Текст книги "Царь Димитрий. Загадки и тайны Смутного времени"

– Боже ты мой! Как же давно всё это было. Словно во сне, – прошептал изумлённый Леонид. – А было ли оно?

– Было, государь мой! И на пиру во Угличе сиживать приходилось и подарками табя и сродников одаривать, да и самим подарки принимать, – вновь кланяясь, с улыбкой лепетал дворянский голова.

– За какие же делы, служилый, упекли тя сюды на самый дальний литовский рубеж? – поинтересовался Отрепьев.

– Да аз с Богданом Бельским в Царёве-Борисове станом стоял. Посланы были мы супротив крымских ратных людей. Да всё поначалу было у нас добро слажено. Но след опала постигла князя Бельского от царя Бориса. И многие сотни служилых людей – дворян и детей боярских под ту ж опалу угодили. Вот меня грешного и услали сюды. А семья то моя – жена с детишками в Чернигове. Да и на том, слава тебе Господи, – отвечал Олферьев, крестясь.

– Эх, Семён Романович, погодь. Сквитаемся мы ишо с Годуновым. Вся недолга, – зло процедил сквозь зубы Отрепьев.

– Нам бы, Семён Романович, сбитню горячего испить, аль медовушки перед дорогой. Угостишь ли? – попросил Олферьева Мисаил.

Голова позвал слугу и приказал принести крынку медовухи, чаши и тёплый каравай из печи.

– Да ишо порасскажи нам, Семён, где и когда лутче рубеж пройти? – попросил Отрепьев.

– Думаю лутче вам не сей же час ехати, а пождати, да пред рассветом трогаться, – посоветовал Олферьев.

– Добро, пождём, – молвил Отрепьев и взглянул на своих спутников.

Те молча согласно склонили головы. Тем временем слуга принёс медовуху, чаши, хлеб и поставил самовар. Собеседники разлили хмельное по чашам, преломили каравай. Повадин прочёл молитву, и все выпили.

– Пожди чуток. Прикажу сей же час кóней ваших на конюшню свести, да расседлать. Пусть отдохнут. А как светать начнёть, заседлают и езжайте с Богом, – молвил голова, утёр усы, и велел слуге отвести коней на конюшню.

– Тронемся, мóлодцы мои, на день (на юг) от села часа через четыре. За селом речушка, вскрылась уже. Да она и в мороз не всегда встаёт. Там от неглубóко. Кóням по бабки будеть. Речушка та и есть рубеж с Литвой, – продолжал дворянский голова.

– Брат Мисаил, наливай ишо по чашам, пока не приспел час ехати, – с хитрой ухмылкой предложил Отрепьев.

Повадин с улыбкой вновь разлил медовуху по чашам…

Спустя три часа, не доезжая саженей пятидесяти до речки, Олферьев распрощался с иноками и перекрестил их в дорогу.

* * *

До городка Остер по ту сторону рубежа путники добрались уже к следующему вечеру. Трое верховых иноков не вызывали ни у кого из местных каких-либо подозрений и вопросов. Так к исходу третьего дня после перехода через рубеж путники спокойно достигли левого низменного берега Днепра напротив Киевских высот.

Вечерело. Перед иноками лежал покрытый бело-серым льдом, величественный и широкий Днепр-Словутич. На противоположном высокогорном берегу его в лучах закатного солнца раскинулся большой и красивый город, блещущий куполами древних храмов. В бликах закатного мартовского солнца было видно, что у берегов реки лёд значительно подтаял, и там образовались проталины и полыньи. Но на средине реки лёд был ещё бел и крепок. Снег на крутых склонах уже сошёл. Лишь кое-где в ложбинах светлели старые снежные намёты.

– Ну что братия, помолимся, да с помощью Божией потягнём верхи чрез реку, – молвил Отрепьев.

– Справимся ль, не потопит нас река? – засомневался Повадин.

– А мы тихохонько, но споро. Намётом не поидéм, рысью побеги́м, – отвечал Отрепьев, меряя взглядом расстояние до другого берега, и оценивая ситуацию.

– Сколь здесь до другого берега – с версту будет? – с сомнением спросил Леонид.

– Нет, государь мой, версты полторы, а то и поболе, – отвечал Отрепьев.

– Ну, коль решили, так благослови нас, Господи! – произнёс Повадин и начал читать молитву Святому Духу:

– «Царю Небесный, Утéшителю, Дýше истины, Иже везде сый, и вся исполняяй, сокровище благих и жизни Подателю…»

Соратники его негромко вторили и творили крестное знамение.

– Ну, трогай, с Богом! Держись посторонь от меня… – молвил Отрепьев, и первым свёл коня на лёд.

За ним не спеша последовали его содруги. Осторожно объехав промоины у левого берега, они слегка пришпорили коней и скоро выехали на средину реки. Здесь лёд был действительно прочен, и можно было не бояться. Но через десять минут, когда они были уже близ правого берега, лёд гулко треснул под кованным копытом коня Отрепьева. Тина вздрогнула и заржала, чуя опасность.

– Попридержи кобылицу, брат Леонид! – крикнул Отрепьев.

Леонид натянул поводья, и стал успокаивать лошадь. Но та тряслась всей кожей и переступала с ноги на ногу. Всадники сбавили ход и медленно приближались к правому берегу. Вдруг саженях в трёх от прибрежный камней одна из промоин дала трещину. Тина, почуяв недоброе, встала на дыбы. Но Леонид осадил её. Та ударила копытами о лёд и расколола его в нескольких местах. Льдины встопорщились и лошадь с седоком провалилась в образовавшийся ледяной пролом аж по самую шею. Леонид окунулся в ледяную воду почти по грудь. Барахтаясь в ледяной каше, кобылица неистово ржала и храпела. Но Леонид, оставив стремена, ловко выбрался из седла, бросился грудью на кромку льда, подтянулся, вынося своё тело из воды, и выбрался на твёрдый лёд. Всё это произошло так быстро, что ни Отрепьев, ни Повадин так и не успели что-то предпринять. Молодой инок не испугался, не выпустил поводья, а, намотав их на кулак, стал тянуть кобылицу из воды. Та, барахтаясь в ледяной каше, била передними коленями о лёд, кровавя воду и поднимая муть со дна, но и не тонула. Явно, здесь у берега было неглубоко.

– Оставь ея, брат Леонид, уходи к берегу, ся спасай! – кричал ему Отрепьев.

Но, молодой инок упрямо тянул лошадь из воды за повод.

– Ну же милая, ну же, прядай сюды! – уговаривал он кобылицу и тянул её к себе.

– Уходи, государь мой! Сами мы управимси! Беги на брег! – орал Леониду Повадин.

Но инок не отступал. Григорий быстро оставил седло и бросился ему на помощь. За Отрепьевым последовал Повадин. Втроём они вытащили покрытую ледяной крошкой, сосульками, мокрую и дрожащую лошадь из полыньи. Затем, недолго думая, пешком, ведя лошадей в поводу, последовали на подъём.

Стемнело, когда, продрогшие, промокшие, они вошли в ворота Киево-Печёрской Лавры. Лошадей отвели на монастырскую конюшню, расседлали, отерли потниками. Леонид особо тщательно вытер Тину, успокоил её, поглаживая по храпу и по шее, подкормил сухарями. Братия Лавры была очень внимательна и доброжелательно настроена к путникам. Складывалось такое впечатление, что монахи Лавры были предупреждены об их приезде, ждали их, как ждут дорогих и уважаемых гостей, хотя и не знали, кто эти гости. Им налили дорогого фряжского вина, хорошо накормили, предоставили место для ночлега в отдельной небольшой странноприимной палате.

* * *

К утру Леонид занемог. Инок чувствовал, словно всё его тело скрутило. Позже у него начался такой озноб, что он заскрежетал зубами. Молодого монаха трясло, как осиновый лист. Проснувшись от чувства какой-то смутной тревоги, Григорий, подошёл к ложу своего сокилейника, укрыл его вторым – своим одеялом, а сверху набросил полушубок. Леонид согрелся и перестал дрожать от озноба. Но не прошло и четверти часа, как у него начался сильный жар.

Григорий, разбудил Мисаила, позвал служку-монаха, веля привести какого-нито лекаря. Лекарь пришёл лишь днём, когда Леониду было уже совсем плохо. Осмотрел больного и дал ему какие-то порошки. Монахи напоили его травными отварами, но молодому иноку становилось всё хуже.

К вечеру больному стало так плохо, что, придя в сознание, он попросил священника для исповеди и причастия. Послали за батюшкой. Отрепьев и Повадин в ужасе взирали на происходящее и молили Господа. Отрепьев в молитве у постели больного с мольбой вопрошал:

– Господи, раз Ты спасал и уберегал его все эти годы, когда он был в опасности, зачем Ты привёл его сюда, где он будет принят по достоинству своему, как истинный сын отца своего, привёл, а теперь хочешь забрать к Себе? Господи, сохрани и упаси для великого начинания раба твоего Леонида – Димитрия. Огневицу укроти, исцели и воздвигни со одра болезни.

Повадин, стоя на коленях перед образами в утреннем углу палаты, возжёг лампаду и также молил Бога:

– «Владыко Вседержителю, Святый царю, наказуяй и не умервщляяй, утверждаяй низпадающыя и возводяй низверженныя, телесныя человеком скорби исправляяй, молимся тебе. Боже нашъ, раба Твоего, брата нашего Леонида немоществýюща посети милость Твоею…».

Вскоре пришёл Лаврский архимандрит Елисей, принеся с собой ларчик со святыми дарами. Попросил братию оставить палату и приступил к исповеди…

Через четверть часа, когда Елисей вышел из палаты, исповедовав и причастив больного, Отрепьев заметил, что на нём не было лица. Руки иеромонаха слегка тряслись, губы дрожали. Благословив братию трясущейся рукой, архимандрит быстро удалился…

* * *

Спустя две недели после описанных событий князь Адам Вишневецкий, был оповещён слугой, что приглашённые им лица прибыли к нему в усадьбу и ожидают его. Князь Адам встал из-за письменного стола, расправил длинные, седые казацкие усы, посмотрелся в зеркало, что висело в его кабинете, и степенно направился по галерее к лестнице, ведущей вниз – в гостевую палату замка.

Широкоплечий слуга-оруженосец с поклоном растворил перед князем Адамом створы тяжёлых дубовых дверей в бревенчатую гостевую палату, и князь увидел трёх молодых монахов, склонившихся перед ним и так приветствовавших его. Правда, один из троих – самый молодой по виду, склонил лишь голову, касаясь груди юношески-редкой и светлой бородкой. Двое других поклонились князю поясным поклоном, касаясь перстами своих сапог. Адам молча поклонился гостям в ответ и, не произнося ни слова, стал всматриваться в их лица. Он не хотел начинать разговора, не угадав сам, кого он позвал к себе в замок. Перед ним стояло трое молодых, крепких и краснощёких молодца. Один из них светловолосый, с лицом, открытым и добродушно-приветливым, был выше двух других на полголовы, худощав, но сложен хорошо. Явно умный и образованный, хотя и незнатный, он, скорее всего, происходил из среды служилых людей. Этот не вызвал особого интереса у князя. Вишневецкий перевёл глаза на второго. Тот – невысокий, но крепкий, грузный и широкоплечий с родинкой у переносья, в довольно потрёпанном подряснике, нагловатыми глазами уже внимательно следил за князем Адамом. Широкоплечий явно был не тем, кого ожидал увидеть Адам. Князь нахмурился и перевёл глаза на последнего. Третий, ещё недавно оставивший юношеский возраст, но худощавый и стройный, сильно походил на второго. Родинка, только поменьше и аккуратнее, также украшала его переносье. В отличие от своих краснощёких соратников, он был слегка бледен (следствие перенесённой болезни), лишь лёгкий румянец стал появляться на его щеках под внимательным взглядом князя. Вся внешность этого молодого человека, особенно лицо и выразительные серые глаза являли собой образ высокого благородства, природной настойчивости (возможно упрямства), отваги, решительности. Но, в то же время, он был словно осенён ореолом величественной трагичности. Чем больше князь Адам всматривался в этот лик, тем загадочнее, интереснее и притягательнее виделся он ему. Похоже было, что архимандрит Елисей не ошибся, сообщив князю неожиданное, хотя и долгожданное известие.

* * *

В сентябре 190… года в Фонтанном доме Шереметевых в Петербурге за чашкой чая шёл любопытный разговор двух уже известных персон, занимающихся скрытой от широкого читателя историей Смутного времени.

– Ваше сиятельство, очевидно, что все события Смуты в России, неразрывно связаны с теми обстоятельствами, которые принято называть «влиянием». По Вашему мнению, кто мог оказывать влияние на наши внутренние дела? – спрашивала у графа Шереметева его единомышленница и собеседница.

– О, «интересантов» вокруг России в это время было немало. Но явственней всего просматривается «греческий след», – отвечал Сергей Дмитриевич.

– И где же он берет свое начало?

– На самом верху. В конце XVI – начале XVII века престол Вселенского патриарха занимали последовательно Мелетий Пигас, Кирилл Лукарис и Афанасий Пателарий. Все три иерарха имели тесное прикосновение к России. Но, поскольку в их юрисдикции находились области Западной Руси, то большýю помощь им в «пасторском деле» оказывал князь Адам Вишневецкий, – пояснил граф.

– Вишневецкий, это тот, кто одним из первых заговорил о спасенном царевиче Димитрии? – поинтересовалась собеседница.

– Совершенно верно. Но надо не забывать, что Кирилл Лукарис не раз бывал и в Любече, и в Брагине, то есть там, где можно было встретить Вишневецкого. А архиепископ Арсений Эласонский оставил подробные записи обо всем, происходившем тогда в России. Он рассказывал и о том, что именно монахи донесли Вишневецкому, и бывший с ними – сын Царя и Великого князя Ивана Васильевича. После этого Вишневецкий взял его в дом свой, снял с него монашеские одеяния, одел в светское платье…

– Значит, о прибытии загадочного человека Вишневецкому сообщили монахи? – спросила собеседница.

– Конечно, и они могли быть только православными, так как князь Адам считался ревнителем православия, противником Брестской Унии. Это лишь к середине XVII столетия предпоследний в роду Вишневецких – князь Иеремия – отклонился от Православия. Его брак с Гризельдой Замойской отдал его всецело в «польские руки», – пояснил Шереметев.

– Но вернемся к этим монахам! Откуда были они? И что конкретно рассказали князю Вишневецекому? – настойчиво продолжала дама.

– Начну по порядку. Монахи были из Киево-Печерского монастыря. Именно они поведали о том, что архимандрит Елисей принял в монастыре троих, их которых один разболелся и в болезни признался игумену Печерскому, будто он сын царя Ивана Васильевича, и игумен «чаял, то-правда».

– Граф, а если поразмыслить, могли ли встретиться у Вишневецкого таинственный молодой инок и кто-нибудь из греческих иерархов? – предположила собеседница.

– Вне всякого сомнения! И, скорее всего, это был Кирилл Лукарис – духовник князя. Давайте попробуем сравнить этих служителей церкви: Один стоит на высшей ступени иерархии церковной, другой – в скромной рясе инока… Один носитель мудрости критской (греческой), другой – самоучка, но носитель таинственного имени; оба большого ума, с большими связями, которые «переплетают» греческие нити; оба не вполне сочувствуют русскому патриаршеству. Думаю, по благословению Вселенского патриарха Леонид снял монашескую рясу и вернулся в светскую жизнь из рясофора,… – рассуждал Шереметев.

– Сергей Дмитриевич, не совсем понятно про Русское патриаршество…! – засомневалась дама.

– Да, это сложный и больной вопрос… Но в XVII веке некоторые церковные деятели и политики считали, что должности высших иерархов Православной Церкви должны занимать греки, как носители «исконного» православия… – подчеркнул Шереметев.

* * *

Поздним вечером государь Борис Феодорович принимал у себя в покоях «товарища» Старого Земского двора[38]38
  «Товарищ» – заместитель главы (судьи) приказа.


[Закрыть] Ивана Милюкова, по прозвищу «Гусь». Государь сидел на мягком стульце под образами, пред которыми теплились многочисленные свечи и лампады. На нём был лёгкий домашний кафтан, мягкие сапожки, да и сам Борис Феодорович, после бани был размягчён телом, а сердце и душу согревал горячий сбитень. Голова же государя оставалась ясной, хотя он и был встревожен какими-то смутными подозрениями и догадками. Правее царя Бориса стоял его постельничий – боярин Андрей Арцыбашев.

Иван Гусь согбенно предстоял государевым очам, сложив руки на поясе и изредка оглаживая бороду. Опрос «товарища» Старого Земского двора длился уже более четверти часа.

– А ще ли есть иные вести с литовского рубежа? Какого рода и звания люди тоей седмицей в Литву черес рубеж шли и по какой надобности? – спрашивал Годунов.

– На Брянском рубеже, Великий государь, торговые гости от Свенской обители числом восемь человек с обозом чрес Стародуб на Гомель прошли. Люди торговые, все ис Калуги: Васка Балуев, да Петька Дронов со товарищи. Торг вели хомутами, сёдлами, да упряжью конскою поначалу у Свенского монастыря. И спрос на товар немалый был. А как наторговали у Свенска, брянскому воеводе челобитную подали, разрешение выспросили и с тем обозом пошли за рубеж, – рассказывал Иван Гусь.

– А иного звания люди проходили бес спросу, али бес воеводского ведома? – внимательно слушая Милюкова, продолжал расспрашивать государь.

– Без ведома началных людей твоих, государь, на тоих рубежах никто в Литву не проходил. Но по опросу подьячих, государь, городовые казаки черниговские Сёмка Котов, да Ванька Посохин донесли, де по приказу головы и воеводы черниговского князь Василья Рубца Масальского провели оне троих чернецов до стана порубежного, что у села у Монастырёва, у литовского рубежа. И тоих чернецов минувшей седмицей черес рубеж провёл началный того стану дворянин московский – Сёмка Олферьев Романов сын, – излагал Иван Гусь.

Годунов внимательно слушал, покачивая головой, о чём-то размышляя и что-то обдумывая.

– Позволь, государь, испросить? – вступил в разговор постельничий.

Борис Феодорович согласно кивнул.

– А по какому делу, куда, и кто таковые, какой обители сии чернецы, чрес рубеж пошли? – задал вопрос Арцыбашев.

– По опросу станового Сёмки Олферьева, двое чернецов – те монаси Чудовой обители – Михалко Повадин, да Гришка Отрепьев. А третий – свято-Пафнутьевой Боровской обители инок Варлаамко Яцкой. Монаси сии направили ся в Киев – Великим постом на молитву к святым местам в Печерскую обитель, – отвечал Гусь.

– Отрепьев, говоришь, Гришка? На слуху отечество и род Отрепьевых. Не ис Костромских ли Отрепьевых? – задумчиво, с вопросом и тревогой в голосе произнёс Годунов.

– Из них – из Костромских, да из Галицких – подсказал постельничий.

– И како ж монаси сии к рубежу пришли, чаю пеши, аки паломники, али на возу, на дровнях ли? – хитро и вкрадчиво вновь спросил Арцыбашев.

– Городовые казаки черниговские сказывали, де монаси те вéрхи от Новгорода-Северского пришли на добрых кóнях. И черес рубеж у Монастырёвского стану тако же вéрхи перешли, – с долей некоторого смущения, словно вновь осмысливая что-то, отвечал Гусь.

– Странно сие, государь, монаси, но не пеши, не на дровнях, но аки дети боярстии, или казаки – вéрхи! – подняв десный перст, акцентировал постельничий.

– Да баяли исчо казаки черниговские, де дозрели оне, яко у мнихов тех тайно и оружье имелось: пистоли, да секиры малые, да ножи ногайские, – вспоминая подробности, добавил Милюков.

– Да уж, и с оружьем?! Не тати ли, воровские люди какие в иноческой сряде были? – с нотой удивления в голосе спросил постельничий.

– Не всё ясно в деле сем, – соглашаясь с постельничим, озабоченно промолвил царь. – Ты, Иван, внове подьячих своих пошли, пусть повызнают всё по обителям, что указаны были, о мнихах: Отрепьеве, Повадине, да Яцком. Да и по князь Василье Масальском пусть повыведают и тем казакам допрос еще раз учинят, де, как князь Василей тех мнихов принимал, да зачем велел к рубежу проводить. Да пусть у стана рубежного ещё повыспросят про мнихов же, де ночью ли прошли, ли днём, да не возвернулись ли вспять чрез рубеж, – добавил он.

Иван Гусь поклонился государю и с разрешения удалился.

* * *

Пришла Пасха. Весна окончательно утвердилась на дворе и принесла тепло на берега Днепра. Грозный Брагинский замок, построенный из дубовых брёвен, с четырьмя угловыми и двумя проездными башнями опушило зацветающими и зеленеющими садами. Князь Адам Вишневецкий давал в своём просторном замке «пир силен». Бывшие рясофорные иноки Леонид и Григорий одели светское платье, приторочили к поясам клинки в ножнах. Они были расстрижены православным греческим иерархом Кириллом Лукарисом в поместье князя Адама Вишневецкого. Повадин остался в монашестве.

В Брагине, не смотря на всегдашнее гостеприимство хозяина, было большое стечение гостей. Это всё – князья, представители древних боярских родов, знатное панство. В просторной гостевой палате – застолье. Столы поставлены в два ряда. Ближе к восточному углу, где размещены образа, два ряда столов перегорожены третьим рядом в виде буквы «П». Столы ломятся от снеди, бутылей с доброй горилкой и бочонков вина. Пред православными иконами жарко и ярко горят лампады и свечи.

Князь Адам велит слугам вынести к столу большую братину, налитую старым, добрым и дорогим вином, привезённым ему из Бессарабии. Сам владыка Кирилл читает молитву и благословляет трапезу. Гости, стоя и развернувшись к образам, тихо вторят владыке и кладут крестное знамение. После Кирилла слово берёт хозяин стола. Он расправляет длинные усы, закидывает назад длинный, седой казачий чуб, крестится и молвит:

– Христос Воскресе! Братие во Христе, добродие и панство, ныне Божьим попущением ли, промыслом ли, государь наш лядский и литовский Жигимонт III – «сын свейский»[39]39
  «Сын шведский» – прозвище короля Сигизмунда III. Этот государь, являясь принцем шведского королевского дома, занял королевский престол Речи Посполитой по приглашению польско-литовского сейма.


[Закрыть]. Но в доброй памяти маю надежды наши, да и в том давнее раденье наше было, дабы Великое княжество Литовское и Великое княжество Московское в вечное и нераздельное соединенье злучились под одново государя рукою. На великие панства наши давно хотели мы сына православного государя Московского по роду от отца его – царя Иоанна. И услышаны молитвы наши и милостию Господа Христа ныне з нами сын его пребывает. Слава грядущему Великому государю Русскому Литовскому и Московскому! Сей есть среди нас!

Стоя за столами, князья, боярство и панство единым гласом, единодушно во всю силу лёгких возглашают:

– Слава, Великому Русскому, православному государю! Слава! Слава! Князю Адаму слава!

Братина переходит от одного гостя к другому. Каждый пьёт, сколь хочет и сколь может.

Слегка захмелевший Расстрига с дамасским клинком в ножнах у пояса восседает близ князя Адама и владыки Кирилла. Пьёт он немного, обращается то к одному, то к другому. Идёт оживлённая беседа. За спиной Расстриги сидит Мисаил Повадин и поддерживает разговор. Порой Расстрига обращается к Повадину с вопросом или за советом.

Сильно хмельной Отрепьев сидит среди панства близ Расстриги, принимая приветствия. Он восседает рядом с родным братом и единомышленником князя Адама – князем Михаилом Вишневецким. Отрепьев слышит хвалебные и ведёт весёлые речи, пьёт, и пьёт одну чашу вина за другой. У многих среди литовского панства и шляхетства удивление и сомнение:

– Как похожи эти два родовитых московита друг на друга! Да и который же из них сын государя Московского!? Князь Адам не указал, который из двух…

И за поясом у Отрепьева – кинжал в ножнах, а на поясе – приторочена дорогая казачья сабля, темляк которой он нет-нет, но тронет десницей, да и глаз его зорок, несмотря на хмель. Неотрывно следит он за тем, кто подходит и окружает его сподвижника – Расстригу…

* * *

Некоторое время спустя в своих кремлёвских палатах царь Борис опрашивал судью Посольского приказа Афанасия Власьева:

– Добро ли разместили литовских посылов? Корма вовремя доставлены? Довольны ли послы, нет ли жалоб каких?

– Всё, государь наш, справили. Жалоб от послов никаких нетути, – отвечал Власьев.

– Кто ж посольство возглавляет?

– То сам именитый канцлер Литовской Лев Иванов Сапега, – с поклоном отвечал судья.

– Како мыслиши, Афонасий, о чём литвины речь поведут, чего просить будут?

– Мыслю, государь, речь поведут о дружбе и мире. С Ям-Запольского перемирья уж девят на дцать лет минуло, а тое перемирье на десять лет подписано было. Да и последнему то десятилетнему перемирью с Литвою и с Польшей срок черес год подходит. А у тех – война со свеями. Опасаются ноне литвины угрозы с нашей стороны, не хотят на две стороны воевать, будут о мире просить.

– А ещё о чём послы бают? – спросил Годунов.

– Бают, государь, де побивают их свеи в Чудской земле. Бают, де недовольны оне государем своим Жигимонтом. Величают его «сыном свейским». Де на свою голову, по грехам своим на королевский стол его позвали. Он же со своими свеями переговоры не вёл, войну зачал и своих же свеев побить не может, – с охотой стал отвечать Власьев, да запнулся.

– Молви, молви Афонасий дале. Вижу, сказать, чего хочешь, – с лёгкой улыбкой обратился к главе Посольского приказа царь. – Мыслю, опасаешься и про мое царское избрание и призвание без умысла молвить?

– Да и не только сие беспокоит меня, государь наш, – с поклоном, пряча глаза, отвечал судья.

– Что ж ещё умолчал? Глаголь! – повелительно, но всё ещё с улыбкой велел царь.

– А исчо, государь, баял яз грешный со старым знакомцем своим литвином – Ёлкой Ржевским. Коли помятуешь, государь, не раз сей литвин в посольствах к нам бывал. Дак вот, поведал мне Ржевской, де у князя – у Адама Вишневецкого объявился под Киевом в вотчине ево некий расстрига – именем Отрепьев Гришка. И тот расстрига бает, де жив младший сын покойного царя Иоанна Василевича – царевич Димитрий Углицкий. Жив и в Литве ноне обретается, – переходя на шёпот, закончил Власьев.

Улыбка сошла с уст царя Бориса. Что-то словно стукнуло в сердце ему, бледность согнала румянец на лике. Годунов откинулся головой назад, сжимая дланями подлокотники царского престола. Глава Посольского приказа с ужасом воззрел на царя и опустил глаза долу.

– Ну вот, и дождались давних долгожданных вестей! – с трудом вымолвил Борис через несколько минут.

После продолжительного молчания, царь вновь обратил потускневший взор на Власьева и негромко молвил:

– Помни, Афонасий, мира литвинам и ляхам ни по каким видам не давати, переговоры вести о продлении перемирья.

– Долго ль новому перемирью быти, государь? – спросил судья.

– Двадцать лет, – отвечал Борис, отпуская посла мановением десницы.

* * *

В княжеских покоях в Брагине за широким столом сидят двое друг напротив друга. Теплятся лампады пред православными образами. На столе крынка с добрым старым вином и две чаши полны хмельного. Но ведущие беседу почти не пьют. У князя Адама тайный разговор с Расстригой.

– Како мыслиши о грядущем своем, государь мой, кажи менэ́? – сдвинув брови, серьёзно спрашивает Вишневецкий.

– Мыслю быти Великим князем Литовским, – немного подумав, отвечает молодой человек.

– Круль Жигимонт не позволит того ныне! – отрезвляя и наставляя Расстригу, бросает князь Адам.

– А что литовские князья, боярство и паны не вступятся за меня, не пойдут за мною? – спрашивает молодой человек.

– Пийдут, но ни супроти́в ляхов и круля. Потому путь твий веде тэ́бе на Москву – наставляет Вишневецкий.

– А и пойдет литовское панство за мною, обрету ли Москву? – с сомнением спрашивает собеседник.

– В ди́ле сем литовские князи́ и панство тэ́бе лишь едно – ошее рамено. Ни совладаты Русьской хоть и православной Литве и её паньству с Москвою и московитами. Сы́лою не совкупиты Киевску Русь с Московским Великим князеством. Сие вже ни едын и не два вику Литва свершить пидвызалась, но усё без успеху, – растолковывает князь Адам.

– Где ж та сила, что приведёт меня в Москву? – с некоторым разочарованием в голосе спрашивает Расстрига.

– Есть такова сы́ла! И тоя сы́ла – Православна Запорижска Сичь! Вона ж еси – десное твое рамено. Треба ихать тэ́бе, государь, в Сичь и подыматы козаков на Москву. Но поначалу тэ́бе к козакам в доверие нужно внидти, с козакамы своим стати, – уверенно и твёрдо вещает Вишневецкий.

– А что ж король Сигизмунд ляшский не воспрепятствует сему?

– Сие круль не возможет, та и не воспретит. Жигимонт о Москве свои задумки мáет. Вин тэ́бе и лядское паньство у помощь пошлёт.

– Ой, ли?! Зачем нужен я королю? – спрашивает Расстрига.

– Нужен! За сим тэ́бе втолкую. Тильки ты, сыне, с лядским паньством ни шибко якшайся. Латыняне суть! Коли будэши с лядскими панами едыну писню спиваты, не зразумиют и не приимут тя ни запорожцы, ни московиты…

* * *

Весной того года Расстрига и Отрепьев стали ежедневно упорно и подолгу осваивать навыки сабельного боя и владения пикой. Для этого князь Адам позаботился предоставить им самых искусных в сабельной сече учителей и наставников из опытных казаков. Вишневецкий подолгу и сам наблюдал за этими занятиями и порой участвовал в них, хорошо понимая, в каких делах придётся бывать его подопечным, Адам как-то привёл их в свою оружейную палату, дав выбрать и примерить им боевые доспехи. Расстрига выбрал старинный железный пластинчатый («дощатый») панцирь и островерхий шишак с кольчужной бармицей. Отрепьев же – крепкую кольчугу с кольчужным капюшоном и кольчужные чулки-ноговицы. Оружейники научили молодых людей ремешками крепить доспехи к рукам, ногам, торсу и подбородку, чтобы во время наклонов при верховой езде, доспех не слетел или не съехал. Подарил князь Адам будущим воинам и добрые стальные сабли.

* * *

Cобытия прошлых лет.

За последнее десятилетие XVI века Запорожская Сечь пережила небывалые и знаменательные потрясения. Люблинская (политическая) 1569 года и Брестская (конфессиональная) 1596 года унии не прошли бесследно для православного народа Малороссии. На юге и юго-востоке и в центре Малороссии вспыхнуло восстание.

Причиной восстания стало недовольство большей части казачества отказом польских властей увеличить количество реестровых[40]40
  Реестровые казаки – или приписное казачество – часть, принятых Польшей на государственную военную службу для организации обороны южных границ польско-литовского государства и выполнения полицейских функций (в Речи Посполитой, прежде всего, против остальных казаков). Служба казаков была организована в Войске Запорожском, состав которого регламентировался правительственным списком (реестром). Обязанности, плата за службу и привилегии реестровых казаков определялись сеймом и королём Речи Посполитой. Реестровые казаки были выделены в отдельное сословие.


[Закрыть] казаков, а также отказ приравнять привилегии казаков к шляхетскому сословию. Привилегии литовских магнатов и польской шляхты, усилились после Люблинской унии, и те не хотели делиться своими привилегиями с простонародьем – малороссийскими казаками.

Восстание началось в декабре 1591 года, когда отряд реестровых казаков во главе с Криштофом Косинским напал на Белую Церковь – резиденцию белоцерковского старосты князя Януша Острожского. Нападение реестровых казаков стало началом крупного крестьянско-казацкого восстания. Восстание скоро охватило Киевское, Волынское, Брацлавское и Подольское воеводства и стало реальной угрозой польской власти в Юго-Западной Руси.

Захватив значительную территорию, казаки обратились в Москву с предложением своей службы. В ответ пришло письмо Бориса Годунова к Косинскому, где содержался положительный ответ и обещалось жалование за союз в войне с татарами. В 1592 году повстанцы совершили ряд нападений на имения литовской знати, польской шляхты, мелкие и крупные города. Овладев Трипольем и Переяславом, они захватили в Киевском замке пушки, порох и иное военное снаряжение.

Однако правительство католической Польши не желало серьёзно помогать главе православных литовских князей-магнатов Константину Острожскому, поэтому действовало достаточно пассивно. Только в марте 1592 года в Фастов прибыла комиссия по расследования причин восстания, в которую вошли старосты порубежных городов А. Вишневецкий, Ю. Струсь, С. Гульский и официальный глава казачества М. Язловецкий. Комиссары объявили казаков вне закона и добились их обещания сместить Косинского с гетманства. Однако после отъезда комиссии восстание продолжилось. Польско-литовский сейм, собранный в сентябре 1592 года, отказал прислать в помощь Острожскому коронное войско, отказался наложить на казаков «баницию»[41]41
  Баниция (польск.) – изгнание за пределы страны с непременным условием, что вернувшийся без прощения изгнанник будет казнён на плахе, посажен в тюрьму или отправлен в кандалах на каторгу.


[Закрыть] и объявить шляхтича Косинского «вне закона».