Автор книги: Дебора Фельдман
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Я выхожу на следующей остановке и поднимаюсь на Четырнадцатую улицу возле Юнион-сквер. Я оказываюсь на центральной магистрали, которая запружена транспортом и пешеходами и тонет в звуках гудящих такси и тормозящих автобусов и мясном аромате, доносящемся из тележек с уличной едой. Шум, зрелища и запахи настолько ошеломляют, что на мгновение я теряю ориентацию в пространстве. Затем я замечаю вывеску Barnes & Noble и отчаянно устремляюсь к ней, зная, что, пока у меня над головой есть крыша, а вокруг книги, я в безопасности.
В магазине меня со всех сторон манят столы с книгами, сообщая, что именно мне следует почитать, чтобы я не тратила силы на выбор, – а зря. Новые книги меня не привлекают. Их обложки кажутся мне кричащими и безвкусными. Мне нравятся книги о давних временах с изображениями узконосых женщин на обложках, наряженных в шелк и кружева. У меня куда больше общего с персонажами старинных романов, чем с героинями современных.
Я решаю купить дешевое издание «Гордости и предубеждения» в мягкой обложке. Меня притягивает первое же предложение. «Все знают, что молодой человек, располагающий средствами, должен подыскивать себе жену»[159]159
Перевод И. Маршака.
[Закрыть]. Мне сразу становится понятно, о чем пойдет речь в этой книге, и ничто не интересует меня так, как замужество и, что важнее, ухищрения, задействованные в процессе его устроения. Никто из моих знакомых не станет обсуждать брак и сопутствующее ему с молодой незамужней женщиной. Жду не дождусь, когда придет и мое время узнать все положенные факты, и, возможно, эта книга сможет пролить на них хоть какой-то свет.
«Гордость и предубеждение» оказывается совершенно прелестным чтением. Во-первых, мне раньше не попадались книги с таким необычайно формальным языком и элегантным тоном. И это приводит меня в восторг: взвешенные и отточенные фразы добавляют в историю напряжение и интригу. Это мое первое знакомство с довикторианской Англией; да, моя мать родилась в Великобритании, но эта книга повествует о стране совершенно другой эры, и, несмотря на то что поначалу многое мне кажется чудным, вскоре я начинаю проводить явные параллели между миром сестер Беннет и своим собственным. Взять хотя бы бесконечные сплетни и коварство женских персонажей, которые не то чтобы мне не знакомы. Разве не тем же развлекают себя женщины и в моем мире, бесконечно обсуждая посторонних, но моментально включая безупречную вежливость при встрече с объектом этих сплетен? До чего же здорово моментально ощутить свое сходство с Элизабет, разделить ее чувства по отношению к ужасным несправедливостям, которыми изобилует ее общество. Вместе с ней я смеюсь над ханжеством и предрассудками, которые демонстрируют персонажи с явно завышенным самомнением.
Серьезно, я вполне могла бы быть персонажем «Гордости и предубеждения». Мое будущее тоже полностью зависит от того, насколько выгодным выйдет мой брак. Статус и репутация так же важны в моей общине и основываются на таких же прозаичных условиях; если высокоразвитых британцев в первую очередь заботит финансовое положение, то в моем мире самый ходовой товар – это богатство духовное. По мыслям и изречениям Элизабет я понимаю, что она всю жизнь провела, испытывая чувство безысходности, и, судя по всему, тоже негодует, что ее ставят в вынужденное для женщин унизительное положение, отводят ей неизбежную роль объекта, предоставленного на выбор мужчине, в чьих руках сосредоточена вся власть. Она так умна и смышлена, что, разумеется, для нее унизительно красоваться перед респектабельными мужчинами ради толики их внимания. Понятно, что Элизабет не одержима желанием заманить богача в свои силки; в отличие от других женских персонажей она проявляет непокорство духа, чем очень мне нравится. Я очень переживаю, чем закончится ее история, потому что ее судьба странным образом кажется тесно переплетенной с моей.
Я возвращаюсь к страницам «Гордости и предубеждения», как только нахожу свободное время, и, едва улучив момент, проваливаюсь в книгу. В школе я притворяюсь, что прилежно делаю записи, однако мысли мои блуждают. Городок Незефилд оживает в моем воображении, и лица его обитателей встают у меня перед глазами.
Что еще могло бы так затронуть мою душу, как не история юной девушки брачного возраста, которая отвергает выбор, сделанный за нее окружающими, и проявляет независимость? Подумать только, ведь когда-то подобным образом был устроен весь мир, и я далеко не единственная, кому не по душе такой расклад. Эх, вот бы Элизабет была рядом и могла подсказать мне, как в реальной жизни провернуть такой же бунт, как тот, который столь достойно разрешается в книге.
Этот год – мой третий, и последний, в старших классах. Мы рано заканчиваем школу, потому что нет смысла тратить лишний год на получение образования, которое нам не нужно. Мы не получим стандартные аттестаты штата Нью-Йорк – только вычурного вида свидетельства, подписанные директором и раввином. Честно говоря, от аттестата все равно было бы мало толку, потому что мне никогда не позволят искать работу на иных должностях, кроме тех немногих, что доступны женщинам в нашей общине. Вывод ясен: любые усилия, вложенные в мое образование после окончания учебы, будут абсолютно напрасными.
Однако в этот последний год нам выпадает возможность позаниматься английским с миссис Бергер, самой образованной учительницей в школе. Она каждый день приезжает из Квинса, упрятав свои волосы в широкополую шляпу. У миссис Бергер две степени магистра и надменный тон, который всех раздражает. Дурной славой среди учениц она пользуется в основном из-за своей привычки брюзжать. Я видела, как она проталкивается сквозь людные школьные коридоры, грохоча каблуками по плиточному полу. На ее лице написаны брезгливость и раздражение. Мне вот интересно, если она считает, что работать тут ниже ее достоинства, то зачем возвращается сюда каждый год?
Когда миссис Бергер заходит в наш класс в начале учебного года, она оглядывает нас с брезгливым видом.
– Ну, скажу сразу, – говорит она, – никто из вас не напишет новый великий американский роман, можете не сомневаться. – В ее голосе звучит явное презрение, но помимо него я слышу усталость и разочарование.
Мне тут же хочется ее переубедить. Да кто она такая, чтобы заявлять, что никому из нас не суждено написать что-нибудь значительное? Мы что же, становимся хуже сортом, оттого что не пишем книг? Чем чтение хуже письма? Разве книги на иврите хуже, чем на английском? Кто она такая, чтобы нас судить? Я удивляюсь своему возмущению, потому что обычно это я критикую окружающих за отсутствие интереса к образованию. Эх, если бы она могла взглянуть на меня и понять, что я не такая, как все, а не сваливала бы меня в одну кучу с остальными, как это делает любой другой чужак.
Она раздает букеты – копии, снятые с учебников грамматики, которых нам иметь нельзя, с вымаранными запретными словами.
– Мое первое правило, – говорит она, поворачиваясь к доске со свежим брусочком мела, – никаких просторечий, никаких идиом, никаких эвфемизмов. – Она подчеркивает каждое слово жирной белой линией.
Таких слов я раньше не слышала, но внезапно проникаюсь любовью к этой жесткой, хмурой даме, которая смотрит на нас с таким горьким пессимизмом. Я рада, что она продолжает возвращаться сюда год за годом и преподавать ученицам программу, к которой они не подготовлены и не пылают интересом, потому что всю свою школьную жизнь я ждала, когда кто-нибудь научит меня тому, чего я не знаю.
Я преклоняюсь перед этой женщиной, которая каждый день входит в класс, швыряя в наш равнодушный коллектив оскорбления за оскорблениями, за то, что она дарит мне мотивацию, потому что я твердо решила доказать ей, что стою ее усилий. Возможно, если среди трех сотен девочек, которых она обучает за год, среди тысяч, что она выучила за последние десять лет, хоть одна воспримет ее всерьез, то она поймет, что ее работа здесь важна, что ее ценят больше, чем она думает.
– На моих уроках никто и никогда не получал «отлично» и никогда не получит, – категорично объявляет миссис Бергер. – Максимальным результатом было «отлично» с минусом – в прошлом году, впервые с тех пор, как я начала преподавать тут пятнадцать лет назад. – Всем известно, что это была Минди. Она первая из девочек, кто получил у миссис Бергер такую оценку.
Теперь я твердо настроена получить заветное «отлично». Я слышу, как девочки вокруг заинтересованно зашевелились. Вызов, не важно, какого рода, – это интересно, хоть какое-то разнообразие. Мы все в восторге от этой перспективы.
И вскоре я получаю свое «отлично» – после нескольких месяцев усердного труда. Когда я вижу алый штамп с оценкой на листе, который возвращает мне миссис Бергер, я поднимаю на нее свой торжествующий взгляд.
– Вот видите? У меня получилось! Вы говорили, ни у кого не выйдет, а у меня вышло! – В моем голосе звучит оттенок снисхождения, потому что отчасти я рада, что могу отплатить ей той же монетой.
Миссис Бергер смотрит на меня безучастно, без малейшей реакции. Спустя миг она внезапно вздыхает и бессильно пожимает плечами, что я ошибочно принимаю за поражение.
– И что теперь? – парирует она, глядя мне в глаза. – Ну, заработала ты свое «отлично» – и что дальше?
Я не могу понять печали в ее глазах, с которой она продолжает отдавать мне мои работы с безупречными отметками – «отлично» за «отлично», – потому что думаю, что ей стоило бы гордиться, ведь мой плодотворный труд – это отражение ее преподавательских способностей.
Весь этот год выходит для меня успешным в плане учебы – и по английскому, и по идишу. Я поднажала, зная, что это мой последний шанс, и заработала безупречный табель успеваемости, которого всегда ждал от меня Зейде. Все это, разумеется, ради следующего года: только с хорошими оценками и рекомендациями я смогу устроиться на работу, о которой мечтаю, – преподавать английский в младших классах. Думаю, что если бы в детстве у меня была такая учительница, как я, то все было бы иначе и что, возможно, есть на свете еще одна девочка вроде меня, которая тоже хочет знать больше, чем ей дозволено.
Минди, еще одна девочка, которая тоже любила читать и писать, преподает светские предметы в седьмом классе. Все об этом судачат. Это и правда шокирует: все думали, что если уж она пойдет преподавать, то только религиозные предметы – учитывая ее происхождение. Интересно, как ей сошло это с рук, как родные позволили ей выбрать такой род занятий. Ее мать носит шпицель[160]160
Шпицель – традиционный головной убор у хасидских женщин, распространенный преимущественно в среде выходцев из Венгрии. Волосы накрываются сеточкой, сверху надевается специальная накладка для объема, а уже на нее – шелковый платок, который завязывается под затылком.
[Закрыть] с одной только тоненькой полоской искусственных волос спереди. Даже Зейде не попросил бы Баби надеть нечто подобное. Ему вполне хватило парика.
Для того чтобы меня рассмотрели на роль учительницы, в конце весны я провожу пробное занятие в восьмом классе. За уроком наблюдают методистка миссис Ньюман и моя тетя Хая, заведующая по английскому. Все уверены, что работа мне гарантирована, потому что моя тетя – директор начальной школы, но я думаю, что ее влияние переоценивают. Она всего лишь марионетка в руках состоящего из мужчин руководства школы и обладает иллюзорной и в некотором роде постыдной властью. Статус эксперта в светской области – не совсем то, чем следует гордиться. Поначалу она была завучем в классах с первого по восьмой, но постепенно ей снижали нагрузку и в итоге сократили до трех параллелей, с шестого по восьмой классы. Она лучшая из всех завучей по английскому в нашей школе – и по той же причине худшая. Она единственная, кто носит только парик и больше ничем не накрывает голову – ни шляпкой, ни платком. Его, конечно, не спутаешь с настоящими волосами, но многие считают, что это создает прецедент. Сатмарским девушкам нежелательно носить парики напоказ, никак не обозначая, что это не настоящие волосы.
В конце августа мне приходит письмо. Я получила работу и буду преподавать в шестом классе. Я буду зарабатывать 128 долларов в неделю. Я покупаю прямую юбку и пиджак из темно-синей шерсти и голубую рубашку в дополнение к ним. Я выбираю темно-синие кожаные лоферы с широкими квадратными каблуками, которые гулко стучат по натертому мозаичному полу школьных коридоров. Я помню это здание и времена, когда боялась могущественных людей, патрулировавших коридоры, – тех, у кого были ключи от скрипучего лифта, школьных служащих, которые могли учинить нам неприятности за любую мелочь. А теперь у меня есть ключ от лифта, и мне больше не приходится подниматься по забитой детьми лестнице.
Ученицы смотрят на меня с благоговением. Мне едва исполнилось семнадцать, но, с их точки зрения, я уже стою на пороге взрослой жизни, нежусь в сумерках между невинностью детства и оковами женственности.
Мы с Минди быстро становимся подругами, как я когда-то и мечтала. Наконец-то мы на равных. Когда мы заканчиваем рабочий день, то идем в пиццерию на Ли-авеню и сидим там за маленьким столиком у стойки, потягивая горячий кофе из одноразовых стаканчиков и обсуждая нашу работу и политику администрации школы. Постепенно выясняется, что Минди тоже тайком проносила домой книги, которые добывала везде, где только могла, и наш список прочитанного во многом совпадает. Поразительно, но она слушает в наушниках fm-радио и показывает мне, как искать станции на моем магнитофоне.
На радио Disney на волне 1560 Лиззи Макгуайр поет What Dreams Are Made Of[161]161
«Из чего сделаны мечты» (англ.), песня из саундтрека к фильму «Лиззи Макгуайр» 2003 г. с поп-певицей Хилари Дафф в главной роли.
[Закрыть], и меня зацепляет. Песня Last Christmas группы Wham! кажется, играет на каждой станции, а еще сиропные песни Бритни Спирс, Backstreet Boys и Шанайи Твейн. Я часами лежу по ночам в наушниках и слушаю незнакомые соблазнительные мелодии, о существовании которых даже не подозревала. Мне нравится электронная музыка и транс. Минди любит тин-поп.
Кажется, я влюблена в Минди. Я посвящаю ей стихи. Мне хотелось бы положить мир к ее ногам. Мы покупаем попкорн и слаши[162]162
Популярные в США коктейли из сиропа и толченого льда.
[Закрыть] и сидим на лавочках за многоэтажками, куда никто не суется, потому что шпана покупает там наркотики. Мы жмемся друг к дружке на скамейках под строительными лесами и дрожим от холода до четырех утра, не желая расходиться по домам.
В один январский шабат снегу выпадает столько, что он ложится толстой периной, и Минди не приходит как обычно, и мне весь день тоскливо. Воскресным утром я звоню ей и говорю: «Поехали в город на целый день. Давай сядем на линию J и затеряемся на Бродвее. Пойдем в кино в IMAX. Что, если кто-то нас увидит? Мне плевать. Замотаем шарфами лицо. Никто нас не узнает».
Обожаю, что Минди так же импульсивна, как я. Может, даже безрассудна. Мы едем на метро до Манхэттена и в вагоне не поднимаем лиц, опасаясь быть узнанными.
По дороге к Линкольн-центру мы плетемся сквозь грязную жижу и высокие заносы, будто прокладывая путь первопроходцев. Женщине за кассой в кинотеатре Sony мы, наверное, кажемся странными: в длинных юбках и толстых бежевых колготках, с одинаковыми стрижками «боб», заправленными под ободки. Я ищу вход во второй зал. И вроде бы вижу его на самом верху стеклянного здания. Мы заходим в небольшой зал с балкончиком, красным занавесом и красными бархатными сиденьями. Когда фильм начинается, я понимаю, что это совсем не IMAX, а персонажи не мультяшные, какими выглядели на плакатах. Минди вдруг пугается, потому что смотреть на живых людей в фильме – это грех посерьезнее[163]163
В ультраортодоксальных общинах запрещено смотреть кино и телевидение, ходить в театр, пользоваться интернетом и иметь смартфон.
[Закрыть]. Мне тоже страшно от собственной дерзости, но уйти сейчас было бы глупо.
Фильм называется «Таинственная река». Ребенка похищают на глазах у его друзей, и я подозреваю, что с ним случится что-то плохое. Потом убивают девушку. Убивают целую кучу людей, и все выглядят злыми и очень скрытными. Это первый фильм в моей жизни, и я пока не совсем понимаю, для чего нужно кино: то ли это изображение событий, то ли настоящие истории, или это просто для развлечения. Я чувствую себя раздавленной и виноватой, и это ли не доказательство, что я всю жизнь заблуждалась и что моя независимость и бунтарство принесут мне одно только горе?
Когда мы выходим на улицу, солнце слепит, и его сияние отражается от снега на земле. Моргая на свету, я стою на углу Шестьдесят шестой улицы и Бродвея и держу Минди за руку в перчатке. Никто из нас не произносит ни слова.
В кинотеатр мы больше не возвращаемся. Когда позже я буду вспоминать этот фильм, то не смогу воскресить в памяти ни одного лица взрослых актеров, только их трупы и ощущение дурного предчувствия. Даже в старшем возрасте, посмотрев множество фильмов и научившись различать актеров по внешности, я так и не смогу вспомнить, что в том фильме играл Шон Пенн или еще кто-то из знаменитостей. Люди в том фильме казались мне пугающе реалистичными. Не имея возможности с чем-то соотнести их голоса и выражения лиц, я была убеждена, что эти персонажи, заточенные в живой картине, так же реальны, как и мы с Минди.
В тот раз меня посетила мысль, что наши, возможно, правы насчет внешнего мира. Каким же кошмаром должна быть жизнь в таких жестоких условиях. Повзрослев, я пойму, что опасности из фильма существовали и в моей общине, разве что тут их замалчивали и относились к ним с попустительством. Я приду к выводу, что общество, которое честно говорит о своих бедах, лучше, чем то, что отказывает своим гражданам в знаниях и готовности, которые могут пригодиться, чтобы отразить эти самые беды.
Когда ежедневно сталкиваешься со своими страхами, при пристальном рассмотрении они тают, словно миражи. Возможно, из-за жизни в пузыре я стала боязливой, поэтому позже с осторожностью погружалась в мир извне, не позволяя себе окунуться в него полностью, и всегда возвращалась в привычную обстановку, когда меня переполняли эмоции. Много лет я стояла одной ногой тут, другой там, и неведомая вселенная, лежавшая по ту сторону портала, тянула меня к себе, а тревога, сиреной звеневшая у меня в голове, втаскивала меня обратно.
5
У меня появляется цель
Брачный посредник теперь звонит почти каждый вечер. Я в курсе, потому что, когда звонят Зейде, он спускается вниз в свой офис, чтобы поговорить без свидетелей, и всякий раз, когда я поднимаю трубку этажом выше, он замолкает и говорит «алло, алло» своим усталым дребезжащим голосом, и мне приходится тихонько класть трубку на место, чтобы он не услышал ее щелчок. Баби дотягивает телефонный провод в ванную, закрывается там и включает воду во время разговора, притворяясь, что это одна из ее дочерей хочет поболтать.
Неужели они думают, что я ничего не понимаю? Мне семнадцать. Я знаю, как все устроено. По ночам Баби и Зейде шепотом совещаются на кухне, и я знаю, что они обсуждают кандидатов.
Зейде хотелось бы, чтобы это был кто-то набожный, из уважаемой сатмарской семьи, тот, родством с кем он сможет гордиться. В конце концов, брак – это вопрос репутации. Чем достойнее выбор, тем достойнее фамилия. Баби хочет, чтобы это был парень, который во время разговора с ней не будет смотреть в пол, как тот фарфрумтех[165]165
Чрезмерно религиозный (идиш).
[Закрыть], за которого вышла моя двоюродная сестра Кайла, который религиозен до такой степени, что не общается даже с собственной бабушкой, потому что она женщина. Я же хочу, чтобы нашелся тот, кто позволит мне читать книги, писать рассказы и ездить на метро на Юнион-сквер, чтобы поглазеть на уличных музыкантов. В семье Минди первый на очереди ее двадцатичетырехлетний старший брат, и у нее-то еще есть время, а вот меня ничто не останавливает от брака. Она считает, что я выйду замуж за кого-то современного, возможно, того, кто тоже тайком слушает светскую музыку, смотрит фильмы и ходит в боулинг, как современные ортодоксальные евреи из Боро-Парка.
Сейчас мне живется вольготнее, чем в школьные годы. Я работаю, и это означает, что я заслужила право свободно распоряжаться своим временем и не отчитываться за него. Я могу встречаться с другими учительницами для планирования уроков, я могу ходить в магазины за канцтоварами. Но мне кажется, что обо мне слишком хорошо думают. Я усердно училась весь последний год, я получила престижную работу, и из меня вроде бы вышла та, кем и мечтали меня видеть Зейде и Хая. К их чести, они считают, что я выросла достойным человеком. Похоже, мои шансы на выгодный брак возросли благодаря моим достижениям, и, несмотря на то что подробностей о сватовстве мне не рассказывают, всеобщее предвкушение практически осязаемо. Шепотки, взгляды окружающих – все это подтверждает, что я, видимо, заслужила свой счастливый исход. Никогда прежде я не ощущала себя такой важной. Когда я смотрю в зеркало на свое неожиданно повзрослевшее лицо, обрамленное взрослой стрижкой-каскадом, меня захлестывает чувство собственной значимости. Это ли не лучшее время в жизни девушки, когда весь мир полнится загадочными возможностями? Все чудеса случаются неожиданно. Там, где все предрешено, радости уже не место.
Я не вникаю в оживленные обсуждения моего замужества, которые ведут мои бабушка с дедушкой и прочие родственники. Моя осведомленность ничего не изменит, разве что я буду сходить с ума из-за тревоги и неизвестности. В любом случае произойдет то, что должно; все будет так, как решит моя семья. Лучший выход для меня – просто наслаждаться текущим моментом.
Зейде больше не досматривает мою комнату, как бывало раньше. Я могу спокойно читать книги, не опасаясь, что меня застанут за этим делом. Теперь я хожу в Barnes & Noble и покупаю себе книги на самостоятельно заработанные деньги. Сначала я купила те, что когда-то брала почитать в библиотеке и о которых вспоминала потом с любовью. Новенький томик «Маленьких женщин» лежит между двумя сорочками в нижнем ящике комода, совсем не похожий на потрепанное издание, которое я держала в руках пару лет назад. Когда я была младше, то приходила в восторг от выходок бойких сестер, теперь же, на втором заходе, меня гложет тоска, когда я осознаю, в чем же на самом деле заключаются проблемы Джо. Она – женщина, которая не вписывается в свою эпоху, чьи образ жизни и судьба совсем ей не подходят. До чего же обречены персонажи, живущие во всех книгах моего детства. Их тяготит непрестанная боль несоответствия; давление общества, которому так хочется сломить их характер, подобно удушающему чувству в платье слишком маленького размера, из которого они так стараются вырваться. Наверное, и меня так же размягчат и укротят, как, видимо, случилось с Джо. Если эта книга и дарит какую-то надежду, то только на то, что каким-то образом ее персонажи находят себе комфортное местечко в мире, пусть даже им приходится идти ради этого на некоторые уступки. Возможно, и у меня получится высечь себе уголочек в этом мире, с которым я всегда была не в ладах. Я повзрослела и изменилась, как и Джо, и могу оставаться собой и в то же время быть благоразумной молодой женщиной. В конце концов, дуновение любви и замужество превратили Джо в женщину, становлению которой она так долго сопротивлялась. Быть может, и мой темперамент переживет волшебное укрощение.
Во вторник я прихожу домой с работы в четверть пятого, и снаружи уже темнеет: небо исполосовано сиренево-серыми облаками, а в розовом свете сумерек вырисовываются очертания голых ветвей. Баби ждет меня в дверях и торопливо загоняет меня внутрь, голос ее рассеян и тревожен.
– Где ты так долго ходишь, мамеле? Поздно уже, нам скоро идти пора, шнель[166]166
Быстро (идиш).
[Закрыть] прими душ, мамеле, и волосы приведи в порядок. Надень свой синий костюм.
Я озадачена. У нас сегодня какое-то мероприятие, о котором я позабыла? Может, у кого-то из двоюродных братьев свадьба или бар-мицва?
– Ну, ну, мамеле, идешь быстрее, идешь в душ, давай. – Когда Баби волнуется, она строит фразы по-венгерски, и они звучат чудно.
Я жду от нее пояснений, но она больше ничего не говорит. Я делаю, что мне велено.
Когда я выхожу из душа в синем халате на молнии и с полотенцем, свернутым на голове тюрбаном, звонит телефон, и Баби подносит трубку близко ко рту и прикрывает ее рукой, чтобы я ничего не услышала. Она что-то бормочет туда пару секунд, затем кладет трубку и изображает, будто это ничего не значит, а я притворяюсь, что она меня убедила.
Пока я наряжаюсь у себя в комнате, она стучится ко мне и говорит сквозь закрытую дверь:
– Двойре, мы пойдем кое с кем встретимся в шесть часов. Сделай укладку и надень синий костюм, и серьги жемчужные тоже. У тебя косметика есть? Накрась лицо немножко. Не слишком сильно, чуть-чуть тонального крема и капельку румян.
Она знает, что у меня есть косметика, она видела меня накрашенной, хотя я стараюсь краситься так, чтобы не было заметно.
– С кем мы встречаемся? – кричу я из комнаты, быстро застегивая рубашку.
– Мы присмотрели тебе пару, и ты встретишься с матерью и сестрой этого мальчика. Тебя отвезут тетя Хая и дядя Товье, они заедут через час.
Я замираю, так до конца и не заправив рубашку в юбку, рука застывает на боку. Моя первая «встреча». Я знаю, что это первый шаг в любом шидухе. Ты встречаешься с потенциальной свекровью и, может, даже с сестрой, а потом то же самое происходит и с парнем. Затем, если обе стороны довольны увиденным, они знакомят парня и девушку друг с другом.
Они хотят убедиться, что я хорошенькая, что я не толстая, не коротышка и у меня нет дефектов внешности. В общем-то, для этого встречу и назначают. К этому моменту они уже знают обо мне все, что можно узнать. Теперь они хотят посмотреть, как я одеваюсь, прилично ли себя веду. Я в курсе, я знаю правила этой игры. Высушив волосы, я делаю пробор посередине и заправляю волосы с обеих сторон за уши – делаю элегантную прическу, какую носят все хорошие девочки. Я размазываю капельку тонального крема по лицу, и он придает моей коже рыжеватый оттенок. Он из аптеки – я не знаю, где покупать хорошую косметику. Я провожу по щекам маленькой плоской кисточкой, которая идет в комплекте с румянами CoverGirl, и этот жест оставляет у меня на скулах розовые полосы, которые я ожесточенно растираю пальцами, чтобы румянец выглядел естественным. В итоге мой макияж практически незаметен: лицо выглядит, как и положено, чистым, и подсвечивает его лишь мягкое сияние жемчужин у меня в ушах.
Мы встречаемся в супермаркете Landau с флуоресцентным освещением, от которого моя кожа выглядит призрачно бледной, и, когда мы заходим внутрь, я заламываю свои пальцы в черных кожаных перчатках. Хая пытается приободрить меня.
– Мы побеседуем всего пару минут. И тебе и говорить-то не придется, они просто хотят посмотреть, как ты выглядишь, и убедиться, что у тебя хорошие манеры, а потом мы разойдемся. Нам ни к чему устраивать сцену в продуктовом или привлекать внимание посторонних.
Я уверена, что окружающие все равно обратят на нас внимание. Как же я нервничаю. К счастью, сегодня вторник, а не канун шабата, когда магазины забиты битком. Меньше поводов тревожиться. Несколько минут мы осматриваем проходы между полками, но я вообще никого не вижу, не говоря уже о тех самых матери и дочери. В отделе с замороженными продуктами светло; на стеклянных дверцах выстроившихся в один ряд холодильников замерз конденсат, и я вижу там свое отражение и не узнаю эту девушку с бледными поджатыми губами и лишенными всякого выражения глазами. Свежевымытый виниловый пол под моими туфлями кажется опасно скользким. Я снимаю ворсинки с пальто, приглаживаю непослушные пряди, щиплю себя за щеки, чтобы они порозовели.
Моя будущая свекровь дожидается нас в отделе бумажных товаров. Она невысокая, худощавая женщина с морщинистым лицом и такими тонкими губами, что они выглядят как слегка растушеванная карандашная линия. Я слегка падаю духом, когда вижу, что она носит шпицель, плоско и туго намотанный у нее на черепе. Блестящий платок из серого атласа, расшитый розовыми цветами, завязан большим аккуратным узлом у нее под затылком, а хвосты его спускаются по спине. Этот головной убор вдвое больше ее собственной головы, и кажется, будто он пошатывается на вершине ее миниатюрной фигуры. Ее дочь смуглая, с волосами пепельного цвета, квадратным лицом и маленькими раскосыми глазами, ростом даже ниже, чем мать. Ее клыки цепляются за нижнюю губу, так что их кончики заметны, даже когда у нее закрыт рот. Она не мигая смотрит на меня. О чем она думает? Любопытно. Достаточно ли я симпатична для ее братца? А как насчет тебя, думаю я. Кто возьмет в жены тебя – вот такую? Эта мысль приносит мне легкое чувство триумфа, и я спокойно выдерживаю ее взгляд.
Хая обменивается фразами с женщиной в шпицеле, но я их не слышу. Чего ожидать мне от парня, связанного родством с такими людьми, думаю я, с такой страшненькой сестрой, с такой невзрачной матерью? Я, может, и сама не красотка, но в сравнении со мной они выглядят плебейками. Не для этого я создана. Неужели Хая вообще не понимает, что я такое?
Видавший виды «таун-кар» ждет нас возле супермаркета, и я забиваюсь в самый дальний угол заднего сиденья и смотрю в сторону складов, выстроившихся вдоль Ист-Ривер, и огней Вильямсбургского моста, мигающих над ними. От моего дыхания окно запотевает, и я тру его своей кожаной перчаткой. Хая дает водителю адрес, и я слышу, как она разглаживает юбку и поправляет спереди парик. Ее вид всегда должен быть идеален, даже если никто ее не видит. Даже не глядя на нее, я знаю, что спина ее идеально выпрямлена, подбородок вытянут вперед, а жилы на шее напряжены до предела.
Она не рассказывает мне о том, что мне ужасно хочется узнать, но гордость не позволяет мне спросить. За годы родства Хая приучила меня стыдиться проявлений слабости. Эмоции, по ее мнению, – это слабость. Я вообще не должна ничего чувствовать, не должна переживать за то, что со мной произойдет. Только когда такси сворачивает на Пенн-стрит, она тихо произносит: «Я дам знать, если будут новости».
Я не удостоиваю ее ответом. Дома Баби уже в кровати, а Зейде все еще в синагоге занят учеными делами. Я не торопясь раздеваюсь и складываю вещи на сундук, стоящий в изножье моей кровати. Некоторое время я стою возле него на коленях на жестком розовом ковре и перебираю клетчатый шарф, лежащий поверх стопки вещей, – шарф, который Хая купила мне к новому пальто. У кале мейдл[167]167
Девушка на выданье, невеста (идиш).
[Закрыть] должны быть элегантные вещи, сказала она мне. Это означает, что ты готова к замужеству. Никогда в жизни меня не баловали таким количеством новых красивых вещей. У меня стильная черная сумка и туфли из итальянской кожи. Серьги-гвоздики с жемчужинами и серебряное колье с моим именем на иврите. Все детство и в подростковые годы я мечтала о побрякушках, которые постоянно видела на подругах, но даже не решалась такие попросить – на такую просьбу никто бы даже не отреагировал. Но последние шесть месяцев меня задаривают всем, о чем только может помечтать девушка, – и ради чего? Видимо, чтобы быстренько придать мне лоск. Либо чтобы умаслить меня. Если причина в последнем, то я с трудом понимаю, зачем это все, ибо в глубине души осознаю, что меня соблазняют, как ребенка конфеткой. Я ощущаю трепет оттого, что наконец-то чувствую себя окруженной заботой и вниманием. Наверное, я слишком всем этим увлечена, чтобы думать о чем-то еще.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
