Текст книги "Комплекс прошлого"

40

Лена любит одевать пса в вышитые трусики, которые принадлежат ее кукле, и, когда он рвет их на куски, она свирепо хмурится и садится на корточки на толстых ногах, прижав пятки к полу.

– Плохой ребенок.

К этому моменту он уже должен был привыкнуть, но пес в тревоге съеживается с выпученными глазами. У него одно и то же печальное выражение морды, что бы мы ни говорили или ни делали. Это животное, о которое вы всегда спотыкаетесь. Когда я подхожу к нему, его хвост неудержимо трясется от удовольствия, он корчится и скручивает десны, как будто пытается улыбнуться. От возбуждения он мочится мне на ноги.

– Дарлинг! – кричу я. – Нет.

Юрген лежит на спине, делая упражнения, которые ему прописал физиотерапевт от больной спины. Он медленно поднимает одну ногу в воздух и опускает ее. Затем другую. Раскручивает их вверх и вниз.

– Боже мой, – жалуется он. – Дарлинг. Я до сих пор не могу поверить, что мы позволили ей так назвать его. Это нелепо.

– Это ты сказал, что Лена может называть пса, как хочет.

Я обращаю к нему свое самое лучшее я-же-тебе-говорила лицо.

– Верно.

Я сижу на подлокотнике дивана и наблюдаю, как Юрген приступает к серии скручиваний, его руки держатся за гимнастическую ленту, как будто он гребет на лодке. Каждый раз, когда его грудь поднимается над землей, он гримасничает. Он немного прибавил в весе с тех пор, как отказался от велосипеда из-за аварии на обратном пути из студии, но Юрген сейчас более привлекателен, чем когда-либо. Тот же точеный подбородок, идеально прямой нос, мускулистые ягодицы. Греческая статуя Ахилла упала на пол.

– Зефина, перестань пялиться на мой живот, – говорит он и садится.

– Толстый живот, толстый живот, толстый живот, – кричит Лена, подбегая к отцу, всем телом отбрасывая его на землю.

– Ой, – ворчит Юрген.

Снаружи Дарлинг начинает тявкать. Я достаю поводок и рулон мешков для какашек.

– Мы собираемся встретиться с Одри на озере, – говорю я ему. – Я возьму пса.

– Удачи, – кричит нам Юрген. – Дарлинг.

В парке я снимаю поводок с Дарлинга и наблюдаю, как он перебегает от дерева к дереву, приподнимая ноги, и толкается в мужчину, который продает пластиковые детские игрушки, разложенные на одеяле.

– Мне нужно на горшок. – Лена внезапно хватает себя за промежность, обвивая одну ногу вокруг другой.

– В туалет, – поправляю я ее, не задумываясь. – Мы говорим: туалет.

– Мне надо, надо, – кричит Лена.

Я поднимаю ее и несу за одно из деревьев, поднимаю под мышки, когда она приседает, брызги желтой пены пропитывают ее белье и мои ноги.

– Я пописала на тебя. – Лена хихикает.

– Я вижу это, спасибо. – Я снимаю с нее трусики и кладу их в один из синих пластиковых пакетов для какашек.

– Качай, – внезапно кричит Лена и босиком мчится по детской площадке, пока я мою наши сандалии в фонтане с водой и зову собаку.

– Дарлинг, – реву я. – Дарлинг, Дарлинг, Дарлинг, – кричу все громче и громче.

Другие родители в парке выглядят встревоженно из-за меня. Я пожимаю плечами и сажусь на одну из бетонных скамеек, ожидая прибытия Одри. Она единственный друг, которого я завела в еженедельной игровой группе Лены, от которой, к счастью, мы уже давно отказались. Высокая рыжеволосая жительница Нью-Йорка, Одри прибывает, склонившись над своей двойной коляской. Ее старший сын уже слишком взрослый, чтобы ездить в ней, но она запихивает двух мальчиков вместе, чтобы лишний раз не ждать его во время прогулок. В каждом из карманов есть кофейная кружка. Добравшись до детской площадки, ее младший, Тео, убегает из коляски так быстро, как только может, и карабкается по горке к подъемной раме, где наверху сидит Лена, скрестив ноги, претендуя на владение башней. Я внезапно вспоминаю, что на ней нет трусиков, ее обнаженная задница продавливается через веревочный пол.

– Лена, – окликаю я ее. – Прикрой свой…

Здесь я замолкаю. Мы с Юргеном изо всех сил пытались найти слово для обозначения гениталий нашей дочери, которое не звучало бы до крайности нелепым.

– Пирожочек, – говорю я.

Одри медленно поворачивается на скамейке, поднимая обе руки вверх.

– Ты издеваешься надо мной, правда? – спрашивает она. – Вы, британцы. Что, черт возьми, с тобой не так? Это вагина. Зови это вагиной.

– Вагина, – повторяю я, стараясь не морщить лицо, вспоминая о Дафне Лейк.

– Иисус Христос, да, повторяй за мной – пенис, вагина. Перестань выглядеть так, будто съела лимон.

– Вагина, – пытаюсь я снова, заставляя себя сказать это вслух.

– Уже лучше. Держи, пей свой кофе.

Она сидит, вытянув перед собой длинные ноги, скрещенные в щиколотках, ее глаза закрыты большими круглыми солнцезащитными очками. У нее широкие плечи и крепкая челюсть, волосы собраны в тугой пучок с четким боковым пробором. Во всех наших школьных спектаклях она играла бы мужскую роль.

– Ну, что нового? – спрашивает Одри.

– Немного, – говорю я.

Одри – одна из немногих, перед кем я не удосужилась раздувать свою удручающе несуществующую карьеру.

– Я начала вставать рано утром на работу.

– Куда?

– Никуда, на самом деле. Есть несколько идей. Они все дерьмо.

– Брось. А как насчет той истории, которую ты написала о гимнастках? Я читала ее, это было здорово.

Это правда, что моя статья привлекла к себе много внимания, когда была впервые опубликована, – тысячи репостов и комментариев, но со временем ее затмили более крупные скандалы. Десятилетия жестокого обращения. Сотни девушек. Спортивные залы, бассейны, скаутские отряды, катки, воскресные школы. Как, хотят они все знать, мы могли позволить этому случиться прямо у нас под носом? Я думаю о Джерри Лейк, фотографиях, бежевом «Форде Эскорт».

Одри выуживает телефон из кармана коляски, находит мою статью и подносит мне экран как доказательство.

– Это было много лет назад, – бормочу я. – До Лены. Я разучилась писать.

Одри поворачивается всем телом и смотрит на меня строго, недоверчиво приподняв бровь. Она вернулась на работу через три недели после того, как родила Тео. Она считает идею о том, что ребенок может помешать, оскорбительной.

– Серьезно, мне потребовался час, чтобы ответить на письмо о встрече в школе на днях, – признаюсь я. – Час!

– Боже, эти встречи просто ужасны, – говорит она. – Ты ведь не собираешься идти?

Я чешу внутреннюю сторону руки. Несмотря на постоянное ворчание Род, я откладывала это дело на потом несколько месяцев, а ответ все еще лежал у меня на столе, ожидая отправки по почте. Кто пролетит пять тысяч миль, чтобы оказаться с группой людей, которых вы двадцать лет избегали?

– Моя мать пытается вызвать у меня чувство вины за то, что я не еду. Это самое захватывающее, что случилось с ней за весь год.

Я описываю Божественных, освещая все детали: нашу нелепую униформу, ритуалы, зрелища, превращая все в шутку.

– Школа-интернат? – медленно говорит Одри, спуская солнцезащитные очки на нос. – Ух ты.

– Все девочки. – Я съеживаюсь.

– Иу, – говорит Одри, мерзко вздрагивая. – Я так рада, что у меня мальчики. Девочки жестокие. Без обид.

Я смотрю на Лену, балансирующую на гребне горки, поджавшую колени под подбородком, раскачивающуюся на каблуках, как Джерри Лейк на подоконнике.

– Да, – говорю я.

Я чешу руку.

– Жестокие.

41

Мы молча оделись в черные школьные плащи, школьные чулки были натянуты на головы и свисали, как уши мультяшных кроликов.

Первой нашей остановкой была часовня, где мы на цыпочках ходили между скамейками, расставляя ловушки. Затем мы ворвались в ризницу и украли один из нарядов Падре – черную сутану, капюшон и палантин, – которые мы накинули на голову тела, которое мы спрятали под алтарем, – большое и грудастое чучело, сшитое из наволочек и кусков старой одежды, состоящее из конечностей, как чудовище Франкенштейна.

Вместе мы несли чучело, которое сделали, на вершину моста и перекинули его через перила. Это было непросто: одетая, как Толстая Фрэн, в собачьем ошейнике и плаще, с веревкой, обмотанной вокруг шеи. Какое-то мгновение ее огромные мягкие ноги по-девичьи пинали вечерний ветерок. Затем шов на ее груди раскрылся, и горсти измельченной бумаги и ваты вылетели, как внутренности, на дорогу внизу. Машины гудели. Мужчина пришел с одноразовой камерой и сделал несколько зернистых фотографий, на которых мы держимся за перила и кричим. Позже он продал их таблоидам.

Ночь ужаса

Красавицы школы Святого Джона

Хладнокровные убийцы

Искра, зажженная внутри каждого из нас, начала тлеть. Мы ходили по школе, хлопая плащами, в поисках неприятностей. Лишившись нашего арсенала припасов, мы создали самодельные из того, что смогли найти в школе: краска из художественной комнаты, стиральный порошок, прокладки. Сначала мы залили яйцо медом, затем посыпали кукурузными хлопьями. Кабинет Толстой Фрэн был залит клеем, а к ее портрету добавлены усы Гитлера. Окровавленное содержимое мусорного ведра мы перевернули на ее большой дубовый стол, где грязные тампоны и клочья волос прилипли к ее воскресной проповеди. Несколько человек с пятого курса ворвались в бассейн и стали нырять бомбочкой в темноте. В трапезной началась мучительная битва, распылившая по классам и коридорам белые скопления пыли, поднимающейся в Круг. Мы переходили от дверной ручки к дверной ручке, намазывая их вазелином. Становясь все более безрассудными, мы кричали, кричали и разносили учительскую, плюясь в растворимый кофе учителей, курили их сигареты, нюхали их личные вещи.

В конце концов, выдохшись, мы собрались в саду. Уставшие и не понимающие, что делать дальше, мы вяло бродили между деревьев, не имея никаких реальных намерений. На ветках развевались гирлянды из папиросной бумаги. В темноте раздалось несколько криков, кто-то бросил бомбу с краской. Через некоторое время мы сняли с головы чулки. Недовольные, мы сидели в траве, курили, слушали громкую музыку на бумбоксе. В этом не было ничего особенно смелого.

– Как утомительно, – зевнув, сказала Скиппер.

Я кивнула, закутавшись в плащ.

– Какой провал, – сказал кто-то.

Еще была даже не полночь.

– Ну, вот и все.

Сестры Пек сидели бок о бок на траве, подперев колени подбородком, приняв одинаковые позы.

– Погодите, а это кто там?

Под мостом собрался отряд из сотрудников – старосты и кого-то из вспомогательного персонала, французские и немецкие помощники, которые делили одну квартиру, – и начал двигаться в сторону сада с фонарями на расстоянии около метра друг от друга. Их руки были раскинуты в стороны, чтобы создать впечатление непрерывной линии. Это выглядело слишком деспотично. Худшие из наших выходок были позади. Если бы они оставили нас в покое, в конце концов мы бы простудились и легли спать. Того, что было дальше, можно было избежать.

– Так. Вставайте все! – крикнула Скиппер.

Мы вскочили на ноги, щурясь из-за света. Натянули бежевые колготки на голову и взялись за руки, готовые к бою. Мы затаили дыхание в ожидании. Несколько яиц были брошены нерешительно, намеренно не попадая в цель. Учителя, казалось, слегка сбивались с шага, как если бы они ехали верхом. Между некоторыми из них шла дискуссия. Похоже, они стояли на своих позициях, ожидая сигнала.

– Что происходит? Тебе видно? – спросила я Генри Пек.

– Пока ничего. Нет, подожди, смотри!

Толстая Фрэн перешла дорогу с громкоговорителем в руке, предназначенным для дня спорта и ежегодной школьной фотографии. Она остановилась посреди улицы, чтобы посмотреть на мост, где висело ее чучело, затем двинулась к саду.

Нас окружили, загнали в верхний угол сада. Толстая Фрэн шагнула вперед, чтобы обратиться к нам. Ее ноги были раскинуты в стороны, как у римлян, плечи отведены назад; она поднесла мегафон к губам. Что-то было не так, никто из нас ее не слышал.

– Что она говорит?

– Ш‐ш-ш.

Мы вытянулись, чтобы расслышать.

– Что-то о леди.

В ответ к ногам Толстой Фрэн полетело яйцо. Мегафон сердито завизжал, а потом послышался ее ответ.

Еще одно яйцо.

– Позор, – слышали мы, – последствия.

– Предатель, – начали скандировать мы, – пре-да-тель, пре-да-тель, пре-да-тель.

– Как вы, девочки, думаете, кто вы такие? – потребовала ответа Толстая Фрэн.

Это было ошибкой. Мы точно знали, кто мы такие. Божественные. В одном из общежитий девочка издала протяжный пронзительный вой поддержки. Мы услышали это и начали аплодировать. Раздался еще один вой из другого общежития, затем еще и еще. Некоторые девушки высунули головы из окон и залаяли; они скулили, вопили и визжали.

Обескураженные учителя начали выходить из рядов, неуверенно отступая, прикрывая головы. Мы давно прошли момент, когда нам приказывали, подкупали или уговаривали.

– Один, два, три, – считали мы все.

Скиппер взяла меня за руку.

– Вперед.

Мы бросились на них, хлопая плащами. Толстая Фрэн, стоявшая на месте, была отброшена в сторону; одно ее плечо внезапно отбросило назад, затем другое, она развернулась, как флюгер.

– Хватит, – крикнула она в мегафон.

Она ничего не могла поделать. Мы устремились через мост в главное здание, круша, разрывая и наступая на все, что было на нашем пути. Мы были ураганом. Мы ворвались в научную лабораторию, и груды зеленых листов с заданиями вылетели из окна и упали на землю. Затем пошли учебники, горелки Бунзена, лабораторные халаты и пробирки, которые разбивались о пол, звеня как рождественские безделушки. Остальные курсы смотрели на нас с восхищением. Разве не это было в их сердцах? Разве это не то, что они все хотели сделать?

– Давай. – Скиппер потащила меня к главному залу, где девушки высекали имена бывших старост, выгравированные золотом на деревянной доске. Memor amici. Помни друзей своих. Наше здание продавали прямо у нас на глазах, раздирали, наших друзей отправляли в другую школу. Скоро мы сменим старые традиции на новые, обувное дерево будет пустым, никому не будет дела до Божественности. Нас поглотит другой матриархат. Королева мертва, да здравствует королева.

– Вот, возьми это, – кто-то вложил мне в руку клюшку для лакросса.

Мы вышли в розарий, собрали камни с дорожки, засунули их в сети и бросили в трапезную. Когда они проплыли через высокие окна, раздался приятный хлопок. Как будто выдавливали прыщик. Тогда я подумала о Лорен, которой это понравилось бы больше, чем кому-либо из нас.

– Что дальше? – спросила Скиппер, затаив дыхание.

Мы подошли к «Яйцу». Учителей не было видно; нас совершенно не контролировали. Мы никогда не чувствовали себя такими свободными. Это было страшно волнительно. Вокруг нас было трепетание листов, падающих на землю с вершины лестницы, словно летучие мыши, мы срывали плакаты со стен спальни, рвали униформу. Мы запустили еще камни во внутренние окна и сорвали занавески. В воздухе витал карнавальный дух. В трапезной девушки кидались друг в друга едой, скользили по лужам пролитого молока, запускали пригоршни салата из тунца в волосы. Девочки, которые сломали замок шкафа в драматическом классе, надели замысловатые костюмы – ослиную голову, лифы, высокие парики, шатались на высоких каблуках, как куртизанки.

Мы подошли к Кругу, где домовладелицы и их помощницы прятались под обувным деревом в поисках укрытия, а некоторые заперлись в своих машинах. Падре молча стоял рядом с Толстой Фрэн, в замешательстве держа большую школьную Библию под мышкой. Это был единственный раз, когда мы чувствовали вину. Падре любил нас, девушек, и был одним из немногих, кого любили Божественные. Он улыбнулся, когда увидел нас; затем, когда заметил наши палки для лакросса, его лицо осунулось, и он выглядел очень мрачным. Мисс Грейвз стояла в шоке, одетая только в белую фланелевую ночную рубашку.

Несколько техников, которых вызвали для поддержки, стояли в ожидании инструкций.

– Директор? – спросили они.

На лице Толстой Фрэн появилось выражение праведного смирения. Она ожидала этого от нас все время. Привилегированные, высокомерные, недостойные спасения. Она скрестила руки.

– Вызывайте полицию.

42

Мы бежали, разбегаясь, как полевые мыши. В классные комнаты, под скамейки, за курилку, зажатую между научным блоком и хозяйственным сараем. Некоторые из нас бросились в главный зал, где ныряли за занавески или падали под сцену, неподвижные, как трупы в пустых сундуках. Мы со Скиппер накрыли головы плащами, взялись за руки и помчались к общежитию. Задыхаясь, мы закружились от волнения и ворвались в мою комнату в общежитии.

Там мы обнаружили, что окно широко распахнуто. Занавески хлопали.

– Ну-ну, – сказала Скиппер. – Посмотрите, кто это.

Обрамленная оконной рамой, маленькая, похожая на птицу, одетая в блестки и перья. Несмотря на свой страх высоты, Джерри сидела на самом краю подоконника. Ее волосы были уложены гелем и туго свернуты в идеальный пучок, губы были выкрашены в ярко-красный цвет, ресницы скручены и посыпаны блестками. Она вся была неподвижна, за исключением одного пальца, который проделывал дыру в ее колготках телесного цвета, пробивая себе путь на свободу.

– Отвали, – сказала Джерри.

Она едва повернула голову. Я видела, как по ее щекам текли две длинные угольные полосы, прорезавшие толстый слой сценического макияжа, который она наносила перед соревнованиями.

– Что? Нет медальки? – сказала Скиппер, делая вид, что надулась. – Вот невезуха.

Джерри ничего не сказала. Ее палец продолжал ковырять колготки, ныряя в маленькую дырочку, пока она не стала шириной с колено.

Позже пресса много говорила о конкуренции Джерри. Как оказалось, Джерри выполняла простую комбинацию и, отвлекшись, свернула с оси и рухнула на землю. Вместо того чтобы продолжить программу, она какое-то время лежала на спине, упав ниц на лед, несмотря на десятилетние тренировки. Затем под наблюдением тренера и товарищей по команде она встала и вышла с катка. Это был последний раз, когда она надевала коньки.

– Бедная маленькая Джеральдина, – сказала Скиппер детским голосом.

Она взяла один из белых ботинок Джерри, который лежал сверху сумки. Она трясла им за шнурки прямо перед носом Джерри, как будто дразнила кошку. Взгляд Джерри переместился на шпиль часовни. Она почти не моргала.

Мы настолько привыкли к ужасному характеру Джерри – ругательствам, буйным взрывам, хлопанью дверьми, – что это внезапное безразличие стало неожиданностью. Взволнованная, Скиппер выронила конек из открытого окна, затем подняла второй и бросила его.

– Ой, – сказала она, ухмыляясь мне.

Я помню, Джерри наклонилась, чтобы посмотреть, держась за раму, даже не позаботившись обезопасить себя. Она рассматривала белые коньки, лежащие на траве, как картину в галерее, – молчаливая, бесстрастная, с наклоненной в сторону головой, – затем свернулась клубочком, поджав колени под подбородок.

Скиппер, похоже, тоже не могла найти слов. Ее ноги были расставлены, как будто она стояла у ворот, ее челюсти стиснуты. Она осмотрела комнату в общежитии в поисках чего-нибудь еще, что могла бы бросить. Когда ее взгляд остановился на трехъярусной шкатулке для драгоценностей, в которой хранились все дешевые безделушки Джерри, одна ее бровь приподнялась, а губы скривились в жестокой улыбке. Она небрежно подошла и оперлась бедром о стол Джерри.

Узел в моем животе сжался.

Под тяжелыми складками плаща я сжала руку.

Скиппер постучала пальцами по крышке ящика.

– Бедная старушка Джерри, – сказала она. – Ты поссорились со своим папочкой? – она сделала вид, что задыхается. – Подожди, он тебя бросил?

Глаза Джерри были странно остекленевшими; трудно было сказать, слушала ли она вообще. Она почти не моргала. Ее бледный сценический макияж придавал ей безжизненный вид китайской куклы. Мне казалось, что ей действительно все равно, что мы делаем или говорим. Она смотрела на верхушку обувного дерева, слегка изгибающуюся на ветру. Мое горло пульсировало от беспокойства. Мир внезапно показался угрожающим, ненадежным местом. Я понятия не имела, что Джерри собирается делать дальше, что она может сказать. Она могла бы рассмеяться или вытащить пистолет из-под перьев, и я бы не удивилась.

Скиппер, казалось, ничего не замечала. Она прикрыла рот, словно потрясенная.

– О нет, – ахнула она. – Боже мой, ты же не беременна от него снова, не так ли? Топ-топ, Джо. Пора Джерри снова отправиться к доктору Хэдфилду.

Это, наконец, и привлекло внимание Джерри.

Она моргнула, как будто проснулась от глубокого сна.

– Это то, что ты им сказала, да? – спросила она категорически.

Скиппер вопросительно взглянула в мою сторону. Я сделала вид, что ничего не замечаю.

Мои щеки горели. Я желала, чтобы Джерри Лейк никогда не родилась. Я молилась, чтобы невидимая рука протянулась и вытолкнула ее в открытое окно. Чтобы какая-нибудь стимфалийская птица налетела и схватила ее когтями.

Скиппер тяжело вздохнула и села на край стола, где она открыла крышку шкатулки Джерри. Она взяла пару дешевых золотых сережек-колец и поднесла их к ушам.

– Как жаль твою пропавшую булавку, конечно, – сказала она.

– Тварь, – сказала Джерри.

– Ну-ну. Нет нужды в нецензурной лексике.

– Почему ты не можешь просто оставить меня в покое? Убирайся из моей комнаты, – сказала Джерри и ткнула подбородком в дверь. – Отвали от меня.

Теперь Джерри стояла спиной к открытому окну. Позади нее я могла видеть зигзаги факелов, с которыми учителя рыскали по саду, прогоняя девочек из кустов. Раздался свист, крик, за спиной мелькали какие-то фигуры с напудренными седыми волосами, развевались плащи.

– Скажи ей, чтобы она убиралась, – сказала мне Джерри. – Или я…

– Или ты что? – с любопытством спросила Скиппер.

Джерри бросила на меня опасный взгляд. В ее глазах были две маленькие темные дырочки. Я почувствовала, как узел в моей груди затягивается все туже и туже. Я хотела сжать ее горло, чтобы заставить замолчать, сжать так сильно, чтобы она не смогла выговорить ни слова.

– Ради бога, – прошипела я, не в силах больше терпеть.

Я подошла к своему столу и вынула синюю шпильку.

– Вот.

Джерри посмотрела на мою ладонь. Ее рот расширился. Я могла видеть один из двух ее клыков, залитых красной помадой.

– Ты? Ты корова.

Она рванулась вперед с подоконника, чтобы схватить заколку, но Скиппер, быстрее поднявшись, добралась до нее первой. Она выхватила шпильку из моей ладони и подняла ее высоко в воздухе.

– Отдай мне, – прошипела Джерри.

Она стала очень неподвижной.

– Я сказала, дай мне.

Скиппер улыбнулась и просунула конец шпильки между зубами, проверяя золото.

– Оно даже не настоящее. Смотри, – сказала Скиппер. Она взяла ее между большими пальцами рук и начала нажимать.

– Нет.

Раздался щелчок, словно сломали куриную кость.

– Вот черт, – робко сказала Скиппер. Она нервно хихикнула. – Как жаль.

Джерри вскрикнула.

Скиппер бросилась вперед и зажала Джерри рот рукой, чтобы успокоить ее. Джерри начала метаться во все стороны, пинаться, царапаться и кусаться, ее губы скривились, а зубы покраснели от помады. Шпилька упала на пол. Я бросилась за ней, потянулась к двум отдельным половинкам, надеясь починить их. Но маленькие голубые лепестки были погнуты, а сам стебель сломался пополам. Джерри шипела и металась, вырываясь из рук Скиппер. Она стояла на тумбочке под окном, затем наклонилась к моему столу, взяла фотографию моих родителей в рамке и швырнула ее, как молнию, на пол рядом с тем местом, где я сидела. Затем книгу, затем теннисную ракетку, затем степлер, пока стол не опустел. Когда я встала со шпилькой в кулаке, Джерри держала в руках один из своих фигурных трофеев, ее рука поднялась высоко надо мной, как будто она собиралась ударить меня по голове. Скиппер громко проревела. На секунду я увидела свое искаженное лицо в чаше – налитые кровью глаза, волосы, склеенные в узлы, как змеиное гнездо, уродливое, угрюмое выражение – и с отвращением выбросила сломанную шпильку Джерри в окно.

Трофей упал.

Скиппер бросилась к нам. Ее рука, прикрытая плащом, была поднята в покровительственном, защищающем от ударов жесте.

Или это я сделала первый шаг, бросилась вперед и тяжело приземлилась на стол – непреднамеренно? умышленно? – заставляя его качнуться?

Memor amici.

Помни.

Как качался стол.

Удивленное «ох» Джерри.

Разлетающиеся шторы.

Перья.

Блестки.

Как она упала назад, сделала реверанс через открытое окно, как будто это была часть представления, как последний поклон.