Текст книги "История куртизанок"

Клер Клермонт¹³

Байрон еще поддерживал отношения с Каролиной Пэм, когда восемнадцатилетняя Клер Клермонт сообщила ему, что хочет просить его о протекции. Клер была весьма привлекательной, начитанной и независимо мыслящей атеисткой. Она приходилась единоутробной сестрой дочери Мэри Уолстонкрафт – Мэри Шелли, будущему автору романа «Франкенштейн» и жене великого поэта Перси Шелли. Ситуация Клер существенно отличалась от положения Каролины Пэм. В социальном плане она ей значительно проигрывала, а в финансовом отношении зависела от семейства Шелли, прекрасно понимая, что сама должна зарабатывать себе на жизнь.

Однако Клер отнюдь не считала, что достойна жалости. Она оценила свои способности – замечательный певческий голос и литературное дарование – и решила, что с их помощью может сделать сценическую карьеру. Кроме того, у нее вызывал глубочайшее восхищение поэтический гений Байрона, и, по ее собственному признанию, она полюбила его за годы до того, как обратилась к нему за поддержкой.

Свое обращение Клер облекла в форму письма – по-девичьи многословного и дерзкого, с приложением одного из ее литературных опусов и просьбой о встрече, в ходе которой, как она надеялась, Байрон подсказал бы ей лучший способ попасть в мир театра. Клер назвалась женщиной с «незапятнанной» репутацией и с «сердечным трепетом» призналась поэту в любви. Но она была лишь одной из множества доступных ему молодых женщин, а Байрон тогда все еще был потрясен и подавлен (необъяснимым для него) крахом своего брака. «Я чувствую себя так, будто слон истоптал мне… сердце, – печалился он. – Мне трудно дышать»¹⁴. Клер – назойливая и романтично настроенная поклонница – его не интересовала. Тем не менее девушка продолжала упорствовать. Они встретились, и Клер поведала ему историю своей жизни с Мэри и Перси Шелли, литературному партнерству которых она жаждала подражать в паре с самим Байроном.

Клер справедливо полагала, что ее сотрудничество с супругами Шелли заинтересует Байрона, однако к ней самой он оставался безразличен. Она предложила ему встретиться и провести вместе ночь. Байрон пожал плечами и принял ее предложение. «Я была молода, тщеславна и бедна», – говорила Клер спустя много времени. Их ночь любви – Байрон лишил ее невинности, и они еще несколько раз были близки – разожгла обожание Клер. «Я не жду от тебя любви; я не стою твоей любви, – писала она. – Я чувствую твое неизмеримое превосходство».

Байрон выполнил ее просьбу – он настолько не хотел ее снова видеть, что чуть было не отменил встречу с Шелли, опасаясь, что при этом будет присутствовать и Клер. Она знала об этом. «Я тебя люблю, ты не проявляешь ко мне никакого интереса, – печально писала она. – Если бы я утонула и дух мой проплыл мимо твоего окна, ты, возможно, сказал бы что-то вроде: “Ah voila!”[27]27
  Вот тебе и на! (фр.).


[Закрыть]»¹⁵. Но любовь ее была так сильна, что она не могла его не преследовать.

Клер появилась в жизни Байрона именно в тот момент, когда он решил отправиться в добровольное изгнание. По случайному стечению обстоятельств, Мэри и Перси Шелли тоже решили покинуть Англию, чтобы избежать скандальных последствий ухода Перси от жены. Клер увидела в этом перст судьбы и (за их счет) поехала с ними в Женеву, надеясь снова встретиться с Байроном.

Как и в Англии, Байрон поддался ее настойчивым просьбам о встрече. Физическая близость разожгла страсть Клер, но поэт при этом оставался спокоен. «Я никогда не любил и не делал вид, что люблю ее, но мужчина есть мужчина, и если восемнадцатилетняя девушка постоянно перед тобой гарцует, выход из этого положения может быть только один», – признавался он другу¹⁶. Вместе с тем Байрон беззастенчиво использовал Клер в качестве переписчика своих рукописей. Несмотря на весьма прохладное его к ней отношение, она с радостью восприняла свою новую роль неоплачиваемой секретарши и сексуального партнера.

Через два месяца Клер поняла, что беременна. Шелли попытался договориться с Байроном о том, что он примет участие в заботе о ребенке, но поэт просто перестал разговаривать с Клер, и в конце концов она вернулась в Лондон. В январе, без какой бы то ни было материальной и моральной поддержки Байрона, она родила их дочь. «И это отродье мое?» – удивился Байрон¹⁷.

После рождения девочки Клер и Байрон будто решили померяться силой воли. Клер обожала малышку и хотела ее вырастить. Байрон же, обосновавшийся в Венеции, настаивал на том, чтобы девочку отослали к его сестре Августе. Когда Клер отказалась, поэт решил сам «избавиться от этого нового продукта». Придя в ужас при мысли о том, что Клер может внушить ребенку атеистические взгляды, он предложил передать дочку на воспитание в монастырь в Венеции, где та стала бы доброй католичкой, может быть, даже монахиней.

Клер поняла, насколько Байрона пугал ее атеизм, и нарушила свои принципы, крестив дочку. По настоянию поэта она даже переименовала ее в Аллегру, хотя в течение нескольких месяцев звала ее Альбой. К этому времени положение Клер существенно ухудшилось. Она не имела никаких средств на содержание ребенка, и ей пришлось полагаться только на помощь супругов Шелли. Но Мэри все время опасалась, что Клер попытается соблазнить Перси, который, в свою очередь, очень переживал по поводу слухов о том, что Аллегра – его дочь. Клер решила передать малышку Байрону на том условии, что он предоставит ей право навещать девочку.

Клер и чета Шелли привезли Аллегру в Италию, причем Клер надеялась, что ребенок сможет смягчить сердце Байрона и стать связующим звеном между родителями. Но Байрон отказался видеть Клер. Однако он предоставил приехавшим сельскую виллу, и Клер смогла провести с дочерью еще два месяца. После этого он разлучил Аллегру с матерью и отослал ее английскому консулу с женой, снимавшими временное жилье. Вместе с тем он дал понять Клер, что она никогда больше девочку не увидит.

В жизни Клер началась черная полоса. В течение двух лет она молила Байрона и юлила, желая получить разрешение на встречи с Аллегрой. Поэт был неумолим. Он обращался с Аллегрой как с одним из любимых домашних зверьков в странном зверинце, где растили питомцев, называл ее «мое отродье», хвалился ее байроновской красотой и с сожалением признавал, что девочка унаследовала его упрямство и своеволие. Потом он на какое-то время оставлял ее на попечении разных временных опекунов и собственной прислуги.

Клер в отчаянии обрушила на Байрона шквал писем с обвинениями. Он нарушил все данные ей обещания. Он лишил Аллегру матери. Он принудил ее обратить дочку в католичество, эту религию невежд. Кроме того, она подозревала, что Байрон не заботился о физическом развитии Аллегры. «Мне кажется, что мадам Клэр [так!] – сука проклятая», – жаловался Байрон другу¹⁸. На самом деле он чувствовал себя обиженным. Он предпринял несвойственные для него (и весьма благовидные, по его мнению) шаги, связанные с заботой о незаконнорожденной дочери, а ему за это отплатили такой черной неблагодарностью!

Кроме того, Байрон видел черты Клер в дочери, о которой писал, что она трудный и упрямый ребенок. Когда ей было четыре года, он передал ее в монастырь капуцинов Святого Иоанна, где его слава и двойная оплата убедили монахинь проигнорировать правило, запрещавшее брать на содержание детей до семи лет. Байрон объяснял свой поступок так: поскольку английское общество никогда ее не примет, он вырастит Аллегру как добрую католичку, получившую образование в монастыре, и она либо станет монахиней, либо удачно выйдет замуж в Италии. Вполне возможно, что ему просто хотелось избавиться от ее постоянной требовательности и назойливости.

После того как это случилось, Шелли посетил монастырь, где ему позволили встретиться с Аллегрой. Он нашел, что девочка подросла, стала изящнее и бледнее, возможно из-за недостаточного питания, но очень похорошела. Монахини, которых властная Аллегра первоначально приняла за служанок, хорошо к ней относились. Клер, которая в конце концов разлюбила Байрона, не удовлетворилась рассказом Шелли. Она стала готовить план похищения дочери с тем, чтобы потом где-то ее спрятать, но не успела привести его в исполнение – вскоре Аллегра заболела и умерла.

Клер отчаянно горевала, и печаль ее усугублялась сожалением о том, что она сама передала Аллегру Байрону. Он «бессмысленно, намеренно уморил мою Аллегру», писала она десятилетия спустя. И еще: «Если бы мне предложили все блага рая при условии того, что я делила бы их с ним, я бы от них отказалась»¹⁹.

Байрон тоже страдал – по-своему. Ужасная весть о смерти Аллегры заставила его «кровь стыть в жилах от скорби», сказал он другу. И добавил: «Возможно, это было самой сильной мукой, какую мне довелось испытать»²⁰. Он также чувствовал некоторое раскаяние, но сохранял при этом самообладание и, в конце концов, легко себя простил. Клер не простила себя никогда.

Во время подготовки к похоронам Байрон согласился на три жалобные просьбы Клер: быть допущенной к гробу, получить изображение Аллегры и прядь ее волос. В остальном он оставался безжалостным. Поэт попросил свою тогдашнюю любовницу Терезу Гвиччиоли организовать доставку тела его дочери в Англию. Сам же заявил, что с него запросили завышенную плату за бальзамирование покойной Аллегры, гроб и услуги похоронного бюро, и отказался платить по счетам.

Позже, несмотря на просьбы нескольких друзей, действующих из лучших побуждений, и обещание, данное Мэри Шелли, Байрон отказал Клер в финансовой помощи. Бездетная, с опороченной репутацией, лишенная средств к существованию и хронически больная, Клер смирилась с мыслью о том, что настало время ей самой зарабатывать на жизнь в качестве гувернантки. Раньше она иногда называла представительниц этой профессии «живые мертвецы».

Следующую половину столетия Клер провела, работая гувернанткой или компаньонкой в Вене, России, Париже и Лондоне. Часто она бывала одинока и подавлена, боялась, что ее погубят лихорадки и болезни, истощавшие ее силы с самого детства. Хоть Клер считала работу гувернантки мукой и каторгой, она не решалась просить выходные или отпуска, опасаясь, что ей откажут от места и она будет голодать. И тем не менее она гордилась своей работой, и когда ее подопечными оказывались трудные или даже злобные дети, она глубоко им сочувствовала и объясняла их наглость и агрессивное поведение ограничениями, установленными для них родителями, что лишало их возможности естественно выражать свою индивидуальность.

Клер постоянно тревожила одна и та же мысль: если ее работодатель узнает, что у нее был рожденный вне брака ребенок, он откажется от ее услуг. Так однажды случилось, когда согласившаяся нанять ее семья взяла свое предложение обратно после того, как выяснилось, что Клер – свободомыслящая атеистка. «Я чувствую тайное смятение, которое пожирает меня тем сильнее, чем сильнее на меня пытаются давить», – признавалась она подруге в 1826 г.²¹

Несмотря на то что Клер была еще молода и привлекательна, она больше не стремилась к любви. «На лике счастливой страсти, как и смерти, большими буквами написано: finis[28]28
  Конец, завершение (лат.).


[Закрыть]», – полагала она. Ее собственная страсть длилась всего лишь десять минут, «но эти десять минут исковеркали всю мою дальнейшую жизнь; однако страсть, Бог знает почему, без всякой моей вины исчезла, не оставив никакого следа, только сердце мое опустошено и разбито так, как будто его обожгла тысяча молний»²².

В 1841 г., девятнадцать лет спустя после смерти Перси Шелли, его наследник выделил Клер двенадцать тысяч фунтов – первые в ее скудной жизни средства, которые могли обеспечить ей финансовую безопасность. Она вложила все доставшееся ей наследство в приобретение ложи в Королевском оперном театре в Лондоне, но прибыль от ее сдачи в аренду была настолько незначительной, что Клер решила ее продать. Ей всегда не хватало денег, она переезжала с одной обшарпанной квартиры на другую в поисках такого жилья, где можно было бы сохранить хрупкое здоровье.

В неустроенности жизни Клер стремилась к интеллектуальному подъему, который испытывала в обществе Мэри и Перси Шелли. Она пыталась заработать на жизнь писательским трудом, и два ее рассказа были опубликованы, но – по ее собственному настоянию – под именем Мэри Шелли. У Клер было много друзей, их общество доставляло ей радость, и отношения с ними не прерывались, а, наоборот, углублялись, несмотря на ее острый язычок и склонность к пикировкам.

Позже Клер вернулась в Италию и, как это ни удивительно, стала ревностной сторонницей римско-католической церкви. Когда ей было уже под восемьдесят, один из ее гостей описал ее так: «Миловидная пожилая дама – все тот же ясный взгляд, порой искрящийся иронией и весельем; лицо ее гладкое и чистое, как было в восемнадцать лет, чудесные седые волосы, неизменной осталась ее гибкая и стройная фигура… смех как серебристый колокольчик»²³. Клер наконец удалось избавиться от «этой печальной меланхолии», когда она думала о том, как много у нее было «выдающихся и достойных» друзей. Сожаление у нее вызывало лишь то, что она «прошла по жизни без наставника и без спутника»²⁴.

Клер скончалась в 1879 г. во сне, не дожив месяца до своего восьмидесятого дня рождения. Эпитафию, которую она сама себе выбрала, гласит:

Она провела жизнь в страданиях,

расплачиваясь не только за грехи,

но и за добродетель²⁵.

От других любовниц Байрона Клер Клермонт отличает то обстоятельство, что поэт никогда ее не любил. Она никогда не понимала по сути консервативные и элитарные социальные представления Байрона. Кроме того, она так и не смогла осознать, что ее постоянные притязания на его время (а также внимание и любовь), наряду с робкими попытками его изменить – убедить его правильно питаться и пить в меру, – а также колкие, саркастические замечания по поводу его друзей, – все это раздражало Байрона до такой степени, что порой он приходил в бешенство.

Придирчивый, требовательный тон ее писем может вызвать неприятие даже у самого доброжелательного читателя. Не удивительно поэтому, что многие из них смяты, как будто Байрон пытался задушить эти послания за неимением самой Клер.

Слишком поздно – уже потеряв ребенка – ей удалось распознать истинную сущность Байрона. Но Клер так никогда и не уяснила себе, что они с ним воплощали разные миры, которые лишь волею судьбы пересеклись: Байрона породил привилегированный и надменный мир, Клер – хрупкий и опасный. Клер (а позже Аллегра) стала заложницей жестких законов, лишавших незаконнорожденных детей большей части прав и усиливавших их осуждение обществом, – тех самых законов, которые Байрон использовал, чтобы лишить любовницу дочери.

Графиня Тереза Гвиччиоли²⁶

Тереза Гвиччиоли стала последней и самой сильной любовью Байрона, хотя перед своей безвременной кончиной он к ней уже охладел и чувства его притупились. При этом с самого начала их отношений он не хранил ей верность. Циничный и неугомонный Байрон встретил восемнадцатилетнюю Терезу Гамба Гизелли через год после того, как она вышла замуж за весьма состоятельного шестидесятилетнего графа Алессандро Гвиччиоли.

Тереза отличалась необычайной красотой: широкие бедра, узкая талия и полная грудь, которая приводила Байрона в восторг. Ее пышные светлые волосы ниспадали до плеч крупными локонами. У нее были огромные глаза, изящно изогнутые брови, тонкий орлиный нос, на красиво очерченных полных губах ее часто играла улыбка. Лишь пропорции частей ее тела имели некоторую неправильность: из-за коротковатых ног складывалось впечатление, что туловище Терезы излишне массивно.

Общение с аристократкой Терезой доставляло Байрону удовольствие. Она получила образование в монастыре, ее брак устроил отец. Она много читала, была (по оценке Байрона) «в меру умна» и любила литературу. К тому же ее можно было назвать безнадежным романтиком, воспитанным на традициях обольщения и интриги. После года жизни в браке без любви и добросовестного исполнения супружеских обязанностей – то, что происходило в спальне, Терезу вполне удовлетворяло – она увлеклась Байроном столь же самозабвенно, как и он ею. Она называла их взаимное влечение «таинственным», бередящим душу и чарующе волнующим.

Тереза сдалась легко, после одной-единственной встречи наедине, во время которой расцвела их любовь – они так описывали зарождение чувственного влечения друг к другу. На следующий день они уже стали близки. В сексуальном отношении они прекрасно подходили друг другу, поскольку Тереза была так же раскованна, как и Байрон. Любовь обретала форму чувственной страсти, которой Байрон был подвержен в той же степени, что и Тереза. Почти. Если бы он узнал, что она способна на фальшь или обман, говорил он друзьям, у него достало бы самолюбия, чтобы прекратить с ней всякие отношения.

Любовники встречались и познавали тела друг друга в течение четырех дней. Но Байрон никак не мог ограничиться только одной женщиной. Он продолжал ухаживать за другой восемнадцатилетней аристократкой так усердно, что почти сразу же после признания Терезе в вечной любви бросался к Большому каналу и приезжал к другой своей даме, по дороге промокнув в гондоле до нитки. Тереза пребывала в блаженном неведении относительно внеурочных свиданий любовника; слишком наивная, чтобы переживать по поводу эпизодичных приступов сплина у поэта, она оставалась совершенно счастливой.

Байрон продолжал любить Терезу, но его все больше волновала ее бестактность, несдержанность и самонадеянность, подкрепленная тем, что ей удалось заполучить в любовники знаменитого английского поэта – «моего Байрона», как она его называла. И хоть он не терпел неловких ситуаций в обществе и от истерик в стиле Каролины Пэм у него кровь стыла в жилах, Байрон тоже при каждом удобном случае всем рассказывал о своей новой любви.

У любовников были сообщники: служанка Терезы Фанни Сильвестрини и священник, передававший страстные письма, которые они часто посылали друг другу. Как всегда, для Байрона такие послания составляли важнейшую часть отношений, хотя письма ему приходилось писать по-итальянски. С самого начала романа он скептически относился к неизменности их любви, предупреждая Терезу: «Чувствами нельзя управлять, но они составляют самое прекрасное и хрупкое достояние нашей жизни»²⁷. Тем не менее он заверял ее в своей преданности и клялся, что теперь даже не взглянет ни на какую другую женщину.

Тем не менее он продолжал встречаться с другой молоденькой венецианкой, одновременно умоляя свою сводную сестру Августу вновь подарить ему любовь. Тереза об этом даже не подозревала. У нее возникли собственные проблемы. Она была на четвертом месяце беременности, и это был уже второй ребенок, которого она вынашивала. Годом ранее она произвела на свет мальчика-наследника, но он умер. Через десять дней сумасшедшей любви с Байроном, настолько страстной, что это могло повредить ее здоровью, она должна была последовать за мужем в Равенну.

В Равенне у Терезы начала развиваться затяжная болезнь, которую она приняла за чахотку, но на самом деле ее организм испытывал последствия выкидыша. В пламенных письмах Байрон бранил любовницу за расставание и молил сохранить их любовь. Вместе с тем он предупреждал Терезу о том, что, по крайней мере, в Англии его любовь оказывалась роковой для тех, кого он любил. С другой стороны, в письме к другу он язвительно написал: «Не я был отцом плода… был им граф или нет – понятия не имею; хотя он бы, наверное, мог»²⁸.

Тереза тем временем жаловалась ему на то, что завистницы распускают о ней грязные слухи. Байрон был обеспокоен и как-то, поддавшись настроению, поехал в Равенну. Но Тереза держала его на расстоянии, и от этого тревога его нарастала. Потом она ненадолго с ним увиделась. После этого он предложил ей бежать вдвоем – словно вспомнил безумства, сопровождавшие его отношения с Каролиной Пэм. Но Тереза отказалась, поскольку знала то, что Байрону еще только предстояло узнать, а именно: в Италии замужняя женщина могла иметь cavaliere servente[29]29
  Верный рыцарь (ит.).


[Закрыть] – вечно преданного и верного ей кавалера, который следовал за ней всегда, когда она того желала. Терезе не надо было никуда бежать. Она могла иметь мужа, Гвиччиоли, и любовника, Байрона, одновременно.

Институт верных рыцарей был неразрывно связан с браком. Брак продолжал оставаться предметом договоренности родителей, и неудовлетворенные мужья просто заводили себе любовницу. Знали об этом их жены или нет, были ли они против – это мало кого интересовало. Важным считалось лишь то, чего хотел и в чем нуждался муж.

Но жены в этих запланированных родителями браках тоже имели свои желания и потребности, и их проблемы был призван решить необычный институт «верных рыцарей» с детально разработанными правилами поведения и знаками отличия. Cavaliere servente обычно появлялся после того, как женщина производила на свет наследника мужу и – желательно – еще одного или двух детей. После этого она была вольна весело проводить время с amico – «другом», который появлялся на сцене вроде бы в роли целомудренного почитателя, понимая, что эту роль при женщине ему придется играть вечно. Муж «подруги» его принимал, а на деле нередко и выбирал. Предпочтение мужья отдавали священникам благодаря их обету безбрачия, даже если те его нарушали, не вступая в брак.

Amico имел много обязанностей, в частности ему надлежало хранить верность даме сердца, он никогда не мог жениться и покидать Италию. В отношении ее мужа ему следовало проявлять самые сердечные чувства и всячески выказывать уважение, как будто они были близкими друзьями.

Вместе с тем система «верных рыцарей» в определенном смысле охраняла интересы мужей: если муж умирал, его веселая вдова никогда не могла выйти замуж за своего «друга». Иначе говоря, убийство или подозрительный несчастный случай не могли изменить статус amico, что, видимо, должно было утешать многих ненавидимых (и ненавидящих) мужей. Объяснение этого состояло в том, что отношения «друга» с его избранницей носили исключительно платонический характер, их любовь была чистой и целомудренной. Брак подразумевал сексуальные отношения, невообразимые (по крайней мере, так принято было считать) между ат/со и его замужней дамой сердца. Очевидно, что этого не происходило, а потому не должно было и не могло случиться просто из-за смерти мужа.

Поведение жены также регулировалось определенными правилами. Она могла встречаться с «другом» у себя дома, но не у него. Она могла приглашать его в театр, в ложу своей семьи, но даже помыслить не могла наблюдать представление из его ложи. На деле она навечно была привязана к мужу и даже не помышляла о том, чтобы от него сбежать. Замужняя женщина должна была проявлять восхищение мужем и привязанность к нему, никогда не срамить и не бесчестить ни его, ни его семью, ни собственного отца.

В первый год замужества Тереза старалась полюбить своего престарелого супруга, родить ему сына и не обращать внимания на рассказы о его недостойном поведении в отношении двух ее предшественниц. (После того как первая жена упрекнула его в том, что он совратил нескольких ее служанок, Гвиччиоли сослал ее в деревню. Потом он вызвал ее домой и убедил изменить завещание в его пользу. Вскоре после этого она умерла при подозрительных обстоятельствах. После ее кончины Гвиччиоли женился на одной из служанок, которая родила ему семерых детей. В тот вечер, когда его вторая жена умерла, он пошел в театр.)

Но любить Гвиччиоли было трудно – злобный взгляд и тяжелые, зловещие черты лица делали его крайне непривлекательным. Кроме того, его совершенно не волновали ни чувства Терезы, ни ее компания. Ей хотелось развлекаться с «верным рыцарем», пусть даже он хромой, лысеющий, полнеющий и, как говорят, богатый английский поэт. Почему бы и нет?

Байрон разделял нелестную оценку собственной внешности, которой придерживался Гвиччиоли. В тридцать лет он тучнел, седел, лысел и очень беспокоился о том, чтобы у него не выпадали зубы. Он пытался похудеть, соблюдая строгую и вредную для здоровья диету, принимая слабительное, слишком усердно занимаясь гимнастикой и потея. Он смазывал волосы маслом, чтобы скрыть седину, и пытался отвлечь внимание от своей неуклюжей походки. К счастью для Байрона, Тереза обожала поэта таким, каким он был, и пренебрежительное отношение к нему мужа ее более чем устраивало.

И действительно, Гвиччиоли способствовал развитию их связи, пригласив Байрона поселиться в его дворце. Кроме того, он «занял» у поэта приличную сумму денег и попросил его выхлопотать для него назначение почетным британским консулом в Равенне, о чем давно мечтал. (Положение консула давало ограниченные привилегии, в частности право свободно передвигаться по всей Италии. Гвиччиоли играл достаточно активную роль в оппозиционных политических кругах и боялся лишиться возможности наведываться в свои имения, расположенные в разных районах страны.) Байрон попытался выполнить просьбу Гвиччиоли, но у него ничего не получилось.

Жизнь под одной крышей не облегчала любовникам возможность заниматься любовью, и им приходилось придумывать предлоги для того, чтобы встречаться наедине в других местах. Они все реже бывали близки. Кроме того, Байрон решил взять к себе Аллегру, которая к тому времени стала серьезным и своевольным ребенком, страдавшим от того, что ее постоянно передавали от одних воспитателей другим.

Тереза была счастливее Байрона, который лицемерно жаловался на то, что мужчина не должен находиться в подчинении у женщины и что его «существование [в качестве cavaliere servente] следует осудить»²⁹. Но сам он ничего не делал, чтобы изменить положение вещей, а Тереза не представляла себе силу глодавшей его тоски. Да и как она могла себе это представить? В его письмах, восторженных и страстных, говорилось о вечной любви и его ревности, вспыхивавшей, когда (как ему казалось) она смотрела на другого мужчину или – что было гораздо мучительнее – когда поэта одолевали мысли о том, что Терезе приходится исполнять ее супружеские обязанности.

Байрон скрывал нараставшее беспокойство, жалуясь на жизнь друзьям. Ночи проходят быстрее с любовницей, чем с женой, язвительно говорил он, но вечера кажутся нескончаемыми. В поэме «Дон Жуан» он выразил эту жестокую мысль в бессмертной форме:

 
…будь Лаура
Повенчана с Петраркой – видит бог,
Сонетов написать бы он не мог![30]30
  Перевод Т. Гнедич.


[Закрыть]³⁰
 

Вместе с тем Байрон считал, что амурные связи и отношения имеют решающее значение для его творчества. Как бы он мог писать такие замечательные стихи, спрашивал поэт друга, если бы не «соития» (или «совокупления», если использовать современный эквивалент) – в экипажах и гондолах, у стен, на столах и под столами? Он допускал, что был бы гораздо меньше сдержан в выражениях, если бы не возможное публичное возмущение публики, которого он опасался, работая над «Дон Жуаном». В этой связи поэт отмечал, что «ханжество несравненно сильней, чем п…а»[31]31
  В оригинале так: "the Cant is so much stronger than Cunt".


[Закрыть]³¹.

Байрон продолжал терзаться молча, его доводили до белого каления неизменное обожание Терезы и ее восторженные высказывания о значении его поэзии, особенно об упоминании в его стихах бывших любовниц. Кроме того, его приводила в отчаяние тоска по родине, бич изгнанников. Поглощенная своими проблемами и самоуверенная Тереза отказывалась замечать многочисленные намеки Байрона на то, что он чувствует себя несчастным.

У графини в это время действительно были проблемы, которые она не могла игнорировать. Она и Байрон слишком явно издевались над итальянскими правилами приличия, причем потрясенные наблюдатели неоднократно ставили об этом в известность и ее мужа, и отца. В конце концов Терезе пришлось признать: она оказалась в весьма неловком положении.

Такого же мнения придерживался и Гвиччиоли. Он вручил ей список «Обязательных правил», определявших каждую деталь ее жизни. Граф решал, когда ей следует вставать по утрам («не поздно»), слушать музыку или читать («после полудня»), как ей надлежит себя вести («не проявляя тщеславия или нетерпения»), говорить («приятно, вежливо») и даже появляться на людях («с видом совершенной покорности»). Но прежде всего, значилось в «Правилах», она должна прекращать отношения с любым человеком, пытающимся привлечь ее внимание, которое целиком и полностью должно быть сосредоточено на муже. Неожиданно, по крайней мере для Гвиччиоли, Тереза отказалась выполнять его требования и быстренько составила свой список, в котором говорилось, что она хочет вставать, когда ей заблагорассудится, требовала предоставить в ее распоряжение полностью экипированную лошадь и – самое главное – право принимать любых посетителей, которых ей захочется видеть, иначе говоря, право на продолжение встреч с Байроном. Во время этого драматического столкновения Гвиччиоли потребовал от нее сделать выбор между мужем и любовником. «Я выбираю моего amico!» – воскликнула Тереза.

В какой-то момент Гвиччиоли попросил Байрона помочь ему укротить свою своенравную супругу. Байрон сказал, что готов уехать из Италии, если это поможет разрешить ситуацию. Тереза негодовала, а Байрон тем временем разрывался от желания увидеться с Августой дома в Англии и столь же сильного стремления остаться рядом с Терезой. Он вел себя непоследовательно: уложил вещи в сумки, вызвал гондолу, а потом, в последнюю минуту, решил остаться. У Терезы вновь обострилась прежняя болезнь, графиня истерично (и лживо) клялась отцу и мужу, что не спала с Байроном, и убеждала их в том, что ей нельзя запрещать с ним встречаться. В конце концов они согласились. Накануне Рождества 1819 г. Байрон с Терезой вновь соединились.

Гвиччиоли опять предложил Байрону комнаты в своем доме, и тот согласился. Потом граф приказал по меньшей мере восемнадцати своим слугам шпионить за женой и ее «другом». Он стал давить на Терезу, чтобы та убедила Байрона предоставить ему новый «заем». Но поэт, как известно, отличался скупостью, и финансовые требования Гвиччиоли больше всего осложняли отношения Байрона и Терезы.

Гвиччиоли тоже поднимал ставки. Он предъявил доказательства неверности Терезы, полученные от слуг, и потребовал развода. Семья Терезы, обладавшая обширными связями, объединила усилия и смогла предотвратить развод, который нанес бы урон ее репутации и повлек за собой неприемлемые финансовые потери, и вместо этого ее родственники стали настаивать на раздельном проживании супругов по решению суда. Байрон тоже подключился, уговаривая Терезу остаться с мужем. Она отказывалась, потом сказала, что готова пойти на это, но лишь при условии, что ее «друг» Байрон всегда будет рядом с ней.

Теперь положение стало резко ухудшаться. Байрон не хотел отрывать ее от мужа, от семьи, увозить из страны, а Тереза рыдала, сомневаясь в его любви. Гвиччиоли, надеясь на предотвращение решения суда о раздельном проживании, которое грозило ему не только публичным позором, но и выплатой пособия на содержание жены, умолял Байрона убедить Терезу любить его – ее мужа.