Текст книги "Избранные работы по философии культуры"

Таким образом, бинаризм человека и животного, несмотря на то, что он является основой многочисленных репрезентаций в различных культурных формах, не столь уж бесспорен. Процесс его деконструкции можно проследить в документальных фильмах о животных, которых с каждым годом становится все больше и больше. Само количество популярных лент о животных, птицах, обитателях океана, начиная с привычных «домашних любимцев», и кончая самыми экзотическими видами, снижает «другость», показывая эти странные существа на близком расстоянии, в привычных для них условиях, во всей сложности их социальности. Но какова позиция человека по отношению к этому миру, гораздо более причудливому, чем его рисует фантазия автора «Хроник Нарнии»? Является ли он лишь наблюдателем, вооруженным все более изощренной техникой, чтобы проникнуть в сердцевину существования этого мира Других и затем произвести культурный текст, основанный на дистанцированном наблюдении этой «другости»? Несомненно, во многих случаях это так. Задача производителя фильма – производство текста, удовлетворяющего любопытство и ожидания зрителя. Но эти ожидания связаны и с тем новым отношением к Другому, которое вырабатывается в культуре в последние десятилетия, что ведет и к изменению в политике репрезентации. Показательная в этом смысле работа натуралистов, снимающих фильмы о животных, братьев Мартина и Криса Кратт. Они, путешествуя в самых различных уголках земного шара и снимая фильмы о пятнистых гиенах, львах, шакалах, эфиопских геладах, лемурах, сурикатах, мангустах, шимпанзе и других известных и мало известных животных, стремятся войти внутрь сообщества зверей, стать на позицию Другого, подражать его поведению и языку. Несомненно, мы имеем дело с обобщенным Другим – в мире животных своя сложная система отношений власти. Тем не менее, такая типизация является выражением одного из базовых бинаризмов, на котором основаны многочисленные культурные формы – «Природа/Культура». Статус животного как природного существа ставит его в позицию изначального Другого, причем чтобы стать на его точку зрения мало реверсировать свою субъектную позицию, надо представить себе, какова будет картина мира на позиции Другого. Такие попытки постоянно делаются исследователями, изучающих различные аспекты представлений животных о мире и человеке. Известно, что различные живые существа воспринимают трехмерное пространство иначе, чем человек, что показываю исследования зрения у различных животных. Так, дельфин одинаково четко видит предметы над водой и под водой, то есть в воздушной и водной среде. Удивительны особенности зрения насекомых. Современные исследования опровергают некоторые стереотипы относительно зрения животных и птиц. Эти новые представления быстро входят в популярные тексты просветительского характера. «Принято считать, что зрение ночных охотников, в том числе сов, исключительно черно-белое…неправильно думать, будто бы сова видит все в черно-белой версии – скорее всего, ее цветовое восприятие просто отличается от нашего с вами, но не отсутствует. Продолжая разговор о королях ночи, нельзя обойти вниманием хорошо знакомую всем нам кошку. В темноте она видит в 10 раз лучше нас. Ее необычные глаза устроены очень хитро. Например, щелевидный зрачок обеспечивает полную защиту сетчатки от яркого дневного света. Для ночных охотников это чрезвычайно важно, потому что их сетчатка гораздо более чувствительна к избыточному освещению. Зрение дневных хищников имеет не менее примечательные особенности, чем у ночных. Примером тому может служить строенбие глаз одного из самых совершенных созданий природы, а именно ястреба. Вот чьими зоркими очами каждому из нас хотелось бы взглянуть на мир!» [98, с. 15]

Принятие позиции животного, попытка говорить от его лица – стратегия репрезентации весьма распространенная в наше время, время признания и во многом возвышения «другости». Принятие человеком позиции животного так же старо, как антропоморфизм. Мы видим «прозрачное» выражение этой «зооморфизации» в древних культах, где человек отождествлял себя со священным животным. Процессы ремифологизации и архаизации, происходящие в современной культуре, а также стремление услышать Голос Другого и стать на его позицию, приводят к репрезентациям животным, сконструированным как бы с их собственной позиции. Таков кот Мартын в романе В.Кунина «ИнтерКыся», в котором человеческое сообщество показано глазами героя, который и является рассказчиком. «Другими» становятся люди, а животное сообщество становится активным агентом в происходящих событиях. Все пространство коммуникации между животными и людьми основано на возможности существования общего кода, который писатель называет «телепатическим контактом», открытым мифическим доктором Шелдрейсом. Интересно, что и здесь признается превосходство кошек в плане их умственных способностей. «Кошки всегда были умнее котов (в общей своей массе…), они тоньше чувствовали, легче и артистичнее лгали и были всегда более восприимчивы к связям Животное – Человек – Животное» [63, с. 255]. Мартын заявляет о своем отличии от человека на основании различных природных способностей, при этом он не претендует ни на превосходство (хотя это иногда проскальзывает), ни на идентификацию, он просто постулирует свою инаковость. «Как обычно МЫ ищем то, чего никогда и в глаза не видели? Я не собираюсь утверждать, что у котов все построено на некой таинственной фантастической интуиции, ниспосланной им Высшими силами. Конечно, нужна хотя бы маленькая, буквально микроскопическая зацепка. Ну, например. Любой неодушевленный предмет обязательно несет отпечатки запахов Людей, соприкасавшихся с этим предметом» [63, с. 45]. Обладание разными способностями помещает животное и человека в различные миры, которые во многом непроницаемы. «Естественно, я слегка упрощаю процесс. Но делая я это совершенно сознательно, чтобы излишне не утруждать Людей, читающих эти строки. Не заставлять Людей вторгаться в области, чуждые их пониманию. Нужно признаться, что мы, Коты, сами не всегда ясно понимаем происходящее с нами» [63, с. 46].

Барьер преодолевается только при вступлении в контакт, носящий мистический и сверхчувственный характер. Возможность преодоления «другости» зависит от многих обстоятельств, во многом от желания самих участников диалога установить пространство понимания. Кунинскому коту Мартыну удается выйти победителем из различных сложных (в том числе и криминальных) ситуаций именно благодаря умению установить контакт и вызвать на него партнера по общению.

Ситуация признания «другости» животного и отказа от антропо-морфизации встречается чаще всего в текстах, авторы которых обладают профессиональными знаниями о животных. Биолог или ветеринар не склонен антропоморфизировать животное, так как сама профессиональная практика показывает ему инаковость животного. В том случае, если такого рода профессионал становится автором вербального или визуального текста, он, как правило, вкладывает в него необходимость признать в животном Другого и основывать коммуникацию на этом признании. Такая позиция характерна для книг Дж. Хэрриота, английского ветеринара, много лет практиковавшего в сельской местности, а затем написавшего ряд книг о животных, ставших бестселлерами. (Сам этот факт свидетельствует о повороте от антропоморфизации в сторону признания «другости» в популярном сознании). Мы рассмотрим один из его сборников рассказов о животных – «Кошки и собаки», так как образы этих домашних животных уже были проанализированы в связи с различными текстовыми стратегиями относительно Животного как Другого. Хэриот четко осознает границу между человеком и животным (в данном случае мы опять возвращаемся к кошке) и не пытается идти по пути «присвоения». «…все годы ветеринарной практики кошки меня всегда особенно интересовали и, казалось, чувствовали это. Я считал, что мне легче справляться с ними, чем большинству людей, оттого, что они мне нравятся и откликаются на мою симпатию. Я немножко гордился своим умением находить к ним подход и не сомневался, что между мной и всем кошачьим племенем существует особое взаимопонимание, что все они платят мне такой же симпатией» [137, с. 75]. Но одного осознания автономного существования животного недостаточно для установления коммуникации, особенно если в жизненной истории животного уже есть негативный опыт общения с человеком. Так, шаг за шагом, происходит установление контакта доктора с двумя беспризорными котами, которые воспринимают «другость» человека как враждебность. Для преодоления сложившегося у животного стереотипа о враждебности человека необходимо терпение, основанное на признании права Другого на свое отношение к еще не заслужившему их доверия доктору. «Так началась одна из моих маленьких эпопей. При всякой возможности звал их завтракать я, и ставил миски на стенку, и стоял в ожидании. Сначала – в тщетном. Я видел, как они следят за мной из сарая, – черно-белая и золотисто-белая мордочки выглядывали из соломы, – но спуститься они рисковали, только когда я возвращался в дом. Но именно, когда их завтрак опоздал на час и голод взял верх над страхом, они осторожно спустились, а я застыл у стенки в каменной неподвижности. Они быстро глотали, нервно на меня поглядывали, и сразу убежали. А я удовлетворенно улыбнулся. Первый шаг был сделан!» [137, с. 95] Хотя этот шаг был вызвано физическим чувством голода, одно его удовлетворение еще не означало сближения. Хэрриот рассказывает о том, каких усилий ему стоил переход к общению, основанному на взаимной дружбе и симпатии. «С бесконечным терпением изо дня в день я все ближе протягивал к нему руку, и наступил знаменательный миг, когда он не попятился и позволил коснуться указательным пальцем его щеки. Я осторожно погладил шерсть, а Олли ответил бесспорно дружеским взглядом, прежде чем отойти» [137, с. 95]. Это описание, похожее на отчет или дневниковую запись, несомненно, отличается от эмоционально насыщенного языка Колетт в «Кошке», но в их основе лежит сходное отношение уважения к Другому.

Чем больше информированность, знание автора текста о животном, тем больше он признает его «другость» и многочисленные непознанные проблемы, которые существуют даже в случае столь приближенного к человеку животного как собака. Дж. Хэрриот в отношении собаки демонстрирует то же отстраненно-уважительное отношение, как и проявляемое им в отношении других животных. Это важно для преодоления существующего в популярном сознании стереотипа о дружелюбности и полной преданности собаки своему хозяину – даже «прирученная другость» не может лишиться своих собственных черт. «Для меня собака никогда не была чем-то само собой разумеющимся. Почему они так преданы людям? Почему они обожают наше общество и, когда мы возвращаемся домой, встречают нас с бурным восторгом? Почему для них высшее удовольствие – быть с нами дома или в любом другом месте? Ведь они, в конце концов, всего лишь животные и, казалось бы, в первую очередь должны искать пищу и безопасность, а они одаряют нас любовью и преданностью, которым нет предела. И еще одно: при таком разнообразии в росте и окрасе их всех объединяют несколько важнейших свойств. Почему? Почему?» [137, c. 110] Ответы на эти вопросы британский автор ищет в своих разнообразных case-studies, которые он в почти документальной, «бесхитростной» манере представляет в своей книге. Репрезентация животных у Хэриота практически иконична, он описывает реальные случаи из своей практики, воспроизводя детали обстановки, внешность животных и их хозяев, болезни и лечение с точностью, свойственной его профессии. Но именно эта «объективность» репрезентации производит эмоциональное воздействие на читателя, так как, во-первых, в ней присутствует отношение самого автора, который любит своих пациентов со всей их «другостью», а во-вторых, в этой репрезентации выявляются все черты животного, заслуживающие нашего уважения и, нередко, восхищения, без сентиментальности, характерной для антропоморфных репрезентаций. Основа взаимоотношений человека и собаки, согласно Хэрриоту, их взаимная необходимость друг в друге, определенное восполнение нехватки качеств, присущих тому или другому. Человек необходим животному, он может, при позитивном отношении, изменить его жизнь к лучшему (как и сделать ее невыносимой). Автор рассказывает историю собаки, которую нашли в ужасающем состоянии в заброшенном сарае, которую затем выходила и пригрела пожилая женщина, миссис Донован. Судьба Роя (так назвали собаку) сложилась благодаря ей вполне счастливо. «Год за годом я размышлял над благодетельным капризом судьбы, благодаря которому пес, проведший первый год жизни без ласки, никому не нужный, недоуменно глядя в неизменный вонючий сумрак, вдруг в мгновение ока перенесся в жизнь, полную света, движения, любви» [137, c. 209]. Но если человек властен изменить судьбу животного в том или ином направлении, то то же происходит и с ним самим. Помогая животному, он улучшает таким образом и свою жизненную ситуацию. «Не проиграла и миссис Донован: круглые сутки рядом с ней был преданный друг и спутник. Главное же в том, что она всегда испытывала неодолимую потребность лечить и и исцелять животных, и спасение Роя в некотором смысле явилось кульминацией ее чаяний, высочайшим торжеством, память о котором никогда не приедалась» [137, c. 210].

Стремление создать с животным общее пространство коммуникации, осмыслит мир как место сосуществования Нас и Других выражается в многих современных текстах. Примером такого рода могут служить французские документальные фильмы о животных под названием «Животные как мы». Сравнение человека и животного в данном случае не является еще одним примером антропоморфизации, которую можно предположить по названию. Напротив, авторы фильма утверждают, что животные обладают многими способностями, в которых им было отказано именно по причине удаления человека от мира природы и позиционирования себя как «хозяина» или властного субъекта. Один из фильмов этого цикла, «Культура животных», основан на деконструкции оппозиции «Природа/Культура», столь долго определявшей отношение человека к миру животного. Изменение этого отношения является характерным для (пост)современной культуры с ее вниманием к Другому, хотя это изменение происходит на фоне традиционных форм репрезентации животных в популярных жанрах.

Одной из особенностей репрезентации животных является сочетание антропоморфных и зооморфных черт. Такое смешение уходит корнями в архаические пласты культуры и становится востребованным в эпоху культурного плюрализма и доминирования коллажности как принципа культурного формообразования. Полученный результат приобретает фантастические черты, но, тем не менее, мы относим эти образы не к выделенному нами в отдельную главу фантазийному Другому, а к образе животного. «Кентавр» может быть семиотически осмыслен как соотнесенный с двумя или более означаемыми (человеком и животным), в то время как фантазийный Другой имеет означаемое только в сознании человека. Тем не менее, полученная в результате такого симбиоза целостность может носить фантастический характер. «В фантастических образах зверь может иметь отдельные человеческие черты, а человек – звериные. Фантастическое существо – это помесь тварей… Трудно сказать, кто они по наружности, боги или люди, звери или стихии, одушевленные или неодушевленные предметы. Эти фантастические существа было бы научней называть полиморфными. Нечего и говорить, что фантастика наружности сопровождается и фантастическими отношениями мифологических лиц, фантастическим ликом всей окружающей действительности» [125, с.112]. Эта видимая фантазийность является, все же, составной мозаикой, сохраняющей смыслы своих частей. Достаточно проследить символику таких «монстров» как драконы в Древнем Китае или богиня-кошка Бастет в Древнем Египте, чтобы убедиться, что значение этих существ определяется качествами, приписываемыми культурной традицией их отдельным аспектам. В соответствии с семантической доминантой можно отнести те существа, в которых преобладает элемент составляющего его животного к анализируемому в данной главе типу «другости», в то время как другие виды подобных существ, где смысл изменяется в соответствии с новой целостностью, мы отнесем к фантазийному Другому, который был рассмотрен в предыдущей главе.

Заключение

Рассмотрев разнообразные тексты культуры, как современные, так и относящиеся к прошлому, относящиеся как к области теоретической рефлексии, так и к популярной культуре, как вербальные, так и экранные (и, отчасти) визуальные, мы видим, что во всех них тема Другого является весьма важной. В (пост)современной культуре интерес к ней не утрачивается, несмотря на постулируемую постмодернизмом деконструкцию бинарных оппозиций. Напротив, эти оппозиции проявляют тенденцию к восстановлению, иногда в новых формах. Соответственно, тот или иной тип «другости» приобретает большую или меньшую актуальность в зависимости от социокультурного контекста.

Репрезентации Другого, которым мы и посвятили эту работу, являются, с одной стороны, некоторой моделью действительного положения вещей, с другой – конструктом, который во многом становится средством формирования представлений о Другом в обществе. Этот конструкт основан на политике репрезентации, связан со многими культурными, социальными, идеологическими и политическими факторами, которые влияют на то. Как представлен Другой в культурных текстах. Сопоставляя академический дискурс Другого с его репрезентациями в самых «доступных» текстах массовой культуры, можно увидеть, как совпадают тенденции, формирующие отношение к Другому, как работают стратегии присвоения и отторжения на уровне текста, что, в свою очередь, воплощается и в реальную жизнь. В пространстве интертекстуальности, распространившемся на всю (пост) современную культуру, Другой принимает разные облики, совмещает различные черты и утверждает право на Голос, даже в том случае, если это не связана ни с какой видимой реальностью. «Особенность текстов о Другом заключается в том, что ощущение специфики субъективности Другого входит в самосознание культуры, тексты способны накапливаться, пересекаться, влиять друг на друга, порождать новые семантические и символические ряды, цепочки смыслов, которые актуализируют разные качества друговости, в зависимости от потребностей общественной и политической ситуации» [113, c. 461]. Анализируя тексты из различных областей культуры, мы понимаем, что модели «другости», представленные в них, не однозначны, их восприятие во многом определяется контекстом, а сами образы Другого не являются «чистыми» типами. Чем больше видов «другости» становятся привычными, входят в повседневую культуру, тем больше Другой одного вида усиливается чертами, присущими другому Другому. (Пост)современная культура, в которой процессы глокализации сделала многих Других привычными фигурами, а «другость» – одним из товаров потребительского рынка, создает все более фантастические образы, чтобы удовлетворить потребность человека в Другом.

Важным фактором в репрезентации Другого является методологическая позиция автора. Мы обрисовали основные подходы к Другому, встречающиеся в исследовании проблем «другости» в разные периоды, обозначив их как эволюционим, универсализм и культурный плюрализм. От того, какой подход доминирует в данный период, зависит и смысловое содержание образа Другого. Зависимость восприятия «другости» от позиции исследователя или производителя культурного текста отмечается исследователями проблемы «другости». «Каждый методологический подход выдвигает свою концептуальную модель видения Другого, которая очевидным образом определена социокультурной ситуацией и личным опытом философа» [113, c. 460]. Это утверждение можно применить и ко всем авторам, обращающимся к проблеме Другого в той или иной области культурного производства. Иногда субъектная позиция бывает прозрачной, иногда определить ее бывает не просто, особенно в случае постмодернистских текстов с их множественным переспективизмом. В области популярной культуры заложенные в текст смыслы более «прозрачны», поскольку представленные в них модели должны быть понятны и убедительны для самой широкой аудитории. В нашем анализе различных пластов культуры мы могли убедиться, как образы Другого, по мере их перемещения в область популярной культуры, становятся более выраженными с точки зрения из инаковости, а стратегии отторжения/присвоения – более четкими. Мы также видели, что эти стратегии соседствуют в дискурсивном пространстве, что многие традиционно отторгаемые образы теряют враждебность и реабилитируются, но тна их место приходят новые Другие, вызывающие страх или отвращение, причем эти образы носят все более фантастический характер.

Получившее широкое распространение в постмодернистской культуре понятие Голоса Другого вошло и в сферу репрезентации, где Голосом наделяются не только этнические или сексуальные меньшинства, но и существа, принадлежащие к миру природы или воображения. Попытки понять их язык становятся еще одной областью репрезентации Другого, в которой изменение субъектной позиции практикуется весьма широко. «Стать на позицию Другого» – вот стратегия, которая весьма востребована в (пост)модернистской культуре и является альтернативой традиционной бинарной схеме отношения к Другому как Отторжения/Присвоения. Наряду с этим делаются попытки оформить отношения с Другим в рамках интерсубъективности, что является весьма перспективным подходом в культуре, прошедшей постмодернизм и стремящейся к созданию новой целостности, где Другому будет отведено достойное место. Устойчивость Другого как категории культуры, проявляющейся в различных формах в различные эпохи дает основания говорить об его архетипическом характере. Образы Другого из прошлого могут обретать новые смыслы и становиться востребованными в различных контекстах, прочитываясь в соответствии с социокультурными доминантами эпохи. Мы могли видеть этот процесс при анализе интерпретации текстов различных периодов в культуре периода конца XX – начала XXI века, а также при «переводе» одного языка культуры на другой (в нашем случае, вербального на экранный). Гетерогенность Другого дает ему в этом случае быть прочитанным и понятым с помощью иного культурного кода, что может полностью изменить первоначальный смысл. В то же время, создаются все новые тексты о Другом, не основанные непосредственно на образцах прошлого, но воплощающие все модели отношения к «другости», на которых основаны различные рефлективные направления как прошлого, так и настоящего. Другой, таким образом, является категорией униерсальной, но в то же время изменчивой, поскольку он создается в зависимости от субъектной позиции, Конструируется нашим «Я». Чем более сложный характер принимает это «Я» (в наше время «расщепление» субъекта отражено в понятии «множественная идентичность»), тем более сложные и причудливые формы приобретает образ Другого. Отсюда «движение» репрезентации от традиционных этнокультурных и гендерно обусловленных Других к фантазийным образам, буквально заполнивших популярную культуру. Мы осознаем, что не охватили всего многообразия видов «другости», репрезентированных в культурных текстах, но в то же время, на наш взгляд, это невозможно, поскольку культурная динамика порождает все новые и новые виды «другости», которые можно рассматривать как тенденции дискурсивного производства. В нашей работе рассмотрены виды Другого, которые представлены в текстах, знакомых многим и получившим известность в современной культуре. Надеемся, что они привлекут внимание к проблеме Другого и вызовут в памяти читателя множество других примеров из близких ему культурных пространств, что дополнит и расширит наше исследование собственным переживанием «другости». Мы надеемся, что благодаря этой небольшой по объему работе пространство Другого как в текстах культуры, так и в реальности, обретет более четкие очертания, а необходимость в Другом будет осознана как фундаментальная потребность человеческого существования.