Текст книги "Новый Рим и славяне. Византийские мотивы славянства и Руси"

* * *

Весной 1035 года по Р. Х. мощная военная флотилия ромеев неожиданно и стремительно вошла в дельту Нила. Впереди шли лёгкие ладьи и дракары берсеркеров. За ними следовали быстроходные дромоны. Замыкали строй тяжёлые галеры с множеством воинов, метательными машинами и установками греческого огня. В дельте флотилия разделилась и пошла тремя группами вверх по течению трёх протоков реки. Пламя пожаров, разгром и разрушения охватили арабские селения и города на юго-восточном побережье Средиземного моря и в низовьях великой африканской реки. Берсеркеры первыми сходу врывались в селения и города, сминали и избивали защитников, вламывались в дома, грабили, насиловали, угоняли скот, брали в плен женщин, юношей, девушек, детей, предавали смерти стариков, жгли хозяйственные постройки, жилища, корабельные верфи.

Харальд не запомнил точно названия городка, стоявшего на берегу большой протоки Нила недалеко от моря. Кажется, это была Дамиетта. Ранним утром, когда дракары причалили к берегу и заскрипели килем по прибрежному песку и илу, берсеркеры тут же сбросили сходни и ринулись к воротам города, окружённого глинобитными стенами. Харальд возглавил людей, пошедших на приступ. Но перед воротами их уже ждали чернокожие лучники и пращники. Они осыпали русов и варягов ливнем стрел и камней. Нападавшие успели укрыться щитами, но многие были ранены в ноги. Это ослабило натиск берсеркеров. Арабы успели закрыть ворота города. Под свист стрел и камней русы и варяги стащили на берег по сходням с одного из дракаров мощное бревно, окованное железным наконечником. Это был таран, заранее приготовленный для приступа. Под прикрытием больших щитов близ ворот из брёвен были сооружены козлы, к которым подвесили орудие. Под крики нападавшие стали раскачивать таран и бить им в ворота. Со стен на головы нападавших летели камни, а затем полилась кипящая смола. Укрываясь щитами, русы и варяги отпрянули назад. Опытный норовистый Хольти и Снорри Ведер* стали убеждать Харальда дождаться прибытия греческих галер с метательными машинами и греческим огнём. Харальд согласился, но велел тем временем Доброславу и Рагнару Гору зажечь верфи и арабские корабли, стоявшие у берега. Те быстро повиновались. Через полчаса разбушевавшееся пламя уже пожирало городскую верфь и посудины арабов. Ещё через четверть часа близко к берегу подошли четыре греческих галеры и ударили камнями по воротам города. Пламя огнемётов обрушилось на стены, превращая защитников в факелы, и согнало со стен всех стрелков и воинов. После третьего удара камнемётов каркас ворот со створами был выбит из ненадёжной кладки глинобитных стен, и берсеркеры вновь ринулись на приступ.

Уже в городе Харальд свалил ударом меча мощного негра с кривой саблей и круглым щитом, защищавшего вход в один из богатых особняков. Хольти, Снорри и Отто были рядом, и они вчетвером рассекли секирами и мечами запертые наглухо двери дома. С громом вломились в безмолвные покои. За варягами последовало трое русов из отряда Харальда: Збыслав, Родослав и Судимир. Казалось, внутри особняка уже не будет никакого сопротивления и можно безнаказанно брать всё, что захочешь. Но не тут-то было, берсеркерам пришлось иметь дело с вооружёнными слугами-евнухами. В схватке были смертельно ранены Отто Эгир и Родослав. Хольти получил рану в бедро. Но Харальд и его соратники перебили всех, кто набросился на них с оружием в руках. Среди убитых по виду был и сам хозяин богатого дома. Завоевателям достался многочисленный гарем, обилие золотой и серебряной посуды, драгоценности, дорогие одежды, завесы из парчи и шёлка. Слуги и служанки этого богатого дома молили варягов и русов на коленях о пощаде, и Харальд, смилостивившись, приказав воинам не трогать этих людей. Оказалось, что один из слуг неплохо знает греческий. В знак благодарности за спасённую жизнь он вместе с раненым Хольти и привёл спрятанную где-то в чулане дочь хозяина дома. Берсеркеры уже начали забавляться с женщинами гарема, когда Харальд, отирая от крови свой меч, вдруг увидел стройную фигуру полногрудой девушки, закутанной с головой в тёмные шелка. Бывший слуга насильно втолкнул её в помещение, а она что-то громко и с вызовом сказала ему. Факелы и светильники уже ярко пылали в доме, и молодой норвежец увидел только пару жгучих чёрных глаз, обращённых на него. Всё остальное было закрыто и укутано тканями. Харальд резко подошёл к девушке и сорвал перстами с её лица тёмную чадру. Перед ним стояла совсем молодая женщина невиданной красоты. Её смуглые, налитые тёмным румянцем ланиты и полнокровные уста были восхитительны. Большой, изящно изогнутый арабский нос, огромные выразительные глаза, белоснежные, красивые, ровные зубы, черная, как смоль, вьющаяся грива волос – всё было невыразимо прекрасно. Молодой берсеркер застыл в изумлении. А она смотрела на него гордо и смело. Увидев эту сцену, все воины прекратили крики и перестали приставать к женщинам. Лишь один раненый Хольти среди наступившей тишины, вдруг расхохотавшись так, что из глаз его выступили слёзы, обронил:

– Харальд, похоже, она ранила тебя не только ниже пояса, но и в самое сердце!

Общий хохот берсеркеров перекрыл все остальные звуки в доме…

Разделив огромную добычу, как того требовали обычай и законы войны, берсеркеры на своих кораблях пошли дальше на юг против течения реки. Все радовались военному счастью, успеху, пили вино, кричали, забавлялись с пленными женщинами, обращёнными в рабынь. Только предводитель отряда берсеркеров Харальд Сигурдарсон был задумчив и молчалив. Он получил большую долю захваченного добра, золота и драгоценностей, но это не сильно волновало его. Он почти неотрывно смотрел на свою главную добычу – смуглокожую красавицу арабку, ставшую его рабой, и всё ещё не верил, что ему так повезло.

* * *

На исходе лета победоносная флотилия ромеев уже оставила разорённые берега дельты Нила и вновь вышла в открытое море. Быстроходные дромоны греков и ладьи берсеркеров преследовали остатки египетского флота у берегов Южной Палестины. Вот тогда увидели Харальд и его сподвижники берега Святой Земли. Среди берсеркеров было мало глубоко верующих христиан. Однако и они с некоторой тревогой и каким-то особым чувством уважения засматривались на редкие далёкие и высокие синеющие горы, зеленеющие прибрежные долины и желтовато-белые пустыни этой загадочной земли, проплывавшей по десному борту кораблей. Христиане на кораблях берсеркеров стояли на коленях часами и громко молились. На греческих кораблях служили молебны и литургии. Странные, загадочные, таинственные чувства испытывал тогда Харальд, всматриваясь на восток. Хотя, может быть, причиной тому была и его новая любовь к рабыне-арабке, которую звали Фатима.

У берегов Леванта флотилия ромеев настигла остатки арабского флота и сожгла его. Далее путь её лежал в Цареград. В конце того же года столица империи торжественно встречала победоносную флотилию, нанёсшую арабам тяжелейший урон. Устрашённый этим ударом, халиф Египта заключил с империей тридцатилетний мир и выплатил контрибуцию. Все стратиги, принимавшие участие в египетском походе, были щедро одарены базилевсом и пользовались его особой милостью. Так Харальд Сигурдарсон оказался в числе наиболее прославившихся военачальников империи и снискал при дворе особое уважение и славу. Не одно женское сердце теперь с надеждой, трепетом и вожделением было готово открыться для любви или тайных удовольствий молодому светловолосому красавцу и храбрецу из далёкой Норвегии.

Между тем в столице Харальда ожидало письмо. Привез его богатый купец, пришедший с торговым караваном из Киева на исходе лета. Письмо это не сразу нашло того, кому было отправлено. Да молодой норвежец и не ожидал получить его. Так или иначе, но Сигурдарсон был очень удивлён, когда купец передал ему большое послание от Эллисив. С некоторым волнением он выслушал строки, написанные по-русски, прочитанные ему Доброславом. Эллисив писала, что по-прежнему любит Харальда. Да, ей уже не раз предлагали руку и сердце, сватали её у князя Ярослава. Но пусть он знает, она дождётся его. Отблагодарив русса, норвежец остался один и задумался. Да, слишком далеко была Эллисив. Всё, что было там, в Гардарике, казалось, ушло навеки, кануло в вечность. Он жил уже совсем другой жизнью.

А вечером Харальд наслаждался любовью со своей новой рабыней-наложницей. Он лобзал её пышную грудь, щекоча языком её большие соски с крупными тёмно-вишнёвыми пятнами вокруг них. С наслаждением вдыхал аромат её молодого женского тела, целовал смуглые стройные бёдра, колени, красивые стопы с розовыми подошвами и смуглыми пальцами ног, унизанными золотыми кольцами. Она отвечала ему ещё большей страстью, лаская и нежно терзая его своими перстами и устами. Почти как звери, в экстазе страсти, сами не понимая, что с ними творится, Харальд и Фатима соединялись несчётное число раз и стонали от наслаждения. Они сказочно красиво смотрелись на белых шёлковых, смятых их страстными движениями покрывалах ложа. Она, смуглая, почти чёрная, длинноногая, стройная и пышногрудая, опутывала его своей длинной иссиня-чёрной вьющейся гривой волос. Он, светлый, белокурый и широкоплечий, сильными руками и ногами сжимал её тело и владел ею. И казалось, что знойная страсть и изощрённость Востока состязаются на ложе с нордической силой, неудержимостью и умом.

* * *

Жизнь в столице и империи между тем шла своим чередом. Евнух Иоанн Орфанотроф обложил население новыми налогами, деньги обесценились. Всё шло к обогащению торговой знати и обнищанию основной массы простонародья. Многочисленная родня пафлагонцев, занявшая важные государственные посты, воровала и истощала казну. Вдобавок почти каждый год страну стали поражать бедствия – то град, то засуха, то саранча, то эпидемии. Городские низы, подогреваемые столичной аристократией или фемной военной знатью, упустившими власть из своих рук, всё более выражало своё недовольство предержащими власть.

– Базилевс Михаил во всём полагается на Орфанотрофа. Он стал суеверен. Увлечение государя монахами-аскетами доходит до смешного, – говорил за очередной выпивкой берсеркерам Хольти.

– Назореев, приходящих во дворец, базилевс упрашивает ночевать на своей постели. Так уламывают лишь дорогих шлюх. Сам же ложится на низкое ложе, положив под голову камень, – смеясь, рассказывал Локки.

– Он так стяжает духовное спасение, лично ухаживает за больными, – пытался оправдать базилевса Рагнар Гор.

– Да, но почему он отказывается от сожительства с женой, объявляя это грехом? – спорил с ним Локки.

– Зато для столичных «порни» базилевс выстроил специальный монастырь «очищения», – отвечал Рагнар.

– Несмотря на такое благочестие, столичная молва упорно обвиняет базилевса в пристрастии к колдовству, – ехидничал Хольти.

– С детства Михаил страдает падучей болезнью, и с каждым годом приступы её приходят всё чаще и мучают сильнее. А теперь к ней добавилась водянка, и Пафлагону с каждым годом тяжелее становится управлять государством, – вступился за базилевса Харальд.

– А главное, Пафлагон высоко ценит нашу службу, – добавил он.

Его слова немного вразумили берсеркеров и прекратили споры среди них.

«Он почти не устраивал выходов и неохотно появлялся на людях, а если имел намерение принимать послов или исполнять иные из императорских обязанностей, то те, кому поручено было следить и наблюдать за ним, с двух сторон навешивали пурпурные ткани и, едва лишь замечали, как он закатывает глаза, начинает трясти головой или иные признаки болезни, сразу же удаляли всех присутствующих, затягивали занавес и принимались хлопотать вокруг лежащего, как в спальне. Он легко был подвержен приступам, но ещё легче от них оправлялся, при этом недуг проходил бесследно и к нему возвращался непомрачённый рассудок… В перерывах между приступами царь неутомимо пёкся о государстве и не только обеспечивал благоденствие городам внутри наших границ, но и отражал натиск соседних народов – иногда посольствами, иногда дарами, а то и ежегодными военными экспедициями», – писал историк Михаил Пселл.

* * *

Следующий год принёс империи нашествие печенегов. Корпус берсеркеров был временно разделён, одна его часть была отправлена на Дунай, отражать натиск кочевников. Другая – переправлена в Малую Азию под начало стратига Константина Пафлагона (брата императора) и дралась под Эдессой в Северной Месопотамии против тамошних арабов. Оба похода были успешны. Харальд и его отряд были подчинены Пафлагону и бились с арабами в двух сечах. Эдессу удалось отстоять. Арабы отступили от города. И в этих сражениях русско-варяжская дружина в какой раз покрыла себя славой. Конечно, потери были значительные, но отряды берсеркеров, дравшиеся против печенегов на Дунае, потеряли убитыми и ранеными ещё больше людей.

Возвращение в столицу победоносных войск было торжественным. Императорская милость и дары вновь полились рекой на стратигов и русско-варяжский корпус. Но вскоре в Цареград пришло известие, что почил Великий русский князь Мстислав Черниговский. Новость эта почти никого не оставила равнодушным. Немало было тогда печали и горя. Многие связывали своё возвращение на Русь с именем этого Великого князя. Берсеркеры старшего поколения хорошо знали его, кто-то пришёл при нём служить в Цареград или не раз дрался под его началом за империю. Русичи и варяги устроили поминки и тризну в память о покойном Мстиславе-Свейне. Следом пришло и ещё одно известие из Руси. Печенеги всё же прорвались через Заграду у Роси, дошли до Киева и обложили его. Князь Ярослав Хромой был тогда в Новгороде, но успел собрать войско из словен, варягов, кривичей, чуди и пришёл на выручку столице. В жестокой сече у стен Киева завоеватели были разгромлены и бежали. Произошли эти события почти в то время, когда ромейское войско громило печенегов на Дунае.

Постепенно страсти улеглись, и жизнь при дворе вновь потекла своим чередом. Харальд Сигурдарсон был теперь сказочно богат и превратился в завидного жениха империи. Неоднократно он замечал на себе то страстные и вожделенные, то томные взгляды и слышал льстивые слова лучших невест и красивейших женщин империи. Казалось, первое время норвежец был равнодушен к этим знакам внимания. Но однажды он заметил на себе взгляд таинственных и тёмно-синих, подобных лесным омутам, глаз молодой и знатной красавицы-гречанки. Её звали Валерией Ксифилиной. Она принадлежала к аристократическому и древнему ромейскому роду. В свои двадцать пять лет она уже успела побывать замужем и стать вдовой. Но это никак не отразилось на её лице и характере. Этой женщине хотелось не просто иметь любовника. Она жаждала настоящей, жгучей, может быть даже трагической любви. Харальд всей своей сутью почувствовал это, прочёл это в её глазах и не устоял. Нет, он не оставил свою рабыню Фатиму, но он сумел скрыть от Валерии свою связь с египтянкой.

* * *

Так прошло ещё два года. За это время Харальд и его люди дважды побывали на Сицилии, где сражались против арабов под руководством прославленного греческого стратига Георгия Маниака. Тот полностью разгромил сарацин и вернул империи почти всю Сицилию. Там же норвежцам пришлось однажды столкнуться и со своими земляками – норманнами. Это были викинги, которых возглавлял удачливый и хитрый Робер Гвискар. С трудом берсеркеры отбили их нападение и более с викингами уже не встречались. Базилевс назначил Маниака катепаном Италии. Но это были последние успехи. Что же касается берсеркеров, то они значительно обогатились, хотя в их рядах вновь появились невосполнимые потери. В боях за Сицилию погибло двое близких соратников Харальда – Снорри Ведер и Лейв Мар.

Тем временем здоровье базилевса всё более ухудшалось, а с ним всё хуже шли дела империи. Вспыльчивый катепан Георгий Маниак не поладил с друнгарием флота Стефаном Калафатом (зятем царя), избил его. Обиженный друнгарий послал в столицу донос на катепана. Михаил Пафлагон сместил Георгия Маниака. Тут арабы перешли в наступление, и Калафат быстро потерял недавно обретённую Сицилию. За греками осталась лишь крепость Мессина. Затем норманны захватили южноиталийский город Мельфи, превратив его в свою морскую базу. А в 1040 году в бухте Цареграда по неизвестной причине дотла сгорел императорский флот. Всё это уронило престиж императора и правящей партии. [31]31
  Друнгарий (греч. δρουγγάριος, лат. drungarius) – командир военного подразделения в византийской армии. Друнгарий флота – командующий императорскими боевыми кораблями (в отличие от провинциального флота морских фем, содержавшегося за их счет). – Примеч. ред.


[Закрыть]

– Нет пафлагонцам Божьей милости! – всё чаще восклицали на рынках и в порту простолюдины, недовольство которых подогревала столичная аристократия.

Валерия Ксифилина при встречах с Харальдом, наливая ему очередной кубок вина, всё чаще заводила разговор о том, как поведёт себя он и его берсеркеры, если в столице вспыхнет восстание против пафлагонцев. Сигурдарсон пил крепкое ароматное вино, нежно целовал Валерию и отмалчивался. Она утоляла его страсть, он остерегался быть откровенным с ней в личном, а о политике предпочитал вообще молчать. Сколь были они близки как мужчина с женщиной, столь же были и независимы друг от друга. Она не хотела вторично идти замуж. Он не спешил жениться.

Между тем летом того же года, протестуя против невыносимых налогов, восстали славяне Белграда. Возглавил их болгарин Пётр Делян. Многие знатные его соотечественники, тяготившиеся ромейским владычеством, присоединились к нему. Восстание перекинулось на берега Адриатики. За оружие взялся славянский город Диррахий. В марте 1041 года новый катепан Италии Михаил Докиан был разгромлен норманнами в первый раз. Летом ему нанесли второе поражение. В сентябре он не только проиграл битву, но и сам попал к норманнам в плен. В том же году имперские войска потерпели поражение от славян Петра Деляна при Фивах. Умиравший от водянки базилевс Михаил в этот трудный час явил пример собственного мужества. Он собрал войска, позаботился о лошадях, снаряжении, продовольствии. Всё это поразило столичное население, так как военному делу Михаил Пафлагон был вовсе не обучен. Корпус берсеркеров принял участие в походе.

Восставшие были разгромлены. Сказать правду, между восставшими славянами были серьёзные внутренние распри. Делян попал в плен в конце года и был ослеплён. В ходе этой войны Харальд заметил, что варяги не давали пощады восставшим и жестоко вели себя с пленными. Но русы из корпуса берсеркеров неохотно шли в бой против славян и зачастую отпускали пленников. Понимая это и стремясь сохранить единство среди своих соратников, норвежец приказал скандинавам и датчанам не обижать пленных славян и не мешать русам поступать так, как они считают нужным.

Император возвращался из похода с триумфом. «И вот он торжественно въезжает в столицу, а весь народ высыпает ему навстречу. Видел его и я; он трясся на коне, как покойник на катафалке, а его пальцы, державшие поводья, были как у гиганта – толщиной и величиной в руку (до такой степени воспалилось у него нутро), лицом же он вовсе не походил на себя прежнего. Таким образом, он… показал ромеям, что воля может поднять и мёртвых, а рвение к прекрасным делам – одолеть телесную немощь», – писал Пселл.

Но дни базилевса были уже сочтены. Незадолго до кончины Михаил IV Пафлагон принял схиму.

* * *

Иоанн Орфанотроф, опасаясь, что со смертью больного Михаила IV его положению при дворе придёт конец, уговорил базилису Зою усыновить своего родственника Михаила, даровать ему кесарский венец, то есть по ромейским законам признать его наследником престола. Он приходился племянником Иоанну Орфанотрофу и Михаилу Пафлагону – был сыном их сестры и Стефана Калафата. Зоя исполнила просьбу Орфанотрофа. Новоиспечённый кесарь, казалось, был бесконечно благодарен августе и Иоанну.

Став императором после смерти Пафлагона, наступившей 10 декабря 1041 года, Михаил V унаследовал и прозвище своего отца. Во время венчания случилось неблагоприятное знамение. Не выдержав духоты в храме и тяжести царской одежды, усыпанной драгоценными камнями, он упал в обморок. Правление своё Калафат начал с того, что возвратил из ссылки всех пострадавших аристократов, в том числе и прославленного Маниака.

Но Иоанна Орфанотрофа, которого втайне ненавидел, сместил и подверг опале. И если Орфанотроф хоть как-то удерживал чиновников в рамках приличия, то с его падением их казнокрадство и насилие приняло угрожающие размеры. Жестокий и бесстыдный Калафат тем временем, по словам Пселла, «ополчился на весь свой род и хотел извести тех, кто ему благоволил и помог получить титул кесаря. Он свирепствовал против царицы, из дядьёв одних убивал, а других отправлял в изгнание». Императрицу Зою он заточил в монастырь на Принцевых островах. Та, оставляя дворец, безутешно рыдала. Наказанием, которому василевс подвергал провинившихся налево и направо, было оскопление. Без стеснения применял он это страшное и жестокое наказание даже к седобородым отцам семейств. Это был человек без тени благородства, чувства чести и благодарности, не верный ни одному своему слову.

Правда, богатое столичное купечество, верхушка ремесленников, судовладельцы («избранный городской люд, люди с рынка и ремесленники», как говорит Пселл) являлись его опорой. Ничего не изменилось и в положении русско-варяжской гвардии. Наоборот, только на них и делал ставку Калафат. Но неоднократно Харальд замечал злой, холодный и скользкий взгляд нового императора, обращённый на того, кому он готовил очередной капкан и наказание. После этого действительно жертва попадала в силки и подвергалась жестокой казни. На душе у норвежца и его соратников после этого долго было неладно. Сигурдарсон и все берсеркеры понимали, что происходит, и положение в империи становилось тревожнее час от часу. Провинциальная, военно-фемная знать и столичная аристократия, возненавидевшие Михаила V, организовали заговор и подбивали простонародье к восстанию.

* * *

Всё произошло в апреле 1042 года. Получив от своих приспешников волосы августы Зои – знак её отречения от мирской жизни, – базилевс почувствовал себя победителем. Но преждевременно: когда столичный эпарх начал читать горожанам хрисовул о низложении Зои, народ поднял шум. Послышались крики: [32]32
  Эпарх (греч. επαρχος) – в Византийской империи гражданский и военный руководитель провинции (епархии), а также градоначальник столицы, Константинополя. – Примеч. ред.


[Закрыть]

– Не желаем Калафата-ставропата (крест поправшего) базилевсом!

– Хотим законную нашу наследницу, матушку Зою!

– Сокрушим кости Калафату! – грозно выкрикнул кто-то в толпе.

После того призыва народ взялся за оружие.

Под градом камней эпарх бежал в храм Святой Софии. Так началось крупнейшее после «Ники» восстание в Константинополе.

В городе вспыхнули пожары, прокатились погромы. Чернь громила и жгла дома сторонников Калафата: купцов, богатых ремесленников, ростовщиков, судовладельцев. Ромейские войска столичного гарнизона и округи были в бездействии. Никто из стратигов не вступился за тирана. Дворец был осаждён. Только берсеркеры и ярые приверженцы базилевса защищали его. Восставшие вооружились до зубов, ибо синклит и столичная знать открыли арсеналы. Вооружившись, народ пошёл на приступ. Оборонявшиеся, как писал Пселл, «устроившись в укрытиях… принялись метать сверху камни и копья, многих убили и разорвали тесный строй нападающих, но восставшие, разобравшись, в чём дело, снова обрели силу духа и встали теснее прежнего».

Берсеркеры уже понесли первые потери от тысяч стрел и камней, осыпавших дворец. Иногда восставшие пускали стрелы с огнём. В некоторых помещениях дворца начинался пожар. Харальд и другие предводители гвардии велели воинам и слугам немедля тушить загоравшиеся покои. Они знали, что уже весь город охвачен восстанием, что войска бездействуют и только русско-варяжский корпус защищает дворец и перетрусившего императора. Однако изменить долгу и клятве верности базилевсу берсеркеры не могли. Сподвижники Калафата в ужасе решали, что предпринять. С каждой минутой положение становилось всё безнадёжнее. И если первый приступ был отбит с большими потерями для нападавших, то за ним вот-вот должен был последовать второй, ещё более мощный. Харальд понимал, что гвардия не устоит против всей столицы.

Вдруг появился вездесущий Локи и сообщил берсеркерам:

– Радуйтесь, преемники Нифльхейма! Сподвижники базилевса добились у него веления возвратить из ссылки августу Зою и показать её народу!

– Не слушайте хитромудрого обманщика, готового перехитрить даже себя самого! Всем готовить луки, стрелы, копья и мечи к новому приступу! – громко приказал Харальд своим людям.

И тут неожиданно перед ним появилась Фатима. Взволнованная, сверкавшая огненными чёрными глазами, она бросилась на грудь к Харальду и торопливо заверещала на ломаном греческом:

– Я так рада видеть тебя живым! Милый, я люблю и не оставлю тебя, пусть даже нас убьют вместе!

Как могла она пробраться в осаждённый дворец, было уму непостижимо. На подобное способно было лишь любящее женское сердце. В очах Фатимы стояли слёзы радости и готовности ко всему, что посылал ей её Аллах. Прижавшись к Сигурдарсону всем телом, она с трепетом гладила его по ланитам и бороде своими нежными розовыми ладонями и тёмными длинными перстами. Растроганный признаниями женщины, но с головой занятый обороной дворца Харальд, как мог, успокоил её:

– Милая Фатима, побереги себя! Ты не сможешь помочь мне сейчас спасти ни нас обоих, ни меня самого. Тебе немедля нужно уйти отсюда в безопасное место!

С этими словами он повёл её в дальние покои дворца, где препоручил охране нескольких дворцовых служанок, которые ещё чудом не разбежались от страха. Никто, кажется, даже не обратил внимания на эту сцену. Настолько все были обеспокоены происходящими событиями.

«Между тем во дворец доставили императрицу; она, однако, не столь радовалась тому, как с ней распорядился Всевышний, сколько ждала ещё худших бед от мерзкого царя. Поэтому-то она и не воспользовалась удобным случаем, не попрекнула тирана за свои страдания, обличия не изменила, но посочувствовала ему и пролила слёзы о его судьбе. Михаил же, вместо того чтобы переменить ей одежды и облечь её в пурпурное платье, потребовал ручательств, что не станет она жить по-другому, когда уляжется буря, и смирится с уготованной ей участью. Царица всё обещала, и перед лицом грозящей беды заключили они между собой союз. И тогда они вывели её на самую высокую площадку Великого театра и показали взбунтовавшемуся народу, ибо думали, что смирят бурю его гнева, если вернут ему его госпожу. Но одни так и не успели увидеть ту, которую им показывали, а другие, хотя и узнали её, ещё больше возненавидели тирана, который и в гуще бед не освободил своего сердца от злонравия и свирепости», – писал Пселл.

То, что Зоя была одета по-монашески, вызвало у народа мысль о неискренности действий Михаила Калафата. Все поняли, что возвращение Зои лишь дешёвая сцена, дабы успокоить народ, а потом расправиться с восставшими.

Тут последовал второй приступ дворца. Берсеркеры встретили восставших стрелами и копьями. Сотни людей погибли в перестрелке и от ударов камней. Но новая волна восставших прорвалась во дворец. Здесь началась кровавая рукопашная сеча. Харальд, все русы и варяги дрались насмерть, как на поле битвы. Мечами и секирами защищавшиеся сносили головы, ссекали плечи и руки нападающих. Но и они один за другим падали замертво под ударами копий, секир. Восставшие метали в берсеркеров камни, а затем подрубили и обрушили на них балки перекрытий передних покоев, чем сильно ослабили их сопротивление. Схватка продолжалась в клубах пыли и мусора, сыпавшегося сверху.

Вдруг в самый разгар сечи напор восставших начал ослабевать. Многие стали выходить из боя и оставлять дворец. По их рядам пронёсся какой-то клич, и, наконец, они все вскоре оставили передние покои дворца, уже залитые кровью и заваленные трупами. Раненых уносили на руках или помогали им выйти. Русы и варяги не преследовали отступавших. Они оставались на своих местах в недоумении. Тут близ Харальда вновь оказался всезнающий и вездесущий Инги Локи. Улыбаясь, он рванул своего предводителя за плечо и заорал:

– Мы спасены!!!

Забрызганные своей и чужой кровью, уже готовые умереть, но не сдаться, русы и варяги, не выпуская оружия из рук, недоверчиво и вопрошающе оборачивались, смотрели на Локи.

А Инги вещал:

– Патриарх Алексий потребовал от синклита лишить Калафата трона. И синклитики немедленно низложили его. Синклит возложил венец на голову порфирогениты Феодоры! Она ещё вчера (20 апреля) тайно возвращена из ссылки. Феодору только что венчали в Святой Софии, и не только весь народ, но и знатные встали на её сторону.

«Все тогда отвернулись от тирана и в славословиях стали провозглашать Феодору царицей», – писал Пселл об этом событии.

Харальд и берсеркеры с трудом могли поверить тому, что только что избежали смерти. Многих трясло хуже, чем с похмелья, но они не опускали оружия, готовые сражаться до конца. А ещё через полчаса после того, как Локи принёс известия, сама августа Феодора явилась во дворец в сопровождении вооружённой охраны и обратилась к недоумевавшим берсеркерам. Стройная и высокая, уже одетая в царскую порфиру, она предстала пред русами и варягами. Ей было немногим за пятьдесят, но выглядела она прекрасно. Большие синие глаза её сияли и были наполнены мужеством. На ланитах разлилась краска молодого задора и огня. Благородное лицо лишь слегка тронула сеть морщин. Царская диадема венчала пышные светлые волосы, окроплённые прядями седины. Берсеркеры почти все знали, кто предстал перед ними, а потому чтили её и внимали ей.

– Призываю вас всех, мои доблестные и верные воины-варанги! Не поднимайте оружия против меня – своей базилисы, против моего народа и Церкви во имя Христа Спасителя! Вложите мечи в ножны во имя светлой памяти ваших князей и конунгов: Свенда, Мстислава, Олафа, кои сейчас взирают на нас из вышнего мира и молятся за вас. Жизнь ничтожного тирана не стоит того, чтобы ради неё лилось столько праведной крови. Да и сам тиран уже оставил дворец, верную гвардию и бежал в Студийский монастырь со своими сподвижниками.

После этих слов Харальд и его люди опустили оружие.

– Благодарю вас, мои верные берсеркеры! Я не оставлю вас, что бы ни случилось. Если вы не хотите более служить здесь никому, то я призываю: служите и будьте верны мне – вашей базилиссе. Верьте моему слову, – уже не так громко промолвила Феодора.

С этими словами она оставила залитый кровью Большой дворец и направилась в Вакулеон.

На грудь к Харальду неожиданно бросилась Фатима, неизвестно как вновь пробравшаяся к месту сечи.

– Милый, мы живы! Аллах спас нас от верной смерти! Мои молитвы и любовь спасли тебя! – радостно и громко тараторила она.

Сигурдарсон стоял в полном недоумении и в растерянности, то пытаясь обнять, то придержать женщину, ибо всё тело его было покрыто липким, остывающим потом, а доспехи покрыли пыль и брызги крови. Смешанные чувства любви и неловкости овладели им. Забрызганный чужой и своей кровью, поседевший, бородатый Хольти, увидевший это, загоготал, затрясся от смеха всем своим телом, но с трудом выкрикнул: