Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья"

– Постой, Прохор. Объясни толком, в чём дело?

– Сначала выпьем. Без этого всё равно не поймёшь.

Мы выпили и повторили, потом добавили ещё, но коньяк не внёс ясности, хотя история не стоила выеденного яйца. Нет, всё, в общем и целом, было ясным, как божий день, однако я своим убогим умом, всё ещё жившим понятиями и представлениями доисторического материализма, не мог понять потребностей нынешних хапуг, строивших собственный капитализм вроде бы с настоящим деловым размахом, но в то же время скатывающихся в пучину мелочных дрязг и обид.

Оказывается, соратник Дрискина по бизнесу, некий, скажем, Звиздунов, предложил коллеге построить за косогором нечто вроде гостиницы для тех, кто наезжал в посёлок на день-два, на неделю, а то и на лето. В бухте Двух Львов затевалось построить причал с лодками, а в будущем – с яхтами и водомётными скутерами. Затевалось с размахом и Дрискин, не удержавшись от соблазна, согласился принять участие в заманчивом предприятии, обещавшем солидные барыши. Своего пая он внести не успел. Смущало, что участок принадлежал Звиздунову, а это вынуждало задуматься над будущим проекта. Пока он думал, партнёр дал ему от ворот поворот. Сказал, что передумал и намерен в одиночку поставить на участке терем-теремок а ля рюс.

– Переплюнуть решил! – взывал Прохор, всё более сатанея. – Главное, взял за основу якобы где-то существующую дачу маршала Жукова! Ты видел, какие брёвна он закупил? Одно к одному! Я думал, таких сосен на Урале больше не осталось, так нет же – где-то надыбал, прохвост!

– Ну и пусть строит, – попытался я утихомирить разбушевавшегося «Батисту». – На то он и команданте Фидель, чтобы строить на своём острове единоличное хозяйство. Не понимаю, чего ты хочешь? Объявить блокаду или маленькую войну с высадкой десанта? Если так, то Сёмы с его пушкой будет недостаточно, а я к тебе в наёмники не пойду, хоть обещай мне златые горы и реки, полные вина.

– Вот если создашь собственный краснознамённый Балтийский флот, я согласен стать твоим Френсисом Дрейком и обстреливать терем гнилой картошкой и бомбардировать кабачками и тыквами.

– Подь ты на хрен, Михайла! – пригорюнился он. – Ничего ты не понимаешь, н-ничего! А мне, понимаешь, обидно.

– А чего понимать-то? Ну, чего ты стонешь? Неужели мало тебе своих забот? Ты хочешь драки? Только тот, кто до жопы деревянный, считает, что драка или пуля могут что-то решить. Ты, Прохор Прохорыч, тяпни ещё и успокойся, а я тебе расскажу байку про одну драку, что случилась у нас на «Прогнозе». Хочешь?

– Валяй, – согласился он и, выхлебав целый фужер (я его поддержал в сём доблестном предприятии), сразу погрузнел и обмяк.

– Значит, так, Проша… – начал я, снова наполняя посудины дарами солнечного юга. – Случилось это в те времена, когда тюлькин флот стали шибко прижимать с валютой. Платили всего двадцать два процента от оклада, а чтобы зайти в инпорт, требовали веское обоснование. Людишки чувствовали себя раздетыми-разутыми, выпимши ссорились, вспоминали старые обиды и, сам понимаешь, по такому случаю часто били друг другу личики чем ни попадя.

– Ты что – намекаешь? – дёрнулся Прохор и чуть не уронил фужер.

– С чего бы это? И на что? Ты сглотни половину, не лей на халат и слушай притчу.

– А я чо делаю?

– А ты намекаешь на толстые обстоятельства своего прохиндейства.

– Я – прохиндей?! – возмутился он и снова опрокинул в пасть весь фужер.

– Будем бить друг другу личики или будешь всё-таки слушать дальше?

– Ладно тебе… слушаю…

– Однажды нам прислали нового кока. Кок и кок – мало ли! А мужичок тот, как после узнали, был не коком, а газосварщиком. В кулинарии ничего не петрил, зато был протеже начальника отдела связи, вот и получил направление на камбуз, ближе к кормушке. Вышли в рейс, ждём чего вкусненького от шефа, а нам – шиш. Не прошла и неделя, как выяснилось, что этот хрен моржовый совсем не умеет пи..допарить…

Прохор заржал: это как так? Как понимать?

– Из песни слова не выкинешь. Это, Прохор, по-научному – вам не понять, а на морском языке означает парить у камбузной плиты женскую половую функцию – готовить харч для команды, – пояснил я. – А этот урод даже картошку не мог толком очистить. За него всё делал камбузник. Вскоре всех уже тошнило от этого бездельника. Зашли как-то во Фритаун, и кеп объявил, что этот заход последний, так что, парни, покупайте лишь самое нужное – валюты больше не будет. А парни набрали пойла и, конечно, ужрались по выходу в море. Тогда и высказали коку всё, что думали о нём. До мордобития, правда, ещё не дошло. Пошумели, похватали друг дружку за грудки и разбрелись по койкам. А как уснули, этот варила схватил графин, к счастью, тонкостенный и – бац! бац! двух главных обидчиков по черепушкам. Вот тут-то и началось. Били кока по-чёрному.

– Но не убили? – спросил Прохор Прохорыч.

– Гегемон оказался двужильным – живым уполз, а как хватились, стали искать – нет гегемона! Исчез! У тех, кто особо свирепствовал, сразу матка выпала: а если бросился за борт, а если утоп?! Кеп хай поднял: искать! Аврал! Тревога! Старпом его обнаружил в провизионке. Забрался за бумажные кули с макаронами и сахаром, да ими же себя и забросал. На берегу после рейса – разбор. Главное, в драке обвинили не его, а всю команду, вплоть до капитана. А вот попытка свалить вину на старпома не удалась. Тот у нас был шибко хитрожопым. Хитрован, каких поискать. Начали прижимать, а он одно твердит: «Ничего не видел, ничего не слышал! Я спал!»

– А что этот… кок? Так и остался на корабле?

– Нет. Всё-таки уволили, кое-как разобравшись. Снова в газосварщики вернулся.

– Ну хорошо, ладно, но для чего ты мне эту байку поведал? – спросил Прохор, хлебнув из фужера. – Думаешь, я звиздану Звиздунову?

– Кто вас знает. Нальёте шары и звизданёте, а после Сёма будет вас искать, шарить по унитазам, заглядывать в писсюары, а вас, тем временем, уже биотуалет переваривает на главные и придаточные предложения.

– В смысле? – не допёр он.

– В том смысле, что вы уже в тигулевке, сиречь каталажке.

– Сиречь?! – ахнул Прохор Прохорыч.

– Пить надо меньше! – осерчал я. – В тюряге вы уже! В тюряге тараканов кормите!

– Откуплюсь! – сверкнул очами Прохор Прохорыч.

– Знамо дело, откупитесь, – согласился я. – Тюряга не про вас, хозяев жизни, она для нас, шантрапы.

– И к чему ты мне всё это обосновал?

Он, похоже, очнулся и стал почти вменяем.

– К тому, – ответил ему, наполняя фужеры, – что у вас, дрискиных и звиздуновых, участки, терема, цитадели, и вы даже не думаете, каково приходится нам, простым швейкам, чтобы отстоять у чиновников законное право на свою собственную легитимную собственность!

Дрискин не отрицал этого, но власть денег обосновал переходным периодом, когда утрясаются административные структуры, когда законы создаются и отменяются из-за возникших противоречий с практикой жизни, когда новая идеология чиновничества поднимает со дна жизни ил и мусор, а в мутной воде можно хапать и хапать, не шибко опасаясь, что тебя схватят за руку.

Он, видно, и впрямь решил меня просветить по части нынешней политэкономии и до того утомился, зарапортовавшись, что обессилел и уснул прямо в кресле. Я кликнул Сёму и помог ландскнехту перенести хозяина на диван. Этот боров был слишком тяжёл для моих ослабевших рук. Перегруз в желудке отозвался и дрожью в коленках, при этом – странное дело! – голова оставалась ясной, что позволило вернуться к себе без помощи Сёмы, который частенько провожал меня до ворот с праздника жизни у соседа.

Я прилёг на кровать. Подкорка дребезжала, а то немногое, что помещалось под ней, теперь, взбаламученное алкоголем, шипело и негодовало. Это походило на выхлоп сажи из трубы «Меридиана», когда Винцевич пытался увеличить КПД слабосильного «Юнг-Мункетеля». Однако мой «выхлоп», как и выброс в пространство сгоревшего керосина, был облачён в словесную форму и обращён к четвероногим слушателям, навострившим при звуках голоса все четыре уха.

– Социализм – это учёт, как нас, друзья мои, учили когда-то. Капитализм – тоже учёт, толкуют нынешние теоретики демократического и всеобъемлющего рынка, рынка товаров и услуг. Что, господа хорошие, мы, бляха-муха, имеем с рынка в разрезе обывательского пессимизма? А имеем мы то, что у чиновника свой взгляд и свой подход к всеобщей животрепещущей теме и зиждется он на здоровом оптимизме.

– На нездоровом, – вставил поспешно Карламаркса.

– Цыц, демократ вшивый! Не сбивай с мысли!

– Во-первых, я блошивый, во-вторых, не демократ, а марксист на ленинской платформе, в-третьих…

– В-третьих, заткнись и слушай хозяина, когда он толкает речугу! Итак, господа марксисты, вам не приходилось обивать пороги блядских присутственных мест, всех этих земкомов, юстиций, нотариальных контор, где начепуренное бабьё бродит по коридорам из комнаты в комнату, бродит, язьви его, с чайником и с чашками, травит баланду и пустыми глазами смотрит сквозь вас. Смотрит и в упор не видит. Не приходилось? То-то и оно. О, если бы мог кто туда заглянуть, назвал кочегарку бы раем. Потому что мы с подругой побывали в чиновничьем аду, прошли все круги бюрократических пыток.

– Ведь что получается, господа четвероногие? – вещал я, трезвея и стервенея. – Чиновник ласково говорит тебе, как тот бандюга из «Свадьбы в Малиновке»: «И чего это я в тебя такой влюблённый?!», а после делит твою же законную собственность по тому же бандитскому принципу: «Это тебе… это мне… это тоже мне… и это мне… это тебе…» И уходишь ты из коридоров власти ободранным, как липка, с одной мыслью, где наскрести деньжонок на следующую мзду и все последующие.

Пока слушатели переваривали услышанное, я собрал в комок разбежавшиеся мысли и закончил тираду последним воплем души:

– А сколько времени тратится на хождения, упрашивания и согласования?! Эх!.. Ни словом сказать, ни пером описать! А ведь время – деньги, но время, которое мы имеем, это – деньги, которых мы не имеем, как писали великие сатирики прошлого столетия, чей вострый ум, карая алчность своим пером, предвидел ещё большую в веке нынешнем.

Обличительную речь прервало появление супруги.

– Ты что тут бубнишь самому себе? – спросила она, прозревая не менее вострым умом моё нынешнее состояние. – Опять налил зенки у Дрискина?

– И налил! – молвил я, пряча глаза. – У Прохора горе! Такое горе, что…

– У него своё горе, а ты у меня – горе луковое!

– О том и толкую собачкам, – ответил я невпопад.

– У меня дел выше горла, Гараев! А ты, скажи, когда ты займёшься делом?!

– Скоро, родная, скоро! – И, натягивая на глаза шубейку, ответил из-под неё: – Пьяный проспится – на дело сгодится.

Я затих и, слушая, как застрекотал у окна её ножной агрегат – старенькая швеймашина «Зингер», забылся сном, перенёсшим меня на «Меридиан» в ту пору, когда я, прибыв из отпуска, вдруг погрузился в пучину дел. И было их воз и маленькая тележка.

Супружница и разбудила меня, вырвав толчком из кучи неотложных дел.

– Хватит валяться, – сказала она, протягивая извещение. – Тебе посылка от Бори Харченко. Если не будешь копаться, ещё успеешь получить.

И я отправился на почту.

Не это ли и есть судьба?

Ей благодарен вечно буду.

Ведь даже если нет тебя,

Мы вместе всё равно повсюду.

Александр Яшин

У трапа меня встретил незнакомый матрос, одетый в «до боли знакомый» полушубок без пуговиц с повязкой вахтенного на драном рукаве. И, прежде чем спросить у новичка его фамилию, я подумал, что пора бы затребовать у отдела снабжения новую овчину и расстаться наконец с этим рваньём.

А матрос назвался сам. Меня ждали. Он знал, что перед ним «дракон», а потому доложил, что он есть Харченко, зовут его Борисом, на «Меридиане» он уже вторую неделю, что Хованский и Давыдов проглядели глаза, ожидаючи боцмана, что…

В общем, оглушил меня залпом из всех орудий, и когда я сказал: «Хватит! Довольно!», сам же и рассмеялся бодро и заливисто.

Баркентина была раскурочена, вид имела жалкий, однако над камбузом вился дымок, кочегарка тоже исправно коптила зимнее небо, значит, жизнь продолжалась и на слипе, а заводской плотник Толя Шунько, мой хороший знакомый ещё по минувшему отстою, что готовил у грот-мачты новенькие доски для обшивки борта, помахал мне рукой и крикнул: «С приездом, Мишка!»

«С возвращением!», поздравил я себя, швырнул чемодан в каюту и, показавшись начальству, отправился в носовой курсантский кубрик, куда на время ремонта переселялись матросы: в отсеке возле бельевой Фокича было просторнее и теплее, чем под полубаком.

Начались обычные будни, которые принято называть трудовыми. Без меня матросы несли вахту и бездельничали. Задним числом я подумал, что на время отпуска мне надо было бы сделать подшкипером пана Лёвку. Даже многоопытный Фокич не годился для этого, так как все его познания относились к грот-мачте. Всё остальное его не касалось. Да он и не согласился бы по той причине, что такая «микстура» была не для него, любителя кабаков и женщин. Им он отдавал весь свой вечерний и ночной досуг, а днём отсыпался на баркентине, ибо не заводил долгих связей, а потому не имел другого места, где бы он мог преклонить голову днём.

Впрочем, теперь меня мало заботили эти вопросы. Меня самого занимало другое. Что бы я ни делал, чем бы ни занимался, не шла с ума моя Уралочка. Я вспоминал и вспоминал всю нашу короткую встречу с первой до последней минуты и ломал голову над сугубо житейской проблемой: где будем жить и чем она будет заниматься, когда я позову её, и она окажется в Светлом? Надо было что-то предпринимать, но что? Что я мог предложить своей избраннице, я, бездомный пёс?!

Эдьке я, понятное дело, сказал о возможных изменениях в моём статусе холостяка. Он принял это к сведению, но ничем не мог помочь. Сам жил на положении примака. Остальным я ничего не говорил, однако новость всё же просочилась в массы трудящихся, и массы приняли новость спокойно, хотя порой бросали в мою сторону странные взгляды. Мне самому было странно сознавать, что самое сокровенное, то, что я хранил глубоко в сердце и что в редких случаях извлекал наружу, чтобы убедиться в сохранности и снова отправить на самое дно до следующего раза, в скором времени может быть выставлено на всеобщее обозрение, и это бесило. А что мог я поделать?! Ведь куда я мог привести её, кроме баркентины?

И вот однажды я осознал, что тянуть больше нельзя. Скоро весна, а там – в рейс. И что тогда? Будет возвращение, осенняя Балтика, а следом такая, как нынче, зима. А нам, и ей и мне, стукнет тридцать. Впору заскулить от таких мыслей! Я и заскулил, обратив скулёж к Толе Шунько, который, со товарищи, заканчивал обшивку бортов. Уж не знаю, почему выбрал его. Не иначе как мне был дан знак свыше.

– Толя, – обратился я льстиво и поджав хвост, – не знаешь ли ты, старый солдат (Шунько отмотал армейский срок года три назад, но любил называть себя «старым солдатом» и отдавал предпочтение не заводской робе, а штопанному-перештопанному кителю со стоячим воротником и прочим атрибутам армейской формы), у кого может снять угол женатый человек?

«Старый солдат» сунул за пояс молоток и уставился на меня взглядом, который имел специфическое название: «как солдат на вошь»:

– А ты, Мишка, не похож на женатика.

– Потому и не похож, что покуда мне некуда привести жену.

– Если есть кого приводить – приводи. Я тебе что-нибудь найду, – пообещал он. – Не хоромы, но угол будет. Слово старого солдата!

С веста на ост полетела телеграмма: приезжай! И она приехала. Я встретил её, привёз на завод, привёл на слип, как на пьедестал, возвёл на баркентину и открыл дверь каюты, где нам предстояло жить, ибо «старый солдат» всё ещё рыскал в поисках угла.

Капитан и помощники были заранее поставлены в известность, что на судне (временно!) появится женщина, но отнеслись к её появлению благосклонно. Даже Винцевич не язвил по этому поводу. Эдька и Хованский первыми поздравили нас, за ними потянулись остальные, а когда наступили будни, мы стали обживать каюту. Кормились в заводской столовой, хотя Попов, как продуктовый помощник, сразу сказал мне, что камбуз «Меридиана» к её услугам. Не объест.

Я видел, что ей нравится смотреть на канал с высоты слипа, следить за утренним солнцем, которое вылезало из залива и било в иллюминатор прямыми лучами, точно хотело насквозь прожечь фор-рубку. Вечернее солнце, опускаясь за лес, проделывало то же самое, устремляясь в иллюминатор старпома. Каюта Минина была шире моей. В ней помещался даже стол, имелся шкаф, но количество иллюминаторов, которыми мы володели, было одинаковым: один смотрел в сторону борта, другой – на полубак.

Через неделю «старый солдат» доложил, что миссия, возложенная на него, выполнена. Можно идти знакомиться с хозяйкой, которая готова сказать «милости просим!» Вздох облегчения! Я не спрашивал подругу, но понимал, каково ей, с её женскими потребностями, крутиться средь мужиков, которые «не лезут в карман за словом», и слово то – не воробей, его не поймаешь.

К моему изумлению, «старый солдат» привёл нас в Краснофлотский переулок! Более того, мы оказались у того же «шлакоблочного шедевра», в котором обитал Фред и в котором я был прописан, но подъезд… подъезд был другим, первым, а не вторым, от которого, и тоже с изумлением, смотрел на меня Великий Моурави, как бы говоря, а не ошибся ли ты дверью, приятель?

Хозяйку звали Таней. Она, как и Фред, работала на ГРЭСе, в той же должности – машинистом. Нам была предоставлена целая комната, что было роскошью, и этой роскошью мы пользовались целый месяц. В середине марта явился Фред и сказал, что он освобождает комнату – можем перебираться. С начальством всё утрясено, коли моя подруга нашла работу в Доме культуры, а Дом культуры – вотчина ГРЭСа, то у него не возникло никаких проблем. Вторая новость тоже порадовала меня. Маленькая Бабка перебралась к Власу, которому понадобилась домоправительница и наперсница по части подлостей, что постоянно затевала подлая Власова натура.

В тот же день остатки Великой Китайской Стены приказали долго жить, Ложе Прокруста —тоже. Ящики пошли в пищу для прожорливого Кракатау. Из каюты я приволок твёрдо-каменную спинку дивана, Фокич пожертвовал во временное пользование матрац, подушки и одеяло. Из мебельной лавки нам доставили сооружение, по виду напоминавшее усовершенствованный комод, но более – общественный нужник, явно срубленный топором того же безвестного левши, однако способное хранить в нижней части одежду и бельё, а в верхней – посуду. Когда я выписал с завода тонну каменного угля, и мы впервые отобедали за Утехой Лукулла, стало ясно, что затянувшийся период адаптации завершён: мы вышли в житейское море, в далёкий, далёкий поход. Процедура в ЗАГСе не заняла много времени. Свидетелем был один Хованский. У Давыдова родился сын: он не мог отлучиться, и мы тем же днём поехали к нему, а когда вернулись, в Пещере нас поджидала стопа разнообразных тарелок и записка с пожеланиями всяких благ от команды «Меридиана», которая, все низшие чины, знатно выпила за нашим столом, несмотря на отсутствие жениха и невесты.

Видеть! Видеть! – вот чего жаждет моряк, как и всё слепое человечество. Каждая душа в этой бурной и омрачённой тучами жизни страстно хочет видеть ясно путь впереди.

Джозеф Конрад

Баркентины вооружались и преображались. После погрузки балласта были подняты стеньги и реи, такелаж опутал мачты, придав рангоуту тот вид идеальной завершенности, которой суда были лишены на слипе.

В эти дни мы окончательно лишились Медведя. Окончательно – потому что практически он отсутствовал с Нового года. Повздорил с сожительницей и, по пьяной лавочке и в целях устрашения, а то и просто из желания насолить ей, налил в гитару керосину, поджёг её и сунул на шкаф. Пожар заметили вовремя и потушили, поджигателя нашли и заключили в кутузку. Судили его в заводском клубе, дали два года за хулиганку и отправили в Карелию на лесоповал.

Отряд не заметил потери бойца, так как свято место не осталось пусто. Кокошинский и Харченко к весне поднабрались ума по части нашей специфики, а Харченко достойно заменил Медведя по части травли.

Боря, ставший Бьёрой с подачи того же Москаля, был среди нас самым образованным. Закончил высшее военно-морское училище, служил в морской авиации, был переведён в местный минно-торпедный полк, из которого уволен в чине старлея, попав под сокращение. Весёлый, беззаботный и немного безалаберный, да к тому же голосистый, как Эдька, он быстро освоился в нашей компании. С его появлением пан Казимир и пан Лёвка окончательно утвердились в этом своём статусе.

Всё шло своим чередом. Флаг-капитан находился в Москве, пытался выяснить наконец, куда и когда отправятся баркентины. Надежда, что паруса снова понесут нас к берегам Африки, исчезла с его возвращением. Чудову припомнили своевольный заход в Конакри и дали понять, что мы перегрелись в тропиках, а нынче должны охладиться в Норвежском море, затем, показав красный флаг в Ростоке, следовать из ГДР в родной Кёниг и закончить навигацию на ветрах осенней Балтики.

Огорчительно, но не очень. По крайней мере для меня. «А мне всё равно, зачем и куда, лишь бы отправиться в путь», – бывало, намурлыкивал друг Жека. Соглашаясь с этой мыслью, мне следовало бы не забывать и о пресловутой птичке, однажды ступившей на тропинку бедствий, не предвидя от того никаких последствий. А я ступил, согласившись принять участие в «зелёной конференции», на которую матросы не допускались, а я, очевидно, как младший командир производства был приглашён впервые на кастовую попойку. Решимости отказаться не хватило, да и не в решимости дело. Просто захотелось тяпнуть на лоне природы, закусить шашлыком, пропахшим дымком костра, а может, услышать что-то полезное о предстоящем рейсе, благо все основные работы были завершены, со дня на день ожидались курсанты, которые покрасят судно и наступит песенный момент: «Если завтра в поход, будь сегодня к походу готов!» Как бы то ни было, но вся вина за случившееся лежит целиком на мне.

Как я понял, поводом для сборища стал новый механик, к тому же чужак – с «Тропика», появление которого решили обмыть. Хорошо поддав и вкусив мясного, он, крепкий надо сказать мужичок, вдруг предложил забаву – померяться с ним силой в борьбе. Желающих не нашлось, а меня взяло за живое – сошлись на полянке. Вспомнить бы мне ремеслуху и Сашку Лопатина, тренера и чемпиона, который говорил нам, лопоухим, чтобы ни в трезвом, ни в пьяном виде не боролись где попало. Только на ковре. И Кишинёв забыл, когда мне свернули колено. На ковре, кстати. А я забыл, всё забыл. Хотя и выиграл первую схватку, но в «матче-реванше», которого потребовал проигравший, нога попала в колдобину, раздался хруст и… погибло всё, чем обладал боцман – здоровье. Собутыльники донесли меня до больницы на окраине леса, здесь констатировали перелом пяточной кости и внутреннего мыщелка, и сразу отправили в областную лечебницу.

Потянулись нудные дни. Меня навещала подруга. Ни в чём не упрекая, давала понять, что моё участие в рейсе под большим вопросом, если вообще возможно. Так ей говорили Эдька и Рыжий. А костоправ, собравший сустав, твердил, что после выписки ноге нужен покой и только покой. Покой! Покой нам только снится, особенно в Северной Атлантике, куда я хотел всё равно попасть во что бы то ни стало.

Кажется, на двадцатый день моего пребывания в «доке», в палату вошёл капитан. Букин хотел лично убедиться, в состоянии ли я приступить к исполнению, и если да, то когда. Увы, ничего утешительного он не увидел. Исполнения не предвиделось, предвиделось лежание с гипсовым саркофагом на правом копыте.

Кеп бросил мне на живот конверт.

– Супруга твоя просила передать, – пояснил он. – Имей в виду, Михаил, на этой неделе приходят курсанты. Надо что-то решать. Ну, так как, борец Бамбула?

– Могу поднять три стула и выжать мокрое полотенце, а до прочего…

Мы, оба разом, посмотрели на синие пальцы, торчавшие из белого сапога.

– Да-а… Прочее неутешительно, – вздохнул капитан.

– Олег Андреевич, медкомиссию я успел пройти и, значит, формально здоров, так может «прочее» можно делать на костылях?

Они, новенькие, стояли возле кровати.

– Ладно, боцман, лежи пока и не чирикай, – сказал он, переварив мои слова. – Какое-то время ещё есть в запасе, а там посмотрим.

Поднялся кеп. Я спросил, есть ли какие новости?

– Твоему другу Давыдову не открыли загранвизу. Пришлось списать. Подшкипер теперь Хованский.

Эдька навестил меня на следующий день.

– Попрощаться зашёл. Снова ухожу на селёдку. Если встретимся в Норвежском, угощу тебя малосольной, – пообещал он, улыбнувшись довольно кисло.

– Когда ж тебя кончат с визой мурыжить, а?

– Ходил я в серый дом правду искать. Там сказали, что они ни при чём. Вопрос решала обкомовская комиссия, в гроб, свет её! – чертыхнулся он. – Выяснил, что первую откроют, когда мать перестанет ходить в загранку, то есть на пенсию выйдет, а я… женюсь! Мы ж не расписаны до сих пор. Завтра идём с Эмкой под венец, да поздно.

Он ушёл, а я распечатал конверт. Письмо было от Лаврентьева.

«Здравствуй, Мишка! Письмо получил, приветы твои разнёс по назначению, даже Лёхе Фонарю передал. После того как ты промелькнул на обратном пути с Урала, встречались редко. Фанфары наши заглохли, но если встречаемся, то, конечно, кидаем. Темнец-Фонарец живёт ничего. На днях крепко откушали, после чего он исчез – третий день нет на занятиях. Темнец теперь замещает Васю-фонарщика (надеюсь, не забыл этого чудика, который уснащал диапозитивами лекции Алпатова и Чегодаева?) Вася что-то отмочил с Михайловым (министр) на выставке стран демокр. и был выкинут из института, дела в котором идут к какому-то мрачному финалу. Строго становится с прогулами и опозданиями, ввели ещё два часа военки, а с будущего года пообещали методику преподавания рисования, черчения и психологию. Обучение будет заканчиваться 5-м курсом, как в училище, с дипломом преподавателя, и только «таланты», как прежде, будут защищать дипломы на 6-м году. Ну, а с нашим рвением в таланты не выйдешь, поэтому есть ли смысл тянуть канитель? Я опять на распутье, тем паче, что дела в Подольске паршивые – кормить перестали. Правда, на днях появилось некоторое прояснение. Мне устроили так называемый «творческий отчёт» и решили (я показывал фотографии с подмалёвков), что кормить меня следует, но чем это кончится, во что практически выльется – туман. Держусь сейчас за институт только в смысле стипендии. Да, пожалуй, это так.

С Жанкой живём ничего, если не считать хроническую нехватку денег. Ты спрашивал о своей «Норвегии». Стоит у меня в рулоне. И последнее. Если не жаль, разреши мне кое-что написать с твоих этюдов, которые у Хвали. На продажу, вестимо. Если откажешь, не обижусь. Это дело авторское и щепетильное. И ещё. Я, конечно, ругал тебя за романтический трюк с отъездом из Москвы «и быть может навсегда», а теперь вот думаю, что ты едва ли не прав. Наверное, прав. Возможно, это единственный выход по нынешним временам. Когда пришвартуешься в нашей гавани? Рад тебя видеть всегда, часто вспоминаю, мне одиноко без тебя в институте. Видишь, расслюнявился, как институтка. До свиданья, друг – приезжай! Привет от Жанки и Зинки. Томик тоже шлёт привет усатому дяде. Ж.»

Я отложил письмо и уставился в потолок.

Рядом кряхтел сосед, лежавший с ногой на вытяжке. По другую сторону от меня читал газету вратарь «Балтики» Иванов. Этот в игре сломал ходулю, а я – вовсе бездарно. Э-эх!.. Эдьке не повезло со здоровыми ногами, однако он без «романтического трюка» с парусами всё-таки уходит в моря, а я?! Бездарно, бездарно… А Жека? Одиноко ему в институте! Институт он, конечно, не бросит, когда учиться осталось всего ничего. Да и зачем москвичу пускаться во все тяжкие? Получит диплом живописца – кормиться будет сподручнее: без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек. В реорганизацию института тоже не верилось. Только разговоры. Ими и закончится. Показать бы это письмо Эскулапу! Маркел Ермолаевич наверняка бы выкопал и для Жеки латинскую мораль, но что бы он сказал, узнав, что Жека признал мою правоту? Впрочем, теперь это не имеет значения.

Закончились двадцать пятые сутки, и я сбежал из лечебницы. Упросил главврача. Заверил, что буду паинькой, и он поверил. Вот когда пригодились костыли – мои вторые ноги!

Ехать в Светлый не пришлось. Баркентины уже стояли у мелькомбината. Ещё издали – хватило беглого взгляда – увидел на палубе курсантов и не увидел флага отхода: успел! Отлегло от сердца. Теперь бы уломать кепа. Рыжий, встретивший у сходни, сказал, что Букин у себя, и «Джон Сильвер» не стал откладывать разговор в долгий ящик – покостылял в корму.

– Садись, – кивнул капитан на кресло. – В ногах правды нет, а у тебя она только в одной. Ну, что скажешь? – спросил, взглянув на саркофаг.

– Футбол пинать не могу, но ведь можно и тренером?

– Эх, боцман, боцман… Хорошо смеётся тот, кто смеётся без последствий! Что ты со мной сделал? У царя великого много народа дикого, а где я боцмана найду, если рейс на носу? А в море-то хочется?

Я только дрыгнул ногой, мол, чего спрашивать о том, что яснее ясного.

– Ладно, возьму грех на душу, а заодно и тебя. В рейс возьму. – Он швырнул на стол карандаш, что крутил в пальцах. – Поговорю с Чудовым. Он, надеюсь, не будет возражать. Условие ставлю одно: выполнять все требования доктора.

Я вскочил от восторга.

– Ну-ну! Ты не очень-то прыгай, – улыбнулся кеп. – Жил был у… Букина серенький козлик! Ступай.

Я его любил в эту минуту, я его обож-жал! Я верил в эту минуту, что человек создан для счастья, как птица для полёта! И я буквально выпорхнул из каюты, умудрившись не споткнуться, не грохнуться с крутого трапа. На палубе, убедившись, что «на нас курсанты смотрят с интересом», отправился к старпому с докладом.

Минин встретил меня у фор-рубки. И не один. Все собрались: Хованес, оба пана и Бьёра. Подошёл и Фокич.

– Ну, что скажешь? – спросил Юрий Иваныч.

– Всё окей! Тип-топ и оки-доки! – ответил и костылями пристукнул. – Боцман Джон Сильвер к вашим услугам.

– Да здравствует, боцман Гипсовая Нога! – заорал Харченко, и крик его повторили курсанты, стоявшие на фор-рубке.

Остаток дня пролетел незаметно. Дел набралось, а мелочей ещё больше. И костыли опробовал по-настоящему, прыгая с полубака на рубку и тем же макаром обратно. Нога ныла, но терпимо. Справлюсь, решил я, а вечером, заняв у Фокича денег на такси, рванул в Светлый, чтобы показаться подруге и объявить о том, что – да, боцман её поломатый, но моряки об этом не грустят, хотя и грустно тоже. Ведь ей на днях придётся впервые проводить его в моря.

То берег, то море, то солнце, то вьюга,

То ласточки, то вороньё…

Две вечных дороги – любовь и разлука —

Проходят сквозь сердце моё.

Булат Окуджава

Подруга стояла на краю причала в стороне от провожающих.