Текст книги "Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1"

Обращенная к широкому потребителю, лысенковиана тяготела к массовым жанрам – частушке, театру, популярной журналистике, научной фантастике. Не чужды ей были и фарсовая стилистика, балаган, комедия. Последняя выступала в своей советской ипостаси в жанре т. наз. «колхозной комедии» с пародийно-сатирическими и лирико-комедийными мотивами. Преимущество популярных жанров перед пафосными пьесами и очерками состояло в том, что они вообще не предполагали какой-либо апелляции к реальности и тем самым сильно облегчали дело продвижения и усвоения «мичуринской биологии» в доступной массовым потребителям форме.

Все исследователи феномена Лысенко с разной степенью убедительности пытаются объяснить, как «народному академику» удавалось на протяжении четырех десятилетий продвигать свои «открытия», «достижения» и «учения», которые не были никак материализованы, лишены всякой научной убедительности, а часто и просто здравого смысла, будучи, по сути, чистой фикцией. Не сработали ни требования верификации и доказательства в науке, ни необходимость экономических результатов в сельском хозяйстве, ни простой здравый смысл. Магии Лысенко поддались не только люди науки (даже такие, как Николай Вавилов), но и политические вожди Сталин и Хрущев, никогда не страдавшие от излишней доверчивости. Тем более интересно, как эта тема решалась в самом обслуживавшем Лысенко искусстве.

Пьеса грузинского драматурга Ило Мосашвили «Его звезда» (1950) – образец такого рода. Звезда – имя дающей в два раза больше шерсти новой породы овцы, которую вывел молодой директор овцеводческого совхоза Георгий Гигаури. Но звезда здесь многозначный символ. Звезда, в которую верит Георгий, – его возлюбленная Этери, дочь его бывшего учителя, а теперь – главного оппонента профессора Соломона Зандукели. Профессора окружают злобные враги молодого ученого-новатора – директор института, где работает Зандукели, Самсон Небиеридзе и замминистра Андрей Вашадзе. Жена Зандукели Дареджан, мещанка и стяжательница, настраивает против Гигаури мужа и даже забитого старого крестьянина Ясе, который под ее влиянием переходит на сторону врагов Гигаури и губит овцу. Гибель овцы – этого плода десятилетнего труда и главного достижения Гигаури и доказательства преимуществ «творческого дарвинизма» («Если сейчас у нас одна такая, тo скоро будут тысячи…») – становится кульминацией пьесы.

В ней почти нет научных дискуссий, но бытовые разговоры ее участников дают полное представление о напряженной научной жизни послевоенной Грузии. Этери «нравится смелость Георгия. Он так разговаривает, будто держит в руках ключи от неразгаданных тайн природы. Да только очень уж он неотесан. Вспомни, как грубо он ответил моему отцу». В ответ ее подруга напоминает глубокое изречение самого профессора Зандукели: «Вспомни слова Соломона Степановича: Наука – это не кахетинский лаваш, чтобы его сразу прилепить и выпечь…» Так общаются между собой ученые. А так – студенты:

3-й студент (горячится). О чем вы говорите? Что он, наш институт окончил, что ли? Он пять лет учился в Швейцарии, докторскую степень получил в Германии. И там он и свои первые лекции читал.

2-й студент. Ты тоже надоел со своей заграницей. А сколько людей, получивших образование за границей, на поверку оказывались пустозвонами. Вот Мичурин не учился за границей, а американцы все равно пригласили бы его: поедем, дескать, к нам. Голова, брат, голова настоящая у человека должна быть…

1-й студент. Правильно. А от нашего профессора, извините за выражение, немножко нафталином попахивает.

Профессор между тем объясняет Георгию, что между мечтой и реальностью имеется зазор, не заполняемый энтузиазмом: «мы – ученые, и мы не можем каждую юношескую мечту признать научным исследованием». Выведенный Георгием новый сорт овцы – просто игра природы, которая, как объясняет Зандукели, «не зависит от наших желаний. Гены, молодой человек, только гены определяют свойство каждой живой плоти, и какое бы воздействие вы не оказывали на живой организм, сами-то гены остаются вне сферы вашего влияния, ибо они существуют независимо уже в зародыше каждого живого организма». А посему «этот единственный баран так и останется у вас в одиночестве и в этом году, и в будущем. И вообще в дальнейшем, ибо… искусственно выведенная порода не может передать потомству своиx вновь приобретенных биологических свойств, и эта ваша, как вы ее называете, „Белая звезда“ как неожиданно появилась, так неожиданно и погаснет».

Но Георгий призывает недоверчивого профессора признать реальность: овца – не мечта, а материальное и живое ее воплощение. Он объясняет, что «когда Ленин и Сталин, когда наша партия мечтала о победе коммунизма в нашей стране, это казалось неосуществимой сказкой только жалким карликам, погрязшим в рутине и болоте обыденности! Отворите окна, профессор, взгляните и убедитесь: сегодня эта мечта стала действительностью». Но происходит необъяснимое: противники Георгия отказываются не только признать, но даже увидеть выведенную им овцу: «Да, да, не видели и не хотят видеть. Уставились на этого Зандукели, как одурманенные гашишем жрецы на золотого Будду. Не понимают, что морганизм в биологии тянет нашу жизнь назад, в прошлое. Так что же, товарищи, сядем и, как попрошайки, с протянутой рукой будем ждать, когда природа сама кинет нам подачку».

Объяснение упрямству рутинеров дается в соответствии с жанром: это карикатурные стяжатели, себялюбцы и проходимцы – персонажи фельетонов журнала «Крокодил». Так, директор института Небиеридзе занимается темой «Гребень и пух самтредской курицы». На вопрос одного из героев «откуда он выкопал такую тему? Кому и на что она нужна?» Гигаури объясняет: «Прежде всего ему самому. Ни грязи, ни бессонных ночей… И пух и гребни самтредской курицы в Тбилиси можно пудами найти. Не окажется самтредской, будут дигомские, – какая разница? Гребешок кричать не станет. A затем, главный оппонент – хороший друг, и вот тебе докторская степень». Понятный массовому зрителю образ науки как кормушки, дополненный фельетонными сатирическими персонажами типа жены-мещанки, довершают дело. А ее укоры мужу-профессору делают научный спор максимально доступным даже для самого невзыскательного зрителя:

Дареджан. Это ты оставь. У меня должен быть такой муж, чтобы равного ему во всем Тбилиси не было. Вон эта бледная немочь Окросцваридзе стала женой академика! На собственной «Победе» разъезжает! А скоро, говорят, он лауреатом будет, а я… Знай, я на другой же день разведусь с тобой… Душу вымотал своими генами. Сперва ты говорил Гигаури, что у него вовсе ничего не получится, сейчас говоришь, что этот баран в единственном числе останется. A там, бог даст и второй появится, третий, десятый… А тогда что? Какая тебе будет цена тогда в глазах всей страны, в глазах правительства?

На сцене появляется непременный шут (в лице бухгалтера совхоза) и так рассказывает об опытах Гигаури:

Человек из тушинской овцы, мериноса, рамбулье, прекоса и еще черт его знает из чего винегрет сделал. И когда все перемешалось у нашей честной овцы… опять-таки извиняюсь перед дамами… курдюк в хвост превратился. Гигаури этот хвост не понравился. Он долго ходил, ковырялся и в один прекрасный день во всем стаде народились ягнята – голенькие, как поросята. Если в феврале, в буран, голого человека на улицу выгнать, ведь помрет же, что ему еще остается делать, ну, конечно же, и эти ягнята все погибли. И, наконец, родился этот баран, «Белая звезда», будь он неладен, чтоб ему вообще не рождаться.

Эту овцу директор совхоза якобы кормил печеньем и гоголем-моголем («Вот я к примеру, бухгалтер, и если, скажем, меня все время печеньем и гоголем-моголем кормить, что же, я вроде вас профессором стану?..») В конце концов, «есть бюджет! Бюджет, чтоб он сгорел, не позволяет. Только в этом году этот баран съел до четырехсот яиц и двадцать два кило сахару. Видали? Теперь вы мне скажите, какой находящийся в здравом уме госконтроль поверит, что мы барана кормили сахаром и вареньем?» Фарс продолжается: «А этот баран… подумаешь, княжна Голицына, – как только родился, сейчас же, пожалуйте, сниматься. Год исполнился – снова сниматься, стригут – фотографируют, взвешивают – фотографируют… Какой-то альбом должны, говорит, сделать. Давеча он что-то не в духе был. Кушать не соизволил, – сейчас же привели фотографа и сняли карточку, как с какого-нибудь выдающегося поэта!» Вся эта буффонада заканчивается тем, что Вашадзе направляет в совхоз финансовую инспекцию, которой поручено доказать, что Гигаури разбазаривал государственные деньги на своего барана.

Действие становится все более драматичным: обманутый старик своими руками сбрасывает овцу в бурную реку. Один из пастухов бросается ее спасать, и его уносит вода. Все в ужасе, что он погиб, но его удается вынести из воды и откачать.

Гиа (раскрывает глаза, говорит с трудом). А… «Белая звезда»?.. Где «Белая звезда»?

Ясе (облегченно вздыхает). Да пропади она пропадом, лишь бы ты жив был!

Гиа. Так зачем же вы спасли меня?.. (Падает ничком без сознания.)

Сам Гигаури, которому грозит суд, в тревоге. Но не о собственной судьбе, а об овцах: «Только хоть опытное стадо не подвело бы… Неужели хотя бы пять… ну, три… ну, хоть две не оправдают моих надежд? А если нет? Вот тогда можете любоваться профессором Зандукели! Его незримые гены, как черви, закопошатся на помойке лженауки, чтобы хоть на короткий срок связать человеку руки в его борьбе с природой». Осложнения нагнетаются, громоздясь одно на другое, пока в финале все не разрешается в ходе открытого партсобрания, где в роли Deus ex machina появляется представитель ЦК Хелидзе и сообщает о результатах проверки «состояния дел» в институте Комиссией ЦК, выявившей, что «руководящие работники института, вместо того чтобы оказывать нам помощь постановкой и разрешением важнейших проблем животноводства, обманывали государство», поэтому ЦК «придется очистить воздух в этом замечательном советском учреждении»: профессора Зандукели отстраняют от работы («Не обижайтесь, уважаемый профессор, если в будущем нам будет трудно с вами работать»), директор института Небиеридзе получает партийное взыскание и (раз он так интересуется курами) направляется на работу на птицеводческую ферму, из министерства увольняют и Вашадзе. Хелидзе объясняет дело омещаниванием научных работников: их борьба лишь на первый взгляд была принципиальной, «но стоило нам подойти поближе, как на нас тотчас же пахнуло запахом болота, кое-где еще оставшегося в нашей жизни. Там, смотришь, сверкнули мутные от зависти глаза, там, глядишь, ничтожество показало свои острые волчьи зубы, а там еще вылез распоясавшийся в мещанском благополучии длинный бабий язык».

В этот момент на собрание врываются пастухи Гия и Ясе с криком, что начался окот подопытного стада, которое было покрыто погибшим бараном, и «сто двадцать „белых звезд“ сразу родилось!» Но это не просто окот: «Какой там окот? Это настоящий звездопад! Когда мы вернемся туда, их будет уже пятьсот-шестьсот». Итак, это не была игра природы: изменения, привнесенные в выведенную овцу, передались по наследству. Так что вышло, что то, против чего профессор Зандукели боролся, его и спасло.

Пьеса Мосашвили интересна тем, что рисует будни «народной науки». Здесь чабаны учат профессоров, что вполне соответствовало самому характеру изображаемых коллизий. Мичурина, Лысенко, Лепешинскую объединял крайне низкий, явно несоответствующий их статусу уровень образования.

Идея «народной науки» была не только естественной реакцией патриархального общества на модернизацию и сайентизацию, но и следствием популяризации науки, которая требовала выхода за пределы установленных научных институций и традиций. Стать народной для науки означало быть доступной, прозрачной, лишенной автономности и специального языка, подобно любому социальному полю в СССР.

Именно такой предстает она в советской госромантической поэзии. В стихотворении «Колхозный ученый» (1946) Сергей Васильев знакомит читателя с таким романтиком из народа: «Летом, зимой, весною – нету ему покою, / Словно всегда летит он вслед за своей мечтою. / Скромный, тихоголосый, с ласковыми глазами / Рвется он в драку с вьюгой, спорит он с небесами». Он так же, как Мичурин-Лысенко, «не спит ночами», думая о своих опытах по созданию морозостойкой пшеницы. Читателю открывается «творческая лаборатория» народной науки: «За полночь время тянет. За полночь за прибором / В хате сидит ученый с горьковским жадным взором. / Все он чего-то ищет, славя и умножая / Силу советских пашен, молодость урожая. / Если случится часом в чем-нибудь ошибется, – / Встанет с досады, быстро вдоль половиц пройдется. / Он не кончал институтов, он не кончал академий, / Не получал пока что международных премий. / В каждом нелегком деле выйти ошибка может, / Люди его поддержат, Сталин ему поможет».

В стихотворении Алексея Титова «Народная академия» (1949) как раз и рассказывается о том, как простые люди поддерживают науку: «Из дальних сел и деревень, / Из всех краев страны Советов / Приносит почта каждый день / Ученым письма и пакеты. // В них – просьбы с каждым днем смелей, / В них – опыт практики богатый, – / Везде новаторы полей / Волненьем творчества объяты». И каждый выводит свое чудо: «Над крупным вызревшим зерном, / Зерном пшеницы трехколосной, / Седой склонился агроном / В лаборатории колхозной». Народная наука позволяет простым людям производить чудеса: «Сентябрь – пора начала тьмы; / Полярный ветер воет, злится, / А хлеборобы Колымы / По стерне сеяли пшеницу. // Лысенко дал такой совет, / Служить и здесь наука станет! / И люди ждут, когда рассвет / Снега на нивах зарумянит».

Постоянный мотив – сдвиг на север границ плодородия. Поэт Алексей Титов напечатал в петрозаводском журнале «На рубеже» (1950, № 5) цикл стихотворений «Преображенная земля», где эта тема связывалась с Мичуриным-Лысенко. В стихотворении «Граница плодородия» речь шла о «пробуждении северного края»: «Но в тундру / советский пришел человек, / Природу трудом покоряя, / Пытливым умом он все бредни отверг / О мнимом бесплодии края». Бредни эти придумали немцы, утверждавшие, что произрастать на севере ничего не может: «Приспешники этих теорий гнилых / Его чудаком называли, – / Несбыточным опыт казался для них, / Вещали они о провале». Дело, конечно, было не в природных условиях, а в отсутствии патриотизма: «Какое им дело до русской земли – / Тупым господам вейсманистам – / До жизненных благ нашей дружной семьи / В озерном краю каменистом?» Советские ученые отвергли это безверие: «Но мы передвинем на тысячу верст / К снегам плодородья границу. / На севере вырастим рожь и овес, / Капусту, картофель, пшеницу».

Труд мичуринцев описывался здесь так: «Мичуринцам севера много забот – / Проходят в исканиях ночи: / На севере сильное семя взойдет, / А слабое вымерзнет в почве. / Поля не застроить рядами теплиц; / Пойдет это семя в колхозы, / Ломая рогатки нелепых границ. / Ростком выметаясь в морозы. / За Кругом Полярным и ночью и днем / Не гаснет работ вдохновенье, – / В едином строю землекоп, агроном / На тундру идут в наступленье». В результате мичуринская наука меняет географию страны. В стихотворении «Родимый край» сообщается, что «Природа края стала к нам добрей / Под властною рукою человека, – / Плоды труда лесных богатырей / Уносят к югу пенистые реки». Более того, теперь преображенный Север отправляет свои плоды на Юг: «Ведь люди вложили свой труд неспроста, / Любая земля покорима. / Недаром отсюда везут поезда / Картофель для знойного Крыма» («Обогретая земля»).

Все это – часть широкой картины бесконечного умножения благосостояния и круговращения богатств внутри страны. В стихотворении «Цветник республик» эта картина рисуется так: «Друзьям незнакомым, но близким, родным / Зимой пионеры писали / О том, чтоб из каждой республики им / Семян для посева прислали. // И первый пакетик вобрала земля, – / Он самым заветным казался, – / В нем – семя, что зрело на клумбах Кремля, / Цветов этих Сталин касался. // Китайские розы прислал Казахстан, / Эстония – красные маки, / Туркмения – хлопок, душистый шафран, / А Минск – Беларуси ромашки. / В пакетиках – Грузии знойной цветы, / Армении астры, люпины, / В них бархатцы Латвии, розы Литвы, / Душистый табак Украины».

Эта массовая производственная поэзия, которая создавалась в промышленных количествах, содержит весь набор романтических атрибутов – экзотический и опасный край, воля человека, борьба со стихией. И непременный для романтизма фольклор. Только если раньше он был реакционно-националистическим, то в госромантизме он стал, напротив, прогрессивно-интернационалистским. В стихотворении «В краю песен» рассказывается о студентке-ленинградке, влюбленной в Карелию и «Калевалу», которая пришла к сосне с книгами и тетрадью. «Что привело сюда: любовь? / Минуты девичьей печали? / Нет, руны „Калевалы“ вновь / Над синей гладью прозвучали. // А Куйтти-ярви блеск зарниц / Над кромкой леса отражало. / Вторая руна. Меж страниц / Письмо Мичурина лежало». В нем Мичурин радовался «письму из Калевалы вьюжной. / Что вы, покинув Ленинград, / В глухом краю довольны службой. / Наука в край любой идет. / Ломая старые границы. / Я верю: сад ваш зацветет / Вблизи юшкозерской больницы». Мичурин обещает девушке: «Пришлю семян и дам совет, / И сад ваш вскоре разрастется: / На опыт вам десятки лет, / Как мне, потратить не придется. // Нам нужно милостей не ждать, – / Их человек в борьбе получит; / Деревья можно воспитать: / Среда их стойкости научит. // Найдете время, – в гости к нам / Из края песен приезжайте. / Моим карельским землякам / Привет сердечный передайте. / Мичурин». Письмо хранилось вместе с карельским фольклором: «„Калевалы“ строк / Его письмо коснулось снова, – / Здесь будет сад; его исток – / Труды Мичурина и слово». И хотя «Мичурин умер в том году», дело его не пропало: «Растут в юшкозерском саду / Его бессмертные творенья».

Фольклор, разумеется, не имел никакого отношения к «мичуринской биологии». Но он работал на популяризацию самой «народной науки». Подобно тому как одними профессиональными поэтами фольклор вписывался в «мичуринский» дискурс, другие профессиональные музыканты и поэты активно создавали фиктивный фольклор. Так, в литературе о Лысенко широко цитируется «частушка» о Лысенко: «Веселей играй, гармошка, / Мы с подружкою вдвоем / Академику Лысенко / Величальную поем. / Он мичуринской дорогой / Твердой поступью идет, / Морганистам, / Вейсманистам / Нас дурачить не дает». Между тем эта «частушка» представляла собой первый куплет песни-стилизации «Колхозная запевка» (музыка К. Массалитинова, слова А. Сальникова), исполнявшейся хором им. Пятницкого. Были в ней и слова о том, что «в нашей жизни наступила / Долгожданная весна: / Стала нивам плодородным / Непогода не страшна. / Мы давно уж по науке / Урожай в полях растим, / Мы к земле приложим руки, / Недороды запретим. // Академиком Лысенко / Все колхозники горды. / Он во всех краях Отчизны / Учит нас растить сады. / Перестраивать природу / Нам в стране своей пришлось, / Чтоб советскому народу / Благодатнее жилось»[1037]1037
  Цит. по отдельному нотному изданию 1949 года.


[Закрыть].

«Народная наука» не могла иметь оснований внутри самой науки, поэтому она требовала постоянной легитимации. И чем больше ее производилось в искусстве и в публичном дискурсе, тем прочнее становилось доминирование Лысенко, позиции которого внутри науки целиком зависели от его положения за ее пределами.

«Живое вещество»: Соцреалистический витализм

Старая большевичка Ольга Лепешинская – персонаж того же ряда, что и Лысенко. И не только потому, что в историю сталинской науки оба вошли как два главных шарлатана, но и потому, что ее идеи по своей радикальности и фантастичности могли бы соперничать с самыми смелыми фантазиями Лысенко. Во всем остальном они были очень разными людьми. В отличие от крестьянского сына Трофима Лысенко Ольга Борисовна родилась в 1871 году в Перми в очень богатой семье, потом ушла из дому. В своих мемуарах «Путь в революцию: Воспоминания старой большевички», опубликованных в 1963 году (еще при ее жизни!) Лепешинская рассказывала о том, как росла в семье заводовладельцев, как столкнулась с угнетением пролетариата, как уехала учиться в столицу, как начала принимать участие в революционной деятельности, сблизившись в Петербурге с «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса», с Лениным (она вступила в партию в 1898 году), как встретилась здесь с будущим своим мужем Пантелеймоном Лепешинским и затем последовала за ним в Сибирь. Здесь она близко сошлась с Лениным и Крупской (большая часть ее воспоминаний посвящена описаниям их сибирских встреч).

Главной же страстью Лепешинской оставались естественные науки. Петербург и знакомство с дарвинизмом стали катализатором внутреннего переворота. Так, «после прочтения „Происхождения видов“ Дарвина, – вспоминала Лепешинская, – я пришла к правильному заключению, что бог, в которого я до этого верила, – не существует и что вся церковная обрядность, которую в той или иной мере я соблюдала, – не более чем варварство и глупость»[1038]1038
  Лепешинская О. Б. Путь в революцию: Воспоминания старой большевички. Пермь, 1963. С. 27.


[Закрыть]. Этот «многих славный путь» будущая большевичка прошла уже вместе со своим мужем Лепешинским, профессиональным революционером, агентом «Искры», также одним из старейших членов партии, как-то не особенно выдвинувшимся после революции: был он членом Коллегии Наркомпроса, одним из организаторов Истпарта, занимал почетный пост директора Исторического музея и фактически до самой своей смерти в 1944 году в возрасте 76 лет был директором Музея Революции. Ольга Борисовна была человеком куда более активным на протяжении всей своей жизни. Слава ее приходится на конец 1940‐х – начало 1950‐х годов. Поприще ее – наука.

Мемуары Лепешинской дают для понимания ее личности куда больше, чем ее биологические труды. В них она выступает в роли настоящей советской писательницы. Ее письмо буквально пропитано соцреалистической литературностью. Например, общались «старые большевики», будучи тогда молодыми людьми, очевидно, так, как описывает сама Лепешинская: после бесконечных ссылок и побегов, живя с мужем на полулегальном положении, она едет в Швейцарию, чтобы продолжить прерванное Сибирью образование. «В канун моего отъезда Лепешинский давал мне последние советы и наказы и говорил:

– Занимаясь естественными науками, помни и о политической работе»[1039]1039
  Там же. С. 105.


[Закрыть].

Так и говорил Лепешинский, провожая молодую жену с грудной дочерью в Лозанну на неизвестный срок… Несомненно, перед нами здесь литературные персонажи: так говорят обычно секретари парткомов со своими женами в соцреалистических романах. Видимо, границы между наукой и «политической работой» в деятельности будущего «выдающегося советского биолога» Лепешинской с самого начала стерлись, а потому то, что шло от «политической работы» – особого рода идеологическая эстетика, помноженная на революционные фантазии, – выплеснулось в ее научных «открытиях» с такой энергией, которая завораживает и сегодня[1040]1040
  Впрочем, современный читатель найдет о ней лишь краткую заметку в последнем издании «Советского энциклопедического словаря», сообщающую, что «представление Л. о неклеточной структуре живого в-ва отвергнуто как не получившее подтверждения» (4-е изд. М., 1989. С. 712).


[Закрыть].

Ольга Лепешинская прошла путь от фельдшерицы до академика медицины – закончила она фельдшерские курсы, а потом с огромными перерывами, так, кажется, нигде до конца не доучившись и мешая естественные науки с «политической работой», провела годы в Петербурге и Лозанне. Как неожиданно точно заметил в пафосной биографии Лепешинской Вадим Сафонов, «именно жизнь и работа большевика дали ей главное, бесценное научное образование: институт был лишь профессиональным дополнением, технической детализацией этого образования»[1041]1041
  Сафонов В. Первооткрыватели. М.: Молодая гвардия, 1952. С. 355.


[Закрыть]. Да и в последствии

не было бы исследователя Лепешинской, не было бы открытий Лепешинской – без систематического, неотступного, в течение десятилетий изучения ею трудов Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, без той «путеводной нити», того «компаса», которые вели ее в научной работе. А путеводной нитью «любого научного изыскания», компасом во всех «исследованиях, обобщениях» сама она называет марксистский диалектический метод, марксистско-ленинскую теорию[1042]1042
  Там же.


[Закрыть].

В случае Лепешинской это не были лишь пустые слова. Она действительно занималась «обобщениями», прямо эксплицируя марксизм на биологию, – минуя доказательства. Работая в 1920‐е годы в гистологическом институте, Лепешинская организовала студенческий кружок, который собирался по воскресеньям с девяти до трех дня в клубе старых большевиков и привлекал к себе студентов тем, что главной своей задачей считал «изучение гистологии с точки зрения диалектического материализма и борьбы с витализмом»[1043]1043
  Там же. С. 359.


[Закрыть]. Человек с тяжелым характером, она с трудом уживалась с людьми. Ее последней должностью был пост заведующей цитологической лабораторией, а затем – директора Морфологического института Академии медицинских наук СССР.

Ольга Борисовна провела долгие годы в своей загадочной лаборатории. Известность ей принесли поистине фантастические идеи о возникновении жизни и существовании некоего «живого вещества». Тема возникновения жизни давно занимала советских исследователей. Прославился ее изучением влиятельный советский академик Александр Опарин, еще в середине 1920‐х годов выдвинувший теорию возникновения жизни на Земле из первичного бульона органических веществ. Опарин был из тех влиятельных функционеров от науки, кто после войны поддержал Лысенко и Лепешинскую. Однако всерьез идеи Лепешинской в 1930‐е годы не рассматривались и вызывали снисходительные усмешки, пока они не оказались востребованными после войны – во время «перелома на биологическом фронте». Особое внимание к ним стал проявлять Лысенко. Лепешинская удостоилась высоких наград и почестей, стала академиком, лауреатом Сталинской премии, депутатом Верховного Совета СССР, была награждена орденом Ленина. Началось триумфальное шествие ее теории «живого вещества».

Идеи Лепешинской занятны прежде всего как важный культурный феномен: как произошла деградация «революционного романтизма» в поистине средневековую схоластику в позднесталинскую эпоху? Характерно в этом смысле замечание Якова Рапопорта, побывавшего в лаборатории Лепешинской: «Я ушел из нее с впечатлением, точно я побывал в средневековье. И лишь спустя некоторое время я узнал из официальных сообщений, что я побывал на вершине научного Олимпа…»[1044]1044
  Рапопорт Я. Л. Живое вещество и его конец: Открытие О. Б. Лепешинской и его судьба // Рапопорт Я. Л. На рубеже двух эпох: Дело врачей 1953 года. СПб.: Пушкинский фонд, 2003. С. 261.


[Закрыть]

Несомненно, в работах Лепешинской мы имеем дело с эстетическим феноменом. Все и началось с литературы: свою ставшую знаменитой книгу «Происхождение клеток из живого вещества и роль живого вещества в организме»[1045]1045
  Лепешинская О. Б. Происхождение клеток из живого вещества в организме. М.; Л., 1945. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием страниц в скобках. Об истории издания книги Лепешинской см.: Гайсинович А. Е., Музрукова Е. Б. «Учение» О. Б. Лепешинской о «живом веществе» // Репрессированная наука. Вып. II. СПб.: Наука, 1994. С. 71–90.


[Закрыть], вышедшую с предисловием Лысенко, где один великий мистификатор восторгался «блестящими тонкими экспериментами» другого мастера жанра, Лепешинская начала со ссылки на… Дмитрия Писарева, которого (не преминула она напомнить) высоко ценил Ленин и даже хранил его карточку в своем альбоме рядом с карточками Герцена и Чернышевского. Писарев горячо воспринял идеи Дарвина и вообще материалистические идеи в биологии. Так, полагала Лепешинская, восстанавливалась связь с «передовой революционной мыслью России», так продолжилась славная традиция.

Ссылки на Дарвина, впрочем, здесь – лишь дань этой «славной традиции»: то направление в биологии, к которому принадлежала Лепешинская и которое возглавлял Лысенко, было скорее ламаркистским, чем дарвинистским. В ламаркизме слышалась (на «диаматовском» сленге) критика дарвиновского «метафизического материализма»[1046]1046
  В книге И. И. Презента, впоследствии одного из наиболее агрессивных адептов Лысенко, «Теория Дарвина в свете диалектического материализма» (М., 1932) пересмотр дарвинизма под углом зрения «материалистической диалектики» привел автора к созданию поистине фантастических картин не только управления дождями, потепления климата Сибири, но и получения ранее невиданных сортов и видов растений и животных на основе идей Мичурина и Лысенко. Теории Дарвина придавалось, таким образом, прямо противоположное «диалектико-преобразующее» (то есть собственно эстетическое) значение.


[Закрыть]. Возрождение ламаркизма активно шло в 1920‐е годы, и дискуссии о нем активно велись в таких неспециальных, но, скорее, политико-идеологических изданиях, как «Под знаменем марксизма» и «Вестник Коммунистической академии». Одна из таких дискуссий по докладу Е. Смирнова «Новые данные о наследственном влиянии среды и современный ламаркизм» развернулась в Комакадемии. Доклад завершался однозначным признанием ламаркизма: «Современная биология все больше и больше заставляет нас принять ламаркистскую платформу ‹…› Генетика, которая, конечно, имеет свое большое значение, просто не может подвести нас к интересующей нас эволюционной проблеме. Поэтому на первое место мы должны поставить те данные, которые имеются в распоряжении современного ламаркизма»[1047]1047
  Дискуссия по докладу Е. Смирнова «Новые данные о наследственном влиянии среды и современный ламаркизм» (Вестник Коммунистической Академии. 1928. Кн. 25 (1). С. 197).


[Закрыть].

Впоследствии этот эпизод героической биографии старой большевички будет представлен как славная страница борьбы с врагами науки, оказавшимися врагами народа: «Борьба против Лепешинской была частью общей борьбы реакционной метафизики в биологии, вейсманизма-морганизма против мичуринцев. Мертвец хватал живого. Злобно, ожесточенно»[1048]1048
  Сафонов В. Первооткрыватели. С. 375.


[Закрыть]. И хотя

меньшевиствующие идеалисты, пробравшиеся тогда к идеологическому руководству в биологии и заведшие тон раболепного низкопоклонства перед меловой бумагой любого зарубежного издания, тон лакейского чинопочитания в науке, холопского скидания шапок перед авторитетами (и так спевшиеся во всем этом с вожаками морганизма, что одни казались «вторым я» других), – все эти враги подлинной, материалистической науки начали травлю Лепешинской, Центральный Комитет партии защитил ее[1049]1049
  Там же. С. 361.


[Закрыть].

Как в 1948 году «защитил» он Лысенко.

И все же обращение к Ламарку в 1920‐е годы еще продолжало считаться «дурным тоном», в нем слышался возврат к «преднаучному» этапу в истории биологии, к «науке» эпохи Парацельса, который, как известно, предлагал такие рецепты для выведения «живого вещества»: «Возьми известную человеческую жидкость и оставь ее гнить сначала в запечатанной тыкве, потом в лошадином желудке сорок дней, пока там не начнет двигаться, жить и копошиться, что легко заметить. То, что получилось, еще нисколько не похоже на человека, но прозрачно и без тела. Но если потом ежедневно, осторожно и с благоразумием питать человеческой кровью и сохранить в течение сорока седмиц в постоянной и равномерной теплоте лошадиного желудка, то произойдет настоящий живой ребенок, только маленький». Нечто подобное предлагал и Ван-Гельмонт для приготовления мышей из зерен, смоченных жидкостью из грязной рубахи.

Лепешинскую начали прямо обвинять в шарлатанстве. Она защищалась: «Нелепые идеи о самозарождении высокоорганизованных животных из гнилой воды и всякой дряни ничего общего не имели вообще с наукой» (10–11). «Научная гипотеза» Лепешинской звучала так: «Если имеется живая протоплазма, не представляющая собой клетку, но обладающая способностью к обмену веществ, а обмен веществ в белке есть признак жизни, – то это – живая протоплазма и она не может оставаться без изменений, она должна развиваться и давать новые более высокого порядка формы, например, монеры, а затем и клетки». Отсюда – «ближайшим источником, из которого может произойти клетка, может быть только живое вещество, т. е. как мы его понимаем, протоплазма с рассеянным в ней ядерным веществом в форме ли хроматина, нуклеиновых кислот или вещества хромонем, поэтому и изучение происхождения клеток должно начаться с изучения этого живого вещества» (71).