Текст книги "Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1"

Первое, что обращает на себя внимание: речь идет о чем-то «рассеянном» и неясном по «форме». Даваемое Лепешинской определение развеивает всякие сомнения: «Живое вещество – это протоплазматическая масса, не имеющая формы клетки, содержащая в себе в той или иной форме ядерное вещество, но не имеющая формы ядра, а находящаяся в протоплазме или в диффузном или в распыленном состоянии» (85). Итак, основной характеристикой «живого вещества» является его абсолютная бесформенность: масса, не имеющая никакой мыслимой формы, находящаяся в диффузном или в распыленном состоянии.

Эта странная консистенция «вещества» вызвала немало вопросов в профессиональной среде. Лепешинскую обвиняли в том, что ее определение «страдает неопределенностью». Она отвечала, что дает «новое определение», гласящее: «живое вещество это что-то неоформленное, представляющее собой массу, которая обладает жизнедеятельностью» (190). Главное в этих определениях – жизнь и отсутствие формы. Действительно, перед нами – самая жизнь, некий неуловимый медиум, неоформленная «суть» (напомним, Парацельс как раз и говорил о том, что «начинает копошиться» нечто «прозрачное и без тела» – вероятно, самая душа).

Оказывается, впрочем, что сама эта «суть», будучи чем-то по природе своей неопределенным, находится к тому же в некоем состоянии между жизнью и смертью, и о ней нельзя определенно сказать, жива она или мертва. Так, рассуждая о вирусах, Лепешинская пишет, что это биомолекулы, способные к росту и размножению. По своему происхождению, утверждает она, это «наипростейшая форма, способная к обмену веществ, к жизнедеятельности и стоящая на грани между живым и мертвым… Это есть и „живое существо“ и „неживое вещество“» (87–88; курсив мой. – Е. Д.). Эта коллизия: жизнь vs форма заставляет предположить, что «жизнь» есть нечто органически враждебное форме. Не удивительно, что эту жизнь суждено было открыть старой революционерке Лепешинской. Ее революционный романтизм помог ей скорее прозреть, чем увидеть то самое бесформенное «живое вещество», что должно было греть душу романтика. Ведь жизнь, лишенная формы, а значит – абсолютно свободная, не ограниченная никакими законами и установлениями, канонами и нормами, – воплощение романтического идеала.

Дискуссия разгорелась в «Биологическом журнале» в 1934 году после публикации статьи Лепешинской о самозарождении ядра и клетки из желточных шаров куриного эмбриона. Усмотрен здесь был, разумеется, «идеализм». Но на специальном языке спорить с Лепешинской было бесполезно – она понимала только идеологические аргументы. Если Лысенко умело использовал их в качестве прозрачных метафор, то Лепешинская на этом языке только и говорила. В ответ на обвинения в том, что ее работы о происхождении клеток из живого вещества «есть не что иное, как возврат к преднаучным фантазиям о происхождении рыб и лягушек из гнилой воды и тины»; что ее «научные опыты» похожи на «фантастические описания»; что «своим открытием она отменяет всю эволюцию и всю современную эмбриологию, но это ее не смущает, так как она желает осуществить „революционный подход“ к проблеме»; что ее идеи – «давно пройденный, младенческий этап в развитии науки» и что они «стоят за ее пределами»; что «дискутировать здесь не о чем и нужно иметь большое чувство юмора, чтобы всерьез опровергать странные мысли, обильно высказываемые за последнее время О. Б. Лепешинской», – она отвечала: «Мы считаем, что постановка вопроса о спонтанном зарождении ‹…› соответствует революционному учению и материалистической идеологии» (25).

И все же сравнение ее работ с «преднаучными натурфилософскими фантазиями» о происхождении живых существ из мертвой материи особенно обижало Ольгу Борисовну. Она настаивала на том, что ее учение отличается от этих «фантазий» «научной методологически выдержанной постановкой проблемы о происхождении клеток не только путем деления, но и путем новообразования из живого вещества» (184), утверждая, что ее противники «идут по пути чистой метафизики и тем самым тормозят советскую науку» (186). Отвечала своим многочисленным противникам Лепешинская обычно таким образом: «‹…› Согласны ли вы, акад. Заварзин, с этой мыслью? Если вы согласны, то вам придется снять с меня упрек в отсутствии определенности при характеристике „живого вещества“. Если же вы с этой мыслью не согласны, вам придется встать в оппозицию к Энгельсу, из которого я цитатно заимствовала вышеуказанную мысль» (190).

Об уровне аргументов старой большевички можно судить из пассажей, которыми обильно пересыпана ее книга, типа: «Экспериментальная биология и дарвинистское эволюционное учение разбили вдребезги виталистские бредни» (74). Ясно, впрочем, что это – идеологический спор: перед нами какие-то идеологические метафоры, смысл которых не вполне пока ясен. То обстоятельство, что полем производства метафор оказывается не вполне привычная к этому биология, не должно смущать: это продолжение спора о человеке в эпоху, когда, по точному замечанию Раймонда Бауэра, «психология per se была буквально искоренена и заменена физиологией и биологией»[1050]1050
  Bauer R. The New Man in Soviet Psychology. Cambridge, MA: Harvard UP, 1959. P. 51.


[Закрыть]. Лепешинская принимает материализм Дарвина, но отвергает его эволюционизм как не оставляющий места для революционных скачков, а «механистическое направление, признающее медленное и постепенное развитие природы, не дающее новых революционных скачков в развитии, новых форм с новыми качествами в науке, – полагала она, – есть вредное антимарксистское направление, против которого должна вестись самая жестокая борьба» (75). Ближайшим врагом оказался Рудольф Вирхов, утверждавший, что клетка является последней морфологической единицей, способной к жизнедеятельности. Его Лепешинская избрала на роль лысенковских «менделистов-морганистов».

Критикуя Пастера и Дарвина за то, что те «не признавали развития в природе и в вопросе о зарождении жизни стояли на точке зрения предсуществования простейших, извечно повторяющихся из поколения к поколению – унаследованных от предков форм жизни» (20), Лепешинская ближе всех подошла к идеям Лысенко. Нет нужды говорить, что в самой своей основе ее «учение» было направлено прежде всего против генетики, не признающей ее революционаризма. Доказывая «возможность нарастания клеток не только путем деления уже существующих клеток, но и путем трансформации живого вещества в сторону образования клеток» (187), Лепешинская утверждала, что ее противники «совершенно не могут переварить новые революционные идеи, идущие вразрез со всеми старыми, принимаемыми ими за истину установками в области генетики» (187), что «причину передачи наследственных качеств надо искать не в хромосомах, а в структуре всей клетки и жизнедеятельности живого в ней вещества» (188) и только при этих условиях «генетики встанут на правильный путь изучения явлений наследственности и не будут стоять на метафизической точке зрения неизменности раз навсегда созданных хромосом. Наследственные качества передаются не только хромосомами, а всей клеткой, всем организмом в зависимости от окружающей среды» (188). И еще более определенно: «Наследственные качества передаются не хромосомами ‹…› Передача наследственных качеств есть более сложный процесс и зависит ‹…› от внешней среды и от социальных условий» (207). Последние утверждения почти цитатно повторяют основные установки Лысенко.

Парадоксальным образом, Лепешинская материализовала метафору лысенковцев: те обвиняли генетиков-менделистов в том, что они верят в некие «непознаваемые гены», в некое несуществующее «наследственное вещество». На обвинения в идеализме генетики отвечали тем, что хотя наследственное вещество и оставалось в то время непознанным, в его наличии не приходится сомневаться, поскольку гены вполне материальны. И вот Лепешинская своим «открытием» показала, как выглядел «идеализм» генетиков, заменив их наследственное вещество «живым». По всем остальным параметрам ее открытие было, если можно так выразиться, материализацией «идеализма», приписываемого лысенковцами генетикам.

Своим многочисленным противникам Лепешинская отвечала, что «хотя ее работы говорят сами за себя, но одобрение их со стороны ученых (весьма передовых) не может не радовать» (205) и – цитировала чьи-то высказывания о своих работах (в том числе «крупнейшего американского ученого проф. Чайльда») о том, что они носят революционный характер, что эти работы были очень тепло приняты в разных институтах и даже (!) в обществе старых большевиков, где она выступала с лекциями. Ее главная книга заканчивалась словами о том, что «подобная работа, о которой американский ученый Чайльд выразился как о „революционной работе“, могла быть выполнена только в Советской стране, где передовая революционная наука окружена заботами нашего Правительства и Партии и где она находится под непосредственным покровительством нашего вождя, дорогого, всеми любимого, величайшего ученого тов. Сталина» (223).

Ни самое «учение» Лепешинской, ни его триумф не были бы возможны без поддержки главного советского биолога: взлет карьеры старой большевички был связан с тем, что Лысенко нуждался в расширении научной поддержки после своего возвышения в августе 1948 года, ему необходимы были «открытия», подтверждающие его «учение». А их эффективность обеспечивалась медиальным сопровождением

Специализировавшиеся на актуальных политических сюжетах братья Тур написали пьесу «Третья молодость», в главных персонажах которой трудно не узнать героев «передовой советской науки»: в докторе биологических наук «старой большевичке, человеке прекрасной биографии» Елене Николаевне Снежинской – Ольгу Лепешинскую, а в агробиологе академике Мартыне Петровиче Трофименко – Трофима Лысенко. Авторы не только не пытались скрыть прототипов своей пьесы, но как будто задались целью выставить их напоказ. Так, известно, что среди приемных детей и внуков Лепешинская воспитывала сына Долорес Ибаррури Рубена, пока мать не могла быть с ним. Он погиб под Сталинградом. Все это воспроизводится в пьесе: от попадания испанского ребенка в семью Снежинской, затем чудесного нахождения его матери, а после – его ухода добровольцем на фронт и героической гибели. Даже само учение Снежинской чудесным образом оказывается учением о живом бесструктурном веществе и неклеточных формах жизни. Это учение она излагает… завхозу института (но главным образом, разумеется, зрителям):

около трехсот лет тому назад, после изобретения микроскопа, ученые обнаружили, что все растительные и животные организмы состоят из мелких-мелких ячеек, ну, вроде пчелиных сот. Это и есть клетки… Во второй половине прошлого века немецкий ученый Вирхов… разработал теорию, по которой жизнь начинается только с клетки. Вне клетки нет ничего живого, и все клетки возникают только путем деления других клеток. Вирховианцы полагают, что когда-то, на заре жизни, каким-то образом возникла первая клетка, праматерь всего живого на земле… Стало быть, выходит, что появление первой клетки можно объяснить только вмешательством сверхъестественных сил, проще говоря, бога… Нa основе этого лжеучения выросла реакционная теория наследственности Вейсмана, Менделя, Моргана[1051]1051
  Пьеса цитируется по изданию: Братья Тур. Третья молодость. М.: Искусство, 1953.


[Закрыть].

Если с ненавистной генетикой учение о клеточной структуре органического мира было связано, то его увязка с религией требует объяснения. Если клетка возникает только от деления предшествующей клетки (закон Вирхова: «omnis cellula e cellula»[1052]1052
  Лат.: всякая клетка происходит только от клетки.


[Закрыть]), то смерти нет. Как заключала из этого Лепешинская, «то, что не имеет конца, не имеет и начала»; это, в свою очередь, создавало нишу для источника бессмертия и вечной жизни – бога. Поэтому цель ее «учения» была вполне очевидна: доказать противное. Проблема, однако, состояла в том, что «открытия» Лепешинской, как и «открытия» Лысенко, не опирались на факты, не имели под собой никакой доказательной базы. Кроме того, официальные биографы как Лысенко, так и Лепешинской не могли обойти этой странной для науки заточенности их исследований на предопределенный (якобы «предугаданный» классиками марксизма) результат. Сафонов писал, что «бесстрашие» Лепешинской в науке состояло в «ясности сознания своей цели, абсолютной теоретической готовности к тому, что вдруг мелькнуло в микроскопе»[1053]1053
  Сафонов В. Первооткрыватели. С. 362.


[Закрыть]. В переводе с советского пафосного официоза это означало, что теория должна оправдать цель, а практика – подчинить наблюдаемое этой целесообразности.

Но то, что «вдруг мелькнуло в микроскопе», мало кого убеждало. Как пишет Рапопорт, цена исследованиям Лепешинской была известна всем тогда же. То, о чем решились сказать только после смерти Сталина, ни для кого не было секретом: «Просмотр ее гистологических препаратов убедил, что все это – результат грубых дефектов гистологической техники»[1054]1054
  Рапопорт Я. Л. Живое вещество и его конец. С. 265.


[Закрыть]. Не удивительно, что материализация этих открытий могла состояться только на сцене, на экране, на страницах беллетристики, в массовой печати.

В своей книге «Бесстрашие» Вадим Сафонов посвятил целые страницы захватывающим описаниям того, что «Лепешинская видела своими глазами» и что открывалось ее «глазу исследователя». Она видела, как возникает жизнь из пустоты и/или мертвой материи. Она видела то, чего никто никогда не видел. Но не потому, что этого не существовало в природе, а потому, что «никто еще не наблюдал этого удивительного зрелища… Да и как было наблюдать? Люди, не искавшие того, что искала (и что нашла) Лепешинская… только начинали свои наблюдения там, где Лепешинская уже почти заканчивает свои»[1055]1055
  Сафонов В. Первооткрыватели. С. 373–374.


[Закрыть]. Эти описания – настоящая научная фантастика, которая, однако, претендовала на абсолютный реализм и, более того, на научную доказательность. Прямые апелляции к реальности и претензии на научность заявляются от лица Лепешинской и в пьесе братьев Тур, где Снежинская повторяет, что «проверка – это мать исследования…» и постоянно спорит именно о доказательности своих открытий. Интересно, что находит она эту доказательность в «предугаданности» (а точнее – заданности) этих открытий марксистским учением:

Лошкарев. Приведенные вами факты сами по себе не лишены интереса. Но в выводах много спорного.

Снежинская. Но выводы-то из фактов, а не с потолка! Они предугаданы еще Энгельсом.

Лошкарев. Энгельса можно понимать по-разному.

Снежинская. Нет, молодой человек, Энгельса можно понимать только по-большевистски. А вы хотите понимать Маркса и Энгельса поудобней, приспособить их к себе.

Лошкарев. Елена Николаевна, это политическое обвинение.

Снежинская. А я не привыкла отделять науку от политики, Виктор Львович!

Слово «предугадал» постоянно повторяется в пьесе: «Опровергая Вирхова, – заявляет Снежинская, – Энгельс гениально предугадал, что жизнь существует и в доклеточной стадии, что есть простейшие существа, стоящие еще ниже клетки. Стало быть, жизнь в ее начальной форме создана не божеством, а сама родилась из мертвой материи, в процессе ее вечного развития. В доказательство этого материализма мы пытаемся искусственно создать клетку из вещества, не имеющего клеточной структуры».

Служа лишь для подтверждения «предугадываний» великого учения, наука сама идей не порождает. Интересно, что речь идет даже не о предсказании, но предугадывании. Столь важная роль угадывания в науке снижает значение в ней исследования и поиска, степень верифицируемости их результатов, а телеологическая заданность превращает естествознание в поле доказательств правильности политических выводов классиков марксизма и их «предугадываний». Будучи намертво связанной с ними, наука обречена на неувядаемую актуальность.

Неудивительно, что открытие Снежинской «имеет значение для практики. Для медицины, для сельского хозяйства. Возьмем, к примеру, такое страшное проклятие человечества – рак. До сих пор медики изучали раковые клетки. Но что если преградить путь этой болезни еще в доклеточном развитии? Сюда, быть может, надо перенести центр исследований». Или: «Разгадав тайну образования клетки, мы научимся обновлять жизнь. Да, обновлять клетки живого организма! Сбудется благородная мечта русских ученых. Наука откроет человечеству третью молодость». Вот где открывается поле для революционного романтизма: «Полный расцвет всех чувств, интеллекта, творчества, – заявляет восьмидесятилетняя Снежинская, – должен наступать нормально у человека лет этак в шестьдесят-семьдесят».

Дочь Снежинской, действующая в пьесе, имела своим прототипом дочь Лепешинской Ольгу Пантелеймоновну. Последняя, кстати член партии с 1918 года, была не только помощницей матери в научной работе, но и писательницей. Посетивший их «семейную лабораторию» (а лаборатория Лепешинской располагалась в ее квартире, и работали в ней кроме нее самой ее дочь и зять – «настоящая семейная научная артель») Яков Рапопорт вспоминал, как Ольга Пантелеймоновна посвятила его в исследование, выполняемое ею самой:

Привожу текстуально эту ошеломляющую информацию: «Мы берем чернозем из-под маминых ногтей, исследуем его на живое вещество», т. e. этот опыт, по-видимому, тоже служил одним из экспериментальных обоснований зарождения живых организмов из неживого вещества. Я принял эту информацию Ольги Пантелеймоновны за шутку, но в дальнейшем я понял, что это было не шуткой, а действительной информацией о научном эксперименте[1056]1056
  Рапопорт Я. Л. Живое вещество и его конец. С. 260.


[Закрыть].

Реакция Рапопорта вполне характерна для тех противников Снежинской, о которых маститый академик Трофименко заявляет в пьесе: «Те работники науки, которые еще не изжили в своем научном мышлении метафизического подхода, склонны отрицать теоретические выводы профессора Снежинской».

«Передовых советских ученых» окружают в пьесе как восторженные молодые преданные почитатели-ученики, так и антагонисты в лице академиков Кленова и Квашнина, а также беспринципного политикана главного редактора журнала «Вопросы биологии» Лошкарева, который, будучи заодно с генетиками, пытается быть «и нашим и вашим». И хотя все они против Снежинской-Лепешинской, Квашнин, будучи настоящим ученым, в финале вынужден поверить в правоту своего научного оппонента, а Кленов, являясь зловредным карьеристом, до конца упорствует в своей борьбе с «творческим дарвинизмом». Являясь директором Института биологических проблем, где работает Снежинская, он не дает ей проводить исследования, а во время эвакуации института губит результаты ее многолетних опытов.

Развивается традиционный сюжет заговора рутинеров против ученого-новатора. Кленов и Квашнин хотят «координированно ответить Снежинской и раз навсегда положить конец этим антинаучным претензиям, этим рискованным экспериментам», напечатать коллективное письмо. Речь идет о реальном «письме тринадцати» – безуспешной попытке остановить продвижение Лепешинской к научному Олимпу. Да и что противникам неостановимого вознесения Лепешинской оставалось делать? Они, говоря словами восторженного биографа победившей Лепешинской, «не опровергали Лепешинской, не пытались противопоставить приведенным фактам какие-либо иные факты, сотням ее опытов – другие опыты, точным ее фотодокументам… Впрочем, тут и нечего было противопоставить, эти фотодокументы существовали. Но рецензенты… предавали анафеме инакомыслие. Договорились до обвинения в подлоге». Это – «методы борьбы, бесконечно далекие от подлинных поисков научной истины и так хорошо знакомые по травле мичуринцев морганистами…»[1057]1057
  Сафонов В. Первооткрыватели. С. 376.


[Закрыть].

На заявление Квашнина о том, что лаборатория Снежинской «мешает науке» одна из ее учениц Полынцева с вызовом отвечает: «Устаревшей – да. И если понадобится, – мы сломаем ее вовсе». Главным аргументом в пользу открытий Снежинской является их революционность. При этом всеми вокруг деятельность Лепешинской, напротив, сравнивалась со средневековым знахарством. Сами идея «живого вещества», отказ от клеточной природы живых организмов и связанного с именем Вирхова понимания патологии как патологии клетки были отказом от научной медицины, уходом в эпоху «бластемы», рассуждений о «соках» организма и чуть ли не к Гиппократу. Это была вполне романтическая биология. Подобно тому как романтиков влекли готические руины, Лепешинскую влек Парацельс. Кленов обвиняет Снежинскую в том, что она «тянет науку вспять, в средневековье». Он не находит исторического оптимизма и романтики в трудах старой революционерки Снежинской, а она искренне верит, что это ее оппоненты «тянут науку вспять» и только она двигает ее вперед, о чем она и говорит своему научному оппоненту:

Снежинская. Да, я старый человек. Но жизнь человеческая измеряется не годами, а трудами. Сколько я знаю большевиков юных в семьдесят лет. Горячих и неугомонных, как в молодости. Поймите, Иван Куприянович, что предклеточный мир стучится к нам в двери, звонит во все звонки. Не я, так другой советский ученый изучит его законы; и гениальное предвидение Энгельса о доклеточных формах жизни двинет далеко вперед науку. Я отдаю должное многим вашим трудам, но никогда не примирюсь с вашими заблуждениями.

Квашнин. Дорогая Елена Николаевна, не взыщите за откровенность, но ведь вы занимаетесь преднаучной фантазией, не заслуживающей изучения. Проблема самозарождения жизни давным-давно осмеяна наукой. Заниматься ею неприлично, если хотите.

Пока старики обвиняют друг друга в мракобесии, дочь Снежинской заговорщически сообщает, что атаки на старую большевичку – «это глубоко продуманная тактика. Тактика научной борьбы профессора Кленова». И объясняет их оппозицию Снежинской «инстинктом самосохранения. Они боятся нас. Ведь если окажется, что мы правы, – значит, вся их жизнь, работа, книги станут бессмысленными. A слава, звания, даже дачи – незаслуженными». Понимание науки как пути к славе, а научной дискуссии как борьбы за дачи не только точно отражает культурный и этический профиль «талантливой научной молодежи», атакующей стариков-академиков, но и характер зрительского восприятия происходящего в пьесе. В конце концов, массовому зрителю и читателю борьба вокруг дач была куда понятнее борьбы вокруг непостижимого живого вещества. Они оказывались заодно с авторами и героями этих пьес, лишавших науку романтического ореола.

Конфликт достигает кульминации во время войны, когда в ходе эвакуации гибнет лаборатория Снежинской и ей нечем доказать правоту своих выводов. Она требует восстановления лаборатории. И когда Кленов объясняет ей, что «требовать сейчас восстановления лаборатории для ваших экспериментов… в такое время, когда гибнут наши близкие, наши сыновья, когда фашисты на Волге, – рука не подымается», Снежинская повышает градус актуальности своего открытия: «Именно потому, что речь идет о судьбе нашего государства, война не снимает наш спор, она его углубляет. Ведь догмы Вирхова – с теми, кто сегодня рвется к Сталинграду!» Реплику Квашнина о том, что это «ерунда! Мы не расисты! Что из того, что Вирхов немец? Мы не можем сбрасывать со счетов его великий труд», Снежинская отметает, используя вполне расистский аргумент: «Вы втискиваете русскую биологию в прусский мундир и хотите застегнуть его по горло на все пуговицы. Советской науке душно в этом мундире!» Кленов отвечает с иронией: «Лучше ходить в чужом платье, чем появляться в обществе, извините, в костюме Адама».

Снежинская же видит свое открытие совсем иначе – жемчужиной в короне советской науки. Ее пафос полон романтической экзальтации:

Снежинская. Мы создадим жизнь в ампуле! Создадим! Посмотрите, что делается вокруг в науке. В авиации вплотную подошли к сверхзвуковым скоростям. Хирурги оперируют на сердце. Наши физики вот-вот расщепят атом. Астрономы изучили флору Марса. Советские ученые открывают золотой век мировой науки. А у нас в биологии вы глушите обухом все новое ‹…› Я не Парацельс, а советский ученый и служу своей Родине. Вы погубили мою лабораторию, но у нас остался фильм, в котором сняты все наши эксперименты от начала до конца. Вы уничтожили мою лабораторию, но никто не может ампутировать мою мысль! (Берет со стола рукопись и поднимает ее.) Вот моя книга, которую я написала здесь. Это моя борьба с расизмом.

Кленов. Не убейте меня этой махиной.

Снежинская. Вас – нет. Но ваши взгляды – непременно. И именно этой книгой.

Кленов. Думаю, Елена Николаевна, что это будет не убийство, а самоубийство. Ваше.

Подобно Моисею со скрижалями, описывающими зарождение жизни, в руках, Снежинская потрясает в воздухе книгой «Происхождение клеток из живого вещества в организме». Война драматизирует сюжет. Снежинская получает поддержку от молодых ученых, которые повторяют ее опыты и убеждаются в ее правоте, массово отворачиваясь от своих учителей – сплошь ее противников. Надо полагать, что все они находят открытое ею живое вещество. Один из них даже решил отказаться от защищенной диссертации, поскольку понял правоту Снежинской-Лепешинской. В финале пьесы мы присутствуем на научном диспуте, где все поддерживают Снежинскую. Речь идет о реальном Совещании по проблеме живого вещества и развития клеток 22–24 мая 1950 года, короновавшем Лепешинскую[1058]1058
  См.: Совещание по проблеме живого вещества и развития клеток: Стенографический отчет. 1951.


[Закрыть].

О том, что происходило за рамками опубликованного стенографического отчета этого совещания, подробно рассказал в своих мемуарах Яков Рапопорт, поведавший о том, как «разыгран был этот позорнейший спектакль»: конференция была закрытая, допуск по специальным приглашениям со строгим отбором участников, «так как ее собственные препараты, на которых она делала свои сногсшибательные выводы, демонстрировать было нельзя ввиду отсутствия в них даже ничтожных признаков профессионального мастерства», они были выполнены за нее другими. Излагать содержание докладов Рапопорт не стал: «Это был систематизированный бред, прикосновение к которому с элементарной научной требовательностью оставило бы от них только дым»[1059]1059
  Рапопорт Я. Л. Живое вещество и его конец. С. 266–267.


[Закрыть].

В пьесе же Снежинская, узнав, что на фронте погиб ее приемный сын-испанец, заявляет, что идет на дискуссию, как в бой, видя свою борьбу частью борьбы с фашизмом: «Он погиб за жизнь… Клянусь тебе, мой мальчик!.. Клянусь вам, мои сыновья!.. Русские, испанцы, чехи, поляки. Клянусь вам всем, кто не вернулся с поля боя. Я продолжу вашу борьбу за счастье людей!» Демонстрируемый в зале фильм о ее опытах, показывающих, как рождается жизнь, приводит ее научных оппонентов в ужас: «Видел, видел!.. Хотелось глаза закрыть… Это ведь приговор… И книга ее… истинно сказано: „Томов премногих тяжелей“…»

Что же видели противники Снежинской-Лепешинской на экране? То, что видела сама Лепешинская – «клетка, главная жизненная форма, не предсуществовала, а строилась на глазах. Она строилась с самого начала» – из доклетки, из рассеянного живого вещества. А сейчас, говоря словами ее биографа, «то, что видела исследовательница, могут видеть уже тысячи людей: засняты фильмы, показывающие, как желточный шарик обращается в подлинную клеточку, и клеточка делится, как полагается делиться клеточке, со сложными фигурами хромосом, появившихся в молодом ядре, хромосом, которые образовались на наших глазах!»[1060]1060
  Сафонов В. Первооткрыватели. С. 367.


[Закрыть]. Говоря словами Рапопорта, они наблюдали «результаты грубых дефектов гистологической техники».

Один Кленов не сдается. Написав в Совет министров, он ждет оттуда поддержки. Полученный из Совмина пакет повергает его в ступор: это постановление о присуждении Снежинской Сталинской премии первой степени. Характерно, что решение состоялось, когда обсуждение открытия еще даже не закончилось: еще ученые не разобрались, а Сталинская премия Снежинской (вне обычной процедуры, как и Лепешинской) уже присуждена. Пьеса братьев Тур не только не уступает пафосом своему прототипу, но сама является частью «открытия» Лепешинской и образцом госромантизма, а главным героем пьесы является сама «жизнь в ее революционном развитии».

На Совещании в мае 1950 года выступал и Лысенко. Именно благодаря его поддержке стало возможным вознесение Лепешинской. Как заметил Рапопорт, «эти два „корифея“ нашли друг друга»[1061]1061
  Сафонов В. Первооткрыватели. С. 268–269.


[Закрыть]. В «учении» Лепешинской Лысенко нашел «биологическое» обоснование своим теориям. Для него было очевидно, что «рожь может порождаться пшеницей, причем разные виды пшеницы могут порождать рожь. Те же самые виды пшеницы могут порождать ячмень. Рожь также может порождать пшеницу. Овес может порождать овсюг и т. д.»[1062]1062
  Лысенко Т. Д. Новое в науке о биологическом виде. М..: Сельхозгиз, 1952. С. 28.


[Закрыть]. Объяснение этим небывалым метаморфозам Лысенко и находил у Лепешинской: ее теории о том, что «клетки могут образовываться и не из клеток, помогают нам строить теорию превращения одних видов в другие». Лысенко полагал, что «например, клетка тела пшеничного растения превратилась в клетку тела ржи» благодаря тому, что, как показала Лепешинская,

в теле пшеничного растительного организма, при воздействии соответствующих условий жизни, зарождаются крупинки ржаного тела… Это происходит путем возникновения в недрах тела организма данного вида из вещества, не имеющего клеточной структуры, крупинок тела другого вида… Из них уже потом формируются клетки и зачатки другого вида. Вот что дает нам для разработки теории видообразования работа О. Б. Лепешинской[1063]1063
  Там же. С. 268–269.


[Закрыть].

Стоит, однако, видеть в Лысенко и Лепешинской не только двух «подпиравших друг друга маниакальных невежд», но и два знаковых культурных феномена. Их биологические фантазии – неверифицируемые, требующие постоянной политико-идеологической подпитки и репрессивно-институциональных усилий, пафоса и экзальтации и материализующиеся исключительно дискурсивно и эстетически, – являются образцом госромантизма. В нем также действовали романтические гении-творцы (хотя и в советской аранжировке):

В прежние времена гении науки оставались обычно одиночками; самое большее (случай уже не вполне обычный) создавались научные школы (замечательные школы в русском естествознании!). Но никогда не могло зайти и речи о народности, о массовости науки. Это принципиально новое качество нашей науки, науки сталинской эпохи! Массовая, народная наука! Каким неведомым прежде могуществом наделена она![1064]1064
  Сафонов В. Первооткрыватели. С. 382.


[Закрыть]

За этим нарративом уже маячит фантастический соцреалистический мир: «Как посмотришь, что вообще сравнить за рубежом, например, с советской сельскохозяйственной народной наукой? В „секреты“ ее (обеспечившие такие урожаи наших полей, каких не бывало за все восемь или десять тысяч лет, что человек обрабатывает землю) тщетно стараются проникнуть американцы. Они не понимают, что „секреты“ эти связаны с советским воздухом, в котором растет наша наука»[1065]1065
  Там же.


[Закрыть]. Соцреалистическое производство гиперреальности достигает здесь границ «изображения жизни в формах самой жизни», переходя в «реалистический гротеск» и, наконец, в чистую фантастику, с которыми соцреализм уживался плохо и где ему на помощь приходила «революционная романтика», сшивавшая разрывы в картине реальности. Эта фантастика наполнена «романтикой коммунизма», она разлита в самой советской действительности: