Текст книги "Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней"

Полли – моя новая лучшая подруга в колледже Сары Лоуренс. У нее блестящие светлые волосы и улыбка с ямочками, она носит красивые вещи и с интересом обсуждает все на свете. Она будто персонаж, сошедший со страниц книг, которые я мечтательно читала в детстве, и я умираю хочу быть такой же блондинкой, как она, иметь такие голубые глаза и белые как молоко зубы. В момент нашего знакомства я сказала ей, что я из хасидов, в ответ на что она рассмеялась, словно я пошутила. Но потом она поняла, что это не розыгрыш, и прикрыла рукой рот и без конца извинялась, хотя я не обиделась. Я была польщена, что она не заметила, что я другая. Она думала, что мой парик – это мои настоящие волосы.

Я уверена, что, будь у меня нос как у Полли, моя жизнь сложилась бы иначе. Все всегда в итоге упирается в нос. Баби говорит, что именно так Гитлер отличал евреев от прочих. Меня бы он точно без труда отличил. Свой удел в жизни я связываю со своим носом. Жизнь Полли соответствует ее носу, так что что-то в этом есть. Если у тебя остренький носик, тебя ждет хорошая жизнь.

В январе Полли приглашает меня к себе на Манхэттен, и мы идем в ресторан. Она обожает еду; она была поваром до того, как они с мужем открыли шоколадную фабрику. Я думаю про себя: «Буду есть все, кроме рыбы и мяса, пусть даже и некошерную еду». Когда мы приходим на место, потолок в ресторане оказывается очень высоким, потому что люди здесь длинноногие и носы их смотрят вверх, и я очарована и слегка напугана тем, что меня окружает. Даже здешний официант, красивый до жути, ходит скользящей походкой, покачивая бедрами. «Гей», – беззвучно произносит Полли у него за спиной, и я понимающе киваю, удивляясь, каким образом она так легко его идентифицировала.

К нашему столику подходит менеджер и спрашивает, все ли в порядке, а Полли беззастенчиво с ним флиртует, поддразнивая его за странно уложенную прическу. Я сконфуженно отвожу глаза. Когда он уходит, Полли с озорным видом наклоняется ко мне:

– Он тебе глазки строил! Ты что, не заметила?

– Что не заметила? – ошарашенно спрашиваю я.

– Ой, ну ты привыкнешь со временем.

Строил мне глазки? С чего бы? Я бросаю взгляд на высокого смуглого мужчину у входа в ресторан. Мне он кажется заурядным, как и любой другой гой. С их чисто выбритыми лицами и короткими стрижками они выглядят как представители одной и той же чужеродной расы. Разумеется, такого мужчину никогда не заинтересовала бы такая, как я, – не с моим еврейским носом. Таким мужчинам нравятся женщины вроде Полли.

Нам приносят еду, и она восхитительно сервирована и выглядит страшно экзотично. Я все-таки нарушаю собственные правила: пробую мясную нарезку, которая похожа на пастрами из индейки, но позже Полли сообщает мне, что это прошутто – то есть свинина. Я с извинениями выбегаю в туалет, ожидая, что сейчас меня вырвет, потому что учителя говорили, что именно это случается с теми, кто ест мясо хазер[237]237
  Свинья (идиш).


[Закрыть].

В желудке все спокойно. В зеркале туалета я смотрю на свой парик и блузку с длинным рукавом, и отражение меня едва ли не изумляет, словно я ожидала увидеть на своем месте кого-то такого же гламурного, как и все прочие в ресторане. Упрятав поглубже чувство собственной ничтожности, которое начало было подниматься во мне при виде самой себя, я расстаюсь с предательским зеркалом и выхожу обратно в ресторан с очень прямой осанкой.

Я возвращаюсь за столик и начинаю пробовать остальные блюда. Я ем так, словно вернулась с войны, – с чувством победительницы. Рулетики с ягненком, говяжье карпаччо, севиче из лосося – что за странную еду едят гои! Я не понимаю, в чем прелесть сырого мяса и рыбы, но все равно снимаю пробу.

– Забавно, – говорю я Полли, – большинство хасидов, сошедших с пути истинного, просто идут в McDonald’s за бургером, а я ем высокую трефную[238]238
  То есть некошерную, от др.-евр. трефа.


[Закрыть] кухню.

– Ну, так и надо, – говорит она. – Если уж решила нарушить правила – шикуй.

Мне нравится, как это звучит. Бунтарка с хорошим вкусом – это я. На обратном пути мы заходим в магазинчик с солнцезащитными очками, и я покупаю пару в черепаховой оправе от какого-то дизайнера, которого Полли называет классным, и, когда надеваю эти очки, я выгляжу в зеркале как супермодель.

Я кошусь на Полли и гадаю, смогу ли когда-нибудь быть настолько же уверенной в себе.

– Я больше не хочу быть хасидкой, – внезапно объявляю я, когда мы выходим из магазина.

– Что ж, – говорит она, – не хочешь – не надо.

Однако я не представляю, как могу быть кем-то еще. Только этой жизнью мне дозволено жить. Даже если я от нее откажусь, то какая жизнь придет ей на замену?

Чем старше становится Ици, тем больше я беспокоюсь за его будущее. Когда ему исполнится три года, у него появятся собственные пейсы и он начнет ходить в хедер[239]239
  Буквально: комната (др.-евр.). Еврейская религиозная начальная школа.


[Закрыть] – школу, где каждый день с девяти до четырех мальчики изучают Тору. Мне невыносима мысль, что его безупречную детскую мордашку испортят локоны по бокам и молитвенная шаль, которую ему придется носить, а еще тот факт, что его жизнь внезапно заполнится мужским влиянием, а я отойду на задний план.

Как могу я приговорить сына к жизни в рамках и мелководье? Как могу я позволить ему до конца детства стать заложником хедера или ешивы, в то время как сама использую все возможности расширить собственные ограниченные горизонты? Это кажется неправильным. Я больше не могу представить, что оставлю его в этой тесной, удушливой жизни, когда сама так сильно жажду свободы.

И все же оба мы в западне. Мне некуда уйти, и нет ни средств, ни ресурсов, чтобы изменить это положение. Я втайне живу другой жизнью, держу мысли и мнения под замком в той части разума, которую отделила для своей новой мятежной личности.

Снаружи я блюду кашрут, скромно одеваюсь и притворяюсь, что очень хочу быть набожной хасидской женщиной. Изнутри я жажду разорвать все шаблоны, сломать все преграды, воздвигнутые перед мной и мешающие мне видеть, знать, проживать.

Вся моя жизнь – упражнения в секретности, и главный секрет – мое истинное «я», и прятать его от Эли стало для меня задачей первостепенной важности. Когда я была младше, то записывала свои мысли в дневники, но после замужества я распрощалась с этой привычкой, потому что переживала, что мои записи смогут найти и прочесть, и тогда Эли поймет, какова я внутри. Сейчас же я скрываю от него свои новые познания; я не хочу оставлять на виду улики, которые указывают на перемены, назревающие во мне.

У меня в голове кипит такое количество мыслей, что возникает острая потребность их записывать. Я завожу анонимный блог, чтобы выкладывать записи в сети и использовать ее в качестве личного дневника. Я слежу за тем, чтобы записи нельзя было соотнести со мной. Я называю блог «Хасидская феминистка» и веду его, опираясь на все то, что изучаю в колледже Сары Лоуренс. По большей части это посты, навеянные феминистическими трудами, которые я читаю на уроках философии, и отрывки из эссе, которые я пишу на занятиях по театральному и писательскому мастерству.

Для начала я решаю написать о своих трудностях с консумацией брака. Я никому не рассказывала о своей затянувшейся девственности и вряд ли собралась бы опубликовать эту историю, но телефонный звонок на прошлой неделе заставил меня передумать. Мне позвонила женщина из Вильямсбурга, которая не назвалась и сказала, что мой номер дала ей тетя Хая. Ее дочь, недавно вышедшая замуж, уже восемь месяцев не может консумировать свой брак, поведала она. И спросила: нет ли у меня какого совета на этот счет?

Ее вопрос ошеломил меня, потому что я всегда считала свои проблемы с вагинальным здоровьем исключительно редкими, аномалией не только в моей общине, но и в мире вообще. И все же была эта мать, которая переживала за свою дочь, не способную заниматься сексом (явных причин чему не нашлось), и искала хоть какого-то объяснения, какой-то помощи. Я посоветовала ей, что могла, хотя тогда даже толком не понимала, почему сама через это прошла.

Рассказ о моем огромном изъяне у всех на виду – разумеется, анонимный – приносит удивительное чувство освобождения. Когда я выкладываю свою историю онлайн, появляется рой комментариев, написанных людьми вроде меня – по большей части бунтующими хасидами, а также бывшими хасидами, несколькими современными ортодоксами и даже парочкой гоев. Понятия не имею, каким образом все эти читатели обнаружили мой скромный блог, мою точечку в киберпространстве, но всем им явно есть что сказать.

Некоторые не верят в эту историю. Они не понимают, как девушка может всю жизнь не замечать собственную вагину. Другие сочувствуют. Некоторые делятся схожим опытом. Читатели спорят друг с другом, используя мой блог в качестве форума, и я увлеченно читаю их комментарии. Неким образом я чувствую себя в центре чего-то серьезного и в то же время в полной безопасности за экраном своего компьютера, где меня никто не видит и ни в чем не сможет обвинить.

«Как вы сохраните опеку над ребенком?» – спрашивают мои читатели. Ни одна община не позволит вам уйти вместе с ребенком, если вы не религиозны, говорят они. «Я юрист, – написано в одном комментарии, – и мне достоверно известно, что таких прецедентов еще не было».

Меня предупреждают, что ни один раввинический суд не разрешит мне покинуть общину вместе с сыном. Даже если бы я продолжила соблюдать все законы, меня все равно сочли бы недостаточно набожной для воспитания собственного ребенка. Мне рассказывают о подобных случаях, называют имена женщин, которые потерпели поражение, но эти комментарии меня не пугают. Я знаю, что я не такая, как эти женщины, что во мне есть то, чего не было в них. Не знаю как и не знаю когда, но однажды я буду свободна – как и Ици. Он сможет пойти в обычную школу и читать книги, не остерегаясь, что его за этим застукают. Подсознательно я уже начала прощаться с людьми и укладом своей жизни, как будто бы собралась умирать, хотя у меня даже нет четкого плана. Я твердо убеждена, просто нутром чую, что мне не суждено тут остаться.

В последний раз я навещаю Баби и Зейде в марте 2009 года во время празднования Пурима. Я все еще не уверена, удастся ли мне действительно покинуть общину, но решаю, что на всякий случай, если я все-таки соберусь уйти, оборвать связи лучше раньше, чем позже.

Дом, в котором я выросла, разваливается на части. Не знаю почему – то ли у Баби и Зейде больше нет денег, то ли им просто уже не хватает энергии, чтобы обеспечивать этому зданию уход, которого оно требует. Мне грустно, что такому красивому «браунстоуну» с такой богатой историей суждено просто сгнить. Какое совпадение: фундамент моей веры вот-вот обрушится – как и фундамент дома моего детства. Я воспринимаю это как еще один знак, что я на том пути, который давным-давно был избран для меня высшей силой. Бог хочет, чтобы я ушла. Он знает, что я создана для другой жизни.

Краска на стенах облупилась, а линолеум на лестнице полностью истерся во многих местах. Баби хочет продать дом девелоперу, который уже предложил за него семизначную сумму, но Зейде слишком горд, чтобы упустить контроль над лучшей инвестицией, которую он когда-либо совершал. Он пытается понять, как использовать эту ситуацию в свою пользу.

Я уже вижу, что с некоторыми вещами и прощаться не придется, потому что их больше нет. Баби и Зейде, которых я помню с детства, очень сильно постарели. В Баби больше нет прежней кипучей энергии; она ходит медленно и тяжело, у нее потерянный вид. Зейде стал еще более рассеянным; его речи недостает живости и остроты, которыми она полнилась, когда он был помоложе. Все, что я любила в детстве, превратилось в прах.

Отец заваливается в разгар трапезы в честь Пурима – глаза налиты кровью, он очевидно пьян. Увидев меня, он движется в мою сторону, и я нервно сглатываю в ожидании его громкого приветствия. Вместо этого он тяжело наваливается на меня, видимо пытаясь обнять, и обхватывает меня за шею рукой. Мне тяжело, и хватка сжимается. Кажется, будто он душит меня, и спиртным пахнет так сильно, что мне нечем дышать. Из-за его неопрятности я тоже чувствую себя грязной – в том смысле, от которого не отмоешься. Я буду рада избавиться от своих обязанностей по отношению к нему; в жизни не понимала, почему должна была играть роль дочери для того, кто никогда не пытался быть мне отцом.

Эли молча наблюдает за этой сценой, и в кои-то веки мне хочется, чтобы он вмешался и повел себя как мужчина, может, хотя бы отвлек отца, вместо того чтобы дать мне отбиваться от него самой. Когда отец уходит, он изумленно смотрит на меня открыв рот, но я сохраняю равнодушный вид.

До чего странно смотреть на большой стол в столовой, ломящийся под весом блюд с копченым мясом и графинов с вином, на людей, которых я зову семьей – теток, дядек и всех их детей, – и думать, что, возможно, через год о них останутся лишь смутные воспоминания. Они явно воспринимают мое существование как данность, и сейчас я такая же, как они: замужем, с бременем в виде маленького ребенка, придавленная париком на голове. Я на привязи – во всех возможных смыслах. На самом же деле все эти ограничения только в голове, и, поскольку мой разум нельзя связать, а моим мечтам – убавить яркость, никакие препятствия не смогут гарантировать мою безмолвную покорность.

Интересно, что они будут говорить обо мне, когда я уйду из общины. Изобразят ли, что глубоко шокированы, или заговорщически будут кивать и уверять, что всегда знали, что у меня не в порядке с головой? Дефективная с самого рождения – чего еще от меня ожидать?

Женщины из программы для взрослых в колледже Сары Лоуренс вместе ходят обедать после занятий. В большинстве своем это белые, обеспеченные женщины в возрасте тридцати-сорока лет, которые могут позволить себе тратить заоблачные деньги на учебу и сумки Prada. Я среди них аномалия – молодая мать двадцати одного года, которая каждый раз натягивает в машине одну и ту же пару джинсов, с волосами, не привычными к солнечному свету.

Я обнаруживаю, что в светском мире люди точно так же меркантильны. Помню девочек, с которыми ходила в школу в детстве, одетых в туфельки Ferragamo и костюмчики Ralph Lauren, подогнанные так, чтобы соответствовать правилам приличия. Я и сейчас мечтаю о подобных статусных вещах, разве что теперь понимаю, что эти вещи задают тот уровень признания, какого мир никогда мне не выказывал.

Иногда, если у меня есть время, я хожу обедать вместе с однокурсницами и молча слушаю описания их жизней, разговоры о шикарном отпуске, переживания о частных школах для детей, жалобы на стоимость членства в спортзалах и задаюсь вопросом, будет ли у меня когда-нибудь возможность жаловаться на то же самое – на мужа, который слишком много работает, на слишком большой дом, за которым тяжело следить, на полеты в Европу, утомительные даже в бизнес-классе.

Уж конечно, у заурядного человека вроде меня нет большого будущего. Какая жизнь ждет меня в светском мире, если я уйду из общины и сброшу видимые части своей хасидской личности? Мать-одиночка, которая пытается растить сына в самом дорогом городе мира, без подмоги в виде родных, без мужа, способного вынести мусор, без единого отложенного доллара и без продовольственного талона в кармане. Я обещаю себе, что, если и когда уйду, я не посажу свою семью на пособие, как матери в моем прежнем мире, рожающие больше ртов, чем способны прокормить, вынужденные обменивать купоны WIC[240]240
  Special Supplemental Nutrition Program for Women, Infants and Children (WIC) – программа федеральной помощи в США, обеспечивающая дополнительным питанием женщин, младенцев и детей до пяти лет, живущих за чертой бедности.


[Закрыть] на наличные в Еврейском финансовом центре.

Полли, чьи золотистые волосы каскадом спадают на загорелые плечи, по секрету сообщает мне, что тоже росла на пособии – в бедной запущенной Юте, с матерью, вступившей в «Свидетели Иеговы», и отцом, вечно сжимавшим в дрожащем кулаке дозу кокаина.

– Ты? – говорю я с недоверием. – Но ты выглядишь так, будто все тебе дано от рождения.

– Так оно только последние семь лет, – говорит она. – Когда мы открыли шоколадную фабрику, мне казалось, что небеса просто омыли нас счастьем. Но я всегда знала, что придет мое время, понимаешь? Я ждала, когда настанет мой черед, когда мне воздастся за все те годы, что я провела, наблюдая, как богачи предаются радостям роскошной жизни. Так в итоге и случилось, но до того, кажется, прошла вечность.

Мне едва за двадцать. Кто знает, что случится в следующие десять лет? Даже если мне придется десять лет сносить тяготы и нищету, все равно есть шанс, что произойдет чудо – такое, какое случается с людьми вроде Полли, которые заслуживают счастья. Не могу же я исключить такую возможность?

– Ты должна сама на это настроиться, – мудро изрекает белокурая дива. – Я много лет вопреки всему верила, что меня ждет успех. Я до сих пор каждый день просыпаюсь с мыслью, что лучшее еще впереди. Если веришь вопреки всему, мечты сбываются. Так уж Вселенная устроена.

Несмотря на то что религию Полли тоже оставила в прошлом, она все равно во что-то верит. Можно ли вообще выжить без веры, каким бы ярлыком та ни была означена? Похоже, что, как бы ни складывалась твоя жизнь, без веры не удержаться на плаву и не добиться успеха.

Но чего именно я хочу добиться? Неужели я действительно хочу отказаться от своей жизни ради той, которой живут эти женщины? Так уж ли отличается жизнь этих домохозяек от моей? Если не считать очевидных вещей вроде больших домов и дорогой одежды, эти женщины во многих смыслах такие же заложницы, как и я. Все мы пришли в колледж Сары Лоуренс с одной целью – найти себе отдушину.

Пары джинсов или дизайнерских очков слишком мало, чтобы я чувствовала себя довольной. Да, эти вещи радуют, но мне хочется добиться чего-то, оставить свой след в этом мире. Дыру размером с кратер, как я написала в своем эссе при поступлении в колледж. Возможно, меня ждет нужда, но я никогда и не стремилась к жизни в роскоши. Роскошь вынуждает грешить, говорил Зейде, потому что делает нас ленивыми и расслабленными, размягчает наши кости и притупляет наши умы.

Бунтари существовали и до меня. Во времена моего детства тут и там попадались те, кто открыто нарушал правила, и все их обсуждали. Но где они сейчас, те мятежники? Никто не знает. Они уходят из общины, чтобы ходить по клубам, пить и употреблять наркотики, вести себя недопустимым образом, но в такой жизни нет менухас нефеш, нет умиротворения. Зейде говорил мне, что умиротворение – это самое важное, чего можно достичь в жизни, что в нем весь секрет счастья. Не думаю, что он сам считал, что достиг такого умиротворения, но, возможно, хотя бы к нему приблизился. У каждого свой путь, говорил он. В какой стороне мне искать мир для самой себя?

Зейде провел всю жизнь, стремясь к архавас адейес[241]241
  Расширение знания, мнений (идиш).


[Закрыть] – расширить горизонты ума. Как же мне расширить свои горизонты в мире, столь тесном и снаружи, и изнутри?

В начале весны 2009 года Эли уезжает на неделю, и я впервые оказываюсь в доме одна. Если я не смогу протянуть неделю самостоятельно, то вряд ли смогу всю жизнь прожить, полагаясь только на себя, поэтому морально настраиваю себя, что все получится. Я всегда немного стыдилась своих кошмаров; с приходом темноты я стучу зубами от страха при любом шорохе или скрипе и до самого рассвета лежу без сна, вцепившись в одеяло.

Я склоняюсь к мысли, что из-за своей тревожности не смогу жить одна. Я убеждена, что, будучи хрупкой женщиной, да еще и с ребенком, не протяну без того, кто сможет меня обеспечить. Как я позабочусь о сыне, если заболею? Кто поможет мне, если не муж? Неужели ради одной только свободы я смогу отказаться от нынешней жизни в стабильности?

Но когда днем в шабат я сижу на лужайке у дома в окружении соседей и слушаю их пустые пересуды, то вспоминаю о зияющей пропасти, которую представляет собой моя жизнь, о жгучем голоде, который, если его не утолять, разъедает меня изнутри. Я думаю, что лучше уж бояться и быть одинокой, чем умирать здесь от тоски. Я думаю, что и Вселенная об этом знает. Я думаю, что создана для другой жизни.

В последнее время я часами сижу среди библиотечных стеллажей и размышляю о своем будущем. Глядя на книги, выстроившиеся на полках, я вспоминаю, с каким наслаждением читала в детстве, скольким рисковала ради знания и как удовольствие от чтения перевешивало страх. Меня изумляло, насколько уверены были эти писатели в своем незыблемом праве высказывать свои идеи в любой подходящей форме и изливать на бумагу свои самые сокровенные мысли, тогда как в моей жизни не было ни дня, когда не приходилось бы что-нибудь скрывать.

Как же я устала стыдиться своего истинного «я». Как утомилась от всех этих лет, которые провела, притворяясь набожной и коря себя за неверие. Я хочу быть свободной – и физически, и во всех остальных смыслах: хочу принимать себя такой, какая я есть, и не бояться показать свое истинное лицо миру. Хочу стоять на этой библиотечной полке, среди этих писателей, для которых возможность быть собой – это неотъемлемое право с рождения.

Полли скидывает ссылку на мой блог всем своим знакомым из издательского бизнеса, и я готова рассмотреть любой вариант сотрудничества. Я уже получила письмо от литературного агента и схожу с ума и от значительности шанса, который мне выпал, и от ужаса, что могу его упустить. Как доказать, что моя история достойна публикации?

Я приезжаю в город на встречу с Патришей, чей офис расположен посреди модных улочек Верхнего Ист-Сайда. В машине я снимаю свою длинную черную трикотажную юбку, которую натянула поверх новых брюк, купленных в The Limited, а под свитером с длинным рукавом на мне шелковая блузка в мелкий цветочек с рукавами-крылышками. Выбравшись из машины и взяв талон у парковщика на стоянке, я ощущаю, как прохладная гладкая ткань брюк соскальзывает вниз по икрам и ложится на мои черные лодочки на шпильках. Мои каблуки громко и уверенно стучат по тротуару, и в брюках у меня совсем другая походка – широкая и непринужденная. В отражениях окон на Мэдисон-авеню я выгляжу невероятно высокой и солидной, какой никогда не выглядела в старомодной юбке.

На нужном мне перекрестке я замечаю, что Полли беседует со стройной брюнеткой за столиком уличного кафе. Я подхожу к столику и здороваюсь, и, пока Полли как обычно восторженно меня приветствует, кажется, что Патриша поначалу не понимает, кто я такая. Спустя миг она осознает, что я та самая хасидская женщина, которой нужен литературный агент, и ее челюсть падает на пол.

– Вы совсем не такая, какой я вас себе представляла, – говорит она с ошеломленным видом. – Вы такая стильная.

– Ну, в этом виновата Полли. Она меня развратила.

Я улыбаюсь и втайне испытываю восторг, услышав подтверждение, что вписываюсь сюда, что выгляжу как все вокруг. Подумать только, именно в Верхнем Ист-Сайде я наконец-то познаю, каково это – слиться с местной толпой. Полли тянет руку к моим волосам и легонько их поглаживает.

– Ты в парике? – тихо спрашивает она. – Не могу понять.

– Нет, это мои настоящие волосы, – смеюсь я. – Парик в машине. – Мне смешно оттого, что она никогда не видит разницы, хотя парик у меня пышный и кудрявый, а мои собственные волосы тонкие и прямые.

– Вы прямо как Бетти и Вероника, – улыбаясь нам, говорит Патриша.

– Это кто такие? – невинно спрашиваю я.

– Боже мой, ты даже не знаешь, кто такие Бетти и Вероника? Которые из комиксов про Арчи? – спрашивает Полли. Даже спустя столько времени ей все еще не верится, что у меня столько пробелов в культурном контексте.

Патриша перечисляет книги о писательстве и издательской работе, которые мне следует прочесть. Следующий шаг, говорит она, – написать заявку. Это как рекламное предложение для моей книги. С помощью заявки мы продадим идею, и, когда она будет продана, я смогу сесть за саму книгу. Я отправляюсь домой, твердо настроенная использовать каждый свободный час для работы над заявкой. Патриша говорит, что на разработку хорошей заявки может уйти даже год, минимум три месяца, но я намерена молниеносно написать заявку. Если эта книга – мой билет на волю, то я хочу воспользоваться им как можно скорее. Я уже выросла из своего прежнего мира.

8 сентября 2009 года я допоздна задерживаюсь в колледже, чтобы поболтать с друзьями. Я заряжена перспективой оставить прошлое позади. Я приступила к реализации своего плана, и пришло время сделать первый шаг. Я знаю, что это случится очень скоро; возможно, я просто жду, когда Эли переполнит чашу моего терпения, или еще какого-то знака – но от кого? Но это глупо – я ведь уже не та девочка из Вильямсбурга, которая во всем происходящем усматривала духовные послания.

На нервах я импульсивно решаю закурить свою первую сигарету. Я отчаянно стараюсь сдержать кашель, так как знаю, что кашель выдает новичка, а я хочу казаться спокойной и естественной, поэтому несильно затягиваюсь и на секунду задерживаю дым во рту, прежде чем выпустить тонкую струйку, и дым даже не попадает ко мне в легкие.

Стоя возле библиотеки колледжа с сигаретой в руке, я смотрю на людей, которые спешат мимо меня в обе стороны. Все они целенаправленно куда-то торопятся, и меня охватывает зависть. Я тоже хочу решительно куда-нибудь шагать; хочу смотреть в свое будущее так же уверенно и гордо, как все эти мужчины и женщины, чьи взгляды скользят по мне, но никогда не останавливаются.

На мне джинсы и пуловер, длинные прямые волосы змеятся по моим плечам, свисая по бокам толстыми темными лентами. Похоже, я выгляжу так же, как все. Вот оно, благословенное чувство анонимности, чувство принадлежности – разве это не одно и то же? Может ли кто-то разглядеть под моей беспечной позой нервную радость?

Как же я счастлива, что теперь я тоже часть этого мира! Я хочу прокричать это дубовым деревьям, возвышающимся вдоль входа в кампус. Я хочу кружиться, вскинув руки в небо, и скакать по лужайкам. Я никогда больше не буду той нелепой девушкой, болезненно застенчивой девушкой в парике и юбке. Я стану нормальной, настолько нормальной, что никто не прознает правды. Я сама забуду, что когда-то была другой.

Но обратно до Эйрмонта мне ехать час, поэтому я ухожу, пока не успела устать. На шоссе темно и пусто, и я включаю диск с миксом, который собрал для меня приятель из колледжа. Мягко играют The Pierces, а я постукиваю пальцами по рулю им в такт. Когда я съезжаю с моста Тэппан-Зи и сворачиваю на главную магистраль штата Нью-Йорк, раздается громкий хлопок, и, прежде чем я успеваю понять, в чем дело, машина начинает бешено и бесконтрольно вертеться. Я слышу визг шин по дороге, и машина вращается с такой скоростью, что свет фонарей за лобовым стеклом сливается в мутное месиво. Я держусь за рулевое колесо вытянутыми напряженными руками и вижу, как лобовое стекло разбивается на мелкие кусочки, когда машина врезается в отбойник и неуклюже опрокидывается, и каждый удар отдается болезненным толчком в моем натянутом теле. В последний миг я понимаю, что сейчас умру, и в голове у меня мелькает мысль, что именно так моя жизнь и должна закончиться, что я должна умереть на пороге желанной свободы. Бог действительно есть, и он наказывает меня. Вот о чем я думаю, перед тем как проваливаюсь в темноту.

Я прихожу в себя и через несколько секунд понимаю, что вишу вверх ногами, а голова моя касается бетона. Машина расплющена, и открыть двери невозможно, но окно с пассажирской стороны разбито – повсюду осколки его стекла. Я медленно отстегиваю ремень и нащупываю свою сумку. Когда глаза привыкают к темноте, я вижу, что ее содержимое рассыпалось по всему салону, и у моего BlackBerry отвалился джойстик. Я пытаюсь понять, как совладать с телефоном без него, но я слишком шокирована, чтобы справиться со звонком. Внезапно я осознаю, что машина может взорваться и оставаться в ней нельзя, и думаю: «Надо выбираться». В полночь на дороге тихо, только где-то вдалеке затихает жужжание машины, прибавившей газ. Никто не останавливается. Я хватаю кошелек, телефон и ключи и прокладываю себе путь наружу, медленно ползу на животе в темноте, ощущая, как стекло впивается мне в колени и ладони. Когда я наконец выбираюсь наружу, на асфальт, усыпанный обломками моей разбитой машины, то ощупываю себя, проверяя, вся ли цела. «Я в порядке, – твержу я, пытаясь себя подбодрить. – Я в порядке». А потом спрашиваю: «Я в порядке?» И повторяю это без конца. Через несколько минут кто-то замечает меня, прислонившуюся к отбойнику, и подъезжает.

Полицейские то и дело спрашивают меня, не пила ли я, в ответ на что я истерически смеюсь, потому что не выношу алкоголь, но они думают, что я смеюсь, потому что пьяна, и грубо со мной обращаются. Все ужасно болит, но сконцентрироваться на их вопросах мне мешает недоумение – я не понимаю, почему осталась жива. Зачем я попала в эту аварию, если мне не суждено было в ней погибнуть?

С обочины я наблюдаю, как увозят смятые останки моей машины. Видеть это – словно прощаться с собственным изувеченным телом. Я осматриваю себя, и кожа кажется мне совершенно новой, словно ее сорвали, и она отросла заново. Мои новые бионические конечности волшебным образом остались целы, хотя эта авария могла сломать меня пополам.

В больнице я только об этом и думаю. Меня переполняют тягостные сомнения. Я не понимаю, что все это значит. То, что я попала в аварию всего за пару дней до того, как собиралась окончательно распрощаться с прошлым, может иметь смысл только в том случае, если это должно меня остановить. Должно ли это устрашить меня, заставить отказаться от своих планов? Я оглядываю свое тело и поражаюсь, что оно уцелело в таком пугающем происшествии, и долго рассматриваю свои конечности, словно по венам в них течет волшебная кровь. До чего же невероятно быть живой, хотя я могла бы быть мертвой.

Авария случилась в полночь, когда дата сменилась на 09.09.09. Девять – вот о чем говорил каббалист; девять – число смерти и перерождения, конца и начала, знак, которого я должна была ждать. Я всегда буду вспоминать этот день как тот, что разделил мою жизнь надвое.

Эли навещает меня в больнице, и я ужасно злюсь на него. Он говорил мне, что покрышки на колесах износились, но отказывался их заменить. Заявлял, что не может себе этого позволить.

– А меня потерять ты себе позволить можешь? – горько вопрошаю я. – В той машине мог бы быть Ици.

Но Эли не испытывает ни грамма раскаяния. Он отказывается взять на себя ответственность за случившееся. Не могу его больше видеть. Я велю ему идти домой, говорю, что попрошу подругу, чтобы та со мной побыла. Я вообще больше никогда не хочу его видеть.

Может, это все-таки знак Божий? Тот окончательный разрыв с прошлым, к которому я стремилась, та яркая граница между одной жизнью и другой? Возможно, то, что я жива, – это то самое великое чудо, которого я всегда ждала. Пережив худшее, что может случиться, я чувствую себя по-настоящему неуязвимой. Нет больше тревоги, нет неуверенности. У меня больше нет прошлого – цепляться просто не за что; предыдущие двадцать три года принадлежат кому-то другому, той, кого я больше не знаю.