Текст книги "Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней"

6
Я опускаю руки

Не хочу ни за что бороться. Хочу просто жить своей жизнью и чтобы никто не говорил, что дал мне на то разрешение.

Перл Абрахам. УВЛЕЧЕННАЯ РОМАНАМИ

Нида[180]180
  Нида – статус ритуальной нечистоты у женщин, наступающий во время, за несколько дней до и после менструации, во время и после родов. Мужчине запрещено прикасаться к женщине в статусе ниды.


[Закрыть], говорит моя преподавательница основ семейной жизни, буквально переводится как «отброшенная»[181]181
  На самом деле это слово переводится с древнееврейского как «отделенная», потому что в древности женщины в состоянии ниды должны были удаляться в отдельно стоящие шатры.


[Закрыть], но означает совсем не это, торопливо заверяет она меня. Это слово просто описывает «состояние» женщины в течение двух недель месяца, когда, согласно еврейскому закону, она считается нечистой. Законы нида – вот что я сейчас изучаю на уроках для невест.

Я прошу ее разъяснить мне этот термин. Сперва она не хотела мне отвечать, но я надавила на нее, и, когда она принялась торопливо втолковывать мне, какую пользу законы нида приносят браку, кровь бросилась мне в голову. Термин отброшенная, хоть и по причине нечистоты, звучит унизительно. Я не какой-нибудь там мусор.

Она говорит, что во времена Храма женщинам не было позволено заходить туда из-за риска, что у них могла начаться менструация, и тогда весь Храм был бы осквернен. Не угадаешь ведь, когда у женщины начнется менструация. У женщин, говорит моя учительница, очень непредсказуемые циклы. Вот почему так важно, сообщает она, побыстрее проверить себя, если тебе кажется, что начались месячные.

Женщина входит в состояние ниды, или «отброшенной», в тот момент, когда из ее чрева выходит хотя бы одна капля крови. Когда женщина в состоянии ниды, муж не должен к ней прикасаться, он не может даже подать ей тарелку с едой. Ему нельзя видеть никакие части ее тела. Ему нельзя слышать, как она поет. Она для него под запретом.

Некоторые сведения на уроках семейной жизни становятся для меня открытием. Каждый раз выходя из невзрачной многоэтажки, в которой живет моя преподавательница, я начинаю увлеченно делить встречных женщин на две категории – тех, кто все это уже знает, и тех, кто нет. Я где-то посередине – начинаю познавать то, чем на самом деле пульсирует мир, в котором я живу, но все еще многое по-прежнему смутно себе представляю. Не могу не смотреть с осуждением на религиозных женщин, которые катят коляски-тандемы по Ли-авеню. «И вас это устраивает? – хочется спросить мне у них. – Вы согласны считаться нечистыми, просто потому что вы женщины?» Я чувствую себя преданной всеми женщинами в моей жизни.

Я не ожидала, что все на самом деле так сложно. Думала, что брак – это просто, что я наконец-то обрету собственный дом. Я планировала стать лучшей домохозяйкой, лучшей поварихой, лучшей женой.

После того как у женщины заканчивается менструация, говорит преподавательница, она должна отсчитать семь чистых дней, дважды в сутки при помощи хлопковых лоскутков проверяя, нет ли больше крови. После семи «белых» дней подряд она окунается в микву – ритуальную купальню, и снова становится чистой. Вот что рассказывает моя преподавательница уроков для невест. Мне с трудом верится, что все мои замужние сестры это проделывают.

Когда ты чиста – обычно это две недели в месяц, – все в порядке. Когда женщина «чиста», ограничений почти нет. Вот почему, говорит преподавательница, брак у евреев крепче, чем у прочих. Таким образом в союзе между мужем и женой всегда присутствует новизна, уверяет она меня. Такая жизнь не наскучит. (Она имеет в виду, что жизнь не наскучит мужчине? Наверное, не стоит об этом спрашивать.)

Мужчины хотят лишь того, чего у них нет, объясняет она мне. Им требуется постоянное чередование запретов и допущений. Не уверена, что меня устраивает такая ситуация – быть то доступным, то недоступным объектом для услаждения мужчины.

– Ты же хочешь замуж, правда? – спрашивает она с раздражением, когда я сообщаю ей о том, что меня все это коробит. Я съеживаюсь от неловкости, ибо что я могу ответить? Произнеси я что угодно, кроме «да», она раздует скандал. И все об этом узнают.

– Конечно. Конечно, я хочу замуж. Я просто не уверена, что смогу запомнить все эти правила.

Она показывает мне белые лоскутки, которые используются для проверок. Это небольшие квадратики из хлопковой ткани, по краям обрезанные зигзагом, и у каждого в одном из уголков есть маленький хвостик.

– Это для чего? – спрашиваю я.

– Это чтобы вытянуть, если он застрянет, – отвечает она. Лоскутки покоятся на жирной клеенке, слегка подрагивая, когда легкий летний ветерок залетает в кухонное окно.

Нужно проверять себя дважды в день: первый раз – с утра, когда проснешься, второй раз – перед тем, как наступит шкия – закат. Если пропустишь хоть раз, придется звонить раввину и спрашивать, нужно ли начинать все сначала или ничего страшного. Если после проверки не будет крови, но останется пятно, нужно отнести лоскут раввину, чтобы он решил, кошерно оно или нет. Если есть мазня на белье, тогда его тоже нужно нести к раввину. Или отправить с ним к раввину мужа.

В итоге, когда набирается четырнадцать чистых лоскутков, подтверждающих проверки, можно отправляться в микву и снова стать чистой и непорочной, обновленной для мужа. Всякий раз после миквы ты словно опять становишься невестой. Преподавательница сияет, когда рассказывает об этом, глаза ее расширяются от восторга.

Я много раз проходила мимо миквы, понятия не имея, что это такое. Это кирпичное здание без опознавательных знаков занимает большую часть Вильямсбург-стрит и выходит фасадом в сторону магистрали Бруклин – Квинс. Вечерами мужчины стараются не ходить по этой улице; впрочем, она и так никуда не ведет, поэтому здесь и днем довольно спокойно. Оказывается, что женщины ходят в микву только под покровом темноты, чтобы не привлекать внимания. В микве есть служительницы – сплошь пожилые женщины в менопаузе. Правило гласит, что кто-то должен подтвердить твою ритуальную чистоту.

Будучи невестой, я впервые пойду в микву за пять дней до свадьбы. Мне уже выписали противозачаточные для контроля цикла, чтобы месячные не пришли прямо перед свадьбой. Если такое случится, говорит преподавательница уроков для невест, ты будешь считаться нечистой и брак не будет консумирован. Это же катастрофа, заявляет она, ведь нечистая в день свадьбы девушка не сможет взять за руку своего жениха после торжественной церемонии, и тогда все узнают, что она нечиста. Это несмываемый позор. А еще после этого нельзя спать в одной квартире, и на протяжении всего времени, пока ты нечиста, вплоть до ритуального омовения, у тебя должен быть шомер[182]182
  Охранник, страж (др.-евр.).


[Закрыть] – оберегатель.

Мне не по себе от мысли, что придется раздеваться перед другой женщиной, незнакомой служительницей миквы. Я озвучиваю свою тревогу преподавательнице. Она уверяет меня, что во время осмотра можно остаться в халате, и во время погружения в купальню женщины не смотрят на тебя, пока ты в воде, а когда поднимаешься из нее по лестнице, они держат твой халат перед собой как занавеску.

Но я ведь всю жизнь прожила с убеждением, что даже мебель не должна видеть моего нагого тела. Я никогда не протирала запотевшее зеркало в ванной. Я никогда не рассматривала, что у меня там внизу. Это неправильно.

Из-за противозачаточных, назначенных мне местной акушеркой, я просыпаюсь посреди ночи и хватаюсь за живот – тошнота захлестывает меня волнами. Я пробую заесть ее крекерами и сухарем, и меня рвет небольшим сгустком размокших цельнозерновых крошек. Акушерка говорит, что со временем это пройдет, и я прекращу прием таблеток, как только выйду замуж.

Все оставшееся до свадьбы время я борюсь по утрам с навязчивой тошнотой и призываю все свои силы, чтобы ходить по магазинам и закупаться приданым.

Баби и Зейде слишком стары, и у них нет сил планировать мне свадьбу, так что практически всем занимается Хая. Мы покупаем постельное белье в магазине домашней утвари Brach’s Bed & Bath на Дивижн-авеню, а фарфор и кухонные принадлежности – в хозяйственном Wilhelm’s неподалеку. Я выбираю красивую скатерть Villeroy & Boch: она подойдет для миниатюрного ламинированного стола, сделанного на заказ под размеры крошечной кухни в квартире, которую мы сняли. Я буду жить на пятом этаже гигантского многоквартирного дома на Уоллабаут-стрит – этот район Вильямсбурга раньше состоял из торговых кварталов. Здесь полно обветшалых складов и заброшенных галерей; мобильные дома до сих пор с грохотом провозят по местным улицам в любое время суток.

В этой квартире площадью в пятьдесят пять квадратов есть кухонька в нише, гостиная (она же столовая) и крошечная спальня. Мы покупаем две кровати шириной метр десять, потому что те, что метр двадцать, уже не влезают, а Шейнди советует мне брать кровати пошире. Она говорит, что на таких удобнее кормить детей. Матрасы нам делают на заказ в мебельном Regal Furniture в Боро-Парке. Из гостиной есть выход на маленькое крылечко с видом на Ли-авеню, и когда я стою на нем, то вижу длинную шеренгу таких же крылечек по обеим сторонам от меня, которые ведут в такие же квартиры, сплошь населенные молодоженами. Слева от меня парень курит сигарету: бахрома цицит[183]183
  Цицит – сплетенные особым образом пучки нитей, которые обязаны носить мужчины с момента наступления зрелости (со дня бар-мицвы).


[Закрыть] болтается над его черными брюками, белая рубашка не заправлена и запачкана чем-то желтым. Пепел падает ему на бороду. Он замечает, что я на него смотрю, быстро тушит сигарету и уходит домой.

Иногда я прихожу сюда под предлогом уборки и наведения порядка в шкафах, но на самом деле просто сижу в гостиной и слушаю песни Хилари Дафф на малой громкости, чтобы соседи не узнали, что у меня играет музыка гоев. Я провожу пальцами по шершавому деревянному полу и размышляю о том, каково будет жить здесь все время и больше не возвращаться в дом на Пенн-стрит.

Я начала приносить сюда книги и прятать их в шкафчике в ванной. Баби не понимает, почему я провожу в новой квартире столько времени, если большую часть мебели еще даже не завезли. Я сворачиваюсь калачиком на голом полу и читаю – в этот раз дурную книгу, ту, с которой мне не хотелось бы быть пойманной дома. О ней мне рассказала Минди; она же одолжила ее мне, когда дочитала сама. Книга называется «Увлеченная романами». В ней рассказывается о такой же религиозной девушке, как и мы, которая хочет читать книги и носить обычные купальники. Более того, написала ее тоже девушка из ортодоксальной среды, которая свернула с дерех[184]184
  Дорога, путь (др.-евр.), здесь: праведный образ жизни в соответствии с Галахой – еврейским законом.


[Закрыть] – с пути, как это принято называть. Она отошла от религии. Минди говорит, что знакома с матерью этой писательницы, и у той свой магазин для рукодельниц в центре города. Она носит на голове платок и все такое. Говорят, что с дочерью она больше не общается.

Хоть эта книга и называется романом, я читаю ее как захватывающий журналистский труд, потому что описанные в ней истории настолько актуальны и правдоподобны, что вполне могли бы происходить со мной, и я понимаю, что писательница, скорее всего, использовала в книге эпизоды из собственной интимной жизни. Как и я, она вступает в брак по договоренности. Ее ждет неприятное открытие: ее новоявленный муж слабоволен и туп. В конце концов она разводится с ним, но при этом вынуждена возвратиться в родительский дом[185]185
  В ортодоксальном иудаизме женщина не может жить одна, она живет либо с мужем, либо с родителями.


[Закрыть]. В моем понимании это полное поражение. Зачем она вернулась в мир, из которого так отчаянно хотела сбежать? Сначала она думала, что брак принесет ей независимость, потом – что после развода она станет по-настоящему свободна. Но возможно, пути на свободу не существует вовсе – ни для нее, ни для кого-либо из нас.

Я отмахиваюсь от своего раздражения. Мой будущий муж не окажется слабовольным или тупым. Он будет сильным и смелым, и мы с ним вместе будем делать все то, что нам когда-то запрещали. Весь абсурд мы оставим в прошлом.

В дополнение к урокам для невест Хая также записала меня на занятия по ашкафа[186]186
  Мировоззрение (др.-евр.).


[Закрыть]. Это тоже подготовка к замужеству, но здесь не разбираются формальности. Цель этих занятий – подготовить нас к успешным отношениям скорее на эмоциональном уровне. Мы занимаемся в группе; сюда приходит полтора десятка невест, и перед началом занятия девушки с хихиканьем сбиваются в кучки на диванах, хвалятся украшениями и в подробностях рассказывают, как ходили по магазинам.

Женщина, которая ведет эти занятия, – ребецн, то есть жена раввина. Она рассаживает нас вокруг большого дубового стола в своей столовой, а сама стоит возле маркерной доски, на скорую руку воздвигнутой в центре комнаты. На занятиях она расписывает всякие ситуации и велит нам предлагать решения к различным проблемам, способным помешать семейному счастью. Та, что предлагает верное решение, получает награду в виде одобрительного взгляда. Но она, по сути, разными словами описывает одну и ту же проблему, и я начинаю понимать, что и ответ на все полагается один и тот же. Она называет его компромиссом, но выглядит это скорее капитуляцией.

Персонажи в ее сценариях неизменно схематичные, и мне трудно представить, что существуют пары, которые общаются друг с другом в подобной манере – как незнакомцы. Думаю, что даже у тех, кому сложно преодолеть застенчивость, чувство новизны не длится вечно. Сомневаюсь, что спустя все годы брака ребецн с мужем по-прежнему обращаются друг с другом как с электроприборами, к которым требуется инструкция по пользованию. Судя по всему, девушки за столом принимают ее указания на веру. Мне хочется стряхнуть с них этот морок. Вы что, не видите, хочу выкрикнуть я, как ослепили вас все эти побрякушки и новые скатерти? Вы упускаете самое главное! В конце концов вы останетесь наедине со шкафами, полными новых вещей, и мужем, к которому прилагается пульт управления!

Я задираю нос. Уж конечно, я не буду разговаривать с мужем в такой манере – отстраненной и почтительной, как советует преподавательница. Мы с Эли будем общаться друг с другом по-человечески. Не будем обходить друг друга на цыпочках. Мужчин и женщин нам рисуют так, словно мы принадлежим к разным биологическим видам и обречены на вечное непонимание друг друга. Но на самом деле все различия между полами, которые существуют в нашей общине, навязаны нам искусственно. Под этой шелухой все мы одинаковы.

Хая постоянно спрашивает, как мои успехи. Внезапно моя жизнь интересует ее до мельчайших подробностей, и она все время звонит Баби домой и просит меня к телефону. Она выбрала этих двух преподавательниц специально для меня, подчеркивает она; она знала, что эти женщины – то, что надо. Когда я слышу эти слова, губы мои изгибаются в усмешке, хотя отвечаю я ей только утвердительным «угу». То, что надо? Как может старая, замшелая дама быть тем, что надо, если вместо нее можно было найти кого-то помоложе, поживее и попрагматичнее? Не перестаю удивляться тому, как мало на самом деле Хая знает обо мне, хотя столько лет контролирует мою жизнь.

К каждому событию, к каждому празднику семья моего будущего мужа присылает мне подарки. Они всегда завернуты в красивую бумагу и дополнены конфетами или цветами. Первым подарком стала нитка крупного блестящего жемчуга, уложенная в маленькую корзинку с искусственными фруктами, которую прислали к Ту би-шват[187]187
  Праздник отмечается в январе – феврале.


[Закрыть] – Новому году деревьев. Я же отправила будущему мужу украшенный орнаментом серебряный футляр для этрога[188]188
  Цитрон, цитрусовый плод, одно из четырех видов растений, которые заповедано брать евреям во время праздника Суккот.


[Закрыть], который он будет брать с собой в синагогу во время празднования Суккота. Я поместила его в деревянный ящик, который покрасила золотой краской и наполнила листьями папоротника и лимонами, а также мелкими гостинцами для его сестер и братьев. Обмен подарками – это старинная традиция, и любая помолвка сопровождается шквалом даров; невесты соревнуются со свекровями в искусстве выбора и оформления подарков – чем роскошнее презент и оригинальнее подача, тем лучше.

В Пурим я отправляю свекрови серебряный поднос с выставленными в ряд двадцатью миниатюрными стаканчиками с шоколадным трайфлом[189]189
  Сладкий десерт из выложенных в емкости слоями кусочков бисквита, взбитых сливок, меренги и ягод или джема.


[Закрыть], бутылку дорогого вина и два хрустальных бокала, заполненные муссом из белого и молочного шоколада. Все это я заворачиваю в прозрачную пленку и перевязываю огромным серебряным бантом. Один из моих кузенов отвезет подарок в Кирьяс-Йоэль, надежно втиснув его между передним и задним сиденьями, чтобы тот не опрокинулся. Я также отправляю будущему мужу его собственную Мегилу[190]190
  Свиток (др.-евр.). Полное название – Мегилат Эстер, свиток Эстер. Содержит текст книги Есфири.


[Закрыть] – свиток, который дважды читают вслух во время праздника[191]191
  Пурим.


[Закрыть], древнюю летопись жизни царицы Эстер. Этот пергамент, купленный у книжника, а позже свернутый в рулон и упакованный в шикарный кожаный тубус, сделанный специально для такого документа, обошелся Зейде в тысячу шестьсот долларов. Я положила его в стеклянное ведерко для льда вместе с бутылкой шампанского и карамельками, похожими на кубики льда. Я рада, что у меня есть возможность отсылать жениху красивые подарки; я знаю, что парни сравнивают Мегилы и футляры для этрога, которые им дарят, щеголяют ими в синагоге, и мне приятно знать, что Эли сможет гордиться тем, какими ценными подарками его осыпают. Зейде не скупится, когда речь заходит о будущем муже его внучки. Я никогда не видела, чтобы он расставался с деньгами с такой радостью. Можно подумать, он каждый цент копил ради этого самого события.

Зейде говорит, что мне можно позвонить жениху в Пурим и поздравить его с праздником. Он разрешает мне воспользоваться телефоном с коротким проводом на кухне, и я знаю, что на обмен любезностями у меня есть всего пара минут, но все равно радуюсь, что смогу услышать голос Эли. Пару недель назад его сестра отправила мне его фотографию, на которой он мило улыбается и запечатлен вместе с подарком, который я ему послала, и я глаз не могла отвести от фотографии, разглядывая его длинную смуглую руку и ключицу. Я пыталась представить, как он выглядит без этой длинной свободной рубашки, но безуспешно. Я даже не помню, как звучит его голос, поэтому радуюсь, что снова могу его услышать. Я постараюсь запомнить его, чтобы и после праздника снова и снова воскрешать его тембр у себя в голове.

Сначала Зейде сам поздравляет моих свекров, затем передает мне трубку, чтобы я поговорила со свекровью.

– Мы получили твой замечательный подарок, – официально произносит она. – Очень красиво оформлено.

Подарок для меня еще не доставили, но спрашивать о нем я не буду. Интересно, что я получу – брошь или часы?

Она просит меня подождать и подзывает Эли к телефону.

– А гутн Пурим[192]192
  Хорошего Пурима (идиш).


[Закрыть], – бодро говорит он, и сквозь телефонную трубку я слышу его лукавую улыбку.

Пурим – его любимый праздник, сообщает он мне. Костюмы, музыка, выпивка – что тут может не нравиться? Это единственный день, когда все могут расслабиться.

– Ты получил мой подарок? – спрашиваю я. – Тебе понравилось вино, которое я отправила? Я выбрала его специально для тебя.

– Да, получил, спасибо, очень красиво. Правда, отец забрал вино, он не разрешает мне его пить. Говорит, что считает его недостаточно кошерным. Ну, ты знаешь, какой у меня отец – он покупает вино только с сатмарской раввинской печатью. Другое его не устраивает.

Я в ужасе. Дедушка был рядом, когда мы покупали это вино. Зейде – настоящий праведник, куда более благочестивый, чем отец Эли. Да как он смеет, мой будущий свекор, намекать, что Зейде менее бдителен, чем он! Я прихожу в бешенство.

Эли нарушает неловкое молчание.

– Я тоже кое-что тебе отправил, – говорит он. – Скоро привезут. Я помогал собирать подарок, но большую часть проделали сестры. Но я все равно надеюсь, что тебе понравится.

Я изображаю холодное безразличие. Выказывать повышенную заинтересованность в подарках неприлично. Зейде нетерпеливо сигналит мне, и я прощаюсь, внезапно осознав, что все в комнате слушают мой разговор.

– Счастливого Пурима, Эли, – говорю я, беззаботно перекатывая на языке звуки его имени, и вдруг осознаю, что обратилась к нему по имени впервые. И звучит это так неожиданно и непривычно интимно, но прежде, чем я успеваю произнести еще хоть слово, щелчок на другом конце провода резко развеивает это ощущение.

Мой подарок к Пуриму прибывает после обеда, доставленный специальным курьером из самого Кирьяс-Йоэля. Видимо, его задержали пробки. Как известно, въехать в Вильямсбург во время Пурима практически невозможно. Улицы заполнены разукрашенными праздничными фургонами и пьяными гуляками. Посланник едва взбирается по лестнице со своей объемистой ношей, упакованной в обертку и перевязанной взлохмаченной рафией кричащего цвета. Это гигантский торт в форме скрипки: с отдельными струнами из помадки и даже смычком, вокруг которого разбросаны шоколадные конфеты в виде нот. Карточка на нем гласит: «Пусть твое будущее будет таким сладостным, как мелодия скрипача». Мне хочется посмотреть, что там внутри черной бархатной коробочки, которая с невинным видом восседает внутри скрипки. Я осторожно выуживаю ее из-под съедобных струн, раскрываю и вижу тяжелые золотые часы: толстый браслет мерцает на свету, а бриллианты нимбом окружают циферблат. Все обступают меня, чтобы взглянуть на подарок. Я надеваю часы, и они, звякнув, съезжают с моего узкого запястья.

– Тебе надо будет размер подогнать, – говорит Баби. Я смотрю на чужеродное украшение у себя на руке. У меня в жизни не было часов дороже десяти долларов. Эти же очень претенциозные: циферблат толщиной минимум в полдюйма блестит драгоценными камнями, выложенными в виде узоров, а браслет сделан в форме замысловатой цепочки из золотых звеньев, которые поворачиваются при каждом движении кисти. На мой взгляд, украшения должны быть изящными и женственными, притягивать внимание к их владелице, а не к себе. Эти же часы – отдельная сущность, а не аксессуар.

И все же я гордо демонстрирую запястье всем своим сестрам и теткам, которые восторженно ахают и пытаются угадать, во сколько это обошлось. Я проверяю, нет ли гравировки на задней стороне циферблата, но там пусто. Когда я купила часы для Эли, то попросила выгравировать на них его имя. Никто, кроме него, не сможет их носить. Но то, что на часах от него нет моего имени, нормально. Они не созданы для меня, в отличие от часов Эли, которые я подбирала специально для него – и подбирала сама. Это часы для девушки, которой не существует, – для той, заполучить кого планирует моя свекровь. Для девушки, которая нравится всем, которая непримечательна под всей этой тяжелой бижутерией и нанизывает на себя жемчуга и браслеты, чтобы придать себе хоть какой-то шарм, потому что без них она заурядна, как булыжник.

Мне не нужны ни эти часы, ни те жемчуга. Пока что владеть ими приятно, но я уверена, что и отказаться от них однажды будет несложно. Если бы их выбрали специально для меня, тогда, возможно, было бы иначе. Труднее было бы распрощаться с тем, что старательно подбирали именно под мой стиль. Но эти подарки покупались без мыслей о том, кто я такая или что мне по душе. И когда спустя годы я расстанусь с ними, то испытаю облегчение. Моя жизнь станет проще, когда я начну избавляться от связей с прошлым.

В самый неподходящий момент случается новый скандал. Раввины налагают временный запрет на продажу париков, потому что обнаружилось, что большая часть волос, которые изготовители париков используют, чтобы делать шейтли[193]193
  Парик (идиш).


[Закрыть] для замужних хасидок, привозится из Индии, где женщины бреют головы и жертвуют свои волосы богам. Немыслимо, чтобы женщины из хасидской общины извлекали выгоду для себя из поклонения идолам. Это происки дьявола, заявляют раввины, наказание за распущенность наших женщин. Замужние женщины разгуливали по городу в шикарных париках из человеческих волос, и это разозлило Бога, говорят они, и вот так, пользуясь женской тщеславностью, всех нас обманывает и искушает Сатана. Газеты на идише, которые каждое утро приносят к нам на порог, кричат гневными заголовками, а раввины на фотографиях праведно потрясают кулаками в синагогах по всему Бруклину.

Больше никаких натуральных волос, объявляет раввинский суд. С этого дня можно продавать и покупать только синтетические парики. До тех пор пока в общине не смогут отыскать пригодный источник человеческих волос, не связанный с почитанием идолов, они останутся единственным доступным вариантом.

Я кляну это новое препятствие, возникшее аккурат перед моей свадьбой. Они что, не могли чуть-чуть подождать? Теперь вместо роскошных шелковистых париков, которые почти каждая девушка получает перед замужеством, Зейде купит мне только дешевые синтетические, и я знаю, что они выглядят по-уродски, блестят пластиковым глянцем, из-за которого их не спутаешь с натуральными волосами, и хватает их не больше чем на полгода. Даже если парики снова станут кошерными, у меня уже не будет денег, чтобы позволить себе такую покупку. Парик из человеческих волос может стоить больше трех тысяч долларов.

Когда Хая приводит меня к постижеру, чтобы снять мерки, я сижу с хмурым видом в крутящемся парикмахерском кресле и с отвращением разглядываю разложенные передо мной варианты.

– Единственное, по чему я скучаю, – говорит шейтльмахер[194]194
  Изготовитель париков (идиш).


[Закрыть], демонстрируя парики на маленьких пенопластовых головах, – это чувство ветра в волосах. В остальном так намного удобнее. Не нужно ждать, пока волосы высохнут, или проводить кучу времени за укладкой. Это такое облегчение.

Мои волосы никогда не доставляли мне особых хлопот – после душа они высыхают гладкими длинными прядями. И все же я нервничаю, думая о том, как буду выглядеть в новых париках, которые можно заказать в любом цвете на мой вкус и подстричь в соответствии с моими предпочтениями.

Я выбираю три парика. Тот, что для шабата, подлиннее, чтобы уместился под мой белый тихл[195]195
  Платок (идиш).


[Закрыть] – традиционный платок, который надевают вечером пятницы, драпируя его поверх парика и завязывая под затылком. Два других – короткие и элегантные, такие же носят все женщины в нашей семье; Зейде не разрешает парики длиннее уровня плеч.

Сегодня вечером возле сатмарской синагоги разводят большой костер, и все мужчины приносят к нему парики своих жен и бросают их в огонь, а толпа вокруг восторженно ликует. Полицейские выставляют заграждения, чтобы люди не выходили на дорогу и не устраивали беспорядки. Но крики все равно продолжаются до рассвета, и, ко всеобщему негодованию, фоторепортеры успевают сделать неимоверно много снимков.

На следующее утро Зейде приносит домой газету The Wall Street Journal, и костер на первой полосе. «Сжигание париков – новое сжигание бюстгальтеров», – гласит заголовок, и я не совсем понимаю, что это значит, но чувствую, что это издевка. Читая статью, Зейде неодобрительно качает головой.

– Так уж нужен был костер? – рассерженно бормочет он сам себе. – Чтобы все вот эти гои знали, чем мы занимаемся? Нельзя было сделать все тихо? Ох, эта молодежь, вечно им надо покричать о чем-то.

Хая звонит и приглашает меня на обед в свою новую квартиру на Бедфорд-авеню. Обед с Хаей – это не просто обед. Это предлог для неудобной беседы, так что это приглашение меня тревожит. Перед выходом я наряжаюсь, заправляю одну из своих новых шелковых блузок в темно-синюю юбку-карандаш.

Ее новое жилище расположено на первом этаже одного из недавно возведенных зданий, которые вылупляются одно за другим в некогда промышленной части Вильямсбурга. У дома элегантный кирпичный фасад и мраморные коридоры, и Хае он подходит куда больше, чем ее предыдущая квартира на последнем этаже «браунстоуна», в котором я выросла. Кухню заполняют ряды шкафчиков из красного дерева, но плитка на полу и фартук на стене холодного сине-серого цвета. Весь ее дом состоит из просторных пустых комнат с минимальной меблировкой. Я сажусь за длинный стеклянный стол, на котором Хая элегантно сервировала обед, несомненно приготовленный ею сегодня же.

Пока я накладываю еду себе на тарелку, Хая заводит непринужденный разговор. Мне хочется, чтобы она уже перешла к делу и избавила меня от тягостного ожидания. Зачем она все время так делает? Ну почему ей обязательно нужно вывернуть меня наизнанку и развести драму вместо того, чтобы просто оставить меня в покое? Похоже, она сознательно мучает меня и получает от этого удовольствие.

– Итак, – наконец произносит Хая, откладывая вилку и протягивая руку за стаканом с водой. – Звонила твоя мать.

Что ж, этого я не ожидала. Я беру стакан и осторожно отпиваю, чтобы заполнить неловкую паузу. Не буду демонстрировать ей свою реакцию, обойдется.

– Она хочет прийти на свадьбу.

Я пожимаю плечами:

– С чего она вдруг решила заявиться ко мне на свадьбу? Бессмыслица какая-то. Я столько лет ее не видела.

– Ну, она утверждает, что имеет на это право. Знаешь, она, наверное, думает, что сможет помешать тебе выйти замуж или что-то в этом роде. Та еще темная лошадка.

– Ну, если она придет на свадьбу, это будет катастрофа. Все будут разглядывать и обсуждать ее. Она опозорит меня, опозорит семью Эли. Она ведь выглядит как гойка!

Хая ставит стакан и поджимает губы.

– Проблема в том, что она все равно придет, хотим мы того или нет. Если мы согласимся, то, по крайней мере, сможем выставить ей свои условия. Я прослежу, чтобы она надела парик и длинную юбку, и все время буду возле нее, чтобы приглядывать за ее поведением. Если она выкинет что-нибудь, я заставлю ее уйти.

– Ну, видимо, выбора у меня нет. – Интересно, зачем Хая позвала меня сюда, если сама уже все решила. На мое мнение ей наплевать.

За неделю до свадьбы я в последний раз посещаю свою преподавательницу основ семейной жизни. Пришло время для того самого окутанного тьмой особого урока, о котором невесты шепчутся, но никогда не обсуждают в подробностях. Я напряжена и в то же время испытываю любопытство. Хочется узнать, что же такое она должна мне сообщить, о чем не могут рассказать мне родные. Я знаю, что речь о чем-то важном, чем-то пикантном, но в то же время постыдном, настолько секретном, что только ей, женщине, которую община отрядила просвещать невест, можно говорить вслух.

Я нервно ерзаю на краю жесткого стула и разглядываю ее обшарпанную кухню в поисках ключей – к этой загадке и к ней самой, – какого-то намека, который, возможно, укажет, почему она, именно она была выбрана, чтобы развеять мрак над этим тайным знанием. Ее стол завален непонятными рисунками, которые похожи на инженерные, только не такие детализированные, но по-своему причудливые, с повторяющимися мотивами. На дворе середина августа, и в ее квартире нет кондиционера; мы экономно делим друг с другом густой, тяжелый, застарелый воздух. Скатерть у нее на столе жирная и в пятнах, и я стараюсь ее не касаться.

Когда она наконец усаживается напротив меня и начинает лекцию о священных узах брака, я теряю терпение; жду не дождусь, когда она доберется уже до самого интересного, и я смогу вырваться отсюда, из этой тесной кухоньки, затхло воняющей потом и кислыми огурцами. Сидя здесь за столом, я действительно начинаю понимать, что преподавательница за человек, что за жизнь она прожила и как завидует моей юности. Ее презрение к моему беззаботному существованию, к тому, как я сияю свежестью невесты, я ощущаю так же ясно, как и ее желание все это задавить. Я покрываюсь мурашками под ее пристальным взглядом, и тут она заводит разговор о священном месте внутри каждой женщины.