Текст книги "Избранные работы по философии культуры"

В «Сумерках», первой части трилогии, подчеркивается привлекательность «другости». Она не отрицается, скорее наоборот – необычная внешность героев-вампиров превалирует над чисто человеческой индивидуальностью, благодаря которой они достигают определенной степенью интеграции в студенческое сообщество. «И все же было у них что-то общее: они казались мертвенно бледными, бледнее любого студента, живущего в этом лишенном света городе. Несмотря на разный цвет волос, глаза у всех пятерых были почти черные, а под ними – темные круги, похожие на огромные багровые синяки. Словно они не спали несколько ночей или сводили синяки после драки, где им переломали носы. Однако носы, как и остальные черты лица, были благородными, словно профили королей на старых монетах» [136, c. 197]. Необычность, «другость» внешности персонажей внушает любопытство, но никак не отвращение или страх. В чем причина такой смены отношения к Другому – в тотальном «присвоении», которое произошло в процессе дезинтеграции «другости» в многочисленных фантазийных репрезентациях или в признании права на различные виды существования в мире, где уже не работают традиционные оппозиции? Мы видели, как отношение к монструозному Другому может смениться в интерпретации одного и того же текста (мы имеем в виду «Дракулу» Брэма Стокера, о котором писали выше). Вампиры «Сумеречной саги» отличаются от традиционных образов во многих отношениях. Эти новые черты «другости» проанализированы американским исследователем Ф. Пущаловски, который возводит Дракулу в прообраз всех последующих образов вампиров: «Этот образ впитал в себя вампирские легенды Европы… У Дракулы есть много общего с вампирами «Сумеречной саги: он тоже бессмертен, питается кровью и необыкновенно силен. Дракула также гипнотизирует свои жертвы. И все же между Дракулой и нашими героями есть очевидные различия: в частности. Эдварда и его родственников нисколько не пугают распятие и другие святыни, перед которыми Дракула испытывает непобедимый страх» [136, с. 232]. Вампиры Стефании Майер «вписаны» в повседневный контекст гораздо лучше, чем ужасающий граф, но внутренне они столь же чужды окружающему миру, как и создания трансильванских легенд. Преодоление этой чуждости происходит через всепобеждающую любовь, которая делает «сумеречную» сагу столь дорогой сердцу юных читательниц. Ее текст, принадлежащий к самому невзыскательному «чтиву» и вызывающий восторг в основном у романтически настроенных школьниц, сотворивших кумира из исполнителя роли благородного вампира Эдварда Роберта Паттинсона, содержит или, во всяком случае, предлагает, несмотря на всю его наивную прямолинейность, ответы на эти вопросы. Во-первых, в саге вовсе не отрицается существование враждебного, монструозного Другого. Он представлен враждебным кланом вампиров, жаждущим крови героини. Во-вторых, сам герой играет двойную роль – он и «Другой», монстр, хотя бы и романтизированный, но в то же время он и борец с Другим, со зловещим монстром, уничтожающим людей. Герой «Сумерек» воплощает зыбкость добра и зла как фундаментальных категорий человеческого бытия, что подчеркнуть и в названии книги. «Сумерки – двусмысленное, промежуточное состояние, ни тьма, ни свет. Сумерки бывают и в пору, когда светает, и в тот час, когда солнце уходит на покой. Эту двусмысленность обыгрывал немецкий философ Фридрих Ницше в книге «Сумерки идолов» (1889). Вероятно, подобную игру заложила в название первой своей книги и Стефани Майер. В двусмысленности сумерек и спрятан ответ (хотя, может быть, и не решение) проблемы теодицеи. Кратко этот ответ можно сформулировать так: и добро, и зло расплывчаты, они не так четко и однозначно разграничены, как хотелось бы. Добро может стать злом, а зло – добром; и люди, и вампиры сами задают мораль, которой руководствуются в жизни. В романах Майер люди и вампиры могут считаться «хорошими», если преодолевают себя, свою натуру и пересматривают традиционные представления о добре и зле» [136, c. 76]. Процесс деконструкции, в данном случае, дошел до своего логического завершения в крушении одной из фундаментальных оппозиций культуры – Добра и Зла. Это дает возможность героям свободно перемещаться на сторону Другого, находить в ней привлекательность, усиленную любовным чувством, которое и является стимулом к пересеченбию границ между человеком и монстром, добром и злом, обыденностью и чудом. «Из старого мира, темного и туманного, где она жила до сих пор, Белла возносится на вершину ницшеанской горы (топос переступания через себя, самопреодоления…), и там, на вершине ее перспективы существенно расширяются, и Белла начинает видеть все в новом свете, преображающем не только блестящую на солнце кожу Эдварда, но и весь мир, прежние идеи добра и зла. Вампиры, которых в былом мире Беллы сочли бы ужасными и злыми, воссияли добром и совершенством – то, в чем виделась угроза, стало для Беллы защитой» [136, с. 87].

Коммерческий успех саги С. Майер и основанных на ней фильмах говорят как об изменении отношения к Другому в популярной культуре, так и в модификации самого образа Другого, который становится амбивалентным, сочетающим черты монструозности (которая уже не отталкивает) и героизма, присущего борцу с этой монструозностью. Такая аксиологическая неопределенность вполне соответствует, на наш взгляд, общему состоянию современной культуры, в которой понятия о добре и зле, прекрасном и безобразном во многом переосмыслены. В то же время эти тексты свидетельствуют о необходимости Другого для культуры, о тоске по Другому, вытесненному из многих культурных пространств и находящем свое воплощение в старых и новых фантазийных образах.

Глава 7
Другой в мире (пост)субкультур

Если этнический и гендерно обусловленный Другой представлены в текстах культуры с древнейших времен, следующий выделенный нами тип Другого – субкультурный – появляется лишь в период открытия и концептуализации субкультур, т. е. во второй половине XX века.

Субкультура определяется в теоретических исследованиях как социальная группа, отличающаяся от общества в целом своим собственным чувством идентичности – этнической, профессиональной, возрастной, что позволяет ей поддерживать специфику данной группы и порождать набор значений, которые помогают ей поддерживать свою специфическую ситуацию. Для того, чтобы понять статус субкультурного Другого в современной культуре, обратимся к короткой, но уже весьма сложной и противоречивой истории изучения субкультур и к возникновению «постсубкультурных» исследований.

Первым серьезным шагом в изучении субкультур были исследования группы социологов и криминалистов в 20-е гг. в Чикаго, которые собирали данные о подростковых уличных группировках, носящих девиантный характер. Эти исследования, которые носили характер включенного наблюдения, были обобщены в обзоре, включающем анализ более 1000 уличных групп, а подробный анализ ритуалов, рутинных действий и некоторых «вылазок» одного специфического сообщества содержится в более позднем знаменитом исследовании В. Уайта «Уличное сообщество» [260]. Включенное наблюдение до сих пор дает весьма интересные результаты, касающиеся субкультур, но в то же время имеет свои недостатки, в частности отсутствие аналитического аппарата, что часто ставит под сомнения сделанные выводы. Несмотря на обилие этнографического материала, в работах, основанных на включенном наблюдении часто не учитывается фактор социальной и культурной стратификации и властных отношений и субкультура предстает как некий независимый организм, функционирующий вне более широкого социального, политического и экономического контекста. Недостатки данного метода привели к тому, что возникла необходимость дополнить его новыми торетическими подходами.

Такой подход был разработан в 50-е гг. А. Коэном и В. Смиллером, которые поставили своей задачей проследить связи и разрывы между доминантной и субкультурной системой ценностей. Коэн пришел к выводу, что в субкультурной группе ключевые ценности «магистральной» культуры – трезвость, амбиция, конформизм – меняются на их противоположности – гедонизм, отрицание авторитета, стремление к действиям, выражающим протест [172]. В то же время ряд исследователей видели в проявлениях девиантной субкультуры скрытые цели и стремления, которые заключались во внешне приемлемых формах культуры взрослого населения, относящегося к рабочему классу. Так, П. Коэн, исследуя те способы, которыми был закодирован специфический классовый опыт в стилях проведения досуга, дает следующее определение субкультуры: это «компромиссное решение между двумя противоречащими потребностями: потребностью создавать и выражать автономность от родителей… и потребность поддерживать родительскую идентификацию» [173]. В этом анализе популярные субкультурные стили тех дней (теди-бойз, скинхеды – последние не утратили своей актуальности до наших дней) интерпретировались как попытки медиации между опытом и традицией, между известным и новым. Таким образом, латентной функцией субкультуры становилось выражение и разрешение противоречий, которые остаются скрытыми или неразрешенными в культуре старшего поколения.

Исследования П. Коэна внесли несомненный вклад в понимание того, что стиль как закодированный ответ на изменения, касающиеся всего сообщества буквально изменил изучение внешне ярко выраженных молодежных субкультур и послужили основой последующих исследований, среди которых можно выделить работу «Сопротивление через ритуал», редактором которой является глава Британской школы «культурных исследований» С. Холл [235]. Эта работа положила начало множеству исследований, в которых стиль стал ключевым понятием в анализе молодежных субкультур. Основным в данном подходе является само понимание культуры как определенного уровня, на котором социальные группы развивают отчетливые паттерны жизни и дают экспрессивную форму своему социальному и материальному опыту. Этот материальный опыт изменяется в соответствии с историческими условиями и, соответственно, является «ответом» на различные социокультурные контексты, что ставит ту или иную субкультуру в разное положение в отношении существующих культурных формаций (культур иммигрантов, других субкультур, доминантной культуры).

Исследование субкультур началось особенно интенсивно во второй половине XX века в западных социогуманитарных исследованиях. Несмотря на различные определения под субкультурой обычно понимается «сегмент общества, который разделяет определенный набор нравов, образ жизни и ценности, которые отличаются от моделей, принятых в обществе в целом» [242, р. 79].

Существование множества субкультур характерно для крупных, сложных обществ, что связано с усложнением в социальной и культурной стратификации. Возникновение и развитие субкультур связано с тем, что ни одно общество не имеет униформной системы значений, восприятий или артефактов, одинаковых для всех его членов. «Локализация социальной группы в отношении к власти, авторитету, статусу, своему собственному ощущению идентичности – этнической, профессиональной или какой-либо другой – ведет к образованию субкультуры, чьей функцией является поддержание безопасности и идентичности данной группы и порождение набора значений, которые помогают ей справляться с проблемными ситуациями» [251, p. 824]. В широком смысле слова, все узнаваемые группировки в обществе имеют свою собственную иерархию ценностей и характерный внешний вид и модели поведения. Но такое широкое понимание субкультуры снижает ее ценность как инструментального понятия, необходимого для анализа культуры. Понятие субкультуры применяется прежде всего для определения видимого и символического сопротивления реальной или кажущейся субординации, и это использование проясняет идеологические и материальные реакции таких разнообразных групп как этнические меньшинства, бедные, молодежь, женщины, «девианты» и т. д. наибольшее развитие понятие субкультуры получило в исследованиях, посвященных различным группам молодежи, где субкультурные реакции наиболее заметны (панки, скинхеды, хиппи и т. д.)

Члены субкультуры участвуют в доминантной культуре, и в то же время практикуют специфические формы поведения. Часто субкультура имеет свой жаргон, который отделяет ее от остальной части общества. Он позволяет членам субкультуры понимать слова, имеющие отличающееся от общепринятого значение. Он также устанавливает модели коммуникации, которые не могут быть поняты «чужаками». Ученые, придерживающиеся интеракционистского подхода, подчеркивают, что язык и символы дают субкультуре возможность поддерживать свою идентичность. Таким образом, специфический жаргон определенной субкультуры создает чувство общности и вносит вклад в развитие групповой идентичности [199].

Существует множество способов развития субкультур. Часто субкультура возникает, так как сегмент общества сталкивается с проблемами (или даже с привилегиями), ставящими его в обособленное положение. Субкультуры могут базироваться на возрастной группе (дети или тинэйджеры или пожилые люди), на регионе или этническом наследии (Русский Север), на убеждении (секта или экстремистская политическая группа) или на профессии. Некоторые субкультуры (к примеру, компьютерных хакеров) развиваются на основе общего интереса или хобби. В других субкультурах, к примеру заключенных или инвалидов, ее члены исключены из нормального общества и вынуждены вырабатывать альтернативные способы жизнедеятельности. Как правило, отношение к членам субкультур со стороны культуры большинства настороженное или негативное, их часто рассматривают как девиантов, хотя индивиды могут перемещаться из субкультуры в магистральную культуру и обратно.

Поскольку именно молодежные субкультуры привлекают к себе наибольшее внимание исследователей, а их репрезентации наиболее часто встречаются в различных текстах, остановимся на них подробнее. В рамках общественных наук категории «молодежь» сопутствует понятие «поколения», которое можно определить как «социальную группу, созданную в результате общего опыта данного периода жизненного цикла. В быстро модернизирующемся обществе каждое поколение отличается как от предыдущего, так и от последующего» [231, p.14]. Это понятие помогло объяснить многие социокультурные процессы, в частности разрыва поколений, происходящего в современном индустриальном обществе. Наряду с поддержанием социальной системы и передачи наследия молодежные группы могут иметь и «дисинтегративную функцию», отражающуюся в девиациях и образовании субкультур [186].

Существуют различные подходы к молодежной культуре, которые могут быть применены и к исследованию субкультур в целом. Так, К. Мангейм, который проделал большую работу по исследованию поколений в истории, основывал свою концепцию на студенческих волнениях в период после Первой мировой войны, акцентируя внимание на контр-культуре, которая возникла в то время и отвергла старую систему ценностей. По его мнению, идеи и символы, которые которые использовались в формулировке поколенческих идентичностей, вступали в конфликт с общепринятыми. Т. Парсонс, напротив, рассматривал молодежную культуру как ключевой аспект процесса социализации и, таким образом, как механизм поддержания социальной стабильности, скорее чем внесения социальных перемен.

Новая волна интереса к исследованию субкультур, в особенности молодежных, возникла в 70-е гг. XX века. Во многом это было связано, с одной стороны, с демонстративностью и многочисленностью постоянно возникающих субкультур, с другой – с растущим консьюмеризмом как одной из важнейших черт общества. Этот консьюмеризм носит во многом символический характер, и «символическое потребление» становится важным фактором культуры конца прошлого века. Как отмечает известный исследователь современной культуры повседневности А. Лефебр, «предметы на практике становятся знаками, а знаки – предметами, и вторая природа становится на место первой – начального слоя воспринимаемой реальности». По его мнению, всегда существуют «возражения и противоречия, которые мешают замыканию пространства между знаком и предметом, производством и воспроизводством» [215]. Значение молодежных субкультур связано с этими противоречиями, которые находят в них выражение. По мнению другого исследователя, чье имя прочно вошло в список исследователей субкультур, Д. Хебдиджа, «вызов гегемонии, который представляют субкультуры, не является прямым.

Скорее, он выражается косвенно, через стиль» [204, р. 17]. Эти противоречия проявляются на уровне внешних проявлений, на уровне знаков. Причем для сообщества потребителей мифов (здесь можно вспомнить Р. Барта с его анализом мифологий современной культуры) они не являются какой-то единой целостностью. Знаки проникнуты идеологией и носят отпечаток класса, поэтому борьба между различными дискурсами и значениями в области идеологии всегда является борьбой за владение знаком, которая распространяется на все уровни повседневной жизни. Таким образом, стиль в субкультуре «нагружен» сигнификацией. Задачей исследователя в данном случае является различить скрытые сообщения, заключенные в коде, лежащем в основе «блестящих поверхностей» стиля, проследить их как «карты значений», которые имплицитно репрезентируют те самые противоречия, которые они стремятся разрешить или скрыть.

Существование субкультур, которые имеют яркие внешние проявления, интересует не только семиотиков, которые «читают» их как тексты, но и исследователей других направлений, а также общественное мнение, склонное усматривать в них «субверсивные значения». Будучи символическим нарушением общественного порядка, такие движения привлекают и продолжают привлекать к себе внимание и действовать как основной носитель сигнификации в субкультуре. «Другость» субкультуры нередко воспринимается как враждебная. Несмотря на видимое разнообразие подходов, можно выделить три основных направления в изучении субкультур: семиотическое, рассматривающее субкультуру как текст, стилевое, где стиль становится определяющим дистинктивным признаком субкультуры, и стратификационное, рассматривающее субкультуру как образование, сложившееся в связи с усложнением стратификационного строения общества. В выборе текстов для анализа субкультурного Другого мы опирались на все эти подходы.

Интересно отметить, что за десятилетия, прошедшие с выхода работ А. Коэна, А. Лефебра, Д. Хебдиджа и других западных исследователей 70-х годов прошлого вебка субкультурные проявления приобрели еще более ярко выраженный характер. Акценты переместились с чисто внешнего символического выражения стиля, материализующегося в различных артефактах (одежда, украшения, прически и т. д.) на саму телесность. Недаром наибольшее внимание привлекают к себе субкультуры, связанные с внешним изменением телесности (тату, пирсинг, боди-арт) или со стремлением преодолеть ограничения, этой телесностью налагаемые (экстремалы различных видов). Второе не исключает первого, и у приверженцев экстремальных видов спорта также есть своя внешняя атрибутика и символика. Если мы находим в субкультуре определенную форму субверсии, то в данном случае эта субверсия происходит уже на экзистенциальном уровне, так как под вопрос ставится уже сам инстинкт самосохранения, который экстремалы всячески пытаются преодолеть, вплоть до последнего увлечения «самоуничтожением», смысл которого сами представители этого движения видят в преодолении страха перед смертью, в шаге навстречу ей, который не всегда заканчивается отходом на позицию безопасности.

Для понимания роли субкультур в обществе необходимо уяснить их взаимоотношение с другими группами, принадлежащими «доминантной» культуре (родители, учителя, правоохранительные органы и др.) и культурами (культуры рабочего класса, среднего класса и т. д. в то время, когда классовое деление было актуально для общества). В настоящее время, когда на смену теории класса приходит более сложная система социальной стратификации приходится, скорее, говорить о взаимоотношениях между различными субкультурами, которые возникают постоянно на различных основаниях. Но в любом случае молодежные субкультуры продолжают привлекать к себе внимание из-за их яркой внешней выраженности, в то время как некоторые профессиональные субкультуры или субкультуры маргинальных групп не получают столь видимого внешнего выражения. Это и заставляет культурных производителей чаще всего обращаться именно к образам молодежных субкульутр, позиционирнуя их представителей как «других» и выражающих через отношение к ним господствующую в обществе на данный момент систему ценностей.

Многие исследователи склонны рассматривать молодежную культуру исключительно как антропологически универсальное явление, как своего рода ритуалы перехода к взрослому состоянию, которые имеют место во всех обществах, принимая разные формы, от сложных обрядов инициации в племенах до экстремалов в современных обществах (интересно отметить, что в обоих случаях наличие физической боли или нанесение увечий являются знаком «взрослости»). Тем не менее, в этих исследованиях нет объяснения возникновения специфичной субкультурной формы в тот или иной исторический период. Все же связь между субкультурой и ее социокультурным контекстом, несомненно, существует. Эта связь особенно четко прослеживается в период после Второй мировой войны, когда общественные изменения стали фоном развития многочисленных субкультур в западных обществах. «Приход масс медиа, изменения в составе семьи, в организации общего образования и трудовой деятельности, изменения в относительном статусе работы и досуга – все это служило тому, чтобы фрагментировать и поляризировать сообщество рабочего класса, производя ряд маргинальных дискурсов внутри расширенных границ классового опыта» [204, p. 74]. По мнению Хебдиджа, молодежную культуру нужно рассматривать именно как часть этого процесса поляризации. Тем не менее, широкое распространение молодежных субкультур привело ряд исследователей к мнению о том, что молодежь составляет новый класс, некое сообщество недифференцированных молодых потребителей. Создался миф о внеклассовой молодежной культуре, который подвергся критике со стороны исследователей, серьезно занимавшихся проблемами молодежи, принадлежавшей к различным слоям общества. В результате были выработаны определенные подходы к изучению молодежных субкультур, которые представляют не только исторический интерес, но сохраняют свою актуальность и по сей день, хотя новый век характеризуется поворотом к «постсубкультурам».

В молодежных субкультурах, как правило, происходит отклонение от общеупотребительных норм, которое вносит «семантический беспорядок» в упорядоченное социокультурное существование общества. Как отмечает С. Холл, новые субкультурные проявления являются одновременно драматичными и бессмысленными внутри общепринятых норм, они бросают вызов нормативному миру. Они делают проблематичным не только то, как мир определяется, но и то, каким он должен быть [198]. Одним из особенно заметных явлений представляется нарушение норм языка в субкультурных жаргонах, которое всегда связано с идеей нарушения социального порядка. Границы приемлемого лингвистического поведения предписаны рядом табу, которые гарантируют «прозрачность» значения. Нарушение этих табу становится одним из стилевых признаков субкультуры и одновременно кодом, который позволяет членам группы создать свое семантическое пространство. Необходимо отметить, что в последние десятилетия XX века происходит «лингвистический обмен» между доминантной культурой и субкультурами, и множество субкультурных лингвистических проявлений легитимизируются. Отсюда использование «нецензурных выражений» в печатном слове и масс медиа, причем, как правило, эти выражения не несут никакой семантической нагрузки, а являются символом вседозволенности и свободы, указывающих на размытость норм в обществе в целом, а не только в отдельных субкультурах. Субкультурные стили уже не являются принадлежностью определенных групп, обладающих отчетливой самоидентификацией, но проникают в самые разные слои общества в той или иной форме, в лингвистическом «хулиганстве» или в модной детали одежды. Причину этого явления надо искать не столько в «моде» на субкультурные стили и их привлекательности для различных групп (не только молодежи), но, скорее, в самом характере современной массовой культуры, которая легко аппроприирует самые разные культурные явления, превращая их в предметы «культурной индустрии» (термин Т. Адорно) и извлекая из них определенную прибыль. До того времени как субкультурные стили и ценности могут приносить прибыль, они тиражируются и рекламируются массовой культурой, сменяя друг друга с быстротой и непредсказуемостью, характерной для постсовременной фазы культуры.

Существует и негативная реакция на субкультурные манифестации, особенно в период зарождения определенной субкультуры, «отторжение» является вполне типичной реакцией на субкультурную «другость». Но то, что вчера было предметом осуждения, становится сегодня обычными предметами потребления, таким образом лишая субкультурные символы их значения и цели. Субкультуры оказываются инкорпорированными в доминантную культуру, что отражается в оценках данной субкультуры в масс медиа. Эти оценки сочетают в себе шок и осуждение с увлеченными описаниями и восхищением новейшими стилями и ритуалами. Стиль провоцирует двойную реакцию – с одной стороны, он может вызывать восхищение и даже переходить в высокую моду, с другой – вызывать отрицательную реакцию, особенно у тех авторов, которые рассматривают молодежные субкультуры как социальную проблему.

По мнению Хебдиджа, в большинстве случаев внимание медиа прежде всего привлекают стилистические инновации субкультуры. Затем раскрываются девиантные или анти-социальные акты, такие как вандализм, драки и т. п., причем они используются официальными органами как объяснение первоначальной трансгрессией субкультурой установленных культурных кодов. В то же время продолжается процесс «легитимации» субкультуры, которая начинает входить в более широкое пространство массовой культуры со своими рыночно прибыльными артефактами, со своим «словарем», как визуальным, так и вербальным. В результате субкультуры, которые вначале производили шокирующий эффект, инкорпорируются, находят свое место на карте нашей проблематичной социокультурной реальности. Что касается масс медиа, то они, по мнению С. Холла, не только показывают сопротивление молодежной субкультуры, но и помещают его в доминантную систему значений. Таким образом, происходит постоянный процесс восстановления нарушенного порядка, а субкультура инкорпорируется в качестве отвлекающего зрелища в доминантную мифологию, из которой она, собственно, и возникает. Согласно Хебдиджу, этот процесс принимает две характерные формы:

1. Трансформация субкультурных знаков (одежды, музыки и т. д.) в массово произведенные товары (товарная форма.)

2. Переопределение девиантного поведения доминантными группами – полицией, медиа, судебными органами (идеологическая форма) [204, p. 94].

Первая форма касается, прежде всего, потребления и оперирует исключительно в досуговой сфере (никому не придет в голову прийти на работу в одежде байкера или футбольной форме). Она осуществляет коммуникацию через товары, даже если значения, закрепленные за этими товарами намеренно искажены. Поэтому в данном случае трудно провести четкую грань между коммерческим использованием субкультурного стиля, с одной стороны, и творчеством или оригинальностью, с другой. Каждая новая субкультура устанавливает нбовые тенденции, порождает новые моды на внешний вид и новые звуки, которые используются соответствующими отраслями культурной индустрии. Проникновение молодежных стилей из субкультуры на рынок моды представляет собой процесс, в который вовлечена целая сеть коммерческих и экономических институтов.

Культурные и экономические аспекты этого процесса взаимосвязаны. По мнению А. Лефебра, торговля представляет собой одновременно социальное и интеллектуальное явление, а товары поступают на рынок уже «нагруженные» значениями. Как только оригинальные инновации, которые обозначают субкультуру переведены в товарную форму и становятся общедоступными, они «застывают». Изъятые из своего оригинального контекста предпринимателями, производящими их в широком масштабе, они становятся кодифицированными, понятными, превращаются в достояние масс и прибыльный товар. Это случается вне зависимости от политической ориентации субкультуры или от эпатажности ее стиля.

Что касается идеологической формы инкорпорации субкультур, она наиболее исследована социологами, занимающимися девиантным поведением. Она также связана с репрезентацией субкультур в медиа. То, каким образом субкультуры представлены в медиа, делает их одновременно более и менее экзотичными, чем они являются на самом деле. Этот парадокс объясняется Р. Бартом в его описании «идентификации» – одной из семи риторических фигур, которые отличают метаязык буржуазной мифологии [11]. Он характеризует представителя мелкой буржуазии как неспособного представить себе Другого. Другой – это скандал, который угрожает его существованию.

Для избежания этой угрозы выработаны две стратегии. Во-первых Другой может быть тривиализирован, «натурализирован», приручен. В данном случае различие просто отрицается, «другость» сводится к одинаковости.

Кроме этого, Другой может быть трансформирован в незначимую экзотику, в чистый объект, в зрелище. Очень часто к ярко проявляющимся субкультурам превалирует именно такое отношение. Примером может служить исследование С. Холлом прессы, посвященной футбольным фанатам [192]. Между этими двумя формами инкорпорации нет резкой границы. Так, различные жизненные истории о том, как бывшие члены субкультур добивались успеха и респектабельного положения в обществе усиливало образ открытого общества. Как отмечал Р. Барт в своих «Мифологиях», миф всегда может, в конце концов, обозначать сопротивление, которое оборачивается против него. Это, собственно, и происходит в каждом случае, когда творческий импульс художника подменяется включением его произведения в обыденное сознание. В конце концов, субкультура, которая являлась продуктом подлинных исторических противоречий, породившая блестящих художников, отказывавшихся от законов доминантной культуры, становится вполне приемлемой и считается сделавшей вклад в развитие современного искусства.