Текст книги "Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней"

Хая советуется с раввинами, и они направляют нас к одобренному ими сексологу. Точнее, к семейной паре сексологов. Женщина-врач общается со мной, а мужчина с Эли. После этого они заводят нас в одну комнату и показывают нам части тела, которые склеиваются друг с другом липучками. Врач дотошно и в мельчайших подробностях объясняет нам устройство моих репродуктивных органов. Я не понимаю, как это может нам помочь. От этого все только становится еще более бездушным.

Когда женщина объясняет Эли, как все устроено у меня там внизу, мне становится немного легче, поскольку я не единственная, на кого возлагают вину за происходящее.

Затем врач-мужчина объявляет, что осмотрит меня и проверит, все ли в порядке. Поначалу я возражаю. Я никогда не проходила гинекологический осмотр и поэтому паникую и отказываюсь взбираться на кресло. В конце концов врач говорит, что использует обезболивающее; он наносит немного лидокаина, прежде чем ввести в меня палец в перчатке. После нескольких секунд неприятного тыканья он озвучивает диагноз: «У вас две плевы. Вам потребуется операция».

Это значит, что я дважды девственница. Эли пересказывает матери слова врача, но она презрительно фыркает. Когда речь заходит об операции, говорит она, решения одного врача недостаточно. Нужно второе мнение. Она дает Эли номер своего гинеколога на Манхэттене, специалистки по сложным случаям, с которой она рожала всех своих детей.

У доктора Патрик офис на Пятой авеню с окнами на заснеженные просторы Центрального парка, и, глядя в них, я вижу, как такси взрезают слякоть на дорогах, а некоторые из них по сигналу парковщика останавливаются возле отеля Pierre. Я ощущаю себя очень маленькой в этом кабинете, в этой чванливой части Манхэттена, ни секунды не сомневаясь, что медсестры и врачи смотрят на меня сверху вниз из-за того, что в семнадцать лет я уже замужем за мужчиной, который носит черные бархатные шляпы и длинные шелковые плащи, пейсы которого энергично пляшут при каждом его движении.

Доктор Патрик хмурится и сосредоточенно морщит лоб, засовывая в меня стальной расширитель и водит им то в одну, то в другую сторону. «Возможно, у вас перегородка, – говорит она. – Похоже, что там рубцы, и из-за рубцов такое иногда бывает. Это вроде дополнительной стенки внутри влагалища. Мы отправим вас на МРТ для подтверждения». Произнося это, она переводит взгляд на меня, но, похоже, не ждет никакой реакции. Видимо, она уже сочла, что особых чувств по этому поводу я не испытываю. Она с деловым видом выходит из комнаты, и, пока я одеваюсь, заходит медсестра с неприветливым лицом и выдает мне назначения. Не знаю почему, но в этом офисе мне невыносимо стыдно за свое существование – так, как никогда не бывало в Вильямсбурге.

Когда мне впервые в жизни делают МРТ, я обнаруживаю, что страдаю клаустрофобией, и так сильно плачу в трубе, что все мое тело ходит ходуном, и получить ясный снимок не удается, и на меня кричат в интерком: «Лежите спокойно!» Результаты МРТ неоднозначные, говорит доктор Патрик. Иногда продольные перегородки не видны на МРТ. Тут ничего не поделаешь, говорит она, сходите к другому специалисту. И выдает нам направление.

Эли больше не подступается ко мне так, как вначале, когда каждая ночь еще таила в себе возможность, что долгая череда наших неудач будет прервана и что каким-то образом он сумеет собрать осколки своей разбитой мужественности, и в нашем браке появится хоть какой-то смысл. Он считает, что в этом нет толку, пока мы ходим от врача к врачу и не знаем точно, в чем проблема. Думаю, он надеется, что есть какая-то серьезная загвоздка, что угодно – лишь бы отвести вину от нас, от себя самого. И хотя я так и не поверила, что проблема во мне, когда мне об этом сказали, подозреваю, что он в это поверил. Он всерьез воспринимает все, что говорит его родня.

Каждый день он все позже возвращается с работы и сразу же убегает на вечерние молитвы. А ведь поначалу он все время прогуливал их, чтобы просто побыть со мной. Я не против и отпускаю его, но, когда он приходит домой, я выговариваю ему за то, что он покидает меня. Я хочу, чтобы меня не трогали, но не хочу чувствовать себя нелюбимой. Так как же быть?

Когда он уходит, я подолгу лежу в ванне. Ванная комната стала для меня огромным утешением после всех испытаний последних месяцев. Здесь большая ванна и дорогая блестящая плитка, и с расставленными в стратегических местах ароматическими свечами эта комната превращается в мой личный оазис умиротворения.

Иногда Эли, вернувшись домой, обнаруживает, что я все еще отмокаю. «Ты превратишься в чернослив», – говорит он. Я смотрю на свои пальцы, но они выглядят не слишком сморщенными. Когда я наконец вылезаю из ванны, то всегда чувствую себя одурманенной и слабой. Видимо, это от горячей воды.

Как-то вечером я по привычке залезаю в ванну, включаю горячую воду и с удовольствием грею в ней свои вечно ледяные ноги. Но спустя несколько минут начинает казаться, что у меня горит все тело. Лицо, которое от воды довольно далеко, просто пылает огнем. Я выбираюсь из ванны и пытаюсь остыть, но не могу избавиться от этого чувства. Оно волнами поднимается у меня в груди и голове, и, поскольку я не понимаю, что происходит, мой пульс учащается. Через пару минут мой ужин поднимается по пищеводу и мощными фонтанами рвоты извергается в унитаз. Впервые в жизни меня рвет без ощущения, что я отравилась. Понятия не имею, почему это происходит, и некоторое время пытаюсь убедить себя, что что-то не так с едой, хотя на Эли она такого же эффекта не оказала. Он вечно твердит, что желудок у него железный.

Через некоторое время Эли возобновляет попытки. Раввины велели ему продолжать прилагать усилия вне зависимости от того, что говорят врачи. Наши жизни разделились на чистые дни и нечистые дни: две недели мы опасливо сближаемся, зная, что эти попытки тщетны, и еще две недели тщательно друг друга избегаем, стараясь не нарушать законов ниды. Такое чередование выбивает меня из колеи. Как только к концу двухнедельного отрезка натужного интима я начинаю приспосабливаться к новой тональности наших отношений, меня снова отбрасывает в состояние ниды, и я чувствую себя отвергнутой и нежеланной.

То, как Эли переходит от желания близости со мной к желанию быть как можно дальше от меня, кажется мне какой-то разновидностью психологических пыток. Я не могу понять, каковы его истинные чувства ко мне, когда он так легко переключается туда и обратно, заводится и остывает. Почему я не могу так собой управлять? Эли следует букве закона; кажется, что только к заповедям Божьим он испытывает настоящую любовь. Я желанна для него, только когда вписываюсь в рамки его праведной преданности Галахе.

Мои же чувства – хрупкие, пугливые создания; и, чтобы выманить их наружу, требуется время, но как только они наконец находят себе уютное местечко, их тут же отправляют обратно в изгнание. Вскоре я совсем теряю желание сближаться с мужем, потому что с ужасом жду дня, когда он опять оттолкнет меня. Я осознаю, что стала очень замкнутой; с каждым днем люди все сильнее отдаляются от меня, пока окончательно не превращаются в точки на горизонте. Мое собственное тело тоже живет отдельно от меня, и я могу совершать с его помощью разные действия, не чувствуя, что при этом присутствую.

Импульсивная рвота случается все чаще, и я обнаруживаю, что единственный способ ее избежать – это вообще ничего не есть. Меня не стошнит, если тошнить будет нечем. Отказываться от пищи легко, потому что аппетит окончательно меня покинул. При виде шоколадной плитки, некогда такой соблазнительной, у меня внутри все сворачивается. Поскольку я не способна есть, то теряю вес. Я осознаю это, только когда окружающие отмечают, что одежда, купленная пару месяцев назад, стала мне велика: юбки болтаются на бедрах, а манжеты не остаются на запястьях, а обвисают до костяшек. Раньше все посмеивались над моими пухлыми щеками – теперь же они впалые и бледные.

Когда вокруг меня много людей, мое сердце припускает, а конечности охватывают дрожь и слабость. Я боюсь, что у меня какое-то жуткое заболевание. Стоит мне заставить себя поесть, как через несколько мгновений меня настигает обильная рвота, и позывы к ней не прекращаются несколько часов. Мое тело кажется мне изнуренным и разлагающимся, как у старухи.

Врач дает мне кучу направлений – на анализы, рентген и КТ. Однажды на приеме он с сочувствием в глазах ненавязчиво протягивает мне пригоршню белых пилюль.

– Это ксанакс. Принимайте их всякий раз, когда будете чувствовать тошноту. С ними будет полегче.

– От чего они? – нерешительно спрашиваю я.

– От тревоги, – отвечает он.

– Но я же не волнуюсь! – протестую я. – Зачем они мне?

– Вы, может, и не волнуетесь, – объясняет врач, – а вот ваше тело волнуется, и симптомы ваши не исчезнут, пока вы не решите эту проблему.

Я не могу заставить себя взять у него таблетки, поэтому встаю и надеваю пальто, собираясь покинуть кабинет.

– Что ж, если не хотите таблетки, тогда возьмите хотя бы направление. – Он протягивает мне белую визитку. – Это моя хорошая подруга. Возможно, она сможет вам помочь.

«Биологическая обратная связь. Джессика Мариньи», – гласит карточка.

Ее офис расположен в доме со швейцаром в Верхнем Ист-Сайде, сразу за Парк-авеню, в самом что ни на есть гойском районе. В приемной меня ослепляют обложки глянцевых журналов со страницами, которые листают женщины с длинными наманикюренными ногтями и блестящими обнаженными ногами.

Когда Джессика заводит меня в смотровую, я удивляюсь, что здесь нет привычного оборудования. Здесь нет кушетки, на которую можно прилечь, – только удобное кресло. Я замечаю, что справа стоит какая-то техника, но не та, которую обычно видишь в кабинете врача.

С помощью кусочков серого скотча Джессика прикрепляет к моим пальцам провода и нажимает какие-то кнопки на аппарате, к которому они тянутся. На маленьком экранчике тут же выскакивает цифра – девяносто восемь, – но число быстро растет: девяносто девять, сто два, сто пять.

– Стрессуем, да? – говорит Джессика с улыбкой, убирая прядь своих светлых волос за левое ухо.

Я улыбаюсь ей в ответ, не совсем понимая, о чем она.

– Эти числа отражают уровень вашего стресса, – доброжелательно поясняет она. – Биологическая обратная связь поможет вам научиться читать сигналы своего тела и понимать, как на них реагировать. Я покажу вам, как распознать приступ тревоги и как с ним справиться, чтобы дело не дошло до рвоты.

Раз в неделю я по часу сижу в ее кресле и учусь дышать так, чтобы управлять работой надпочечников, учусь освобождать свой разум и расслаблять мышцы до тех пор, пока не вижу, как цифры на экранчике уменьшаются сами собой.

– Главное, помните: вы всегда контролируете ситуацию. Тревога не возьмет над вами верх, если вы сами ей это не позволите, – говорит она мне.

Когда я покидаю последнее занятие с Джессикой, она прощается со мной своей привычной фразой.

– Дух сильнее тела, – говорит она, постукивая себе по лбу. – Дух сильнее тела.

Эли наблюдает, как вечерами я лежу на диване и концентрируюсь на дыхательных упражнениях. Его присутствие провоцирует волны тревоги, с которыми мне приходится бороться постоянно, усмиряя каждый позыв интенсивным дыханием. Мне кажется, что я плохо стараюсь, что веду себя, как жертва в осаде, которая знает, что силы ее закончатся раньше, чем у врага, и поражение неизбежно. Но все-таки продолжаю делать упражнения. Тревога так до конца и не уходит, но теперь я хотя бы могу держать ее на расстоянии и постоянно приглядывать за тем, чтобы она не подкралась и не застала меня врасплох.

Иногда по ночам я лежу в полусне, переживая жуткую галлюцинацию, в которой одеяла и простыни пытаются поглотить меня. Я выскакиваю из кровати и прячусь в кухне, пока не отступает ощущение, что на меня нападают, хотя чувство, что даже сам воздух пытается меня удушить, никуда не девается. Кажется, что комната гнется и вертится в попытках меня раздавить; даже стул подо мной не выглядит надежным. Такое чувство, что на земле для меня нет убежища. Какое же это проклятие – не чувствовать себя в безопасности даже в собственном теле, когда все вокруг идет не так. Мое тело должно быть моей главной опорой, но вместо этого оно превратилось в моего худшего врага и постоянно меня предает.

Эли видит, что я переживаю панические атаки, но не понимает, что происходит. Вероятно, он считает, что я схожу с ума и что в себя уже не приду. Однажды в июне он не возвращается домой с работы, и, когда я пытаюсь дозвониться ему по телефону, он не берет трубку. Я жду до позднего вечера, но он так и не объявляется, так что я в итоге звоню его матери, чтобы спросить, не знает ли она, куда он подевался, но прежде, чем я успеваю задать вопрос, она холодно произносит:

– Эли не придет сегодня домой.

– Что вы такое говорите?

– Я говорю, что он больше не хочет с тобой жить. И не хочет с тобой разговаривать.

Я в шоке вешаю трубку. Я звоню тете Хае, которая уже в курсе происходящего. Она говорит, что моя свекровь считает, что Эли надо со мной развестись, потому что я не способна к соитию. Я не могу взять в толк, как Эли мог прийти к такому импульсивному решению, как он мог принять сторону матери, даже не поговорив сначала со мной.

Внезапно я чувствую, как там, где раньше во мне жил страх, поднимается волна злости. Не знаю, на кого или на что я злюсь, но я в бешенстве от несправедливости, которая до сего момента, похоже, была определением всей моей жизни, и с меня хватит бесконечных обвинений во всем на свете.

– Ладно, – твердо говорю я. – Я сопротивляться не буду. Если он и правда хочет развода, он его получит. Мне все равно. – Я вешаю трубку, прежде чем она успевает что-нибудь ответить.

В глубине души мне не все равно, потому что я боюсь остаться одна. Если муж разведется со мной, у меня не будет ни дома, ни друзей. Вероятно, я больше никогда не смогу выйти замуж. Но эти мысли уходят на задний план, потому что его предательство затмило все, и я лежу в оцепенении и не сплю до самого рассвета.

Разве справедливо, думаю я, что раз у меня есть вагина, вместилище, то я должна за все отвечать? Будь у меня пенис, разве кто-нибудь обвинил бы меня в неспособности куда-нибудь его пристроить? И как насчет всех тех ночей, когда я не спала вместе с Эли, пытаясь утешить его, потому что он не в состоянии удержать эрекцию? В этом тоже я виновата?

Я извожу себя всеми этими мыслями, но не знаю, на кого больше злиться: на Хаю, которая вечно указывает мне, что делать, не имея на то права; на Зейде, который настолько слеп, что решил, что я могу быть счастлива в браке с парнем из семейства тупых фанатиков, где буду единственной замужней женщиной, которая не носит шпицель или шляпку; на Эли, который с самого начала повел себя как бесхребетный муж, сболтнув лишнее отцу и не оставив нам шанса разобраться со всем самостоятельно; на свекровь, за то, что она постоянно суется в наши дела и втихаря сплетничает обо мне с дочерьми, за то, что она женила Эли на мне, а теперь все время талдычит ему, что он мог бы выбрать и получше; на свекра, который с особым злорадством наблюдает за нашей неспособностью консумировать брак и в любой доступный момент читает Эли лекции о галахических сексуальных традициях. Список продолжается бесконечно, пока с наступлением утренних сумерек меня не накрывает страхом, что ярость поглотит меня целиком. Я вою в подушку, чтобы не разбудить соседей.

В семь утра Эли приходит домой. Он падает мне в ноги с извинениями, но ни одно из них я не слышу. Я только вижу, как шевелятся его губы, и думаю о его бесхарактерности и слабости. В душе я уже отказалась от него, и я знаю, что, оставшись замужем за этим мужчиной, буду каждый день изображать примерную любящую жену, но никогда больше не смогу считать его за человека. Я молча киваю в ответ на все, что он говорит, и он благодарно обнимает меня, когда я соглашаюсь принять его обратно.

Мать велела ему больше не разрешать мне читать книги из библиотеки – можно подумать, причиной всех наших проблем стала моя нечестивая привычка заглядывать в их страницы. Чтобы снова читать, мне придется вспомнить все уловки из детства, но мысль об этой вынужденной лжи тяготит меня. Я уже слишком большая для всех этих битв за мелкие свободы. До этого не должно было дойти.

Я вынуждена избавиться от всех своих книг. Раньше меня радовало то, как открыто они лежат на столике у дивана, то, что я живу в собственном доме и могу больше не прятать улики, указывающие на мой любимый досуг. Но мне больше нельзя оставлять их на виду, потому что кто-нибудь увидит и донесет об этом моей свекрови. Я складываю их в большой мусорный пакет, который Эли выбросит в контейнер рядом со своей работой.

Я глажу потрепанный томик «Ани из Зеленых Мезонинов», прежде чем кладу его в пакет к «Обитателям холмов» и «Джейн Эйр». Аня была обречена, как и все дорогие моему сердцу женские персонажи из детских книг, но она была моей любимицей, потому что благодаря своей храбрости и озорству она заслужила вечную любовь всех окружающих – и я мечтала о том же. Я думала, что Эли станет тем самым, кто полюбит меня вопреки тому, что я не могу быть как все, – что он и обещал на нашей первой встрече, когда я предупредила его, что со мной будет непросто. Но похоже, под словами о том, что ему со мной будет просто, он подразумевал не любовь, а власть. Ту, что заставит меня подчиняться его желаниям и покориться его миру.

Эли говорит, что идея его внезапного исчезновения принадлежала его сестре Шпринце. Он думает, что я его простила, и теперь старается свалить вину за все неприятности на посторонних. Он говорит, что узнал о том, что Шпринца с самого начала распускала обо мне дурные слухи и сочиняла всякие небылицы. Родные уговорили его бросить меня, потому что поверили ей. Я помню, с какой горечью и злобой она смотрела на меня на шева брахот, и внезапно все становится на свои места.

– Думаешь, она просто злилась, что мы затмили ее праздник? – спрашиваю я у Эли. Все-таки недавно вышедшая замуж женщина остается центром внимания среди родных и друзей на протяжении всего первого года брака, пока не уступает эту привилегию следующей невесте. Но как только состоялась моя свадьба, о ней все позабыли. Но она ведь сама так захотела; она могла бы подождать и сама затмить мой праздник. Не думаю, что сильно этому огорчилась бы.

– Не знаю, – отвечает он. – Может, и так, а может, потому, что она ревнует, что ты теперь ближе ко мне, чем она. Мы всегда очень тесно общались друг с другом, когда жили вместе. Может, она считает тебя угрозой нашим с ней отношениям.

– Но у нее же свой муж есть! И он же твой лучший друг! Разве тебе не страшно, что она встанет между вами?

– Нет, со мной все иначе. Она вроде как вышла за моего лучшего друга, чтобы всегда быть в моем окружении. Знаешь, она давно на него глаз положила. Она сама велела брачному посреднику предложить его кандидатом.

Поверить не могу, что сестра Эли такая интриганка. Звучит так, будто она просто одержима Эли. От этой мысли мне ужасно не по себе, но я не знаю почему. И все-таки я не готова повесить всю вину на нее. Меня волнует тот факт, что Эли не смог распознать манипуляции своих родных. Как он оказался таким слабовольным человеком, хотя я была уверена в обратном? И почему, узнав о кознях Шпринцы, он не выказал ей и своим родным негодования их действиями? Он как минимум мог бы исполнить свой мужний долг и встать на мою сторону.

Поскольку я обещала Эли, что найду способ решить нашу проблему, я записываюсь на прием к сексологу, которого посоветовала доктор Патрик. Сексолог говорит, что, судя по тому, как я съеживаюсь на кресле, проблема у меня в голове. Ум, говорит она, имеет куда больше власти над телом, чем кажется. Моя вагина закрывается, если так велит ей мой разум, и, как бы я ни старалась убедить себя открыться, подсознанию виднее, и оно управляет телом.

Это называется вагинизм. Она выдает мне книгу об этом. Я вычитываю там, что такое состояние чаще всего встречается у женщин, выросших в гнетущей религиозной среде. Я начинаю понимать, что за те годы, пока я закрывала глаза на сигналы собственного тела, оно тоже научилось закрываться от меня.

Существует так называемая мышечная память, говорится в книге, которую тело задействует, чтобы сохранять навыки вроде ходьбы или плавания. Невозможно разучиться кататься на велосипеде, и тому есть причина. Вы можете позабыть ощущения, но ваши мышцы помнят. Как только вы ставите ноги на педали, они вспоминают, что делать.

Если мышцы ног научились ходить, они не могут забыть, как это делается. Невозможно лишиться этой памяти, не пережив серьезную травму. Аналогичным образом, продолжает автор книги, если мышцам вагины было приказано закрыться, мышечную память такого рода довольно трудно преодолеть. Нужно переубедить не только разум, но и сами мышцы.

Первое, что мне следует сделать, сообщает книга, – это обзавестись набором пластиковых расширителей – комплектом длинных конусов разной толщины, которые нужно учиться вставлять внутрь себя. Этот процесс может занять несколько месяцев и продлиться до тех пор, пока самый широкий конус не будет вставляться без дискомфорта. Смысл в том, чтобы научить мышцы влагалища расслабляться самостоятельно. Эти действия сопровождаются специальными дыхательными и мышечными упражнениями.

Предполагается, что я должна ходить к врачу и заниматься с расширителями у нее в кабинете, но это слишком унизительно, поэтому я отыскиваю нужный набор со скидкой в интернет-магазине и заказываю его на дом. Через неделю он приезжает в белой коробке без надписей, а сами конусы вложены друг в друга и упакованы в бархатный мешочек. Они бежевого цвета со слегка зауженными кончиками. Инструкция рекомендует использовать побольше смазки.

Каждый вечер, когда Эли уходит на молитвы, я ложусь в кровать и тренируюсь. Первые две недели – это долгая борьба за то, чтобы вставить внутрь самый тонкий конус, не толще моего пальца, а затем водить его туда и обратно, стараясь дышать при этом как можно расслабленнее. Это изматывающий и скучный труд.

Каждый вечер Эли приходит домой и спрашивает, насколько я продвинулась. Три месяца уходит у меня на то, чтобы добраться до самого большого расширителя, но сколько бы я ни тренировалась с ним, менее болезненным этот процесс не становится. Похоже, что с физической стороны я все делаю правильно, но в моральном и эмоциональном плане ничто не меняется, и я начинаю понимать, что в этом-то все и дело.

На первую годовщину свадьбы мы с Эли отправляемся на шоу гипнотизеров в Лас-Вегасе. Мы никому об этом не рассказываем, поскольку эту идею никто бы не одобрил; Эли говорит матери, что мы едем в Калифорнию, чтобы я могла отдохнуть. После шоу гипнотизер предлагает отучить людей от курения или загипнотизировать на потерю веса. Когда мы возвращаемся в отель, меня пронзает мысль, что это может сработать: меня можно загипнотизировать на раскрытие вагины!

Вернувшись в Нью-Йорк, я записываюсь к лицензированному гипнотерапевту в центре Манхэттена. Она сообщает, что это обойдется мне в двести пятьдесят долларов, но она уверена, что сможет мне помочь. Я откидываюсь у нее в кресле, а она включает ненавязчивую музыку и велит дышать глубоко. Сессия длится час. Я не чувствую себя загипнотизированной, но в таких вещах с ходу не разберешься, правда ведь?

Я сообщаю Эли, что нам пора попробовать еще разок. Когда я прихожу в микву, женщина, которая осматривает меня не в первый раз, бросает удивленный взгляд на мой плоский живот.

– Шефеле, – говорит она, – не переживай, милая. Иногда на это нужно время.

Я изображаю благодарную улыбку.

Дома я переодеваюсь в кружевную сорочку, потому что хочу, чтобы Эли расслабился и не нервничал – спустя все это время он тоже подрастерял уверенность в себе. Я убеждаю себя, что его пенис – это конус, и это срабатывает. Пусть это и больно, и внутри ритмично щиплет и жжет, но зато все быстро заканчивается – хорошо, что он быстро с этим справляется. Он так счастлив, что, кажется, смеется и плачет одновременно, и его тело мощно содрогается над моим.

Потом он перекатывается на спину и кладет руки под голову, на лице его играет довольная улыбка. Он слегка запыхался.

– Как ощущения? – тихонько спрашиваю я. Мне правда любопытно.

– Что? Ты имеешь в виду сам процесс?

– Да.

– Это лучшее чувство на свете. – У него глаза на мокром месте.

– Хм. – Я больше ничего не говорю, но мне интересно – почему лучшее для него чувство на свете не может быть таковым и для меня? Почему для мужчины это так здорово, а женщине приносит столько мороки? Понравится ли мне это когда-нибудь?

В любом случае я рада, что все закончилось. На следующий день я звоню Хае и сообщаю ей радостную новость, а она звонит и пересказывает ее всем остальным. Меня уже не волнует, что это личное. Меня уже вообще ничего не волнует.

В пятницу вечером Эли хочет снова этим заняться. Он так рад этой новизне в нашей жизни. Он залезает в кровать после ужина, и от него странно пахнет колой.

– Ты газировку пил? – спрашиваю я у него. – Ты пахнешь колой.

– Нет! О чем ты вообще? Дома же нет газировки. Где бы я взял эту колу?

– Но от тебя пахнет колой! И так сильно! Иди хоть зубы почисть.

Когда Эли возвращается, от него все еще резко пахнет чем-то вроде выдохшейся газировки. Мне тошно от этого запаха. Он думает, что я сочиняю, но запах для меня реальнее, чем простыни, на которых я сплю.

Когда следующим утром Эли приходит из синагоги, он заявляет: «Возможно, ты беременна. Мой друг в шуле говорит, что беременным иногда чудятся запахи».

Не могу я быть беременна, не так скоро. Разве так бывает? Вот так вот просто? Вряд ли это возможно. Но у беременности все-таки не накопительный эффект, достаточно одного раза. Почему бы и не с первой попытки? Подозреваю, что это возможно.

Когда заканчивается шабат, мы покупаем тест, и через пять минут на нем проявляются две розовые полоски. Похоже, мы ждем ребенка. Я сразу же чувствую, что это мальчик. На следующий день я иду в книжный магазин, покупаю книги о беременности и всю неделю провожу на диване за чтением. Я принимаю решение больше не употреблять алкоголь, хотя моя золовка считает, что пить по чуть-чуть не страшно. У меня будет самая здоровая беременность, самый здоровый малыш. Уж это я могу проконтролировать.

Я игнорирую тот факт, что вообще не испытываю эмоций, тогда как Эли буквально рыдает от счастья и сходит с ума от невозможности решить, кому рассказать об этом и следует ли ему ждать положенные три месяца, прежде чем всех оповестить. Меня же волнуют практические вопросы: где мы возьмем деньги на все необходимое, где мы все это купим и скоро ли я перестану умещаться в собственную одежду.

Я слышу, как Эли говорит по телефону с матерью в соседней комнате. И втайне улыбаюсь сама себе. Видимо, он все-таки не сдержался. Вскоре он заходит в столовую, садится рядом со мной на диван и кладет руку мне на живот.

– Она рыдала, – шепчет он. – Она так счастлива, ты бы слышала. Она думала, этот день никогда не наступит.

Ага. Потому что мне восемнадцать, и у меня осталась лишь пара лет фертильности. Она думала, что мы не сможем «решить» нашу проблему, пока мне не исполнится сорок. Что ж, Хая забеременела в шестой раз в сорок два года. Я презрительно качаю головой. Ну и парочка: Хая и моя свекровь – две паникерши.

– Знаешь, – медленно произносит Эли, – раз ты теперь беременна, значит, ты чиста. Типа на следующие девять месяцев. Тебе не нужно будет ходить в микву. Я смогу все время к тебе прикасаться.

Я прыскаю от смеха:

– Так вот чему ты так радуешься? С каких пор тебя заботит миква? Мне же туда ходить, не тебе.

– Я знаю, – говорит он, – но ты же вечно говоришь, что терпеть ее не можешь. Я радуюсь за тебя.

За себя он радуется. Он только что познал радость секса, и впереди у него девять месяцев без ограничений. Покой нам только снится.