Текст книги "Комплекс прошлого"

50

В аэропорту Юрген ставит мой багаж на весы и подает два паспорта сотруднику на стойке регистрации, как будто это он куда-то едет. Сотрудник возвращает мои документы Юргену, который кладет посадочный талон в паспорт, берет Лену за руку и проводит нас в зал вылета, где он встает на одно колено, будто собирается делать предложение. Лена садится на него. Они шепчутся друг с другом, и я чувствую старую боль, я снова вне разговора, не причастна к их секретам. Я говорю Лене, что нам нужно идти.

– Почему папа не едет с нами?

Юрген смотрит на меня так, словно тоже хочет услышать ответ. После того, что случилось в гараже, я не осмелилась сказать ему, что он может поехать с нами. Я поставила эту поездку – спешно организованную прямо посреди ночи – в вину своей матери, сказала, что она недовольна тем, как редко видит свою единственную внучку.

– Папа должен работать, – говорю я.

Она цепляется за его ногу, отказываясь отпускать.

– Я хочу с папой.

– Не обижай маму, – предупреждает Юрген, когда, наконец, снимает ее с колена.

Когда мы прощаемся, Юрген кладет руки мне на обе щеки, закрывая уши. Мы не были так близки с тех пор, как он поджег фотографии. Все, что Юрген говорит в аэропорту, звучит так, будто это происходит где-то далеко, словно я под толщей воды. Он что-то говорит, говорит, говорит, но я не слышу.

– Договорились?

Я киваю.

– Gut. А теперь иди, иначе вы опоздаете на рейс, – говорит он, делает вид, что подталкивает Лену, и идет к стоянке не оглядываясь.

Стоя в очереди на контроле, я поворачиваюсь и вижу его там, за газетным киоском. Он смотрит в потолок, его кулаки сжаты за спиной, а челюсти пульсируют. Он сказал, что все в порядке. Я прощаю тебя. Давай просто забудем. Теперь, глядя на него, я не уверена, что это так. Я снимаю обувь и держу руки над головой, пока мое тело сканируют. Сканер пищит. Офицер отводит меня в сторону и начинает обыскивать. Лена с тихим любопытством наблюдает со стороны, как будто ее мать может быть преступницей.

– Мэм, – спрашивает человек в форме, – у вас что-то в кармане?

Я протягиваю руку.

Раскрываю ладонь.

Рот Лены приоткрывается от удивления.

Шпилька.

– Дальше, – говорит человек в униформе.

Когда мы идем по терминалу, Лена радостно шагает рядом со мной, держась за ремень моей сумки.

– Я буду хорошей, как сказал папа.

– Это хорошо.

Ее рука скользит в мой карман, нащупывая шпильку.

– Можно мне ее?

– Нет, – говорю я.

– Мы ее поделим?

– Прости, но нет.

Лена резко останавливается на движущемся эскалаторе. Пассажиры с сумками на колесиках падают друг на друга, бормоча, вытягивая головы. Вокруг нас водоворот из костюмов и стаканчиков кофе.

– Лена, идем, пожалуйста. За нами стоят люди.

У нее дрожит челюсть, текут слезы.

– Нет, – хнычет она. – Нечестно.

– Мне жаль.

– Почему?

– Она не принадлежит мне. Я верну ее другому человеку.

Она думает об этом, мы вместе скользим бок о бок по дорожке, как плавник по реке.

– Куда? – она фыркает. – Как?

– Я не знаю. Прости.

Большим пальцем я смахиваю ее слезы. Когда я подхватываю ее, она обвивает меня руками и ногами, всхлипывая в мои волосы. Я закрываю глаза и качаюсь.

– Ш‐ш, ш-ш, – шепчу я дочери на ухо, крепко сжимая ее, когда мы приближаемся к краю дорожки, все ближе и ближе, рискуя упасть.

– Мамочка, – воет Лена, – мамочка, перестань. Мне больно

51

Ее поцелуи были мягкими. Прохладными и мятными, будто лечебными.

Я замерла.

Я не двинулась с места.

Что меня больше всего удивило – шокировало больше, чем сам поцелуй, – это то, что девушка могла быть в этом более искусной, чем мальчик, более нежной и отзывчивой. Несмотря на то что горожане написали на нашей стене, я не представляла, что женщины могут вместе делать в постели. Ни в наших учебниках биологии, ни в других книгах, которые я читала, не существовало такого раздела. В то время у меня в голове возникла чопорная картина: две полностью одетые девушки неловко толкаются бедрами, бодаясь, как козлы.

Насколько я знала, ни одна Божественная никогда не признавалась в любви к девушкам. Тогда мы часто использовали слово «голубой», произнося его с громким, неприятным удовлетворением, как ругательство. «Не будь такой голубой», – сказали мы Джерри, когда у нее случилась истерика, или когда в столовой закончился кофе, или сработала пожарная сигнализация, это же так весело, мы не обращали внимания на то, насколько фанатично мы звучали.

А однажды мы попробовали поэкспериментировать с попперсами в спортивной зоне. Скиппер протянула пузырек, который дал ей ее старший двоюродный брат, и сказала нам вдохнуть его. Кто-то тогда рассказал историю о «пуфах», которые использовали для расслабления сфинктеров. Когда я услышала слово «пуф», я подумала о круглом кожаном стуле, на который мама ставила ноги дома. Казалось, что все всегда знали больше, чем я. Я подозрительно поднесла стеклянную трубку к носу.

– Перестань быть такой голубой, – без иронии сказала Скиппер.

Я почувствовала тяжесть головы Лорен на моем плече. Как будто все эти поцелуи утомили ее. Я все еще не двигалась. Я подумала о мальчике в кафе, который щелкал языком, как ящерица. Дрочеры, лесбиянки, лесби. Я слышала, как он щелкал пальцами в воздухе, падал со стула, смеялся и смеялся.

Мне стало жарче, моя кожа загорелась.

Это все имело смысл – ухмылки, подталкивания, хихиканье, понимающие взгляды.

Стюарт говорит – брови приподняты, насмешливая улыбка: ты с Лорен?..

– Нет, – крикнула я.

Я дала ей пощечину.

Удар был настолько сильным, что она повалилась на спину.

Полотенце распахнулось.

Ноги взлетели в воздух.

По полу разлетелись фотографии с полароида.

Я уставилась на бугорок между бедрами Лорен, пораженная раздвинутыми складками, яркой розоватой кожей.

Внизу я услышала, как хлопнула входная дверь. Звон ключей. Мать Лорен.

– Боже мой, – сказала я.

– Лоз? – позвала Джоан. – Почему ты не на работе?

Я вскочила, но Лорен не двинулась с места. Когда Джоанна поднималась по лестнице, раздалось громкое бормотание, звук волочения одной ноги за другой. Дверь спальни распахнулась.

– Ой, это ты? – Губы Джоан поджались, как только она увидела меня, ее глаза блеснули холодом. – Лорен, что здесь происходит?

Она проскользнула мимо меня в спальню со своей тростью, ахнула от бритой головы дочери, следа пощечины, фотографий.

– Какого черта ты наделала? – рявкнула на меня Джоан.

Лорен издала воющий звук, взвизгнула. Она крепко сжала кулак и ударила себя по голове. Она начала бить себя по бедрам, груди, вискам.

– Лоз, не надо. Прекрати. Прекрати! – сказала Джоан и болезненно сползла на пол. – Прекрати это сейчас же. Что с тобой случилось?

Лорен всхлипнула.

Она свернулась калачиком у колен матери.

Мать качала ее, гладила по голове и шептала Лорен на ухо. Я пыталась найти одеяло, чтобы прикрыть ее.

– Убирайся, – горько приказала мать.

– Пожалуйста, – умоляла я. Я с трудом подобрала фотографии.

Джоан ударила тростью.

– Держись от нас подальше, слышишь? Если ты еще раз прикоснешься к моей дочери, я вызову полицию. То же самое касается Стюарта.

Джоан распахнула глаза, глядя на снимки в моей руке.

– Господи боже. Я не знаю, что за игры ты ведешь…

Я подняла туфли и попятилась к двери.

– Ты омерзительна, Жозефина, ты это знаешь? Я всегда так думала.

Ее рот сжался. Она плюнула мне в ноги.

– А теперь пошла к черту, или я закричу на весь дом.

Снаружи на улице двое соседей стояли посреди дороги, скрестив руки, глядя на меня, бормоча что-то друг другу. Еще один мужчина отвлекся от своего мотоцикла и смотрел мне вслед, сжимая в кулаке гаечный ключ.

Я опустила голову.

Продолжала идти.

Никогда не смотреть им в глаза.

Они были горожанами. Я была Божественной.

52

Лена в саду с мамой. Из окна на чердаке я вижу, как они обе бродят взад и вперед по лужайке и ведут глубокую философскую дискуссию, а их руки сложены за спинами. В следующий раз, когда я смотрю, они стоят у подножия яблони и смотрят вверх; потом, прежде чем я это понимаю, они уже у сарая. Двигаются, будто герои книжки с бегущими картинками. Я слышу скрип лестницы, которую они тащат по гравию, конец в руках Лены скользит по полу, и когда я выхожу на улицу, чтобы присоединиться к ним, моя дочь стоит и ловит падающие яблоки. Аккуратно складывает их в корзину.

Когда она видит, что я иду, она показывает на меня пальцем и машет им.

– Уходи, мама.

Она не хочет, чтобы я прерывала их маленькую игру. Или мне все еще не простили то, что я не отдала шпильку? Ужасная мамочка. Плохая. Воровка.

Я беру яблоко из корзины, вытираю его о бедро и сажусь на траву.

– Привет, дорогая, – говорит мама с верхушки дерева. Она старается не комментировать записную книжку, которую я нахожу рядом. Это моя старая выпускная книга, ее страницы были уже пожелтевшими и испещренными плесенью, а сообщения едва можно было разобрать. Несмотря на то, что Род постоянно напоминает о школьной встрече, давит на чувство вины и делает намеки, я все еще не дала ей ответ.

– Взяла перерыв от работы? – спрашивает Род.

– Да, – говорю я.

В то утро я оккупировала стол на чердаке моей матери среди коробок со старыми отчетами, художественными проектами и адресными книгами. Я сидела за ее письменным столом за огромным компьютером, который моя мать использует только для переписки с другими БОСами. Я зачитала до дыр надпись Джерри в моей выпускной книге, проводя по ней пальцами, как по шрифту Брайля, ковыряя слой замазки. На дне школьного сундука лежали страницы старых газет с яркими заголовками: подросток 16 лет выпал из окна, девочка из школы-интерната все еще в коме. Под этой грудой было ожерелье из бус, которое мне дала Лорен. Я пропустила его сквозь пальцы, как четки, по очереди растирая каждую букву. Затем совершенно внезапно я взяла телефон и набрала ее номер, едва взглянув в свою старую адресную книгу, потому что помнила телефон наизусть. Я опоздала на пару десятилетий. Голос на конце линии звучит подозрительно резко.

– Лорен? – спросила я.

– Кто? Нет. Вы ошиблись номером.

– Лорен МакКиббин, – сказала я, прежде чем женщина успела положить трубку. – Дом МакКиббинов.

– Кто спрашивает?

– Мы были друзьями, – сказала я. – В школе.

Я услышала, как женщина презрительно фыркнула, и сразу поняла, кто она. Керри. Она и Стюарт, должно быть, остались вместе, несмотря ни на что. Это хорошо для них.

– Школьные друзья? – недоверчиво повторила Керри.

– Да. В смысле, нет. Мы просто тусовались вместе. Она переехала?

Наступила минута молчания. Я представила Керри, наслаждающуюся этим кратким моментом силы, ее маленький, похожий на клюв носик, сузившиеся глаза, ухмылку на губах.

– Пожалуйста, – сказала я. – Я действительно хотела бы связаться с ней.

– Ох, ну, Лорен не жила здесь уже много лет. С тех пор, как умерла Джоан.

Итак, Джоан умерла. Я подумала о ее трости, висевшей на спинке кухонного стула, о баночках с таблетками, возбуждающих ленивую Сьюзен. И о Лорен, свернувшейся в тот день на коленях матери на полу, обнаженной, рыдающей.

– У вас есть ее адрес или номер?

Злобная реплика на конце провода.

– Я, по-твоему, кто, ее чертов секретарь?

– Она уехала в Борнмут? – попробовала я, вспомнив что-то, что однажды говорила Лорен.

Но Керри не изменилась. Она по-прежнему злобно шипела по-кошачьи:

– Она свалила после похорон. Скатертью дорога.

Я представила, как Лорен упаковывала чемоданы, все еще одетая в черное, запихивала одежду в одну из старых спортивных сумок Стюарта, хлопала дверью, ее туфли стучали прочь по улице, она была свободна.

– Может, Стюарт знает?

Керри драматично вздохнула, помолчала мгновение, а затем, наконец, сказала:

– Кем ты была, еще раз? Бывшей?

– Другом, – тихо сказала я.

– Ага, ну, в последний раз я слышала, что она парикмахер. В каком-то салоне в Брайтоне.

– Спасибо, – сказала я.

– Пофиг.

– Могу я оставить свой номер? – спросила я.

– Как хочешь.

Я назвала номер своей матери, но, скорее всего, Керри проверяла свои секущиеся кончики и рассматривала ногти, записывая цифры в воздухе.

После этого я долго сидела за столом Род; бусинки с буквами катились по моим пальцам, касаясь друг друга. Я подумала о том, что Керри и Стюарт все еще вместе, двадцать лет спустя, возможно, даже женаты. Я представила, как мой собственный муж, находящийся за тысячи миль от меня, работает со своим велосипедом в гараже или падает на наш диван с собакой, поедая арахисовое масло из банки. Я никогда еще не скучала по нему так сильно. Интересно, через двадцать лет мы все еще будем вместе? Я представила, как возвращаюсь домой в пустой дом, в котором нет Юргена, и, почувствовав приступ паники, покачала головой. В окно я наблюдала за Леной. Она откусила яблоко, как будто это был кусок мяса, и выглядела как дикарка, пока сок стекал по ее подбородку. Папина дочка. Дикая, безумно смешная. Хотя у нее есть склонность в определенных ситуациях – на вечеринках по случаю дня рождения или в детских играх – казаться недружелюбной. В такие моменты ее голова склонена набок, как и у меня, руки скрещены, а лицо невозмутимо, в то время как другие девочки прыгают и скачут. «Der Gevatter Tod, – дразнит ее Юрген, – наш маленький Мрачный Жнец». Наблюдая за Леной сквозь окно на чердаке, пристально разглядывающей сердцевину яблока, я захотела поднять дочь на руки, почувствовать вес ее маленького мускулистого тела, почувствовать, как ее ноги обвивают меня. Я быстро взяла выпускную книжку и бросилась в сад, но меня встретил неодобрительный взгляд и покачивание пальцем.

Род сняла перчатки и сидела на верхней ступеньке лестницы, глядя на меня сверху вниз. Я знаю, что она снова поднимет вопрос о встрече. Я чешу руку, избегая ее взгляда.

– Как бедный Юрген справляется без тебя? – спрашивает она, как будто может читать мои мысли.

– Хорошо, – говорю я. – Я думаю.

Это был самый долгий период, когда мы не разговаривали. Несколько раз в день я обращаюсь к карте в телефоне, на которой видна маленькая оранжевая точка в том месте, где спит Юрген. Она парит над нашим домом. Когда мужу пора ехать на велосипеде в его студию, я вижу, как эта точка движется на юг вдоль реки Лос-Анджелес. Затем, через десять часов или около того, когда я не могу заснуть, снова проверяю карту и вижу то же путешествие в обратном направлении. Я чувствую некое спокойствие, наблюдая за ним вот так, как всемогущий Зевс, замечая монотонность дня моего мужа, предсказуемость его распорядка. Но если Юрген вылетает из сети и местоположение становится недоступно, или если он отправляется в бар в центре, в кинотеатр или неизвестный ресторан на другом конце города; то есть происходит что-то выходящее за рамки привычной нормы, меня охватывает мучительное чувство паники. Я понимаю, что обновляю приложение каждые тридцать секунд или около того, мое сердце колотится, а я не могу спать и держу телефон над головой, как свечу, рано утром, чтобы проверить соединение.

Род изучает меня с высоты, смотрит, как я чешу свою руку.

– Ты уверена, что с тобой все в порядке, дорогая?

– Да.

Она показывает секатором на мою выпускную книжку.

– Ты же не беспокоишься о той глупой статье, которую прислала мне много лет назад, не так ли? Что-то про интернат или что?..

– Синдром интерната, – говорю я.

Мой ноготь впивается в кожу.

Я качаю головой.

– Полная чушь, – говорит она и снова начинает срезать ветки. – И перестань царапать себе руку, ты расчешешь ее до крови.

Позже мы несем на кухню корзину с яблоками. Моя мать видит, что я в который раз смотрю на телефон, и морщит лоб. У нее все еще несколько Божественный взгляд на современные технологии. Она вынимает яблоки по одному, проверяя их на наличие пятен.

Лена выхватывает телефон из моей руки.

– Папа, – визжит она.

– Никаких телефонов за столом, – отвечает мама.

– Это мой папочка.

– Просто папочка, – говорю я. – Необязательно говорить «мой».

– Я хочу позвонить папе.

Сегодня суббота, около девяти утра в Лос-Анджелесе. Оранжевая точка парит над площадкой для собак.

– Хорошо. – Я начинаю для нее видеозвонок. – Иди в гостиную.

Лена держит телефон обеими руками и выскакивает из комнаты.

– Па-па, па-па, па-па, – поет она.

Моя мама снова хмурится с яблоком в руке, затем поворачивается к раковине и продолжает его чистить. Интересно, как долго мы сможем обходиться без обсуждения того, что я здесь делаю в одиночку. Почему мне не звонит муж, почему я целыми днями прячусь на чердаке.

Я сижу на кухне, наблюдая, как моя мать чистит фрукты над раковиной и прищуривается через окно на свой сад, где белка устраивает засаду на кормушку для птиц. Пятнистая кожица яблок разворачивается с ее ладони длинной непрерывной спиралью. Она передает мне один из этих «локонов», чтобы я жевала его, как делала, когда я была ребенком, а затем продолжает чистку.

– Твоему отцу как-то раз приглянулась одна из девушек в его офисе, – говорит она мне вдруг, все еще стоя ко мне спиной.

– Что? Когда?

– Я забыла. Это было очень много лет назад. Думаю, в Гонконге. Или, может быть, в Сингапуре.

– Что случилось?

– О, ничего, дорогая. Это была всего лишь одна из его глупых идей.

Она стучит в окно, чтобы отпугнуть белку.

– А командир твоего деда написал моей матери строгое письмо после войны, в котором говорилось, что твой дед собирался выставить себя дураком с женой какого-то майора, поэтому она села на поезд до Нюрнберга – это было во время испытаний – с тремя младенцами. И это стало концом.

Какая бы семейная проблема, по ее мнению, у меня ни возникла, ясно, что она считает меня обиженной стороной. Обманутой, а не обманщицей. Я должна была бы обидеться, но, если посмотреть на златовласого, голубоглазого Юргена, то я понимаю, что в этом есть смысл. По правде говоря, секреты были у меня. Компрометирующие фотографии. Другие женщины.

Моя мама кладет нож для чистки овощей и вытирает руки о фартук. Она поворачивается, чтобы посмотреть на меня. Я перестаю чесать шрам.

– Дорогая, – говорит она, – выше нос, такие вещи случаются. Тебе просто нужно пережить это.

Когда я ничего не говорю, она начинает рыться в бумагах на кухне, рыться в различных корзинах с семенами и каталогами Home and Garden. Она кладет передо мной приглашение, тяжелое и рельефное, идентичное моему собственному.

– Я знаю, что ты довольно скептически относишься к своим школьным годам, но в моем возрасте я действительно боюсь водить машину самостоятельно по ночам. Я знаю, что ты не хочешь идти, дорогая, но, знаешь…

Род выглядит взволнованной, складывая и раскладывая кухонное полотенце. Она ненавидит о чем-то меня просить.

– Memor amici, – говорю я.

– Именно.

53

Наши общежития были пусты, плакаты и фотографии сняты. Наши чемоданы упакованы. Вместо того чтобы спать в собственных кроватях, мы решили провести последний вечер вместе. Одна за другой мы тащили наши матрасы из конского волоса из спален в комнату отдыха, сталкивая их с лестницы, будто трупы.

Заместитель домовладелицы приоткрыла дверь, некоторое время понаблюдала – совершенно безразлично – и закрыла ее.

Близнецы и Джордж играли в лакросс в коридоре, используя сломанные клюшки и пару носков, свернутых в клубок. Мы перекусывали тем, что находили в наших шкафчиках. Помню, некоторые девушки плакали; другие – студенты по обмену – уже спали. Скиппер открыла окно в комнате отдыха и села на подоконник, глядя на Круг. Несколько человек, ремонтников, курили у школьных ворот и разговаривали с горожанами. Скиппер громко вздохнула с жалостью к себе. Ее план стать старостой был навсегда разрушен. Она запустила пальцы в волосы.

– C’est ça, – сказала она. – La fin [56]56
  Ну вот и все. Конец (фр.).


[Закрыть].

Я подошла к ней сзади.

Знала ли я, что больше никогда с ней не заговорю? Или с какой-нибудь другой Божественной. Что их письма и звонки тем летом останутся без ответа. Что в следующем семестре я уговорю своих родителей отпустить меня в международную школу в Гонконге, заведу новых друзей, хотя никогда не буду особенно близка с кем-либо. Что я назову себя Зефиной. Избавлюсь от акцента, сглаживая гласные, чтобы звучать менее претенциозно. Никогда не задам ни единого вопроса о Джерри. Никогда не стану искать ее некролог в газетах. Буду отказываться читать письма моей матери, игнорируя сплетни Старушек. Никогда не посещу ни одной свадьбы, крестин или встречи. Что буду притворяться – до своего медового месяца спустя четырнадцать лет, – что никогда не была Божественной.

Я тихонько подошла к Скиппер, мои ладони были подняты, как будто я собиралась толкнуть.

– Не делай Джерри.

Глаза Скиппер расширились, она взвизгнула и схватилась за оконную раму.

– Боже мой, – сказала она, хватая себя за грудь. – Боже мой. Черт возьми…

Она прижала руку к сердцу, открыв рот и задыхаясь. Она оглядела комнату, чтобы увидеть, кто заметил это.

На моих губах появилась ухмылка.

– О, ха, ха. – Скиппер фальшиво рассмеялась. – Очень забавно.

Я могла сказать, что она была в ярости. Она закинула ноги обратно внутрь, промчалась мимо меня в ванную, чтобы почистить зубы, а когда мы все легли спать, она и близнецы заняли матрас на полу как можно дальше от меня. Не было ни щекотания, ни воспоминаний, ни последних прошептанных слов. Сестринство закончилось.

Я долго сидела, прислонившись головой к окну. Я смотрела, как спальные мешки поднимаются и опускаются, слушала вздохи и храп, медленное скрежетание зубами.

Когда я заснула, мне снилась Джерри. Она стояла в центре катка, улыбаясь судьям. Ее подбородок был высоко поднят, длинная лебединая шея, идеальные белые перья, аккуратные и ровные. Джерри посмотрела на меня. По ее костюму медленно расползалось темное пятно. Я кричала, прося вызвать скорую. Я бегала от судьи к судье с криком: «Она истекает кровью, она истекает кровью». Они продолжали размышлять, кивая и шепча, делая записи. Я кричала на публику, на ее тренера, на других фигуристов, била их кулаками. «Пожалуйста, – крикнула я, – разве вы не видите? Она истекает кровью».

Я резко проснулась.

– Вставай. – Кто-то тряс меня. – Что-то происходит.

Ошеломленная, я увидела, что Скиппер и близнецы вылезли из своих спальных мешков и заглядывали под занавеску.

– Боже мой, – прошипели они. – Быстрее, смотри.

Я пошла посмотреть сама.

Горожане вернулись.

Сначала группа мальчиков распахнула окно в комнате для подготовки и вылезла наружу, таща за собой большой телевизор. Через несколько минут они вернулись за видеокассетой.

Несколько человек подошли к подъездной дорожке и стучали в двери спортивного зала, ожидая, пока охрана остановит их. Никто этого не сделал. Ночью дежурил максимум один человек. Он вышел из сарая и пожал руку горожанину. Они засмеялись и похлопали друг друга по спине. Мы наблюдали, как они указывали на верхние ветви обувного дерева, а затем они несколько раз ударили по основанию, как бы проверяя его на прочность.

Мальчики бегали взад и вперед с предметами под мышками. Пишущие машинки, проекторы, бронзовый бюст нашего основателя. Трое толкали арфу. Она играла бессвязную мелодию, гремя по булыжникам.

– Плебеи, – сказала Скиппер, возвращаясь к матрасу.

Любая из нас могла бы забить тревогу, но какое это имело значение в тот момент? Когда раздался глухой удар, грохот и ледяной скрежет от чего-то очень тяжелого, скользящего по бетону, мы снова легли, закрыли глаза, ожидая, пока все закончится.