Текст книги "Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1"

Разве это классовое, марксистское объяснение исторических фактов? Характеристика ленинизма – как чего-то вытекающего из специфических черт русского национального характера – существует. Но это характеристика, какую дают ленинизму реакционные враги его из лагеря буржуазии, какую пускают в ход социал-демократические противники ленинизма, противопоставляющие ему «культурный» и «истинный» западноевропейский марксизм (429).

Селектор обвинил Иовчука в том, что тот раздробляет основания марксизма. Ведь если Маркс и Энгельс «вырабатывали свое диалектико-материалистическое мировоззрение, отправляясь от идейного материала предшествующих им философских школ и направления, от идеалистической диалектики созерцательного материализма, утопического социализма» и сами одно время находились под влиянием Гегеля и Фейербаха, то уже Ленин никаких колебаний не испытывал. Он уже прямо «отправляется от марксизма и с самого начала своей революционно-теоретической деятельности выступает как верный и последовательный продолжатель Маркса и Энгельса». Нужно ли говорить, что «товарищ Сталин с первых шагов своей теоретической работы выступает как непоколебимый марксист, верный ученик и соратник Ленина. Вы не найдете у Ленина и Сталина трудов, носящих следы чужих, немарксистских влияний. Все их произведения, начиная с первого, отлиты из чистой марксистской стали». А если так, то можно ли, подобно Иовчуку, говорить о каких-то «различных, нескольких базах или источниках ленинизма»? (430). Обвиняя Иовчука, по сути, в «национализации» марксизма в его выступлениях на страницах журнала «Большевик» в 1945 году, Селектор заявил, что «теоретическая фальшь этого построения состоит в том, что она отрывает марксизм в России от Маркса и изображает дело так, будто даже марксизм (не собственно ленинизм, как нечто новое, что внес Ленин в сокровищницу марксизма, – a именно марксизм) заново возник в России независимо от Маркса и явился исключительным результатом развития идей революционных демократов» (432). Получалось, что заслуга Ленина состояла лишь в «развитии идей революционных демократов», что было принижением заслуг Ленина (435).

Столь же решительно с критикой «националистических извращений» выступил и Б. М. Кедров (что спустя полтора года, во время антикосмополитической кампании, ему будет вменено в вину). Он говорил о неверном понимании принципа национальной философии:

Национальный принцип, понимаемый ограниченно, метафизически, а значит неправильно, требует, чтобы корни и истоки философских учений отыскивались обязательно внутри данной страны и только здесь. Реально же, по мере обострения классовой борьбы, по мере ее развития оказывалось, что философия одной страны возникала как прямой ответ на революционные события, происходящие в другой стране, но, разумеется, ответ, преломленный через особенности национальной культуры, духовных традиций той страны, где он возник. При такой постановке вопроса национальный признак философии должен выступить как подчиненный, как зависимый от основного, классового назначения данной философии (45).

Возражая против сверхпатриотических призывов опираться всецело на русское философское наследие, Кедров заявил, что «мы – все патриоты, русские люди, хотим во всем блеске показать значение прошлого нашего народа, желаем поднять на щит русскую философию, но это не должно мешать нам видеть принципиальную грань между прошлым и настоящим, между марксизмом и домарксистской русской классической философией». Однако это не мешало ему указать на то, что «когда т. Александров пытается поднять на щит русских философов, то он даже не замечает, что делает это не путем поднятия русской философии до марксизма-ленинизма, а фактически путем принижения марксизма-ленинизма до уровня русских просветителей XIX и даже XVIII века» (46).

Не руководителям Агитпропа, в руках которых находились институциональные рычаги, было бояться идеологических аргументов. А реальность была такова, что, как заявил Л. Ф. Бердник, «большинство диссертаций за последние годы было написано и защищалось на темы русской философии 40–60‐х годов прошлого века». Но надо было проявить «политическую наивность», чтобы заключить, будто «поголовное увлечение наших молодых философских кадров и их руководителей историей русской философии из положительного направления в нашей работе превратилось в резко отрицательное», поскольку «по существу является уходом, бегством наших философских кадров от современной тематики в историческое прошлое» (335). Напротив, «увлечение» было вполне актуальным и связано было с общей деградацией философской культуры. Об этом говорила в ходе дискуссии З. В. Смирнова, сама много сделавшая для популяризации русской философии. Она упрекала «молодых товарищей» в том, что они

начинают заниматься историей русской философской мысли не потому, что это им интересно, не потому, что это имеет большое научное значение, а потому, что это им представляется наиболее легким и простым делом. Эти товарищи часто подходят к истории русской мысли очень просто. Что нужно знать для этого? Языков знать не нужно, западноевропейскую философию знать не нужно, даже русскую литературу, с которой так тесно была связана русская философская мысль, знать не нужно… мы должны сказать твердо нашим молодым товарищам, желающим работать в этой области, что история философии есть наука, история русской мысли это также наука, а поэтому будьте добры обращаться с ней, как с наукой (113).

Мы возвращаемся к источнику философской дискуссии 1947 года, а именно к «кадровой» проблеме, которая не могла не всплыть в ходе обсуждения. Интересно, что со стороны партийного руководства эта тема всячески микшировалась. Так, Жданов, открывая дискуссию, заявил, что неудача книги Александрова объясняется всего лишь тем, что «автор не совсем серьезно подошел к теме» (5), а в своем выступлении подчеркнул, что «причина отставания на философском фронте не связана ни с какими объективными условиями. Объективные условия, как никогда, благоприятны, материал, ждущий научного анализа и обобщения, безграничен. Причины отставания на философском фронте надо искать в области субъективного. Эти причины в основном те же самые, которые вскрыл ЦК, анализируя отставание на других участках идеологического фронта» (268–269). На эти же «субъективные причины» указывал и сам Александров, говоря, что при наличии философских институтов, факультетов и издательств, «книг по марксистской философии, написанных нашими философами-профессионалами, почти нет», что Институтом философии руководили поочередно Митин, Юдин, Светлов, Васецкий, но «Институт оказался бесплодным» и «сотрудники института ссылались при этом на многолетнее теоретическое бесплодие своего патрона – Юдина». Противореча самому себе, начальник Агитпропа утверждал, что, с одной стороны, «нельзя сказать, что у нас, к примеру, в Институте философии в качестве руководителей находились люди неподготовленные, малосведущие в вопросах философии», а с другой, «не все благополучно обстоит и с подбором самого состава научных работников в Институте философии» (298)[820]820
  Из справки Александрова на имя Сталина следовало, что после войны в СССР было около 700 профессиональных философов (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 492. Л. 5).


[Закрыть].

Парадокс этих высказываний состоит в том, что очевидное бесплодие сталинской философии не требовало объяснений – уровень этой философии был столь высок, что «разрабатывать» было уже просто нечего:

Товарищ Сталин, партия дают такие великие образцы идеологической работы, образцы развития теории, нашей философии, держат нашу марксистско-ленинскую философию на таком величайшем уровне, на каком она никогда еще не находилась за все сто лет, прошедшие после возникновения марксизма! И только наша организационная слабость, частые ошибки, уже длительное отставание нашей работы, превратившееся в привычку, мешают нам развернуть силы философских работников во всю их мощь и вполне встать на уровень теоретической работы, уже достигнутый партией… (299)

Контроль за философией начиная с 1920‐х годов осуществлялся Сталиным посредством слияния философов с номенклатурой. Как заметил М. Г. Ярошевский,

На протяжении десятилетий происходило сращивание официальных философов с аппаратом партийно-бюрократического контроля и подавления. Служба в этом аппарате открывала путь к высшим академическим званиям, со всеми высокими привилегиями, которые общество предоставляет тем, кто обогатил науку выдающимися открытиями. Из клевретов сталинщины складывалось Отделение философии Академии наук… Традиция формирования корпуса академических философов из числа партийных функционеров, заложенная Александровым и Федосеевым, была продолжена в последующие годы. Возникает когорта деятелей, которые, заполнив множество кафедр и учреждений, образовали призванную исполнять предписания Сталина службу идеологической полиции…[821]821
  Ярошевский М. Г. Сталинизм и судьбы советской науки // Репрессированная наука. Л.: Наука, 1991. С. 6–33.


[Закрыть]

Это слияние философии с партаппаратом не было, конечно, секретом для участников дискуссии. Более того, оно было частью самоидентификации. Так, обращаясь к аудитории, Л. Ю. Звонов заявлял: «мы, партийные работники в области философии…» (363). И все же, несмотря на признание того, что «партийный и советский аппарат очень нуждается в теоретически подготовленных работниках и известная часть товарищей обязательно должна пойти и в партийный, и в советский аппарат», как заметил В. Светлов, «у нас образовался какой-то флюс»: «Как-то получается так, что из среды историков, философов, экономистов, литературоведов, искусствоведов наибольший процент работающих на организационной руководящей работе составляют философские работники» (64). Все понимали, что причиной тому было положение Александрова и расставленные им на все ключевые посты «александровские мальчики». Не постеснялся сказать об этом Юдин:

Необходимо навести порядок в расстановке философских кадров. Дело сложилось таким образом, что куда ни посмотрите, везде и всюду, во всяком случае, во многих местах представлена кружковщина. Уж слишком однобоко подбираются кадры во многих местах, на важных местах подобраны люди по групповому принципу, в одних руках сосредоточивается столько руководящих философских научных постов, что порою получается замкнутый круг. К примеру, в Академии общественных наук – руководитель философской кафедры т. Федосеев. Если кафедра плохо работает, надо пожаловаться в Управление пропаганды т. Федосееву; если напишешь статью в «Большевик» и не согласишься с ответственным редактором т. Федосеевым, то на т. Федосеева надо жаловаться в Управление пропаганды т. Федосееву же (286).

Но если в устах Юдина, который был таким же многоликим на протяжении всей своей карьеры, и особенно в 1930‐е годы, эти ламентации воспринимались с иронией, то для немногих профессиональных философов здесь была серьезная проблема, о чем в ходе дискуссии заявили З. А. Каменский и Я. А. Мильнер. Первый указал на то, что «наши руководящие товарищи, имеющие преимущественное право печатания, не являлись и не являются в подавляющем большинстве своем одновременно и крупнейшими деятелями философской науки. Они в сущности больше лица административные, чем ученые» и «не имеют, вполне заслуженно, научного авторитета». Перечислив всех директоров Института философии АН СССР, Каменский попросил аудиторию «назвать хотя бы одну их работу, которая открывала бы новую страницу в философской науке, которая явилась бы оригинальным вкладом в нее» (366–367). Характерно, что подобное заявление со столь высокой трибуны никого не смутило: никто из руководителей «философского фронта» не считал, что должен «открывать новую страницу в философской науке» или вносить «оригинальный вклад в нее». При этом, по словам Мильнера, именно это, «сравнительно небольшое число философов фактически монополизировало в своих руках все дело издания философской литературы в стране, как и руководство философским образованием и философским фронтом в целом» (405). Ситуация не изменилась и после дискуссии. Спустя два года после нее Юрий Жданов описывал ее в докладной записке на имя Суслова, не стесняясь в выражениях:

Что касается наших философов-профессионалов, заполняющих институты философии и философские кафедры учебных заведений, партийных школ, то никто из них за тридцать лет советской власти и торжества марксизма в нашей стране не высказал ни одной новой мысли, которая вошла бы в сокровищницу марксистско-ленинской философии. Более того, никто из наших философов-профессионалов не высказал ни одной мысли, которая обогатила бы какую-либо конкретную отрасль знаний. Это в равной мере относится к Деборину и Митину, Юдину и Александрову, Максимову и Кедрову и ко всем остальным[822]822
  Докладная Записка Агитпропа ЦК М. А. Суслову О «тяжелом положении» в области философии // Сталин и космополитизм: Документы Агитпропа ЦК КПСС, 1945–1953 / Сост. Д. Г. Наджафов, З. С. Белоусова. М.: МФ «Демократия», 2005. С. 501.


[Закрыть].

Чем же они были заняты? Почти все выступавшие в ходе дискуссии указывали на засилье критических опусов, «систематизаторства» и «комментаторства». Как напомнил Баскин, в отличие от литературы, где критик, пишущий статьи о стихах, не обязательно должен быть поэтом, о философах этого сказать нельзя: «Философ обязан не только критиковать философские труды, но и сам писать по вопросам философии. У нас в философской среде в последнее время имеется ряд только критиков, которые видят в исследовании одну задачу – критически высказываться о других товарищах» (162). В. С. Паукова сокрушалась о том, что «у нас среди философов – научных работников – много людей, способных лишь систематизировать взгляды по тому или иному вопросу. Они не могут желать больше ничего и не позволяют другим делать то новое, что требует страна и наука, ибо „систематизация“ взглядов стала их второй природой» (226). С другой стороны, как сказал М. А. Леонов, «задача комментирования и популяризации произведений классиков марксизма-ленинизма, задача хорошего пересказа их никогда не устареет. Но одного этого уже теперь недостаточно. Мы задержались на комментаторском периоде. Теперь партия требует от философов, чтобы они шли дальше» (156).

Здесь, конечно, желаемое выдавалось за действительное: парадокс дискуссии состоял в том, что от философов никто не требовал, чтобы они «шли дальше». Проблема была в несовместимости философии с ее государственно-идеологическим статусом. На это обратил внимание в своей непроизнесенной речи Б. А. Фингерт:

Нас всех называют философами, но правильно ли это? Среди нас имеются более или менее хорошие преподаватели философии, имеются авторы более или менее хороших или более или менее плохих книг и статей по философии, но мне кажется, что среди нас мало философов. Быть философом – это значит прежде всего ставить вопросы концепционного порядка, причем такие вопросы, которые по отношению к той или иной области знания или по отношению к знанию как таковому являются вопросами методологического порядка (462).

В условиях советского идеократического государства, где философия была концентрированной формой идеологии, постановка подобных вопросов была абсолютной прерогативой Сталина. Задача философов была именно систематизаторской и комментаторской. Судя по тому, что из всех представленных к публикации материалов единственной неопубликованной осталась речь Аджемяна, которая была отвергнута поначалу Б. Кедровым, а затем и Ждановым, увидевшим в ней «враждебную марксизму-ленинизму галиматью»[823]823
  РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 492. Л. 41.


[Закрыть], можно определенно утверждать, что Сталин не стремился ни к чему большему в самой философской науке. Аджемян утверждал:

…у нас есть философские работники, популяризаторы, специалисты, историки философии и критики философии. Но философов, утверждаю я, у нас здесь в зале нет. Почему? Потому что философ – это означает не просто ученый, посвященный в философскую науку, но творец этой науки. Возьмите обсуждаемую книгу. Можно ли автора называть философом на основании этой книги? Никак, он историк философии и только. Но у него же на днях вышла статья против Дьюи и других. Выступает ли он в этой статье как философ? Нет. Он тут выступает как критик философии… Мы должны с некоторым смущением отказаться от тех иллюзий, что у нас множество философов, и заботиться о том, чтобы наиболее творчески одаренные из них получили бы возможность проявить себя как философы, т. е. обогащать ядро, сердцевину философской науки, а не только внешнюю оправу, систематизацию, историческое освещение этого ядра.

Мы должны дать широкие возможности печатать всякую смелую, оригинально задуманную работу, посвященную проблемам диалектического и исторического материализма, логике, онтологии, гносеологии не в том аспекте, как было до сих пор, а совершенно в другом. До сих пор мы писали о философии… Творческий философ не должен заниматься только критикой новых реакционных модных течений буржуазного мира, а он должен сам создать новые современные прогрессивные течения, оттенки, жанры в области философии…[824]824
  РГАСПИ. Ф. 17. Oп. 125. Д. 490. Л. 61, 80, 81. Стенограмма. Вып. 3. Тексты не успевших выступить в дискуссии.


[Закрыть]

Ни оценка советских философских работ как, по сути, популяризаторских, ни утверждение об отсутствии в СССР творческих философов, ни тем более призыв «дать широкие возможности печатать всякую смелую, оригинально задуманную работу» не соответствовали сталинским намерениям. Это была не «критика положения дел в советской философии», но попытка проблематизации самого ее статуса как комментирования священного текста, легитимирующего власть. Не удивительно, что призывы к отказу от комментирования и созданию самого текста «творческими философами» квалифицировались Кедровым в письме к Жданову как «в корне враждебные нам», а самая постановка подобных вопросов – как «клевета на наше мировоззрение». А чтобы у Жданова возникли нужные ассоциации, Кедров заявил, что Аджемян «объективно взял на себя роль Зощенко в философии»[825]825
  РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 492. Л. 35–37.


[Закрыть]. Ирония состояла в том, что советской философии, теперь полностью заточенной на «обличительную критику», впору было брать уроки именно у Зощенко.

(Синтез-распад) Философская брань, или Чистая партийность: Закон отрицания отрицания

Эта книга – своеобразный ответ на книгу Александрова – по всем внешним параметрам – академическое издание. Она не просто вышла в издательстве Академии наук СССР, но с грифом Института философии АН СССР на обложке. Ее заголовок – «Против философствующих оруженосцев американо-английского империализма» – не содержит ни одного нейтрального, безоценочного слова – даже грамматически верное «англо-американский» перевернуто здесь, чтобы указать на доминирующее, американское, зло. Хотя подзаголовок содержит некое подобие академизма: «Очерки критики современной американо-английской буржуазной философии и социологии», это – лишь указание на поле, подлежащее «философско-социологической критике», как она стала пониматься после 1947 года: ни о философии, ни о социологии речь в книге не идет. Главный ее предмет – некий политико-идеологический субстрат, к которому сведены здесь философия и социология. Советский принцип подхода к философии как идеологии и инструменту политической борьбы полностью приложен здесь к зарубежной науке.

Из философских книг, вышедших в СССР после философской дискуссии до смерти Сталина, эта примечательна тем, что она стала прямым ответом на требовавшийся в ходе дискуссии поворот к критике современной западной философии[826]826
  На этом настаивал Сталин в своем последнем публичном выступлении на заседании Бюро Президиума ЦК КПСС 27 октября 1952 года: «Надо серьезно поставить пропаганду политической экономии и философии. Только не увлекаться единством противоположностей, это гегельянская терминология. Американцы опровергают марксизм, клевещут на нас, стараются развенчать нас. Мы должны разоблачать их. Надо знакомить людей с идеологией врагов, критиковать эту идеологию, и это будет вооружать наши кадры» (Сталин И. В. Сочинения. Т. 18. Тверь: Союз, 2006. С. 589).


[Закрыть]. В ситуации, когда диамат, истмат, а теперь и история философии оказались закрыты для обсуждения, «критика буржуазной философии» осталась единственной нишей для советской философии. Здесь диамат и истмат были, пользуясь метафорой Митина, «вышкой», с которой взирали советские философы на современную им философию, а история философии находила, наконец, применение, становясь одновременно актуальной и партийной. Можно сказать, что перед нами – искомый синтез советской философии, то, чем она стремилась стать, начиная с ранних споров 1920‐х годов. В этом синтезе сталинская философия перестала, наконец, тяготиться дисциплинарными рамками, традициями европейского философствования и хоть как-то соблюдать границу, за которой философская наука перетекала в идеологию. Если раньше требовалось внести идеологию в философию, то теперь кроме чистой идеологии ничего не осталось. Возник уникальный, ни до, ни после не существовавший дискурс, специфика которого не в интенсивности проявления идеологического компонента, но в отмене философствования как рода деятельности, что определило здесь все – от темы и подходов к ней до стиля.

Книга эта – образец перестройки советской философии, окончательно утвердившейся в новом философском дискурсе, став на рельсы партийности. Поскольку же основным содержанием «идеологической борьбы» в этот период была холодная война, она определяет параметры этого дискурса. В сущности, то, что было философским дискурсом, оказалось теперь сплавом из обломков специальных (некогда философских) понятийных конструкций, риторических пропагандистских клише и суггестивных эффектов. В новом мобилизационном квазифилософском дискурсе холодной войны всякие иные дискурсивные стратегии оказались не просто вытесненными, но как будто никогда ранее не существовавшими. Читая тексты советских философов, собранные в этой книге, нельзя поверить, что еще недавно они могли обсуждать сколько-нибудь серьезные философские темы.

В мире, где «два лагеря противостоят друг другу – лагерь черной реакции и войны, возглавляемый империалистами США и Англии, и лагерь борцов за мир, народную демократию и социализм, во главе которого стоит светоч и знаменосец мира во всем мире – Советский Союз»[827]827
  Против философствующих оруженосцев американо-английского империализма. М.: АН СССР, 1951. С. 3. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием страниц в скобках.


[Закрыть], философия не может пониматься иначе как в плоскости политического противостояния. Собственно, философов и социологов на Западе как таковых не существует. Есть лишь «идеологические прислужники империалистической буржуазии – продажные писаки, именующие себя философами и социологами», которые «своими идеалистическими, расистскими, космополитическими и т. п. вымыслами пытаются обмануть и опутать широкие народные массы, лишить их веры в торжество прогрессивных идеалов мира, свободы, подлинной демократии» (3). Все они заняты «разжиганием новой мировой войны», прислуживая «акулам Уолл-стрита» в том, чтобы «поддержать, любыми средствами спасти разваливающееся здание империализма, обосновать и оправдать реакционную агрессивную политику империалистической буржуазии, подчинить народы интересам заокеанских атомщиков». Именно в этом – «основная цель американо-английских лжефилософов и лжесоциологов». Соответственно, «разоблачение позорной деятельности этих дипломированных лакеев американо-английских империалистов – долг всех представителей передовой науки и философии» (3). Поэтому задача «критики» – показать, что «буржуазные философия и социология в США и Англии, не имея ничего общего с наукой, представляют собой идеологическое оружие империалистической агрессии, обоснование и проповедь фашизации капиталистических стран» (4). Все это обрушивается на читателя с первых строк.

Сама книга, состоящая из одиннадцати глав, скорее похожа не на сборник статей, но на коллективную монографию, поскольку написана в едином стилевом ключе. Так что, читая одну главу за другой, нельзя заметить ни стилистических, ни методологических, ни даже тематических различий. Хотя каждая глава посвящена какой-то одной стороне критикуемой философии и социологии, все они, начиная с названий, выстраивают некий философский паноптикум, в который читателю предстоит погрузиться. Начинается книга с главного – международного – аспекта статьей одного из ее редакторов П. С. Трофимова «Против идеологии американо-английских поджигателей войны». Затем приходит очередь философов – статьи М. А. Дынника «Американские буржуазные философы – апологеты империалистической реакции» и О. В. Трахтенберга «Английская буржуазная философия – идеологическое орудие поджигателей войны и душителей демократии». Потом следуют статьи о социологах: М. П. Баскина «Апология империализма в современной американской социологии» и О. И. Саяпиной «Американо-английские буржуазные социологи в борьбе против прогресса». В статьях М. Г. Ярошевского «Семантический идеализм – философия империалистической реакции», А. Ф. Шишкина «Космополитизм – идеология американо-английского империализма», А. И. Демиденко «Расизм – идеология американо-английской империалистической агрессии» и А. Я. Попова и Ю. Н. Семенова «Мальтузианские бредни на службе американо-английского империализма» рассматриваются особо идеологически важные случаи. И наконец, завершается книга на позитивной ноте – на борьбе «сил добра» с «поджигателями войны» – в статьях Л. А. Шершенко «Борьба коммунистов и передовых ученых США против философии империализма» и Е. Ф. Помогаевой «Разоблачение реакционной идеологии лейбористов прогрессивными силами Англии». Как явствует из самих заглавий, похожих скорее на первомайские лозунги, чем на заглавия академических статей, мы имеем дело с сугубо пропагандистским дискурсом, лишь определенным образом тематизированным: философия и социология здесь не объект, но лишь аспект милитаристского дискурса.

Как показали в книге «Холодная война как риторика» Линн Хиндс и Теодор Виндт, риторика не просто формирует политическую реальность, но сама является такой реальностью и предопределяет наше видение наличной реальности. Кажется, что принцип, сформулированный Вальтером Липпманом, введшим в оборот изобретенный Оруэллом и впервые публично использованный Барухом сам термин «холодная война», «определи, а затем смотри» («define and then see»), является здесь универсальным: «Язык, который люди используют, становится частью того, что они видят… Во многих отношениях мы готовы видеть то, что наш язык подготовил нас увидеть»[828]828
  Hinds L., Windt T. The Cold War as Rhetoric: The Beginnings, 1945–1950. New York; London: Praeger, 1991. Р. 7–8.


[Закрыть]. В действительности же «смотреть» здесь решительно не на что, поскольку всякий раз попытка изложения подрывается суггестивными эффектами таким образом, что эта книга должна быть понята не столько как «документ», сколько как акт холодной войны.

Парадоксальным образом, отказавшись от рассмотрения философии как филиации идей, советская философия пришла к филиации соцреалистической реальности, то есть к филиации идеологических фикций. Книга пронизана апелляциями к реальности, но тот фактический материал, который здесь дается, поражает всякого, кто хоть как-то знаком с послевоенной американской историей, своей неадекватностью. Так, сообщается, что «военные ведомства США установили полный контроль над народным образованием… Крупнейшие капиталистические монополии контролируют ученые советы всех университетов и колледжей, президенты высших учебных заведений в большинстве своем – ставленники военного министерства… В Америке запрещены фильмы, которые хоть в незначительной степени могут напомнить об идее мира» (11) и т. п.

Читателю надлежит понять, что «во всей системе просвещения и в культурной жизни США вообще насаждается дух шовинизма, англо-американского расизма, мракобесия и поповщины, оправдываются зверское подавление народа и развязывание новой империалистической войны», что «среди американской молодежи всячески культивируется стремление к насилию и разбою», что «в головы трудящихся настойчиво вдалбливается мысль, что самым естественным состоянием между народами и государствами является состояние войны» и что в этой «пропаганде человеконенавистнических идей особенно активную роль играют американские и английские философы, социологи и публицисты, дошедшие до последних пределов морального разложения и цинизма» (11). Соответственно, они никакие не философы, но «ученые лакеи американского и английского империализма», «философствующие каннибалы» (12), «американские людоеды в профессорских мантиях» (15). А раз так, то говорить об «американо-английской» философии можно лишь то, что «США и Англия превратились в центр реакции и мракобесия XX столетия». Их характеризуют «невероятная культурная отсталость, чудовищное невежество, идеалистический бред, обскурантизм» (18).

Первое, что обращает на себя внимание читателя, – это развязность тона. В сущности, «полемика» здесь не более чем повод для брани. В книге нет страницы, где не содержались бы ругательства. Одни персонажи упоминаются лишь раз, но с яркими эпитетами, которые только и остаются в памяти читателя, поскольку самое содержание их высказываний не имеет значения – они все направлены на одно и то же – на «отравление сознания трудящихся». Так, о некоем профессоре Дэвидсоне сообщается, что он «с азартом пройдохи-биржевика доказывает необходимость дальнейшей фашизации Америки» (115), о другом профессоре, некоем Джонстоне, говорится, что он своими социологическими выводами «обнаруживает свой классовый кретинизм» (116–117). Основатель прагматизма Джон Дьюи, которому в год выхода книги было за 90 лет, пользовался особенно дурной славой у авторов сборника. Он назывался здесь не иначе как «злейшим врагом социализма и воинствующим апологетом империализма», «субъективным идеалистом» и «презренным прислужником монополистов США». На той же странице сообщалось, что лидер американской психологической школы в социологии Бернард «проповедует реакционный бред» (121), а уже через несколько страниц о социологе Уолтере П. Кеннеди говорилось, что он «открыто призывает дипломированных лакеев Уолл-стрита вернуться к средневековому мракобесию» (124).

Отдельные имена и научные направления пользовались у сталинской «философской критики» особой популярностью. Например, имя Бертрана Рассела проходит через всю книгу в сопровождении самых диких оскорблений. Сообщается, что этот «философствующий поджигатель войны» (16), «заклятый враг демократии и прогресса» (19), «идеолог атомного разбоя» (89), «фашиствующий философ» (252) и «отъявленный реакционер… яростно пропагандирует „поход на Восток“, т. е. нападение на СССР и страны народной демократии», что «этот людоед призывает своих хозяев из Уолл-стрита и Сити немедленно начать войну против Советского Союза, сбросить атомные бомбы на советских людей» (12), что «назначение расселовской историко-философской макулатуры – служебное, он пытается навязать читателю бредовую, однако нужную и выгодную американо-английским монополистам, мысль, что вершиной всей философии является будто бы философия американо-английского империализма» (20), что «в пропаганде войны нет различия между тори Черчиллем и „потомственным вигом“ неореалистом Бертраном Расселом» (62). Неудивительно поэтому, что он едва ли не причастен к военным преступлениям, ведь именно «разные расселы и другие английские реакционные „философы“ ныне приветствуют кровавую американскую агрессию в Корее, оправдывают варварскую бомбардировку американскими летчиками мирных городов и деревень, неслыханные зверства по отношению к корейскому народу» (69).

Основной способ дискредитации оппонентов – приравнивание их к нацистам. Эта воображаемая связь создается при помощи системы подмен и невероятных умозаключений. Например, утверждается, что американские ученые, занимаясь производством отравляющих веществ, средств бактериологической войны и «следуя примеру своих немецких и японских учителей, испытывают изобретенные ими средства убийства на живых людях. С наслаждением садистов они подсчитывают количество водородных бомб, необходимых для уничтожения человечества. Наука на службе не жизни, а смерти, – такова крайняя степень деградации науки в современном буржуазном обществе» (15). Ясно, что речь идет не о философах, но образ неких зловещих «врачей-убийц» – военных преступников – связывается с философией и/или социологией при помощи конструкций с невнятной модальностью: якобы «современные „атомные“ философы и социологи пытаются „доказать“, что использование во время войны бактерий чумы и холеры, заражение ядом огромных населенных территорий и т. п., являются „правомерными“ и вполне „этичными“ действиями» (69). Вместо доказательств вводятся сугубо риторические конструкции типа: