Текст книги "Царь Димитрий. Загадки и тайны Смутного времени"

Глава 3
Царь Борис Фёдорович
(Бориска на царстве… 1599–1604 годы)

Холодным и серым ноябрьским утром 7108 года от Сотворения мира (1599 год по Р. Х.) в трапезной Кириллова-Белозерского монастыря собралось несколько монахов. Среди них были: Новгородский владыка Варлаам, наместник обители отец Иосаф, старец Феодосий и ещё четыре монастырских старца. Братия вела негромкую, но оживлённую беседу. Голоса звучали напряжённо и встревожено. Обсуждали Важное дело.

– Страшен стал зверь, обнажил клыки своя. Творит всякое поругание. Гонит и позорит верные и честные мужи. Владыко, вовремя мы вьюного государя в рясофор постригли и упрятали в пустынь, – молвил один из старцев.

– Князя Ивана Шуйского в «ведовском деле» обвинили и в опалу ввергли. А какое на ём ведовство? Невинен еси! – грозно и сурово вымолвил Иосаф.

– Богдана Бельского в Царёв-Борисов отправили, а потом отозвали, да под суд отдали. Заговор ему вменили, привязали к позорному столбу и лишили чести, выщипав бороду волосок за волоском. А всех, кто за Бельского стоял – сотни честных мужей, служилых людей подвергли опале или в чинах понизили, – рассказывал владыка Варлаам.

– Главного думного дьяка – Василия Щелкалова – брата моего от дел отставили, и всё имущество отобрали, – добавил старец Феодосий.

– Ноне, братие, помыслити достоит нам, како далее уберегать инока Леонида от опалы и заточения, а то и от верной смерти, – решительно и твёрдо произнёс Варлаам.

– Бежать надо Левониду за рубеж – в Литву. Не иначе! – шёпотом, но достаточно ясно и однозначно заявил Феодосий.

– Бежать! Бежать в Литву! И бежать немедля! – загомонили старцы, кивая головами и тряся седыми бородами.

– Тсс! Отцы и братие! – молвил Феодосий, прикрывая уста указательным перстом.

– Ты, брате, Феодосий собирайся и поспешай в путь на Вагу-реку в пустынь за иноком-государем. Да езжай не один, а возьми с собой кого-нито из единомысленных и сведущих в деле сем. Приряжу к табе, отец мой, молодого инока из Чудова монастыря Мисаила Повадина. Зело умён, осведомлен и хитёр инок сей в таких делах, – негромко промолвил владыка Варлаам.

– Но одного Повадина для такого дела маловато будет. В сопровождение надо ти ещё и кого покрепче, да подерзее, – добавил Иосаф.

– А где ноне подвизается инок Григорий, что из Отрепьевых. Не для того ли его постригли лета три назад? – спросил Феодосий.

– В Чудовом оный, на Москве – ответил владыка.

– В Чудов монастырь уже послано, – отмолвил Иосаф, сотворил крестное знамение и облегченно вздохнул.

* * *

Ранние морозы пришли той осенью. Снег выпал в начале ноября и не стаял. Следом снега легли на землю белым покровом глубиной до колен. Крестьяне капусту собрать не успели, как закрыло её сугробами и поморозило. Кочаны стали подобны каменным ядрам, коими из пушек палить можно. Как ныне рубить и квасить капусту? Что-то не ладилось в Божием мире, словно прогневался Господь на род человеческий. Лёд прочно сковал реки, так что верхоконные в тяжёлом доспехе при полном вооружении целыми полками могли скакать по руслу меж берегов.

Молодой инок пробирался заснеженными лесами и полями на Север России уже третью неделю. Шёл порой по бездорожью, ориентируясь на восход, избегая заходить в большие сёла и города. Это был невысокий, широкоплечий, крепкий с виду человек, заросший густой бородой и гривой русых волос. Иней нитями выбелил волосы его бороды и усов. Для столь холодной погоды одет он был довольно легко. На ногах были крестьянские онучи, обутые в лапти, на плечах – крестьянский армяк и овчина-безрукавка. Только на голове инока красовался монашеский клобук. Подпоясан он был кушаком, за который были заткнуты лёгкий топорик и длинный ногайский тесак в кожаных ножнах. За спиной – котомка с кресалом, и кулёк ржаных сухарей. Инок сильно замёрз, хотя довольно споро и быстро шёл лесной дорогой. Мороз крепчал. Вечерело, потому он торопился. Ещё не успело совсем стемнеть, как запахло печным дымом, стали слышны лай собак и мычание коров – признаки жилья. Видно было, что путник не в первый раз проходит по этим местам и знает, куда идёт. Через четверть часа инок миновал опушку леса и вышел к низовьям реки Тебза. Последние три версты он шёл по замёрзшему руслу, и вышел к монастырю в Железном Борке, что на стоит на реке. Ещё через четверть часа, когда совсем стемнело, он постучал в монастырские врата, назвал себя, когда привратник спросил, кто стучит, и был сразу пущен в обитель, словно его там ждали…

Ещё через полчаса он уже сидел у тёплой печи в монастырской поварне, отогреваясь то одним, то другим боком о кладку печи, попивал горячий взвар, отирая капли таящего инея с волос бороды и усов. Напротив него, за широким столом сидел седой старец и расспрашивал молодого инока:

– А что сыне, сам ли поспешил уйти из обители Чуда Архистратига Михаила, али повестили тя заране?

– Весть была из Кирилловой обители, отче, де идти мне в новую пустынь на Ваге-реке, – отвечал молодой инок.

– Не пытаю, но догадываю ся о том, сыне, почто велено табе на Вагу идти и пустынь искать. Да, озверел пёс в царском венце. С корнем рвёт всех, кто ему не по нраву, – с болью в голосе произнёс старец, творя крестное знамение.

– Потому яз из Чудова и без призыву, ушёл бы, – соглашаясь со старцем, промолвил инок.

– Како ж пробиралси ты сюды? – поинтересовался старец.

– А побéг я, отче, перво-наперво на Угрешу. А с Угреши на Киржач. А с Киржача на Юрьев-Польской. А с Юрьева – на Суждаль в Спасо-Евфимьеву обитель. Там побыл недолго, да побег на Кострому. Кострому стороной обошёл и вышел на Буй. А с Буя суда набрёл. Тут ведь меня владыка Трифон Вятский постригал. Тут места отчие, знакомые. Род наш коренем своим из этих мест произрастает.

– Ведаю про то, сыне. Каким путём дале поидéшь? – спросил старец.

– Дале, отче, поидý на Вагу-реку. Важский путь – безопасный, там годуновских соглядатаев нету. Доберусь до новой пустыни, да погляжу, каковы там делы, там ли тот, кого мне сопровождати велено.

– Благослови тя, Господь, сын мой. Пустынь ту новую ныне Леванидовой нарекли. До пустыни той по нынешним снегам дней десять пешего пути. Великое дело табе свершить предстоит. Передохни в обители нашей, подкрепись, возьми припасу с собой, да поспешай. С Богом! – молвил старец, вставая из-за стола, и благословляя молодого инока.

* * *

В лесах и в округе Леонидовой пустыни было по-зимнему тихо, глухо и спокойно. Маленький рубленный храмик, три избы, банька и колодец, окружённые тыном, утонули в глубоких синих снегах, что по грудь коню. Река Вага заснула под крепким льдом и сугробами. Только тонкие тропки, проторённые человеком, да санный след, запорошенные снежным саваном, только лёгкие дымки над печными трубами, да редкое блеянье коз или крик петуха и напоминали о том, что в скиту живёт несколько монахов. Вечерело, фиолетовые сумерки сошли на землю и замутили очертания храма и небольших построек. Но в одной избе ярко горели лампады и свечи на поставце перед образами, было хорошо натоплено. Здесь тихо совещалась небольшая группа монахов. Двое из них были уже стары и убелены сединами. Трое были ещё молоды, причём один из них был совсем юным.

– Литва не близко. Ближе – Свейская земля, – произнёс молодой монах с родинкой у переносья и гривой русых волос.

– В Свейской земле, сыне, не примут вас, как примут в Литве. На Киевщине, да в Малой Руси его давно ждут. Там свои люди зело именитые и православные. Возьми хотя бы Вишневецких, Острожских ли, Корецких ли, – убедительно произнёс убелённый сединами старец, указуя на юного инока.

– В Литву-то, отче, дорог много ведёт. Хошь иди туда Псковским путём, хошь Смоленским, хошь Брянским, хошь Сéверским. А то можно и Изюмским шляхом добираться толико далече так. Ближе-то Псковский путь или Смоленской, – с усмешкой произнёс другой молодой инок, которого звали Мисаилом.

– Те пути, сыне, что легшее табе видятси опасны суть, аки врата, ведущие в погибель. Тамо-т соглядатаи нечестивого царя повсеместно по градам и весям. Не проити тамо вам! – строго вымолвил самый древний старец и трясущейся десницей пристукнул о пол посохом.

– Спору нет, отче, – успокаивая древнего старца, вымолвил молодой, широкоплечий монах с родинкой у переносья.

– Да и Брянский путь к Гомелю, да к Минску, или к Берестью ведёт, а вам на Киевщину надо ти, – пояснил другой старец.

– След надо нам всё ж Северским путём пробираться? – уточнил монах с родинкой.

– Верно мыслишь, брат Григорий, Сéверский путь хоть и длиннее для вас, но на Киев выведет прямее всего. И соглядатаев годуновских там менее, – отвечал тот же старец.

– А что же, отче Феодосий, есть у рубежа монастырь какой, где нам переждать и оглядеться, преже, чем в Литву уходить? – вдруг спросил самый юный инок, похожий на другого – русоволосого.

– Есть близ Новгорода-Северского таковой монастырь. Игумном там Феодор Лихарев – старый знакомец мой. Примет вас, как толико имя моё упомяните, – с улыбкой отвечал Феодосий (а это был он). – Но тебе, брате Григорий, наказываю; идти вам перво-наперво на Муром в Борисоглебский монастырь.

– На Муром идти – окольным путём, отче?! – с некоторым удивлением спросил Отрепьев.

– Да, окольным, зато надёжным. Пред тем как поидете, ты, Григорий, останься со мною един. Послушаешь, что накажу табе.

Отрепьев молча склонил голову.

Собеседники удалились, оставив Григория и Феодосия. Остался в палате и ветхий монах-старец.

– Придете в Борисоглебскую обитель. Там настоятелем Захарий Ржевский, ты, Григорий, должен знать его – твой земляк. Он поможет вам и снабдит вас всем, в чём потребность будете имати. Ишо осенью отписах яз ему. Он о вас ведает, – добавил Феодосий неспешно, как бы обдумывая что-то.

– Слушаю, отче, – отвечал Отрепьев, вновь склоняя голову.

– Гляди, Григорий, ты – старший и в ответе за вся! – нахмурив брови, изрёк Феодосий.

– Всё сполню! – кивнув головой, отвечал Григорий.

– Ну, с Богом! Не медлите, собирайтесь в дальний путь, мóлодцы! Да добре наперёд помолитеся, братие, просите Господа о помощи в великом деле сем. Господь наш Исус Христос, да благословит вас! – произнёс древний монах с посохом, осеняя Крестным знамением молодых иноков.

* * *

В морозах и снегах пришёл в Русскую землю новый 1600 год по Рождеству Христову. С ним пришёл и новый век. Правда, в ту эпоху почти весь великорусский народ и как весь православный мир о том не ведали, за исключением очень немногих сведущих и просвещённых в этом вопросе персон, к числу которых принадлежал старец Феодосий (Щелкалов). Знал о том и его воспитанник инок Леонид Крыпецкий. Только знание это, казалось, никоим образом явно не будило его эмоций и его души. И без того хватало ему забот и беспокойства. А Православный мир жил, творил и праздновал по летоисчислению от Сотворения мира. Сотворённому же миру шёл уже 7108 год. Да и «Новолетие» – новый год начинался и праздновался тогда в России с 1 сентября по юлианскому календарю (ибо в католической Европе принят был уже Григорианский календарь). Т. е. к началу января этот 7108 год длился уже четыре месяца. Ну, а 1 января по юлианскому календарю приходилось в ту пору на день святого Василия Великого. Вот его и отмечала Русская Церковь, а с ней и весь народ православный. Праздник этот три странствующих молодых монаха встретили, заночевав в притворе холодной рубленой церквушки на северных рубежах Владимирской земли. И всё же новый год и главное – новый XVII век по Рождеству Христову пришёл на грешную землю! И с его вступлением начинались великие перемены и испытания, попускаемые Господом России и миру. Совершалась великая мистика хода и счёта времени, явления и фиксации перемен, задуманные и ниспосланные Творцом своему творению. Эту мистику чувствовали, пытались осмыслить и обожествить даже древние языческие народы. Инока Леонида томило смутное чувство, и ожидание чего-то великого и страшного бродили в душе и в уме его.

Молодые люди лишь к Богоявлению с великими трудами, голодные, промёрзшие и усталые, добрались до Борисоглебской обители, что близ Мурома. Игумен Захария встретил странников радушно. Те хорошо выпарились и отогрелись в бане. Следом им налили ковш доброй, старой медовухи, накормили жирной ухой из стерляди, блинами с чёрной икрой, ибо игумен позаботился о том, чтобы в обители никто из странников не чувствовал голода. Затем праздновали Богоявление вместе с братией. В монастыре молодые монахи отдыхали после трудного пути до февраля и переждали лихие Крещенские морозы. Но как пришёл февраль, потеплело и завьюжило, «робятки» стали вновь собираться в путь. Игумен подарил молодцам трёх добрых коней под сёдлами, кованых «по зимнику» (зимнему ледяному и снежному пути) – подковами с шипами, дал им с собой съестного припасу. Из монастырской оружной палаты выдали им три лёгкие ручницы-пищали с запасом пороха и свинца. Снабдил игумен «робяток» валенками и овчинными полушубками. Метельным февральским утром те тронулись в путь на запад – на Гусь – большое село, что стоит на одноименной реке. Село объехали стороной и выехали окольными путями на дорогу в сторону Коломны. На четвёртый день пути кони несли странников уже по глухому, лесному и болотистому Мещерскому краю.

В сосновых мещерских лесах, утонувших в снегах, на пятый день пути случилось неожиданное. Багровое солнце клонилось к западу. Было тихо и пустынно среди сакральной, торжественно-мертвенной белизны. Розовые блики наступающего заката играли на сосновых стволах и снегах, согнувших могучие ветви. Лес, казалось, был погребён в безмолвном, белом плену. Дорога, ранее проторённая санями, но уже сильно запорошенная снегопадом, с трудом просматривалась путниками. Она вилась по глухомани от одной поляны к другой. Усталые кони неторопливо рысили гуськом друг за другом, рыхля мягкий снег копытами и утопая в нём по бабки.

Вдруг Отрепьев, ехавший впереди, придержал коня и прислушался. Его спутники также натянули поводья и остановили коней. Осторожно снимая сосульки с усов и бороды, глубоко потянув ноздрями морозный воздух, словно принюхиваясь, Григорий поднял правую руку. Все замерли и словно перестали дышать, только кони, подрагивая заиндевелыми волосками кожи и играя мышцами ног и груди, тревожно всхрапывали. И в этой тишине монахи вдруг отчётливо услышали недалёкий, но сдавленный вой хищника. Конь Отрепьева негромко заржал, косясь глазом на чащобу, откуда раздался вой. Григорий быстро снял десную рукавицу и достал из-за отворота полушубка пистоль-ручницу. Повадин молча потянул из-за пояса ручной цеп. Инок Леонид нащупал свой пистоль за отворотом полушубка.

– Поидéм по-тихому, но рысью робяты, не отставай от меня, да гляди во все стороны, – негромко произнёс Григорий, шевеля замёрзшими губами.

Не успели путники тронуть коней, как на опушку с юго-восточной стороны вышел огромный, в холке под годовалого телёнка, серый, но ярко высветленный зимней бело-седой шерстью волк-вожак. Выйдя, он остановился, потянул воздух носом, ощерился и негромко с прозвизгом зарычал. За ним на поляну вышло ещё семеро молодых менее крупных, но шустрых и тощих волков. Все они вертели головами, озираясь на вожака, словно ожидая его приказа. Понимая, что всадники уходят от стаи на рысях, вожак рыкнул, поднял хвост и бросился на верховых. Всадники с гиком пришпорили коней. Вожак, легко перемахивая через сугробы, летел на Отрепьева. Не останавливая коня, Григорий разрядил свой пистолет и явно попал по вожаку, но лишь на секунду-другую сбил его напуск. Синий пороховой дымок повис в холодном воздухе. Ещё через несколько секунд вожак сделал два прыжка и уже было попытался вонзить свои клыки в горло коню, но Отрепьев поднял своего жеребца на дыбы и ловким ударом топорика приложил вожака по загривку. Окрашивая снег кровью, волк прянул в сторону, сторонясь от кованых копыт. Тем временем один из волков уже было вцепился в заднюю левую коню Повадина. Но конь дико заржал, ударил задом и отбросил волка. Да и Мисаил, не зря уже крутил цепом и так приложил хищника, что тот, скуля и воя, отлетел в сугроб…

Вновь раздался выстрел и пыхнул синий дымок – это Леонид метко всадил пулю в голову третьему хищнику, что вслед за вожаком пытался вцепиться в коня Отрепьева. Тот, скуля и заливаясь кровью, волчком закрутился на белом снегу. Грянул третий выстрел и Повадин свалил четвёртого хищника, что летел через сугробы на Леонида. Волк прыгнул в сторону и, кувырнувшись, утонул в сугробе. После третьего выстрела напор стаи явно ослабел.

– Шпоры кóням, шпоры, робятки! – орал Гришка, будя лесную тишину и огрел своего жеребца плетью.

Всадники пришпорили коней, и стали быстро уходить от погони. Лишь к ночи достигли они жилья. То было большое село, именуемое Дмитровским погостом. Там они купили медовухи, пива, выпили и завалились спать в одном небогатом, но хорошо протопленном доме.

* * *

Через три дня пути после Дмитровского погоста, после холодных ночёвок в лесных сторожках и заброшенных баньках путники добрались до Коломенского уезда. К этому времени мороз ослабел и лишь слегка пощипывал за кончик носа. Мещерские леса остались на северо-востоке – на левом низменном берегу реки Москвы. Всадники миновали по льду широкую в тех местах Москву и поднялись на её высокий правый берег. Коломну объехали северо-западнее по оврагам и холмам над верховьями речки Коломенки. За Коломенкой с высоты одного холма было хорошо видно, как розово-красный кирпичный Коломенский Кремль монументально возвышался громадой своих могучих башен и стен над заснеженной низменной поймой Москвы-реки верстах в четырёх на юго-востоке. Золотом огней под лучами солнца сияли главы кремлевских и окрестных монастырей и храмов. Немалый посад вокруг каменного града дымил сотнями труб. Дымы поднимались ровно, высоко и таяли в розовато-голубой аэре. На маковке холма путники ненадолго остановили коней и полюбовались видом красивого и мощного древнего русского града.

– Как похож Коломенский кремник на Московский, сильно похож! – произнёс Мисаил Повадин.

– Похож, но немногим помене Московского, – согласился Отрепьев.

– Кто ж и когда созидал град сей каменн и крепок? – спросил Леонид, любуясь видом города.

– Слыхал я, что кремник каменн в Коломне заложен и свершён дедом твоим Великим государем Васильем Иоанновичем. Тому уж лет восемьдесят, а то и поболе, – отвечал Отрепьев.

– А строили Кремль сей Коломенский фряги, как и на Москве. Толико на Москве первым Кремль поставили на месте старого белокаменного. Потом те ж фряги кремль в Нижнем Новегороде возвели. А уж следом – здесь в Коломне. Выходит Коломенский град Московскому – второй младший братец. А главный мейстер – Алевиз Фрязин Старый, кремлю сему чертёж делал и ставил его, – включился в разговор Повадин.

– Знают фряжские мейстеры толк в каменной кладке, и в ковке оружейной, и в литье пушечном, и в колокольном литье! – промолвил Леонид.

– Знать то – знают, государь мой… Только как же фряги те вместе с греками туркам Цареград уступили. Ведь в тоем Цареграде все лутшие фряжские и греческие мейстеры и рытари[35]35
  Рытари – название рыцарей в русском языке XIII–XVII веков.


[Закрыть] собраны были. Ан турки всё ж град отъяли, – внёс свою лепту в разговор Отрепьев.

– В том, брат Григорий, великая печаль православного мира ныне есть. Даст Господь и Россия наша приложит руку к тому. Читал ли ты, Григорий, сочинения Льва Премудрого с пророчествами о Цареграде? – поясняя, спросил Леонид.

– Пока не довелось читать, государь мой. Прочту ишо. Только мню яз, что ох, нескоро придёт си России к сим делам прислониться, – отвечал Отрепьев.

Путники тронули коней и через пол часа выехали на высокий левый берег Оки. Глазам путников открылись бескрайние полевые, почти степные просторы Заочья. Яркое солнце озаряло округу, играя, отражаясь в заснеженном просторе, и слепя глаза всеми цветами радуги. Всадники остановились на высоком берегу реки и невольно залюбовались красотой и привольем этих мест. За спиной и левее их лежало большое и старинное село Колычёво.

– Однако лепота кака, дрýги моя! – восторженно промолвил Леонид.

– Лепота, слов нету! Но ухо востро держать надо ти. Се – старая Большая Засечная Черта. Туто и на сторóжу, аль на заставу какую нарваться мочно, – предупредительно произнёс Повадин, оценивая положение дел.

– Надо нам, братия, вызнать, где-то тут недалече есть поместье Лихоревых – детей боярских. Надо на ночлег и отдых укрыться у тех Лихоревых, там нас ждут, – кивая головой в знак согласия с Повадиным, добавил Отрепьев.

Осторожно расспросив смердов на окраине Колычёва, путники взяли направление на запад и к вечеру прибыли в поместье Лихоревых.

* * *

Еще три следующих дня иноки пробирались на юго-запад окольными дорогами в сторону Тулы. Оку перешли по льду за Каширой в устье Лопасни. Близ Тулы они были на исходе третьего дня. Снег поскрипывал под копытами лошадей. Стоял лёгкий февральский морозец. Оранжевое солнце садилось за кромку дальнего леса. До Тульского Кремля, стоявшего в низине у реки Упы, было версты три. Путники остановили коней, осматривая город. Никто из них ранее его не видел.

– Дивен еси град сей! – с удивлением промолвил инок Леонид.

– Сей правильный кремник лет семьдесят назад отстроен. Виждь, противустоящие прясла стен равны по длине своей[36]36
  Тульский Кремль построен в первой половине XVI века как регулярный оборонительный комплекс, прямоугольный в плане. Имеет четыре угловых круглых (или многогранных) башни, и пять башен в пряслах стен (четыре из них воротные).


[Закрыть]. Но на утренней стороне крома две стрельницы, а в полуденной – лишь одна – воротная, – отметил Григорий.

– Сильно схож сей град с Зарайским градом[37]37
  Зарайский Кремль также построен в первой половине XVI века как регулярный и прямоугольный в плане. Имеет четыре угловых круглых (или многогранных) башни и три воротных башни в пряслах стен.


[Закрыть]. Бывал я в Зарайске. Толико, Зарайский кром поменьше будет, – произнёс Мисаил.

– Копьём и приступом сей кремник не возьмёшь. Прясла ровные, стрельницы все для пушек устроены. И в пряслах окна для подошвенного боя. Не подберёшься ни к вратам, ни к пряслам, – отметил Григорий.

– Разве что пушки дальнобойные – мортиры подвести и с холмов энтих бить по граду, – молвил Леонид.

– Далёко! До града отсель не достати даже из тяжёлых пушек, – прищуривая десное око, подметил Григорий.

– Смотря, какие пушки. Ныне такие мортиры льют, что и отсель можно достати до града, – поспорил Леонид.

– Нам, братие, копьём сей град не брать. Что ж и спорить тут? – с улыбкой сказал Мисаил.

– Кто знает сие?! – нахмурившись, произнёс Леонид.

Путники тронули коней. Их путь лежал на Болхов. У Болхова леса стали редеть. Начиналась лесостепь.

* * *

Пришли метели. Четыре дня иноки добирались до Болхова. Город объехали вёрст на семь западнее. Тут конь у Повадина захромал на правую заднюю. Мисаил сошёл с коня и осмотрел его ногу. Конь потерял подкову и потому сбил бабку о твёрдый наст.

В закатных морозных сумерках, окрасивших заснеженные поля, огороды и сады, всадники въехали на околицу немалого села, расположившегося в большом ополье среди светлых лиственных лесов и перелесков. Здесь они остановили мужика, шедшего пешком, и правившего санями, что наложены были срубленными берёзовыми стволами. Невысокая, крепкогрудая крестьянская лошадка, вся покрытая инеем неспешно, но уверенно везла дровни.

– Бог в помощь, табе, раб Божий! – поприветствовал смерда Отрепьев.

– Спаси, тя Господь, слуга Христов! – настороженно отвечал тот, кланяясь. Внимательно присматриваясь к верховому по чёрному клобуку и рясе, выпростанной из-под полушубка и прикрывавшей голенища сапог, он явно угадывал в нём монаха.

– Немалый воз дров-то! До Сыропустной недели чай хватит!? – польстил смерду Григорий, стараясь сразу перевести разговор на мирный деловой лад.

– Чаю и до Вознесения дровишек Господь сподобил запасти. Ужо-т то третьи дровни ноне с лесу везу, – отвечал с улыбкой мужик уже более открыто, крестясь, утирая от инея бороду и усы.

– А скажи, мил человек, как село энто зовётся? – вновь спросил монах.

– Се – Хотынéц! – доброжелательно отвечал смерд.

– А есть ли в вашем селе коновал?

– Есть таковой! Он табе и коновал и кузнец – все едино. Вижу, конь у вас – поранен, – с пониманием дела произнёс смерд, покачивая головой.

– Подкову потерял, обезножил. Укажи, мил человек, где ж двор кузнецов, – попросил Повадин.

– Вона-т кузня дымит, – указал мужик десной рукой в рукавице, – езжайте с Богом, слуги Христовы!

Поблагодарив смерда, путники двинулись в сторону кузницы, а через пять минут были уже там и постучали в ворота. Кузнец, выйдя к ним, предложил зайти в кузню и обогреться, а сам расседлал Повадинского коня и стал осматривать ему заднюю правую. Когда монахи немного отогрелись, вернулся в кузницу и кузнец. С его слов стало ясно, что Повадинский конь серьёзно подранен и что его надо хорошенько полечить. Монахи посовещались и решили оставить коня на попечение кузнеца, с условием, что тот не за дорого подберёт им в селе другого жеребца, а вылеченного потом отдаст взамен. За небольшое вознаграждение кузнец согласился исполнить их просьбу и предоставил путникам ночлег.

На следующий день утром кузнец привёл Повадину новую молодую лошадь. Правда, это был не конь, а тонконогая, ретивая и кусачая молодая кобылица. Была она красива – вся иссине-серая и в светлых яблоках. Звали её Тина. Кузнец сам проверил хорошо ли подкована лошадь, а потом передал поводья Повадину.

Мисаил с трудом уселся в седло, ибо кобыла то пыталась укусить его, то била задом. Повадину и потом не единожды приходилось успокаивать свою кобылицу, то поглаживая её по холке и голове, подкармливать и задабривать её то сухарём, то куском хлеба.

* * *

От Хотынца путники двинулись в сторону Карачева. Через день миновали Карачев и двинулись на Навлю. Уже за Карачевом леса отступили далеко на запад. Поля стали просторны и широки. Лишь кое-где синели перелески. Степь всё более напоминала о себе. От Навли добрались до Трубчевска. После Трубчевска, пройдя последнюю полосу Хинельских лесов, через три дня путники были уже в Новгороде-Северском. Там их приняли в Свято-Успенском монастыре, расположенном на южной окраине города. Настоятелем монастыря был один из Лихоревых. В Новгороде-Северском они встретили весну, ибо март вступил в свои права. Морозы прекратились, тёплое солнце грело землю, снег стал быстро таять, на дорогах появились лужицы, близилась распутица.

Мисаил уже давно заметил, что Леонид всё чаще с завистью поглядывает на его кобылицу. За день перед отъездом из Новгорода-Северского путники вывели засёдланных лошадей из конюшни, чтоб прогуляться верхи и выгулять лошадей. Тут Леонид и попросил Повадина поменяться лошадьми. Мисаил и Григорий лишь усмехнулись, услыхав просьбу своего спутника. Уж больно ретива была Тина.

– Изволь, коль сладишь, государь мой, – молвил в ответ Мисаил и передал Леониду конский повод.

Приняв его, молодой инок долго поглаживал кобылицу по храпу и кормил её сухарями. Та ж нетерпеливо переступала с ноги на ногу, недовольно похрапывала и, видимо, боясь нового седока-хозяина подрагивала всей кожей. Спутники Леонида с улыбкой наблюдали за происходящим. Наконец, когда лошадь немного успокоилась, молодой инок поставил ногу в стремя, осторожно и легко всел в седло. Тина громко и хрипловато заржала, встала на задние ноги и попыталась сбросить Леонида. Тот удержался в седле. Тогда кобылица сделала три больших скачка и брыкнула задом. Но и тогда Леонид усидел в седле. Расшалившаяся Тина пошла плясать и прыгать, выписывая круги по всему двору перед конюшней. Конский храп и ржание разнеслись по подворью монастыря. Некоторые монахи, оставив свои дела, с любопытством останавливались и взирали на происходящее. Молодой, незнакомый братии инок, недавно приехавший в обитель, крепко держал поводья и не давал себя сбросить. Четверть часа лошадь не знала покоя и носила всадника то в одну, то в другую сторону. Но Леонид словно врос в седло. Наконец кобылица утомилась, стала успокаиваться и остановилась, прекратив свой бешеный танец, храпя, роняя пену с губ, и подрагивая мускулами груди. Леонид оставил седло и утёр пот на челе. Монахи посмеивались и доброжелательно похлопывали победителя по плечу. Леонид погладил её по храпу, с длани дал Тине ещё один сухарь. Та уже не кусалась, приняла ласки и взяла сухарь передними резцами. С тех пор лошадь ни разу не показывала свой норов новому хозяину.

Отдохнув в Успенском монастыре три дня, иноки переехали замёрзшую и спящую под крепким льдом Десну и двинулись в Чернигов. В этих местах уже можно было не опасаться годуновских соглядатаев. До Чернигова добрались 5 марта. Здесь головой и воеводой был князь Василий Рубец Масальский уже знакомый иноку Леониду по его северным странствиям. Князь Василий встретил иноков, как желанных гостей. Явно, он и ждал их. В Чернигове, уже не прячась ни от кого, они прогостили сутки. Выпарились в бане, выспались, дали отдохнуть лошадям, хорошо накормив их. Совсем рядом был уже литовский рубеж.

Перед отъездом князь Василий наставлял своих молодых гостей:

– А наедете, братие, заставу ли, сторожу ли какую, а быти в тоей стороже соглядатаям царским, и то допрос вам какой учинится, то молвите, де монаси вы Свято-Успенской обители Новгорода-Северского. А зовут вас – Григорий Отрепьев, Мисаил Повадин, да Варлаам Яцкой. Ты Григорий и назовись Варлаамом. Ты ж, государь мой, назовись Григорием Отрепьевым.

– А коли допрос учинят служилые, куда путь держим, что ответствовать нам, князь Василий? – спросил Отрепьев.

– Ответствуйте, де идёте вы поклониться святой Киевской Лавре и гробам святых Печерских старцев. Иного же ничего не сказывайте.

– А кто таков Варлаам Яцкой, батюшка-князь, – поинтересовался Повадин.

– Варлаам Яцкой – чернец свято-Пафнутьевой Боровской обители. Энтот уже прошёл через литовский рубеж вашим путем через Монастырёво село и в Киевской Лавре в молитве пребывает, – отвечал Рубец Масальский.

Наставив иноков, князь-воевода приставил к ним в сопровождение двух городовых казаков и велел казакам провести путников до села Монастырёва, что располагалось на самом рубеже. Иноки тронулись рано утром и к вечеру были уже в Монастырёве.

У села, где располагался порубежный стан, их встретил дворянский голова Семён Олферьев. Он пригласил путников к себе, дабы отдохнули с дороги. Требовалось обсудить с ними, как идти ночью через рубеж. Иноку Леониду сразу показался знакомым этот Олферьев. Казаки повели своих лошадей на конюшню. А иноки привязали коней у коновязи, и зашли в становую избу. Заходя снимали клобуки и крестились на образа. Тут-то Леонид и спросил:

– Где-то яз видел тебя ране, служилый?

Сняв тёплую овчинную папаху, поклонившись Леониду в пояс, перекрестившись на иконы и улыбаясь, словно родному Семён Олферьев отвечал:

– Из дворян московских аз – Сёмка Олферьев Романов сын. Видал ты меня, слуга Христов и государь мой, и аз тебя видал не един раз. Толико ты тогда ещё совсем млад был. Не раз бывал аз во Угличе, потому как шурин твому дяде Феодору Нагому. Женат-то Феодор на моей сестрице Ксении.