потому что все еще я боюсь, что кто-то заметит меня за ее покупкой. Я захожу в T. J. Maxx в Уайт-Плейнс и нервно изучаю полки с джинсами, не понимая разницы между оттенками и фасонами денима и всевозможными видами карманов. Я выбираю пару с большими коричневыми петлями, вышитыми на карманах, и белыми потертостями на бедрах и примеряю их. Они чуть длинноваты, но с каблуками будет отлично. Я поражаюсь, насколько же иначе выглядит мое тело в джинсах – такое соблазнительное, такое эффектное.

Приехав на занятия в среду, я снимаю длинную черную юбку в машине. Под ней на мне джинсы. В классе моя приятельница Полли восторженно взвизгивает:

– О боже, да ты в джинсах! Это Sevens?

– Что?

– Ну бренд такой – это же Sevens, да?

– Не знаю. Я купила их в T. J. Maxx за пятнадцать долларов. Мне цвет понравился.

– Отличная цена за пару Sevens. Ты так классно выглядишь!

Во время занятия я не слышу ничего из того, что говорит профессор, потому что все время любуюсь своими ногами и поглаживаю деним пальцами. Я выхожу из здания, и садовники на улице присвистывают, когда я шагаю мимо них, и я автоматически упираю взгляд в землю, укоряя себя за то, что привлекла внимание. Такое явно не происходит с каждой девушкой, стоит ей надеть джинсы, думаю я.

Дома я комкаю их и засовываю под матрас, чтобы Эли их не нашел. Не уверена, что в этот раз смогу придумать отговорку.