Текст книги "Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней"

Я втаскиваю себя и свой беременный живот в уродливом платье для будущих матерей вверх по пандусам синагоги, где моя свекровь устраивает шева брахот. В последнее время я неважно себя чувствую – большую часть времени ощущаю себя больной и изнуренной, – и нацепить на лицо улыбку после тяжелого подъема довольно трудно. Когда ночью пятницы я возвращаюсь в нашу комнату, то долго не могу уснуть, потому что живот побаливает и меня тошнит. В конце концов в три часа утра я выкатываюсь из постели и едва успеваю в ванную, где меня рвет. Позыв приходит с такой силой, что остатки еды из желудка идут носом, и я чувствую, как маленькие сосуды вокруг глаз наливаются кровью и лопаются.

Эли слышит меня и приходит, чтобы подержать мне голову – к этому он уже привык. Боль в животе не проходит. Я на седьмом месяце. Я убеждаю Эли, что надо вызвать врача, несмотря на шабат. Для вопросов жизни и смерти телефоном пользоваться можно. Мы звоним с моего мобильного и оставляем контактные данные на автоответчике, после чего дожидаемся обратного звонка.

Дежурный врач слушает описание моих симптомов и велит ехать в больницу, говорит, что при беременности боли в животе и рвота – это обычно признак родов, а мне рожать еще рановато. Эли спрашивает, можно ли подождать до конца шабата – то есть еще двенадцать часов. Врач говорит, что решать нам и это зависит от самочувствия. Я понимаю, что ей невдомек, зачем мы звоним, если хотим подождать с визитом. От Кирьяс-Йоэля до больницы ехать как минимум час.

Когда я кладу трубку, Эли умоляет меня дождаться конца шабата.

– Если мы сейчас уедем, то все узнают, и мать сойдет с ума от волнения, и это испортит всем симху[224]224
  Радость (др.-евр.).


[Закрыть] от свадьбы.

Я готова его придушить. Он себя вообще слышит? Как мне переломить его отношение к реальности? Очевидно, он не считает, что просит слишком многого. Неужели он настолько наивен и дремуч, что не осознает, насколько серьезна ситуация? Или просто в очередной раз ставит интересы своей семьи выше моих?

Мне не хочется будить Шпринцу и ее мужа, и я соглашаюсь подождать столько, сколько смогу. Я не хочу ругаться с Эли и давать его сестре новые поводы меня покритиковать. Когда шабат заканчивается, мы как ни в чем не бывало собираем вещи и едем в больницу. Сначала медсестра отводит меня в комнату, полную беременных женщин, которым кажется, что они рожают, – но, видимо, это еще не так; она подключает меня к аппарату и говорит, что скоро вернется. Через мгновение я слышу, как на сестринском посту звенит сигнал тревоги, и она снова возникает рядом со мной и смотрит в монитор. Она показывает мне полоску бумаги со скачущими диким зигзагом линиями. «Вы это чувствуете?» – спрашивает она меня с квадратными глазами.

Я киваю.

Меня перевозят в отдельную комнату, где возле койки стоит маленький пластиковый инкубатор с отверстиями сверху, похожий на те, куда кладут недоношенных младенцев. В тот момент я не осознаю, что означает его присутствие.

Врач делает мне несколько мелких уколов в бедро, чтобы остановить схватки, и от лекарств у меня все плывет перед глазами. Я начинаю видеть то ли галлюцинации, то ли сны – разобрать невозможно.

Эли сдвигает вместе два больничных, обтянутых пластиком кресла, чтобы сотворить себе подобие кровати, и моментально засыпает. Я всю ночь перекидываю туда и сюда провода, прикрепленные ко мне, и периодически просыпаюсь, когда медсестра приходит померить мое давление. «Бум-бум», – стучит сердце ребенка на мониторе, и в такт ему стучат шаги в коридоре. Я смотрю, как беременная женщина вразвалку бредет мимо моей двери, придерживая рукой поясницу. Она выглядит печальной и одинокой.

Когда спустя два дня врач выписывает нас с рецептом на тербуталин и рекомендацией соблюдать постельный режим, мы никому не рассказываем о случившемся и возвращаемся к привычному образу жизни – разве что Эли теперь ведет себя со мной чуть обходительнее и не ворчит, если посуда не помыта или ужин не готов, когда он возвращается домой.

Следующие несколько недель я провожу в постели. По пятницам Эли приходит домой пораньше, чтобы подготовить все к шабату – прибрать в доме и разогреть купленную им халу, потому что мне больше не хватает сил, чтобы печь и стряпать. Как-то в дождливую пятницу я лежу в кровати, в надцатый раз перечитывая «Чего ожидать, когда ждешь ребенка», и вдруг слышу, как Эли взволнованно что-то бормочет на кухне. Он говорит по телефону приглушенным, но встревоженным голосом. Интересно, о чем же там речь.

Когда он кладет трубку, я неспешно захожу в кухню и осторожно опускаюсь на стул.

– Кто звонил? – невинно интересуюсь я.

– Мой брат Хаскель. Ты же знаешь, он парамедик, член «Ацалы». У него был вызов перед шабатом, и, когда он добрался на место, мальчик был уже мертв.

– Мальчик? В каком смысле? Что случилось?

– Он сказал, что ему велели никому не рассказывать, но он позвонил мне, потому что, как он сам сказал, был травмирован. Он не знает, сможет ли сегодня уснуть.

– Почему? Что случилось? – Я выжидательно выпрямляюсь.

– Когда он туда приехал, отец показал ему на подвал, и там лежал мальчик в луже собственной крови. Его пенис был отрезан ножовкой, и горло тоже было перерезано. А отец его даже не был расстроен. Он сказал, что застукал сына за мастурбацией.

Я не сразу понимаю, где связь между событиями, которые описывает мне Эли.

– То есть он убил сына за мастурбацию? А потом позвонил в «Ацалу»? Я не понимаю!

– Нет! Не торопись с выводами. Хаскель сказал мне, что не знает точно, что там произошло. Он сказал, что соседи сообщили ему, что слышали громкую ссору в том доме. Когда он позвонил в диспетчерскую, ему велели отправляться домой и помалкивать, сказали, что обо всем позаботятся. Он сказал, что мальчика похоронили в течение получаса и даже не выписали на него свидетельство о смерти.

– То есть об этом не заявят? Возможному убийце позволят разгуливать на воле ради того, чтобы сохранить репутацию? – Я чувствую укол боли в пояснице и внезапно вспоминаю, что ради ребенка мне следовало бы пребывать в покое. – Ох, – говорю я. – Что ж это за мир такой, где мы наказываем только за банальности вроде коротких юбок, но, когда кто-то нарушает одну из десяти заповедей, мы молчим?

– Ай, ну ты точно не знаешь. В Торе сказано, что нужны двое свидетелей, чтобы осудить человека за убийство. Что тут сделаешь? Мальчика из мертвых все равно уже не вернешь. И ты лучше никому об этом не рассказывай, а то у Хаскеля будут проблемы из-за того, что он мне рассказал. Будь добра, не втягивай его в неприятности, ты не знаешь, на что способны эти люди.

– Да знаю я. Прекрасно я знаю, на что они способны.

Я умираю хочу кому-нибудь об этом рассказать. Я прикусываю язык за столом в шабат, потому что знаю, что Эли не простит меня, если я подниму эту тему, но на этой неделе ни у кого нет интересных новостей, и я неизбежно задумываюсь, не прикусил ли язык кто-нибудь еще.

Еще долго я буду хранить этот секрет у себя в сердце, но мне продолжают сниться кошмары о нем, вот только мальчик в этих снах – мой сын, и Эли стоит над его распростертым обескровленным телом, и злобное удовлетворение написано на его лице. В этом сне меня всегда парализует: конечности застывают, язык деревенеет. Я просыпаюсь посреди ночи и хватаюсь руками за живот, чтобы ощутить, как толкается ребенок. Со всем этим стрессом мне страшно повторить судьбу тети Хаи, которая была на девятом месяце, когда ее нерожденный ребенок внезапно умер. Я постоянно ищу в животе признаки жизни. Должно быть, мое тело кажется ему весьма неуютным местом. Я воображаю, что он всегда будет меня за это презирать.

Я безмолвно общаюсь с бултыхающимся у меня в животе. Я не хочу приводить тебя в мир, где принято замалчивать наихудшие преступления, говорю я ему. Не хочу, если не смогу тебя от этого защитить. Я не собираюсь молчать всегда, малыш, даю слово. Однажды я раскрою рот и больше никогда не замолкну.

Меня так раздувает, что даже беременные вещи на мне не сидят, за исключением одной блузки в розовых цветах. Мне нужна новая подходящая одежда, но покупать можно только скромные вещи в еврейских магазинах, и там дорого – а денег у нас нет.

Когда Эли сообщает мне это, я выхожу из себя, потому что если мы не можем позволить себе покупку беременной одежды, то на что будем покупать вещи для ребенка? И что насчет всех остальных расходов на его содержание?

Мне и двадцати еще нет. Зарплата за то, что я учу старшеклассниц элементарному английскому, едва покрывает траты на продукты. Эли трудится разнорабочим на складе, но нам не всегда хватает денег на оплату счетов. И каким же образом, спрашиваю я его, положение нашей семьи может улучшиться?

– Среди моих братьев нет предпринимателей или бизнесменов, – говорит Эли. – Фельдманы – трудяги и работают за зарплату; для другого мы не созданы. Я стараюсь как могу.

Я не могу понять, как можно так себя воспринимать – считать себя неспособным превзойти достижения собственной семьи. Я всегда задаю себе высокую планку – почему он так не может? Если уж он не готов спланировать наше будущее, то ради будущего моего ребенка мне придется заняться этим самой.

Я знаю, что, будучи женщиной, никогда не смогу зарабатывать даже вдвое меньше, чем мужчины, если останусь работать в хасидской общине. Но единственный путь к работе где-то за ее пределами лежит через высшее образование. Тогда, возможно, я смогу куда-то устроиться медсестрой или настоящей учительницей. Эти виды работы мне подходят. Я обещаю себе, что, когда младенец родится, я выясню все насчет обучения и дам своему ребенку шанс на лучшую жизнь.

Не знаю, как уговорю Эли позволить мне этим заняться, но я решительно настроена так или иначе этого добиться. Однако не успеваю я приступить к претворению этого плана в жизнь, как доктор Патрик сообщает, что мне пора ложиться в больницу. На очередном осмотре она стукает по моему колену металлическим молоточком, и оно дико дергается.

– Хм… Какой выраженный рефлекс. – Она измеряет мое давление. – Сто тридцать пять на восемьдесят пять. – Она снимает манжету с моей руки, отдирая ее одним ловким движением. – Думаю, пора этому малышу на свет.

Ошеломленная, я спускаюсь на лифте на улицу, где Эли ждет меня, припарковавшись вторым рядом.

– Нам надо в больницу, – сообщаю я ему.

– В смысле? Что случилось? Что-то не так?

– Все так, кажется, – медленно говорю я, – просто у меня какие-то проблемы с давлением, точно не знаю, но, видимо, это не слишком страшно, иначе нас отправили бы на скорой, так ведь?

Эли согласно кивает. Я даю ему адрес больницы Сейнт Люкс Рузвельт на другом конце города, и, добравшись туда, мы поднимаемся на лифте в родильное отделение на седьмом этаже. Мы проходим мимо предродовых палат, где женщины балансируют на гигантских пластиковых мячах, стараясь продышать схватки. Я умудряюсь рассмеяться при виде этого зрелища.

Меня отводят в симпатичную палату с обоями в цветочек, розовым пледом и видом на Мидтаун[225]225
  Мидтаун – деловая и туристическая часть Манхэттена, расположенная южнее Центрального парка.


[Закрыть]. Как только я переодеваюсь в больничную сорочку, приходит врач. У нее очень короткие светлые волосы и очки без оправы, которые балансируют на кончике ее носа.

– Итак, ваш доктор попросил меня все вам рассказать, – говорит она, – и сообщить, что мы госпитализировали вас из-за преэклампсии, которая опасна для ребенка. Представьте, что у вашего тела случилась аллергическая реакция на маленького человечка внутри вас. Оно считает его угрозой, и мы не можем этого допустить, потому что вашему малышу нужна комфортная обстановка.

– Ох, – тихо произношу я. – И что теперь будет?

– Ну, – бодро говорит она, – мы мягко стимулируем роды, что не страшно, так как срок у вас приличный. Мы начнем с того, что прямо в шейку матки введем лекарство, которое поможет ей немного раскрыться, пока вы будете спать. Утром мы внутривенно введем вам питоцин[226]226
  Питоцин – синтетический аналог гормона окситоцина, который стимулирует сокращение матки в родах.


[Закрыть], который запустит схватки. Когда они станут болезненными, вам можно будет сделать эпидуралку, так что не переживайте.

– Окей, – говорю я. – То есть завтра я рожу ребенка?

– Да, мэ-эм! – пропевает она, выдавливая голубой гель на мой напряженный живот, и я улавливаю легкий южный акцент. Поверить не могу, что завтра в это же время у меня будет настоящий младенец вместо беременного живота.

Врач уходит. Фрэн – так представляется моя медсестра – начинает вбивать мои данные в компьютер. Откинув темные волосы назад, она поворачивается ко мне.

– Сколько тебе лет, милая? – спрашивает она. – Ты так юно выглядишь!

– Мне девятнадцать.

– Вау! Я думала, тебе где-то двадцать, но ты даже младше. – Она делает паузу. – Ну и ладно, бодрое начало – это хорошо.

Я вяло улыбаюсь, потому что знаю, что она так не считает; она осуждает меня.

Двадцать четыре часа спустя доктор Патрик будит меня с широкой улыбкой на лице.

– Пора! – громко поет она.

Чернокожий медбрат придерживает одну мою ногу, потому что Эли больше не может прикасаться ко мне, и его руки выглядят шокирующе темными на фоне моей бледной кожи, что само по себе кажется вопиющим нарушением табу. Интересно, думаю я, чем же лучше, чтобы на мои самые интимные места смотрел чернокожий мужчина, а не мой муж. Однако сейчас я нечиста, и дело не во мне, а в том, чтобы не осквернить Эли.

Внезапно я ощущаю чудовищную тягу в животе, будто из меня высасывают все внутренности. Тяжелый груз выскальзывает из моей утробы за долю секунды, и весь живот опадает так быстро, что кажется, будто я шлепнулась с большой высоты. Это усилие выбивает из меня дух.

Доктор Патрик спрашивает, хочу ли я увидеть ребенка сразу или подождать, пока его обмоют.

– Нет, обмойте его сначала. Я пока не хочу его видеть.

Мимолетный взгляд на пищащее, скользкое розовое нечто вызывает у меня тошноту. Эли уже возле люльки, подглядывает из-за плеч врачей. Мне хочется запомнить это ощущение – как внутренности выскальзывают из меня, – но оно быстро угасает. Я в жизни не чувствовала ничего подобного. Еще долго я буду задаваться вопросом, был ли тот момент единственным за все пять лет моего брака, когда я ощущала себя по-настоящему живой. В сравнении с ним все остальные события стали казаться ложными и мутными, как галлюцинации. Думаю, что этот самый миг и пробудил меня от спячки и заставил снова бороться за счастье.

Доктор Патрик вытаскивает из меня плаценту и кладет ее на столик рядом с собой. Она спрашивает Эли, планирует ли он ее забрать, потому что некоторые евреи воздают плаценте почести, устраивая ей похороны. Он переводит взгляд на меня, и я отрицательно качаю головой. В Талмуде она зовется «древом жизни» из-за похожего на ветви рисунка вен на ее поверхности и способности поддерживать в ребенке жизнь. Она дрожит на подносе и выглядит просто омерзительно. Это мы с собой домой не повезем.

Через минуту мне приносят младенца, завернутого в чистое голубое одеяльце, и я вижу его макушку с крошечными светлыми локонами, потемневшими от влаги. Личико сморщено, но кожа у него такая золотистая, какой я не видела ни у одного новорожденного. Эли рядом со мной заливается слезами, но я спокойна.

– Привет, – говорю я своему комочку. – Как дела?

Весь последующий час я только этим и занимаюсь – общаюсь с ним, болтая о том о сем, а младенец смотрит на меня своими глубокими темными глазами и не сводит их с моего лица. Воркуя, я пытаюсь осознать связь между этим крошечным человеком у меня на руках и телом, из которого он вышел, но не могу избавиться от ощущения, что этого ребенка выдали мне на попечение случайно, а в животе моем до сего момента было не что иное, как обычная набивка.

А как же материнские чувства? Почему этот младенец кажется мне чужим, хотя я столько месяцев провела, тыкая в живот и хихикая, когда его пятки в ответ пинали стенки моей матки? Я все говорю и говорю, надеясь, что с помощью слов смогу убедить саму себя, убедить его, убедить всех, что испытываю любовь.

Через некоторое время медсестра приходит проверить, как у меня дела, и хмурится при виде моего живота. Плохо сокращается, говорит она и массирует мне живот, чтобы запустить этот процесс. Плоть на животе напоминает мне водный матрас на кровати – податливая кожа колышется, когда она разминает ее, словно тесто для халы.

Боль после родов сильнее, чем я думала. Швы, которые доктор Патрик наложила после того, как все вышло, очень неприятно тянут, а медсестра не дает мне ничего сильнее ибупрофена. Я пытаюсь покормить младенца грудью, но меня тут же накрывает волной боли, и я едва его не роняю. В глазах мутится, и я откидываюсь обратно на подушку.

Когда минуют два дня, отведенные мне на восстановление, Эли отвозит меня в дом для молодых матерей в Нью-Сквере. Я пробуду там две недели, и, когда придет время делать обрезание, Эли заберет ребенка, а затем привезет его обратно.

Мне запрещено появляться на брис[227]227
  Обрезание (идиш), ритуальное обрезание крайней плоти у еврейских мальчиков на седьмой день жизни.


[Закрыть], потому что матерям нежелательно испытывать эмоциональное потрясение – или, хуже того, впадать в истерику – при виде крови собственного ребенка. Эли не рассказывает мне, как все прошло и плакал ли он, но, когда младенца привозят обратно, он спит восемь часов кряду. Все это время я словно ястреб слежу за обретшим имя Ици, опасаясь, что он так и не проснется. В соседней комнате был случай с малышом, который весь посинел, потому что раввин слишком туго его спеленал. Я снова и снова проверяю муслиновые пеленки – не слишком ли плотно они намотаны, не нарушен ли кровоток у Ици. Местная служительница говорит, что волноваться не стоит, что от капель вина, которые используют в качестве обезболивающего, сон может быть очень крепким. «Ложись спать, – уговаривает она меня. – Я за ним послежу. Не волнуйся ты так».

Все остальные женщины в этом доме постоянно едят в общем зале, утверждая, что дополнительные калории необходимы для кормления. У меня нет ни аппетита, ни молока. Для меня вызывают консультанта по грудному вскармливанию, но Ици не хочет присасываться к груди, потому что, даже когда он пытается есть, ничего из нее не выходит. Я часами сижу с ним на руках и стараюсь покормить, но безуспешно. В конце концов приходится дать ему смесь, и мне стыдно, потому что больше ни у кого такой проблемы нет. На этой неделе я здесь единственная неопытная мать; остальные тут уже не в первый раз. А еще я единственная с книгой, и они таращатся на меня, когда я ухожу на диван читать вместо того, чтобы болтать с ними во время перекуса.

Когда приходит время мне покинуть центр восстановления, отеки после родов уже почти сошли, а кровотечение идет на убыль. Я надеваю блестящий черный тренчкот, который носила до беременности, и он хорошо на меня садится. Я настолько привыкла к постоянно меняющимся пропорциям своего тела, что не узнаю его в этом новом компактном виде. Пройтись по улице оказывается приятно и неожиданно легко, и ступни мои мягко пружинят по асфальтовой подъездной дорожке.

Эли прибрался в квартире на совесть, и к нашему приезду все готово. Кое-кто из его друзей прислал нам подарки – детские качели, люльку и множество мелких плюшевых игрушек. Я кладу Ици в качели, и голова его тут же скатывается набок. Мы подпираем ее пеленками. С закрытыми глазами у него просто идеальное личико: расслабленное в дреме, с пухлыми золотистыми щечками и ровным лобиком. С открытыми – чудное: сморщенный лоб покрывается глубокими складочками, а ротик превращается в сплющенную О. Эли шутит, что с таким тревожным лицом он похож на старичка. Мне нравится, когда у него умиротворенный вид. Это умиротворяет и меня.

Поскольку мы с Эли оба происходим из династий израэлитов, Ици в четыре недели от роду приходится пройти через церемонию пидайон ха-бен[228]228
  Выкуп сына (др.-евр.). Заповедь иудаизма, согласно которой мальчик-первенец должен быть символически выкуплен отцом на тридцатый день жизни.


[Закрыть]. Этот древний обычай существует с тех времен, когда израэлитам приходилось выкупать своих сыновей-первенцев у священников Храма, которые имели право забрать первенца любого израэлита для службы в Храме.

Сейчас этот обряд считается символическим, но тем не менее очень важным. Свекровь арендовала элегантный зал и наняла кейтеринговую компанию, чтобы достойно накормить гостей после того, как церемония завершится. Она присылает специальный наряд для малыша – дорогой, белоснежный костюмчик, сшитый специально для этого события. Когда все гости на месте и номинальный коэн, потомок рода священников, готов к обряду, Ици кладут на золотой поднос, и все женщины снимают свои драгоценности и обкладывают его ими, как и велит обычай. Затем его, осыпанного жемчужными ожерельями и золотыми брошами, уносят на мужскую половину, где будет проводиться церемония. Я вижу, что его маленькое насупленное личико поворачивается в мою сторону, и, когда его забирают, он провожает меня своими большими встревоженными глазками.

Шестеро мужчин берут поднос с моим новорожденным сыном и поднимают его над головой. Ици лежит тихо и неподвижно, и женщины восхищаются его спокойствием. Церемония быстро заканчивается, и после того, как коэн произносит специальное благословение на ребенка, Эли с братьями возвращают его мне. Оказавшись у меня в руках, он смотрит на меня и начинает хныкать, и свекровь отмечает, как вовремя он все делает.

Через шесть недель после родов Эли уже подгоняет меня сходить в микву. Я еще даже не думала о том, чтобы начать отсчитывать семь чистых дней. Насколько я знаю, кровотечения у меня больше нет, но я все еще не набралась смелости посмотреть, что там теперь у меня внизу. Подозреваю, что многое изменилось – и не в лучшую сторону.

Процесс отсчета четырнадцати безупречно белых лоскутов мне ненавистен – особенно теперь, когда моя жизнь вращается вокруг непредсказуемого режима дня у младенца. Я с ужасом предвкушаю это бесконечное «начинай сначала» с поездками к раввинам всякий раз, когда у меня на белье обнаружится подозрительное пятнышко. Разве не должна я для начала ощущать себя морально готовой осмотреть свою вагину, прежде чем снова пускать ее в дело? А еще меня интересует вопрос противозачаточных. Они, конечно, запрещены, и все мои тетки сказали, что если «кормить чисто» – то есть если я буду постоянно кормить грудью и у меня не будет месячных, – то я вряд ли забеременею. Не уверена, что готова проверять это на практике.

Я сообщаю Эли, что хочу получить одобрение доктора Патрик, прежде чем решать, как быть дальше. Я оставляю его с малышом в приемной, чтобы пообщаться с врачом наедине. С обратной стороны двери в смотровую комнату висит плакат, на котором перечислены как минимум двадцать видов контрацептивов. Доктор Патрик замечает, как я изучаю его, пока она заполняет мою карту. Она придвигает ко мне несколько пробных пачек. «На всякий случай», – говорит она. Я благодарно прячу их в карман.

После осмотра она снимает перчатки и улыбается. «Вы готовы, – говорит она. – Даю вам зеленый свет». В ее голосе больше теплоты, чем когда-либо, и мне интересно – это потому, что я вступила в материнский клуб, или она просто меня жалеет. Она думает, что в ближайшие двадцать лет я буду частой гостьей в ее кабинете, рожая детей одного за другим и принося ее клинике солидный доход. Что ж, это мы еще посмотрим.

Через неделю я отправляюсь в микву. Мне неловко обнажать свое новое тело в присутствии служительницы. Живот все еще висит мешком, а на бедрах полно мелких красных растяжек. Кажется, будто изменилось само строение моего тела – бедра расширились, позвоночник изогнулся по-новому. Даже движется оно иначе. До беременности у меня было тело голодного подростка. Новое кажется телом старухи.

Можно было не переживать. Служительница явно видела случаи и похуже, потому что сохраняет привычный бесстрастный вид. Служительницы в микве в Монси нравятся мне куда больше, чем те, что были в Вильямсбурге. Они менее любопытны и более расторопны. Я никогда не провожу в здешней микве больше часа.

Если Эли и замечает перемены в моем теле, он этого не выказывает. Он явно очень воодушевлен, что становится понятно, когда я, вернувшись домой, натыкаюсь на приглушенный свет и простыни, усыпанные лепестками роз. Я тихонько хихикаю, потому что мне не терпится узнать, кто именно из братьев ему это насоветовал. Когда он выкидывает нечто подобное, всегда понятно, что это по чьей-то подсказке. И это смешно, потому что законы гласят, что отношения между мужем и женой должны быть таинством – но в итоге они всегда становятся достоянием всей семьи.

На тумбочке стоит бутылка кошерного шампанского, которую дополняют узкие пластиковые бокалы, купленные нами в местном гастрономе Walmart. Я пью спиртное впервые за год, и меня ведет с первого же глотка. Эли уже гладит меня по бедрам. Я чувствую, как его борода щекочет мне шею. Я лежу и стараюсь расслабиться, утешая себя мыслью о том, что следующие несколько дней Эли будет со мной особенно милым. После секса он всегда такой.

У меня проблема. Я проснулась с чувством зуда там, внизу. В последующие дни зуд нарастает, пока не начинает казаться, что кто-то разжег маленький пожар у меня в трусах. Вскоре там все отекает и краснеет, и Эли приходится снова везти меня к доктору Патрик – спустя всего полторы недели после предыдущего визита. Она явно удивлена нашему появлению, но проводит осмотр в присутствии Эли. В этот раз, выглянув из-за простыни, она не улыбается.

– У вас инфекция, – говорит она. Она откатывается на табуретке к столу и выписывает рецепт. И отдает его Эли. – Выпейте эту таблетку, – говорит она ему. – Она должна вам помочь. – Она поворачивается ко мне и похлопывает меня по ноге: – За неделю лекарство сработает, и ваша проблема уйдет.

– Погодите, – говорю я, – а почему он пьет таблетку?

– Ну, что бы там у вас ни было, вы подхватили это от него. Если я вылечу только вас, он потом снова вас заразит. – Она не углубляется в пояснения.

Я в замешательстве. Мысль об инфекции там, внизу для меня внове. До сих пор у меня были только психосоматические проблемы. Более того, их производило мое собственное тело, а не чья-то чужая зараза. Сама эта идея – что бактерия перешла ко мне от Эли – просто не укладывается у меня в голове. В тот момент я даже не понимала, что источником этой инфекции мог быть кто-то за пределами наших отношений.

Очередное осложнение нашей сексуальной жизни выводит меня из себя. Почему пострадавшая сторона – это всегда я? У Эли нет никаких симптомов, хотя именно он меня заразил! Ужасно несправедливо.

Я вдруг осознаю, что не только у меня в этом браке могут быть секреты. Я была так занята собой, что никогда не думала о том, что и Эли тоже может быть не склонен делить со мной все свои мысли и чувства. Но даже допустив мысль, что Эли мне изменяет, я понимаю, что мне все равно. Если ему есть на что отвлечься, мне это даже на руку. Вдали от бдительных глаз Эли я смогу заняться своим светлым будущим.