Текст книги "Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней"

На следующий день я подписываю контракт на мемуары о личности, которой больше не существует, о той, кому я воздам последние почести. Две мои личности наконец-то разделились, и я убила одну из них, убила жестоко, но заслуженно. Это книга – ее последнее слово.

Прежде чем я покидаю Эйрмонт насовсем, мы с Эли вместе идем к религиозному консультанту по семейным отношениям, чтобы разобраться, что нам делать с браком – точнее, с тем, что от него осталось. Эли думает, что походом к консультанту он наконец продемонстрирует свое желание хоть как-то улучшить нашу жизнь, но для этого слишком поздно. В глубине души я уже знаю, что для меня пути назад нет.

И все же я терплю эту процедуру. Я рассказываю консультанту о первом годе нашего брака, и как Эли бросил меня, потому что я не могла жить половой жизнью, и как он никогда не вступался за меня, когда его родные меня унижали.

Консультант – обычный раввин, а не терапевт, – сообщает Эли, что нам нужно сходить к профессионалу.

– Ваши проблемы, – говорит он, – не обычные поверхностные конфликты, которые случаются в браке. Ваш спор не о том, кому выносить мусор или кто недостаточно ласков. Я не знаю, как помочь вам преодолеть нечто подобное. Все довольно серьезно.

После этого Эли поворачивается ко мне и говорит:

– Наверное, проще развестись? Вряд ли это все когда-нибудь наладится.

Я пожимаю плечами:

– Можем и развестись, если ты этого хочешь.

Я арендую маленькую белую «киа» и загружаю ее под завязку. Я сажаю Ици в его детское сиденье-бустер и замечаю, как он разглядывает коробки и пакеты с вещами, которыми я заполнила все свободное пространство. Он ничего не говорит, только засовывает большой палец в рот и засыпает, едва мы выезжаем на шоссе. Когда мы увязаем в пробке на Тэппан-Зи, я крепко держусь за руль, вновь вспоминая звуки и ощущения аварии, которая случилась всего несколько дней назад.

Я отношу свое кольцо с бриллиантами и несколько свадебных подарков к ювелиру в Уэстчестере, который дает мне за них стопку банкнот. Я смотрю, как он упаковывает последние пять лет моей жизни так, словно я смогу когда-нибудь за ними вернуться, и спрашиваю, что он со всем этим сделает. Наверное, переплавлю, отвечает он. Я выдыхаю с облегчением. Приятно знать, что эти вещи больше не окажутся на чьих-нибудь запястьях или шее, что они исчезнут навсегда. Мне вообще не стоило ими обзаводиться.

Поначалу я грущу, что с некоторыми вещами приходится расстаться. Отказаться от украшений было легко, но от посуды и постельного белья, которые я покупала с такой любовью несколько лет назад, от друзей, которых я так старательно заводила, от целой паутины семейных связей, частью которой я когда-то была, – от всего этого отказаться не так-то просто. Обходиться столь малым странно и непривычно, и при мысли о том, что у меня почти нет имущества, меня охватывает тихая паника. Чувство безродности свербит у меня в мышцах, словно боль после интенсивных упражнений. Мне хочется снова испытывать тяжкое бремя жизни вместо этого чувства бесцельного парения, от которого у меня в душе разгорается чистый ужас.

Покинув общину, я сменила номер телефона и никому не стала сообщать свой новый адрес. Мне нельзя рисковать – меня могут выследить. Мне нужно время для себя, время, чтобы обжиться, время, чтобы обрести хоть какое-то чувство стабильности. Однако между мной и Ици в этом новом пространстве неожиданно возникает непривычная близость. Мы вынуждены узнать друг друга – в этом чужом мире, где больше никого не знаем. Когда больше ничто не мешает нам строить искренние отношения, кажется, будто раньше мне просто не позволяли быть ему матерью.

Первым же делом я учу Ици английскому. Мы вместе читаем книги и смотрим «Улицу Сезам». Он быстро все схватывает, и я радуюсь, что могу учить его, пока он еще достаточно мал и легко приспосабливается к новому. Меня пробирает ужас, когда я думаю о том, насколько все могло бы быть иначе, задержись я чуть подольше.

Через несколько недель Ици уже совсем другой и болтает на милом детском английском. Мы спим в двуспальной кровати, которую я купила после переезда, и перед сном ведем трогательные беседы. Он переживает за меня – я понимаю это по тому, как он отпускает мне внезапные комплименты. «У тебя красивые волосы», – говорит он, заметив, что они больше ничем не прикрыты. Я знаю, что он старается сделать мне приятно, потому что чувствует, что мне сейчас нелегко, и сердце у меня обливается кровью. Он не по годам наблюдателен и еще слишком мал для того, чтобы тревожиться о нашем положении в этом мире.

Ици практически не спрашивал про папу. Лишь однажды он, радостно скатившись с горки на площадке, устремил на меня свои любопытные глазки и серьезно спросил:

– Вы с папой ведь больше не ссоритесь?

– Нет, больше не ссоримся, – улыбнувшись, ответила я. – Теперь мама счастлива. А ты счастлив?

Он быстро кивнул и убежал на турники к другим детям. С новой стрижкой и без завитушек на висках он выглядит как самый обычный американский ребенок, и у меня на душе становится тепло при мысли, что он свой среди них, что ему абсолютно комфортно в этом обществе, как никогда не было мне.

В тот первый год я старалась держаться как можно дальше от Вильямсбурга – причиной тому был стыд. Всякий раз замечая на другой стороне улицы знакомое хасидское облачение, я съеживалась изнутри, будто это меня заприметили чужаки. Мне были ненавистны напоминания о прошлом. Вскоре я узнала, что на самом деле думают люди извне, которые сталкивались с хасидами; мне описывали хасидов бесцеремонными, неприятными и нечистоплотными, даже не подозревая, что я могу принять эту критику на свой счет. Мне было страшно рассказывать, откуда я родом, но правда всегда в итоге выплывала наружу, и в такие моменты меня всегда накрывала паника.

На избавление от стыда уходит немало времени, но под ним неожиданно находится гордость. Вернувшись в Вильямсбург уже новой личностью, я замоталась в платок и надела очки, чтобы меня не узнали, но, шагая по окраинам своего прежнего района, была поражена тем, насколько далеким мне теперь казалось место, которое я когда-то считала своим единственным домом. Я наконец-то посмотрела на свою жизнь отстраненным взглядом, и меня осенило, насколько же мое прошлое было колоритным и экзотическим. То, что раньше я считала самой невыносимой версией обыденности, теперь рисуется мне богатой и загадочной историей. Все детство я мечтала попасть в пригородные декорации стереотипного американского взросления, поскольку это было самое необычное, что я могла себе вообразить. Гораздо позже я обнаружила, что простые американские девочки на протяжении всего своего взросления рьяно стремились к уникальному опыту, который смог бы хоть как-то их выделить, и считали эту борьбу за уникальность бесконечно огорчительной. Они в каком-то смысле мне завидуют, потому что вопреки всем сложностям жизнь отметила меня несводимым клеймом исключительности.

Шагая по недавно отремонтированной Кент-авеню, я задумалась о том, что все здесь теперь совсем иначе. Ландшафт, знакомый мне с детства, кардинально изменился. На месте обветшалых складов появились блестящие стеклянные кондоминиумы, и мимо меня на велосипедах проносились хипстеры в узких джинсах. Я поняла, что сбылось все, о чем я мечтала в детстве. Однажды я стояла здесь, на берегу реки, страстно желая перебраться на другую сторону. Я жаждала найти себе применение в том мире головокружительной высоты и умопомрачительной яркости и отринуть все свои связи с Бруклином. Именно поэтому я до сих пор не люблю бывать в Бруклине – ни в какой из его частей. Стоит здесь задержаться, и я снова чувствую себя в плену. Но все же иногда я сюда заглядываю ради одного только чистого восторга, который приносят мне приятные воспоминания и удовольствие от осознания, что конец моей истории вышел настолько счастливым как раз потому, что шансов на это почти не было. Роальду Далю и не снилась такая развязка. Я освободилась от прошлого, но не забыла о нем. Я ценю моменты и опыт, которые меня сформировали. Эта история – моя жизнь.

Многие ли в двадцать четыре года могут признаться себе, что все их мечты сбылись? Чего еще мне хотеть от жизни? Иногда я просто лопаюсь от гордости за то, сколь многого достигла – куда большего, чем смела желать. И пусть со временем возможность пробовать новое уже не приносит прежнего восторга, но восторг от чувства свободы греет меня всегда. Всякий раз, когда я пользуюсь своей свободой, я ощущаю особую радость, которая растекается по моим венам, как сироп. Никогда не пожертвую даже каплей этого чуда.

Эпилог

Когда в феврале 2012 года «Неортодоксальная» впервые появилась на прилавках книжных, ультраортодоксальные евреи были вне себя от бешенства. На форумах и веб-сайтах, созданных специально для дискредитации и нападок на меня, хасиды выкладывали тирады, в которых обвиняли меня во лжи, а верующие заявляли, что я опозорила мировое еврейское сообщество, вывесив на всеобщее обозрение наше грязное белье. Одно хасидское издание сравнило меня с Йозефом Геббельсом и заявило, что я могу спровоцировать новый холокост. Меня называли величайшей антисемиткой и неоднократно выдвигали подозрения, что я встречаюсь с Мелом Гибсоном.

Некоторые из моих критиков даже удосужились прочесть книгу, но их смутило не столько содержание «Неортодоксальной», сколько то, что я была женщиной, которая осмелилась высказать свое мнение. Откуда столько злобы? Неужели я так сильно их напугала, просто рассказав свою историю? Дело в том, что я стала одной из первых, кто приподнял крышку над очень закрытой еврейской общиной; ее члены весьма заинтересованы в том, чтобы сохранить свой образ жизни в тайне, и существование этой общины – серьезная проблема, которую большинство евреев предпочитает игнорировать. Стоит признать, что я не сожалею о том, что предала все это огласке. За скандалами неизбежно следует обсуждение, и я питаю большие надежды, что подобный диалог принесет реформы и перемены в фундаменталистскую еврейскую культуру. Меня очень волнуют права женщин и детей, и мне хорошо известно, как эти права нарушаются в общине, в которой я выросла. Я верю, что преобразование таких радикальных групп послужит интересам основной части общества, которая их поддерживает.

Почему я решилась высказаться? Кто-то должен был это сделать, и так вышло, что этим человеком оказалась я. Несмотря на то что первым моим инстинктом было сохранить свое прошлое в секрете, я рада, что написала «Неортодоксальную». Меня больше не мучают стыд и тревога, которые сопутствуют хасидскому прошлому. Напротив, озвучив свою историю, я ощутила прилив сил. Приятно рассказать все без утайки и знать, что это побуждает других поступить так же. Я с воодушевлением наблюдала, как после выхода книги такие же бунтари, как я, выступали из тени: кто-то писал серьезные статьи в поддержку образовательной реформы, кто-то соглашался рассказать о пережитом насилии. Их труды вселяют в меня надежду, и я знаю, что это только начало.

Живя среди хасидов, я часто слышала истории о женщинах, которые ушли из религиозной общины и потеряли своих детей в безобразных битвах за право опеки. Решившись покинуть общину, я знала, что не допущу подобного. Декан юридического факультета Колумбийского университета заявил, что мои шансы сохранить опеку стремятся к нулю, и несмотря на то, что президент Женской коллегии адвокатов согласилась представлять мои интересы, она также не была уверена в исходе. Однако при помощи комбинации тщательного планирования, рискованной правовой стратегии и шумихи в прессе я умудрилась получить и религиозный, и гражданский развод, и опеку над сыном. Более того, мой брак был расторгнут в канун Песаха в 2012 году. Я пришла на седер и отпраздновала собственное освобождение вместе с освобождением еврейского народа. В двадцать пять лет, спустя три года после ухода из общины, спустя два года после того, как я дописала мемуары, я наконец-то добилась свободы.

Как я построила новую жизнь с нуля? Я была на нуле. Моя советница из колледжа Сары Лоуренс предупредила, что развод – это кратчайший путь к нищете; она сомневалась, что мне стоило совершать такой отчаянный прыжок в пугающий незнакомый мир материнства в одиночку и без всякой поддержки. И она сомневалась не зря; едва ступив за порог, я навсегда потеряла бы семью и общину, в которых провела всю жизнь. Да, существовали и другие люди, покинувшие хасидскую общину, но по большей части это были мужчины, не обремененные детьми, и их раздражало мое желание поскорее чего-то добиться, вместо того чтобы наслаждаться благами новой жизни.

У меня не было опыта работы, а тот, что был, не имел здесь веса. У меня не было высшего образования. Мне нужно было лавировать между своей учебой, воспитанием сына и зарабатыванием нам с ним на пропитание, одновременно привыкая к жизни в незнакомом мире. Я искала себе новый социум, но не хотела менять тяжелое прошлое на такое же будущее. Я проехала сквозь всю Америку, желая узнать побольше о стране, в которой родилась, и о местах, где прежде не бывала. Я искала людей, которые смогут понять и принять меня. В конце концов я вернулась в Нью-Йорк и поняла, что именно этот город могу назвать своим домом.

Расставание с религией, привычным социумом и семьей дается нелегкой ценой. Я научилась сохранять покой даже перед лицом ненависти и оскорблений, исходивших из моей бывшей общины. В итоге я обратилась к тому же, что утешало меня и в детстве, – к книгам, и истории в них поддерживали во мне боевой настрой в те трудные времена. Я нашла друзей и родных на замену тем, кого потеряла. Теперь меня окружает столько любви и заботы, сколько я раньше и представить не могла. Я по-прежнему считаю себя еврейкой, поскольку это мое культурное наследие, но не ищу духовной поддержки в иудаизме. Я стараюсь не навязывать сыну свои взгляды в этом отношении; я не хочу, чтобы мой личный опыт затенял его восприятие. Когда я вижу, как он исследует мир без страха и смущения, то радуюсь, что он проживает детство в свое удовольствие – именно так, как я всегда мечтала сама. Если он вырастет и решит стать раввином или талмудистом, я пойму, что он пришел к иудаизму самостоятельно, – и в этом вся разница. Пока что мы оба наслаждаемся тем, что сами можем делать выбор и ни от кого не зависеть.

Мои первые годы во внешнем мире были непростыми, и меня до сих пор передергивает кое от каких неловких воспоминаний, но все же я поняла, что способна ориентироваться в светском обществе. Я заявила о своих правах на место в этом мире, и вопреки всему те горизонты, на которые я когда-то смотрела с таким вожделением, стали мне домом. Люди спрашивают, обрела ли я счастье, но я обрела кое-что поважнее: индивидуальность. Я наконец-то могу быть собой, и это очень приятно. Если кто-то однажды попытается навязать вам, кем быть, надеюсь, вы тоже найдете в себе силы отстоять свою правду.

Апрель 2012

Нью-Йорк

Послесловие

Ровно десять лет назад в двухкомнатной квартире в Нью-Йорке я уложила своего трехлетнего сына в двухместную кровать, втиснутую в нашу крошечную спальню, села на диван и раскрыла потрепанный жизнью ноутбук с началом рукописи, которая всего через несколько молниеносно пролетевших месяцев превратилась в «Неортодоксальную».

Тогда я писала урывками, в основном по вечерам, когда мои сокурсники из колледжа ходили по барам и ресторанам, а я, не имея возможности позвать няню, сидела дома. Я помню, как будущее мне казалось причудливо сжатым, словно аккордеон с выпущенным воздухом. Я могла строить планы только на неделю вперед, в лучшем случае – на месяц. Мне было одиноко и страшно. Днем заботы о маленьком ребенке отвлекали меня, но в длинные и ничем не занятые вечера я оставалась наедине с рукописью, которая казалась мне одновременно подарком и проклятием.

К ноябрю 2009 года я написала где-то 20 000 слов; большая часть работы по-прежнему была еще впереди. Мне было двадцать три года, и я никогда раньше не писала ничего ощутимого – ни газетной заметки, ни рассказа. Меня посещало чувство, что я поставила перед собой невыполнимую цель.

Книга была частью куда более значительного плана, и без нее было не обойтись, раз уж я по-настоящему решилась начать новую жизнь вместе с сыном за пределами своей общины. Шумиху, которую она поднимет, можно будет использовать как инструмент, объяснял мой адвокат, как рычаг давления на тех, кто в обычных условиях лишил бы меня права голоса и, соответственно, возможности на что-то повлиять. Все это было затеяно ради того, чтобы убедить общину отпустить меня, уверить, что за меня не стоит бороться.

Естественно, я понимала, как мне повезло заключить контракт в таком юном возрасте и с полным отсутствием опыта. Но я помню, как думала, что, будь у меня возможность выбирать, я бы стала писательницей, только как следует к этому подготовившись. Позже я узнала, что как следует подготовиться к писательству невозможно – можно только сесть и писать. Но в тот момент причины практического характера перевешивали, поэтому писательство вышло не столько актом самовыражения, сколько плетением веревочной лестницы, которая вывела меня на свободу. Это не настоящее писательство, думала я. Настоящим писательством не занимаются ради выживания – и мои читатели наверняка заметят разницу.

И все-таки в тот ветреный осенний вечер за неимением занятия получше я открыла ноутбук и начала печатать, убеждая себя сделать что смогу, а остальное отдать на откуп судьбе. Тем вечером я писала совсем не то, что планировала, и не следовала строгой хронологии, которой требовал сюжет. Я просто погрузилась в детские воспоминания и писала так, словно снова оказалась в том времени. Затем я погрузилась еще в одно воспоминание, за ним – еще в одно, и процесс пошел естественным образом: я смогла отключить ту часть себя, которая была сосредоточена на сюжетных линиях, главах, персонажах и всем остальном, чему меня учили в колледже на занятиях по писательскому ремеслу. Я просто доверилась некоему давно забытому внутреннему голосу. И, когда четыре часа спустя я подняла голову, уже была полночь, и половина моей рукописи была готова.

Я работаю над своим первым романом на немецком и спустя все эти годы по-прежнему неделями, если не месяцами, дожидаюсь, когда меня снова посетит этот фантом, проживаю отрезки времени, когда сесть за текст – значит застрять в своем логическом уме, застрять за плетением историй, словно веревочных лестниц, пока не возвращается он – или скорее она, и только пальцы мои лихорадочно носятся по клавиатуре, а все остальное цепенеет словно в трансе. Время останавливается, и я чувствую, будто парю вне себя. Этот фантом еще не раз возвращался – не так часто, как мне бы того хотелось, но со временем на меня снизошло понимание, что она-то всегда рядом и наготове, а вот я не всегда готова терпеть ее присутствие. Все потому, что она родом из прошлого, а нынешняя я изо всех сил стараюсь жить в настоящем и не обременять себя мыслями о прошлом. Обе мы – одна потерянная, другая обретенная – до сих пор учимся работать сообща во имя хороших историй.

В конце «Неортодоксальной» я пишу о том, что убила старую себя, чтобы освободить место для новой; что мои мемуары – это ее последнее слово. Однако десять лет назад я не была ни в прошлом, ни в настоящем. Я пребывала в лимбе, и именно поэтому «Неортодоксальная» вышла такой, какой вышла, – потому что была написана в пугающей, но при этом волшебной невесомости между мирами. Если бы я дольше собиралась, если бы отложила написание книги до того момента, пока не стану старше, – например до нынешнего, – книга, разумеется, вышла бы, но совсем не такой, какой в итоге стала, и не оказала бы на читателей того болезненного, оглушительного эффекта, который они ей приписывают. «Неортодоксальная» – это болезненное чтение, потому что я испытывала боль, пока писала ее, и подобного эффекта нелегко добиться по прошествии времени.

Разорвав свое старое «я» в клочья, я не обнаружила тут же и на том же месте новую, оригинальную версию себя. Когда всю жизнь обтесываешь себя по чужой мерке, не так уж много от тебя остается. На то, чтобы отстроить свое новое «я» и подходящую к этому «я» жизнь, уходят десятилетия, и если бы кто-то рассказал мне, насколько это трудно, то я, возможно, и вовсе не решилась бы на это испытание.

Впрочем, я и не ждала, что будет легко. Я не надеялась на счастливый конец, и, думаю, это мне и помогло. Счастье любит играть в прятки, когда отчаянно к нему стремишься, зато часто подкрадывается, когда меньше всего его ждешь. Я нашла свое воплощение счастья в Берлине. Предреки мне это кто-нибудь десять лет назад, я сочла бы эту идею смехотворной – если не безумной.

Я уже пять лет живу в Берлине. Я не единственная в своем роде, кто нашел себе здесь приют. В Берлине полно всевозможных беженцев и беглецов, включая сообщество бывших хасидов и ортодоксальных евреев. Отчасти так вышло потому, что таков сам Берлин: местные шутят, что этот город был построен на песке и болотах, где не было растений, идеальный и для тех, кто сам готов пускать корни, и для тех, кого укоренили против воли. С другой стороны, прошлое становится куда более сносным, если физически отдаляешься от него. Нью-Йорк – до сих пор предел мечтаний для многих молодых людей, но для меня это переполненный скелетами двор, лабиринт знакомых лиц и напоминаний о неприятных моментах. То, что иные ищут в Нью-Йорке, я отыскала в Берлине.

Прошлым летом завершились съемки четырехсерийного мини-сериала по мотивам книги, которую я написала десять лет назад. Сериал снимали на идише, моем родном языке, на территории Берлина, а занималась этим невероятная команда женщин с еврейскими, немецкими и американскими корнями. (А также несколько мужчин.) Переместить историю «Неортодоксальной» на экран – это мечта, которая родилась в Берлине и могла воплотиться в жизнь – я уверена, – только тут. До переезда в этот город – место, где творчество не упирается в традиционные преграды, – я и представить не могла, что однажды встречу женщин, способных привнести в проект столько мудрости и страсти и столько готовности исследовать незнакомые территории.

Одним из главных сюрпризов в создании сериала для Netflix по «Неортодоксальной» стало то, что он волшебным образом объединил столько мужчин и женщин, чья история схожа с моей. Такие были среди актеров и массовки, консультантов и переводчиков, и в какой-то момент работа на площадке стала казаться душевной встречей старых друзей. В конечном итоге история, рассказанная в сериале, хоть и основана на событиях из моей жизни, на самом деле куда обширнее. Это история опыта многих людей, слепленного воедино, история, которая могла бы быть моей или чьей-то еще – да хоть вашей. Если мелкие детали могли различаться, то боль, конфликты, одиночество и унижения были знакомы каждому. В итоге наблюдать за тем, как «Неортодоксальная»-книга превращается в «Неортодоксальную»-сериал, было сродни наблюдению за тем, как история моей жизни становится частью куда более обширного культурного нарратива, – и этот феномен принес мне глубокое удовлетворение. В юности я читала книги о бунтующих мусульманах и христианах и позже смотрела фильмы о них, но узнать себя в этих историях было сложновато. Величайший триумф сериала «Неортодоксальная» в том, что он может послужить маршрутом для того пути, который прошли уже многие, но для которого все еще нет подробных карт.

За последние десять лет уход из ультраортодоксальной общины превратился из аномалии в целое движение. Когда-то я могла по пальцам пересчитать тех, кто покинул общину. Теперь же имя им легион, и они растворяются в анонимности городов по всему миру, заново открывают себя как могут, а некоторые даже приезжают в Берлин, чтобы поработать в массовке на съемочной площадке, где говорят на их родном языке, где их моментально признают за своих и где история, которую они помогают рассказать, сильно напоминает их собственную. И бывшему раввину, сбежавшему в молодости, и стипендиату программы Фулбрайта, перевернувшему свою жизнь с ног на голову в среднем возрасте, – каждому из нас те сцены, которые мы снимали, были знакомы на глубинном уровне.

Когда я впервые посмотрела все серии после финального монтажа и в полной мере ощутила масштаб того, что все мы сотворили, я осознала, что «Неортодоксальная» теперь не только моя история. Я выпустила ее на свободу, и одновременно она освободила меня.

Ноябрь 2019

Берлин