Текст книги "Избранные работы по философии культуры"

Сюжет в опере не менее важен, чем музыка. Традиционный оперный сюжет, в особенности в романтической опере, дает широчайшие возможности для эскапизма как перемещения в «иномирие». Действие происходит в экзотических странах («Аида» Верди, «Искатели жемчуга» Бизе, «Похищение из сераля» Моцарта и др.) или в опоэтизированные все тем же романтизмом эпохи («Тристан и Изольда» Вагнера, «Трубадур» Верди, «Русалка» Даргомыжского, «Чародейка» Чайковского). Примеров такого рода множество, причем сюжет, перенесенный в отдаленную эпоху или в экзотические страны дает плодотворную почву для показа бурных страстей и невероятных событий. Как мы уже говорили, это особенно характерно для оперного романтизма, создавшего многие шедевры оперного искусства, в которых выразилась общая установка романтиков в отношении сюжета произведения. А. Рэнд анализирует роль сюжета в литературном романтизме, но ее мысли вполне применимы и к романтизму оперному. По ее мнению, изобретая сюжетные структуры, романтики прежде всего озабочены душой человека. «Они – моралисты в самом глубоком смысле слова; их заботят не просто ценности, но ценности моральные и влияние их на формирование человека. Персонажи неправдоподобны, это, в сущности, абстрактные проекции. В самих историях невозможно найти действие ради действия, не связанное с моральными ценностями… Темы здесь – основные, вневременные, всеобщие вопросы человеческого существования» [100, с. 107].

Ту же мысль, только с изрядной долей иронии, выражет С. Фрай в своей юмористической истории классической музыки: «Что касается фабулы, то она отвечает непременному оперному правилу, согласно которому фабулы должны быть: (а) практически непостижимыми для тех, кто не прочел программку, и (б) глупыми до невероятия» [123, с. 253].

Самые неправдоподобные оперные сюжеты, тем не менее, не вызывают негодования и насмешки, поскольку они подчинены логике чувств и характеров, а благодаря эмоциональному воздействию музыки не вызывают чувства абсурдности, которая, несомненно, присуща им с точки зрения здравого смысла. Перипетии романтического сюжета, которые при пересказе обычным «бытовым» языком кажутся нагромождением нелепиц (попробуйте пересказать обычным языком «Трубадура» или «Тоску»!) в тотальности оперного действа приобретают характер высшей правды, возможном в оперном «иномирии».

Вершины романтической оперы прямо связаны с волшебными сюжетами, полными чудес и тайн. В результате увлечения романтиков фантазийными образами и сюжетами «все мерцающие грани фантастического оказываются сфокусированными в музыкальном театре XIX века: в романтических операх Э.Т.А. Гофмана, Л. Шпора, К. Вебера, а также их последователей – Г. Маршнера, К. Гиршнера, А. Лортцинга, П. Линдпайнтнера, вплоть до мифотворческой драмы Р. Вагнера» [6]. Уже упоминавшаяся «Ундина» Гофмана основана на легенде о прекрасной фее, духе водной стихии, полюбившей рыцаря. Мир духов и мир людей соприкасаются в этой печальной истории, столь близкой сердцу романтика. Не удивительно и обращение к сказочному сюжету М. Глинки, родоначальника русской оперы, находившегося по большим влиянием поэтического романтизма, по своим истокам столь близкого к немецкому, но помещающего своих героев в абстрактно-славянский контекст. «Руслан и Людмила» как в своем поэтическом первоисточнике, так и в оперном варианте, изобилует всеми условностями и чудесами заново открытого сказочного мира, столь дорогого сердцу романтиков. «В истинной сказке все должно быть чудесным, таинственным, бессвязным и оживленным, каждый раз по-иному, – утверждает Новалис. – Вся природа должна чудесным образом смешаться с целым миром духов. Мир сказки есть мир, целиком противоположный миру действительности» [83, с. 98].

Соседство с существами из иного мира привлекает и великого новатора в области оперы Р. Вагнера, который использует все богатство германской мифологии и опоэтизированного романтиками Средневековья, чтобы создавать свои масштабные оперные эпопеи, наполненные языческими богами, храбрыми рыцарями, загадочными символами наподобие святого Грааля, идеальными влюбленными. Недаром Э. Шюре, поклонник мистицизма, восхищается столь далеким от повседневной действительности волшебным миром, созданным Вагнером. Воплощая в музыке легенды о Тангейзере и Лоэнгрине, композитор «освободился от ничтожества окружающей действительности, наконец отыскал свою идеальную отчизну… он углубился, как в заколдованный лес, в страну легенд: здесь чарующие, божественные видения влекли его от чуда к чуду, пока не достигли скрытого – убежища богов. Обширная и неизведанная область – вечно юная, вечно разнообразная – развернулась перед ним» [148, с. 191].

Восхищение Шюре «иномирием» Вагнера можно объяснить мистическими наклонностями французского автора, но даже ироничный Стивен Фрай вполне серьезен в своем восторге перед творчеством этого мифолога XIX века: «Хорошо исполняемые оперы Вагнера – это затерянные миры, в которых и мы теряемся в поисках утраченных слов, в которых забываем о музыке высшего порядка» [123, с. 330].

Если сюжеты вагнеровских опер построены в соответствии с их мифически-легендарной основой, то другие композиторы-романтики ищут нарративную основы для своих сочинений в близких им по духу литературных произведениях. Мы уже упоминали оперу Гофмана, написанную на сюжет «Ундины», в котором переплетаются «реальный» мир средневековья и волшебный мир духов. Некоторую несвязность сюжета отмечал в своей рецензии современник Гофмана, успешный и известный в свое время композитор К.М. Вебер: «В тексте оперы «Ундина» кое-что можно бы прояснить и уточнить, сделать более связным; тем отчетливее и выразительнее те формы и контуры, в которых дал жизнь опере композитор» [140, с. 440].

«Лючия ди Ламмермур» Доницетти и «Пуритане» Беллини, по праву считающиеся жемчужинами оперной сцены, основанные на произведениях другого романтика, Вальтер Скотта, также изобилуют невероятными стечениями обстоятельств, трагическими совпадениями и далекими от здравого смысла поступками героев. Можно объяснить эту сюжетную неразбериху все теми же оперными условностями, где логика сюжета принесена в жертву красотам бельканто. Но, на наш взгляд, невероятные события романтических опер связаны с самим духом романтизма, когда художники «брали свое ощущение жизни из тогдашней культурно атмосферы. Людей опьяняло открытие свободы, все древние оплоты тирании – церковь, государство, монархия, феодализм – терпели крах, перед людьми открывались бесконечные дороги во всех направлениях, и для только что высвобожденной энергии не было никаких преград» [100, с. 104].

Хрестоматийный пример воплощения идеи свободы – опера Бетховена «Фиделио», но и в других романтических операх странные повороты сюжета объясняются именно стремлением героев к свободе, в особенности в сфере чувств. Но здесь мы должны перейти к анализу воплощения романтических порывов в образах героев и героинь оперной сцены.

Ощущение «иномирия», создающееся оперой, было бы невозможно без героев и героинь, а также противостоящим им злодеев, коварных соблазнительниц и тиранов. Романтическая (и не только, как мы покажем ниже) опера строится по законам романтизма «второго уровня» (по определению А. Рэнд). «Персонажи – абстракции, а не портреты, но абстрагируют они широко обобщенные добродетели или пороки… Со временем они становятся собственными писательскими штампами типа «храбрый рыцарь», «благородная дама», «злодей-придворный», так что их не измышляют и не списывают с натуры, но выбирают из готового набора шаблонных романтических персонажей» [100, с. 108].

Эти персонажи действуют в соответствии с логикой страстей, доведенных до предела, будь это страсть благородного героя (тенора) или же его противника (баритона). Героини также следуют своему чувству до конца, не слушая доводов здравого смысла (воплощенных в фигурах наставниц, подруг, дуэний и т. д.). Заканчивается это, конечно, весьма печально с житейской точки зрения, а именно безумием и, чаще всего, смертью героини, но именно этот финал выражен в прекраснейших музыкальных сценах, таких как сцены безумия Лючии («Лючия ди Ламмермур» Доницетти) или Эльвиры («Пуритане» Беллини). Эти сцены также представляют собой торжество оперной условности и восторг эскаписта – измененное состояние сознание, полный уход от действительности воплощается в прекрасных звуках, разрыв с прозой жизни становится апофеозом любви и свободы.

Особо важным воплощением эскапистских возможностей оперы становятся любовные сцены, где герои погружаются в мир своих чувств вопреки всем диктатам реального мира. Сцена свидания Тристана и Изольды в одноименной опере Вагнера основана на противопоставлении мира ночи, убежища для влюбленных, и света дня, разрушителя всех грез. Повседневная действительность для них – это «мир пустых призраков, царство богатства, могущества, почестей. каким тщетным и пустым представляется им теперь это великолепие! День еще может разъединить их, но обмануть уже больше не может. Они проникли в другой, собственный мир, который они называют священным царством ночи» [148, с. 171].

Такое же настроение доминирует в сцене прощания Ромео и Джульетты, еще одной бессмертной пары влюбленных в опере Ш. Гуно.

Влюбленные герои и героини оперной сцены, выражая свои чувства через музыку, достигают глубочайшего проникновения в мир человеческих эмоций, скрытый в повседневной жизнью правилами поведения, не одобряющими слишком бурных излияний чувств. В эпоху, наступившими после сексуальной революции 60-х и расцвета поп-культуры эти эмоции могут показаться наивными и даже смешными, но этого не происходит. Напротив, оперные персонажи становятся символов извечного стремления человека к любви и необходимости в сильных чувствах, как бы цинично они не высмеивались в посмодернистских пародиях на «вечные сюжеты» классического искусства. Для слушателя/ зрителя оперные герои – это несбывшаяся места о страстной любви, которая правит человеческой жизнью. Там, где в реальной жизни судьбу человека определяют условности, компромиссы, материальная выгода или страх перед неизведанным, герои оперной сцены идут до конца, борясь за свои чувства против всесильных обстоятельств, не зная страха поражения, даже неминуемого, храня верность до последнего дыхания. В редких случаях это приносит героям заслуженное счастье, но в большинстве случаев опера – это история с трагическим концом, причем именно эти печальные финалы бывают прекрасны с музыкальной точки зрения. Конфликты оперных персонажей, связанные с ревностью, соперничеством, ненавистью, то есть опять-таки с сильными страстями, также облечены в музыкальную форму, исполненную драматизма, причем виртуозность исполнителей служит усилению общего драматического эффекта, в отличие от оперы барокко, где вокальная техника была самоцелью.

Все, сто было сказано выше, касается романтической оперы, эскапистские возможности которой не оставляют сомнения. Но опера претендует не только на изображение сказочных сюжетов и идеальной любви. В оперном искусстве существуют направления, стремящиеся приблизить оперу к жизни, что можно наблюдать, в частности, в комической опере и в таком направлении как веризм, благодаря которому рыцарей и сказочных красавиц сменили на оперной сцене простые крестьяне с их незамысловатым образом жизни и «приземленными» переживаниями. На наш взгляд, несмотря на кажущуюся простоту этих персонажей и соотнесенность сюжета с реальными событиями, опера как искусство настолько преображает все попытки натурализма, что они часто «романтизируются» до неузнаваемости.

В вопросе об оперном реализме необходимо отметить ряд проблем, которые неизбежно приводят нас к эскапизму как одной из главных задач оперного действа. Во-первых, вспомнив историю «реалистической» оперы, можно представить себе, что вовсе не изображения реальных событий или сцен из простонародной жизни ждала публика в прошлом, как и не ждет этого теперь. В качестве показательного примера можно указать на провалы таких шедевров как «Травиата» Верди и «Кармен» Бизе, которые были слишком натуралистичны для публики своего времени. Последующий успех связан, помимо торжества великой музыки над банальностью сюжета, с отдалением во времени эпохи культа куртизанок в Париже или проблем криминальной деятельности испанских цыган. Время покрыло страдания умирающей от чахотки Виолетты и необузданные любовные связи Кармен романтическим флером, а чудесная музыка легко дает возможность представить их как бессмертные образцы жертвенной (Виолетта) и свободной (Кармен) любви. Не было восторга и на первых спектаклях оперы «Евгений Онегин» Чайковского, которая казалась публике слишком «приземленной» в сравнении с литературным первоисточником. Тем не менее, веризм прочно занял место на оперной сцене, что вполне объяснимо в контексте торжества реализма во всех видах искусства во второй половине XIX века. В опере, как всегда с опозданием, успех реализма (в форме веризма) обычно связывается с именами П. Масканьи и Р. Леонкавалло. С. Фрай, несмотря на ироничный тон своей книги о музыке, определяет причины этого успеха весьма точно. «Скорее всего, успех ее (оперы «Сельская честь» – прим. авт.) объяснялся тремя причинами. Во-первых, она содержала несколько ударных мелодий, встроенных в напряженный выразительный сюжет. Опера так коротка, что ее почти неизменно дают в один вечер со столь же сжатой «I Pagliacci» («Паяцы»). Во-вторых, это не очередная «имитация Вагнера», сооруженная лчередным вагнеровским учеником. И самое главное, это первый, возможно, пример «реализма» в опере» [123, с. 400].

Результатом этого стало то, что «публика стала ощущать себя пребывающей в мире несколько менее, чем прежде, удаленном от ее собственного» [123, с. 400].

Но насколько приближение мира оперных героев к реальности способно удовлетворить то ожидание чуда. С которым человек идет на оперный спектакль? Если в определенный момент влияние реализма было столь велико, что распространилось даже на оперную сцену, это не значит, что оно затронуло суть этого искусства, эскапистского по своей природе. «Жизненные» перипетии сюжета комической оперы или приземленные отношения героев «веристского» произведения приобретают совсем иную окраску, нежели в других формах репрезентации, поскольку их трансформирует музыка. Эту особенность искусства в целом (а музыки в особенности, добавим мы) подмечали все те романтики. «Искусство приятным образом делать вещи странными, делать их чужими и в то же время знакомыми и притягательными» – так объясняет Новалис чудо трансформации даже самых обыденных вещей и поступков в притягательное «иномирие» [83, с. 97].

Кажутся ли нам «реалистичными» интриги Фигаро и Розины или веселье Рудольфа и его друзей из «Богемы» Пуччини? Они, конечно, отличаются от фантастических образов Вагнера или романтических героев Доницетти, но, тем не менее, их сценическое существование – это тоже «иномирие», пусть веселое или грубоватое, но все же не сопоставимое ни с какой реальностью. По одной простой причине – герои поют, оркестр играет, а сценография может быть «реалистичной», условной или вообще минималистской, как это принято в фестивальных постановках. И это создает волшебство оперы, независимо от того, в какую эпоху перенесено действие, в какие костюмы одеты герои и даже как они выглядят (хотя, как мы говорили выше, внешность певцов в наши дни немаловажна). «Опера… – это экзотическое и иррациональное развлечение. Странно, что люди проводят вечер в пении друг с другом, часто на языке, который непонятен большинству аудитории. Но сочетание музыки, драмы, света и костюмов, когда оно работает, способно тронуть человеческое сердце как никакая другая форма искусства» [190, с. 19].

Именно это и делает оперу тем пространством в культуре, где наиболее полно и в то же время «безопасно» реализуются эскапистские стремления человека, которому необходимо выйти за пределы повседневной рутины с ее целесообразностью и регулярностью. В то же время опера – это наслаждение, ни в коей мере не ведущее к полному забвению реального мира, как это бывает в других видах эскапизма, в частности такого распространенного в наши дни увлечения виртуальным пространством. Погрузившись на время в мир оперных страстей, человек возвращается к своей повседневной жизни с ощущением прекрасного «иномирия», которое существует рядом и со звучащей в душе музыкой. А прекрасное, ставшее частью внутреннего мира человека, помогает справляться со всеми трудностями и вызовами, которые ставит перед всеми нами столь непростая эпоха «посткультуры», казалось бы готовая до бесконечности фрагментировать и уничтожать ценности и идеалы, накопленные веками. И все же искусство, даже такое условное и трудное для понимания неподготовленного слушателя/зрителя как опера одерживает победу и находит все новые возможности и пространства для нового расцвета. «Конец XX века показал нам, что форма искусства, которую часто осуждают за ее элитарность, незначительность и обреченность, не только живо, но и процветает» [190, с. 19]. Несомненно эта тенденция продолжается и в XXI веке, будучи тесно связана с противоречивостью векторов культуры: с одной стороны, явное внимание к повседневности, ее эстетизация. С другой стороны, современная культура показывает явное тяготение к ремифологизации, неоархаике и эскапизму, проявляющемуся в самых разных формах и стилях потребления культурных товаров. Эти явления взаимосвязаны, а их соотношение характеризует динамическое состояние культуры XXI века, прошедшей через искания постмодернистов, различные виды модернизации, что отразилось и в противоречивости направлений сценических интерпретаций культурных текстов прошлого, от их «обытовления» до тотального фантазийного эскапизма.

Хотелось бы закончить этот краткий анализ оперы как пространства эскапизма на позитивной ноте: эскапизм, несмотря на все таящиеся в нем опасности, необходим, и опера с ее возможностями погружения в сказочный мир эмоций и прекрасных звуков, дает прекрасные возможности украсить жизнь человека, как бы трудна она ни казалась в хаосе, информатизации, глобализации, технологизации и прочих вызовов культуры наших дней.

В данной главе мы вновь обратимся к проблеме власти, уже рассмотренной нами на примере «Свадьбы Фигаро» в ее драматическом и музыкальном вариантах. Властные отношения настолько универсальны для всех форм человеческой социальности, что их репрезентации так же многообразны, как и формы из проявления в реальной жизни. Для современного общества (во всяком случае, западного, и, в значительной степени, российского), провозглашающего идеалы демократии и равноправия, власть часто становится «социально невидимой», рассеивается по социальным институтам и культурным пространствам, осуществляется на макро– и микроуровнях. Отношение к власти формируется во многом на основе ее репрезентаций, которые рассеяны по всему культурному пространству, начиная от растиражированных медийных образов и заканчивая классическим искусством. Именно многочисленные репрезентации в самых разных видах текстов культуры – литературных, визуальных, экранных – формируют представления о власти в сознании массовой аудитории. Такое преобладание репрезентации обусловливается во многом медиатизированным характером (пост)современной культуры, где реальный мир зачастую подменяется медиаобразами, о чем мы уже не раз говорили. Специфика культуры наших дней заключается не только в ее медиатизации, но и в ряде других черт, присущих «посткультуре», сформировавшейся большим влиянием идей и практик постмодернизма.

Политика репрезентации властных отношений сегодня тесно связана с теми процессами, которые один из наиболее известных исследователей постмодернистской культуры Ф. Джеймисон выделяет в своей работе «Постмодернизм и общество потребления» (1983), а затем развивает в фундаментальном труде «Постмодернизм, или культурная логика позднего капитализма» [210].

Наиболее значительным влияние постмодернизма на культурные практики в области репрезентации оказалось в постмодернистской процедуре децентрации. В области культуры децентрация означает поворот к плюральности и равноправию культур, к отказу от традиционных бинаризмов, основанных на власти Субъекта. Наиболее освободительным и привлекательным аспектом постмодернистского мышления является его внимание к Другому. В то время как «просвещенный» модернизм говорил от лица «других» (колониальных народов, этнических меньшинств, религиозных групп, женщин), в постмодернизме подчеркивается «многоголосие» различных культурных миров, существующих в децентрированном культурном пространстве. Наиболее драматично процесс децентрации проходит по отношению к человеку, что связано с кризисом личностного начала. Отказавшись от понятия «центр», постмодернизм фрагментировал и человека, сделав его нетождественным самому себе. Особенно ярко выражен этот процесс в литературе, где уже в 1968 г. Р. Бартом был провозглашен тезис о «смерти автора», послуживший исходным пунктом для уничтожения «центральной» фигуры автора, субъекта как такового в постмодернистских литературных текстах. В наши дни этот процесс соответствует фрагментации культуры и трансформации модели цельной личности в модель множественной идентичности. Это не может не влиять и на репрезентацию образов власти, которые утрачивают свой ореол сакральности и зачастую становятся объектом постмодернистской иронии. Переосмысление этих образов и изменение отношения к власти в целом приводит к тому, что в художественной культуре воплощающие множественную идентичность образы становятся источником сложно сплетенных нарративов, где интертекстуальность становится уже не изнанкой, а лицом текста.

Основой этих трансформаций становится децентрация оппозиции субъекта и объекта, в которой, по традиции, субъект выступал в роли господствующего начала, подчиняя себе объект, какую форму бы он ни принимал. В децентрированном пространстве резкость противопоставления бинаризмов если не исчезает, то начинает растворяться в бесконечной постмодернистской ризоме, где уже трудно понять, кто является Своим, а кто – Другим, где большинство, а где меньшинство, кто господствует, а кто подчиняется в различных видах человеческих отношений, начиная с межличностных и заканчивая межнациональными.

В данной главе мы обратимся к «историческим» фигурам власти, так как через их интерпретации можно проследить не только отношение к власти, но и к русской истории, которая в последние годы все больше попадает под влияние постмодернистских тенденций к фрагментации и смешению всех эпох и культур в один неструктурированный коллаж.

Многочисленные обращения «культурных производителей» (так мы будем называть всех, кто создает или интерпретирует культурные тексты в условиях и по правилам «культиндустрии») к теме власти в ее историческом ракурсе можно назвать играми с историей в эпоху «постистории». В постмодернистской культуре представление о подлежащем единстве сменяется фрагментарностью и ризомообразностью мира. Соответственно, репрезентация сама становится, с одной стороны, плюральной и до бесконечности полисемантичной (что проявляется в постмодернистских текстах), а с другой, удерживает некое единство образа и его смысла, возрождая нарратив и четкость структуры, характерные для популярных жанров. Поскольку мир усваивается человеком «посткультуры» через репрезентации, их конструкция является, во многом, идеологическим процессом, а конструкт заменяет реальность. В этом заключается отличие производства образов (пост)современной культуры от традиционного миметического способа производства текстов.

В области репрезентации эта смена отношения к фигурам власти проявляется в многочисленных стратегиях интерпретации традиционных образов художественной культуры, которая заметна во всех видах искусства. Изменение социокультурного контекста в эпоху посткультуры привело к новому прочтению исторических или легендарных фигур власти из далекого или не столь далекого прошлого. В связи с этим необходимо остановится на темпоральном аспекте посткультурных репрезентаций.

Одной из важнейших черт постмодернистской культуры является изменение отношения к истории, связанное с распадом традиционных типов идентичности и формированием новой субъективности. На место напряженного чувства прошлого, свойственного модернизму, приходит утрата чувства истории как памяти и возникают суррогаты темпорального, выражающиеся в ретро-стилях и образах. Именно такими образами «играют» режиссеры, модернизирующие классические сюжеты, выражая, с одной стороны, крайний субъективизм, с другой – явно делая ставку на коммерческий успех. Но, как и всякая игра, эта игра тоже приедается, и новым трендом становится воссоздание аутентичности. Большое количество экспериментов с классикой не означает отказа от традиционных постановок – напротив, аутентичность становится все более востребованной на сцене. Вопрос заключается в том, что понимать под аутентичностью – воссозданием времени действия, эпохи композитора или автора литературного первоисточника? Сам термин «аутентичность» многозначен и понимается по-разному в разных направлениях исследований культуры. В обобщенном смысле под аутентичностью можно понимать «комплекс представлений социокультурных групп о подлинности, истинности и неподдельности традиционных культурных черт, на основании которых осуществляется репрезентация и воспроизводство их идентичности» [110, c. 27].

В данном случае речь может идти как о подлинности представления эпохи автора произведения, так и о тщательном воспроизведении реалий изображаемой эпохи. Востребованным на сегодняшний день является именно последний вид аутентичности, причем следует принимать во внимание, что наш взгляд на прошлое всегда обусловлен нашим собственным временем, системой ценностей, культурными доминантами и т. д. Для того, чтобы показать современный взгляд на проблему власти и соотнести ее с животрепещущими темами наших дней вовсе не обязательно одевать царей и бояр в деловые костюмы или в форму спецназа – даже при самом «достоверном» оформлении талантливое произведение всегда обращено к зрителю, который присутствует «здесь и сейчас» и вполне способен провести определенные параллели и сделать соответствующие выводы.

Проблема власти всегда была важнейшей темой в русской художественной культуре, и ее по-своему решали в литературе, изобразительном искусстве, на драматической и оперной сцене, в кино. На сегодняшний день наиболее распространенным отношением к фигурам, воплощающим Власть, является постмодернистская деконструкция, заключающаяся, в основном, в осовременивании сюжета и персонажей.

Насколько такого рода эксперименты могут помочь разобраться в универсальных механизмах власти, сказать сложно, но то, что русской истории они наносят явный вред, несомненно. В настоящее время отечественная культура нисколько не уступает западной в стремлении модернизировать историю, сделать ее предлогом для разговоров о насущных проблемах сегодняшнего дня или предлогом для скандального эпатажа. Само по себе привлечение исторического материала к более глубокому осмыслению «своего» времени всегда существовало в литературе и искусстве, но для посткультуры характерно не столько осмыслить проблемы власти в прошлом и настоящем, сколько десакрализировать образы прошлого и подойти к ним с постмодернистской иронией и, в конечном итоге, извлечь из этого столь необходимую для культурной индустрии прибыль. Такая тенденция в трактовке исторических образов власти существует в различных видах искусства, в том числе и массового. В популярных жанрах исторические образы представлены в соответствии с господствующими в обществе настроениями, но в то же время они являются тем пространством, где культурная индустрия может осуществлять свои манипулятивные стратегии в интересах определенных групп, финансовых или политических. Так, образы власти в отечественном кино могут стать интереснейшим материалом для осмысления многих социокультурных процессов, происходивших а еще не так давно ушедшую советскую эпоху и происходящих сегодня в контексте все расширяющейся медиатизации.

В нашем стремлении осмыслить проблемное поле столь синкретической, вербально-музыкальной культурной формы как опера мы обратимся к ней в данной главе как пространству репрезентации исторических образов, как по причине их яркости и их тесной связи с русской литературой, так и в связи с тем, что опера в наши дни не является ограниченной узким кружком любителей. Как мировая, так и российская практика показывает, что оперные спектакли пользуются спросом не только меломанов, но и широкой аудитории, свидетельство чему – многочисленные оперные фестивали и концерты под открытым небом, мировые трансляции премьер в кинотеатрах, многообразие Интернет-сайтов, посвященных оперному искусству. Все это свидетельствует о переходе оперы из узко-элитарной сферы культуры в посткультурное пространство, в котором стерлись границы между массовым и элитарным, «высоким» и «низким» искусством, а медиатизация сделала все «элитарные» культурные формы легко доступным и воспроизводимым товаром. Эта ситуация в корне отличается от той, которую описывал Т. Адорно полвека назад: «Непрекращающийся кризис оперы сказался уже и в кризисе самих возможностей оперной постановки. Режиссеру приходится постоянно выбирать между скукой, заплесневелостью старого, жалкой и ничтожной актуальностью – обычно десятым тиражом тенденций живописи и пластики – и мучительным и неловким подновлением старья, с помощью притянутых за волосы режиссерских идей» [1, c. 172].

Кризис оперы, о котором писал Т. Адорно миновал, но явления, происходящие на оперной сцене, весьма сходны с теми, которые описывает немецкий философ, противоречивы и во многом отражают неоднозначность современной культуры в целом.

Из многочисленных примеров репрезентации образов власти в оперной классике нам особенно интересна русская опера, где властные фигуры занимают значительное место, как в историческом, так и в условно-сказочном ракурсе. «Исторические», то есть соотнесенные с конкретной исторической эпохой и персонажем образы власти привлекали русских композиторов своей масштабностью и возможностью выразить через них взгляд на русскую историю, который всегда был больным вопросом для русской интеллигенции. Наиболее известным примером репрезентации властных отношений и исторических образов власти является, безусловно, «Борис Годунов» М. Мусоргского, но образ Ивана Грозного из «Псковитянки» и, частично, из «Царской невесты» Н. Римского-Корсакова также может многое сказать об отношении русских деятелей культуры к проблемам власти. С другой стороны, в русской опере представлены и сказочные образы – царь Берендей, царь Салтан, Кащей, которые дают возможность иронизировать над фигурами власти без опасности репрессий со стороны цензуры. В данной статье нас больше интересуют «исторические» фигуры власти, так как через их интерпретации можно проследить не только отношение к власти, но и к русской истории, которая в последние годы все больше попадает под влияние постмодернистских тенденций к фрагментации и смешение всех эпох и культур в один неструктурированный коллаж.