Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья"

Заголовок «Баркентина уходит в море» пересекал фотографию со знакомым силуэтом «Меридиана» под всеми парусами, ибо заметка была о нём.

Нуте-с… «Безмерная ширь… По спокойной морской глади величаво плывёт крылатый силуэт корабля. Это „Меридиан“ – моторно-парусная (парусно-моторная, товарищ И. Рудас!) баркентина, на которой совершают переход по Балтике курсанты Клайпедского мореходного училища – будущие штурманы и капитаны рыболовецкого флота. На баркентине они выполняют все обязанности матросов». Экая старина! «Дочудовские» времена, о которых я не имел представления.

– Ну, как тебе экскурс в историю? – спросил Б-и-К, закончив созерцание акватории.

– Лёгкий всплеск ностальжи. Это ещё не МОЙ «Меридиан», хотя в это время на нём уже имелся один знакомый, наш стармех Ранкайтис, а в то время, возможно, боцман. Взгляни на эти фотографии, – предложил я. – Здесь курсанты драят палубу в аккурат перед иллюминатором моей каюты. А здесь – утренняя физзарядка на переходном мостике. Нашим парням было не до неё. Так выматывались, что куда там ещё и руками махать!

– Может, это спецпостановка по просьбе репортёра? – предположил Б-и-К.

– Всё может быть, – согласился я, – но за журнал спасибо. Где ты его раскопал?

– На помойке, где же ещё! – ухмыльнулся он. – И не только. Такие книжки, дедуля, выбрасывает народ, что диву дивишься! Про Виля Липатова уж не говорю, про Вирту Николая тоже, но вот когда я эти «Огоньки» пихнул в сторону, то обнаружил под ними новенький томик стихов Ли Бо и две книжки Плутарха! С энтих пор я все помойки оглядываю орлиным взором.

– Вороньим! – засмеялся я. – Чтобы поживиться падалью.

– Ну нет, старче, – не согласился Б-и-К. – Падаль… падлы – те, кто выбрасывает такие книги. Я бы их вешал за яйца на указующей длани Ильича, что без толку торчит на площади Пятого года.

– Знаешь, другарь, – вздохнул я, – новые песни сложила жизнь. Увы! На эстраде – попса безголосая, в моде – чтиво. Боюсь, что издатели не возьмут твой роман, – что им Христос, когда у них один бог – нажива. Тем более не понадобится им моя парусная ностальжи. Ведь даже Командор, при всей его популярности, смог издаться в родном городе лишь потому, что знакомый бизнесмен выложил этим акулам четыреста тысяч.

– Ладно… Давай выпьем и сменим пластинку, – вздохнул и он. – Ведь если ты не печёшь романы, как блины, наподобие расплодившихся, как мухи в навозе, баб-детективщиц, то прежде о работе думаешь, а не об издателях. Выпьем, и пусть Михаил Афанасьевич будет нам примером!

– Тебе примером, – не согласился я. – Я копошусь в мелкотемье, копаюсь в своём прошлом из-за вашей настырности, твоей и Командора. И давно бросил бы, но я, во-первых, всё привык доводить до конца, во-вторых, втянуться успел, а в-третьих, и это главное, когда я пишу, я снова в море, снова с теми, кого уже нет. А в-четвёртых… Если брошу сейчас, то чем жить? Что остаётся?

– Картины пиши.

– Картины – это одноразовый шприц: укол в задницу – минутное облегчение. И куда их девать? Уже и Дрискину не нужны. В штабеля складывать, так места нет. За печкой всё забито. А бумагу всегда можно сжечь.

– Рукописи не горят! – ухмыльнулся Б-и-К.

– Есть рукописи и… рукописи. Первые – да, а вторые годятся только на растопку.

На сей раз Б-и-К возражать не стал.

Мы допили бутылку и отправились берегом, спугнув по дороге Льва Палыча, делавшего набросок для очередного офорта.

– Из-за него ты назвал эту бухту Львиной? – спросил Бакалавр-и-Кавалер, подбрасывая ногой сухие листья, консервные банки и бутылки.

– Бухта Двух Львов. Уж тебе ли не знать Льва Румянцева! Там, где мы сидели, обычно стояла его лодка, – объяснил я.

– Мне ли не знать Румянцева! – повторил Б-и-К. – Мне ли не знать… Ведь это он когда-то напечатал в своём журнале мой первый рассказ с первым гонораром. Тогда, боцман, всё мне виделось в розовом свете, всё казалось достижимым, всё…

Он не договорил, насупился, а помолчав, заговорил о том, что роман близится к финалу, но скисли мозги, вот и явился ко мне «на побережье», чтобы встряхнуться и кое-что обдумать.

Подруга заметила, что мы под градусом, но это была такая малость, что выговора не последовало. Наши встречи были слишком редки, так что не было смысла, да ещё при госте, устраивать говорильню по пустякам. К тому же она возвращалась в город и уже была одета соответствующим образом. Сказав, что обед на плите – хозяйничайте, мужики, она покинула нас. Мы чего-то пожевали и ушли в огород, сопровождаемые Дикаркой, которая сделала мне замечание за то, что я, уходя, оставил её во дворе.

– Да, кстати, а где твой лопоухий философ? – спросил Б-и-К.

Я привёл его к валуну:

– Здесь закопан. Под ним.

– Так проходит слава земная… Интересно, а где тот, под который ляжем мы?

– Не слишком ли торопишься? – улыбнулся я.

– Дело не в торопливости, а трезвом осознании факта, – ответил он. – Не ты ли, хе-хе, знаток Пруткова, любишь цитировать про младенца, первый шаг которого есть первый шаг к его смерти? Этой дорогой мы и шагаем, так не надо забывать о конечной цели. Я, например, уже и эпитафию себе сочинил.

И, глядя на могилу Мушкета-Карламарксы, прочёл, как бы пробуя на вкус каждое слово:

 
Прибита прочно над дверьми подкова.
Порою лоб для рук моих тяжёл,
А смерть придёт, ну что же тут такого?
Я был, я жил, я мыслил, я ушёл.
 

– Ну вот, начали во здравие, кончили за упокой, – выдал я резюме, и чтобы как-то разогнать тёмное облачко, скользнувшее под лапы пихты, рассказал о дневной пикировке с Сёмой по поводу туалетов. Он посмеялся, но как-то неохотно, и мне вдруг стало как-то неуютно, не по себе. Тогда я предложил купить ещё бутылку и развеять сплин, благо подруга уехала, и мы имеем свободу выбора: брать или не брать?

– Вот именно, дедуля, свободу, поэтому я выбираю не брать, – отказался он. – Пора возвращаться к себе, в Болдинскую осень. Время не ждёт, я устал от романа – пора финишировать и прощаться с Христом.

Я проводил его на автобус, а когда тот скрылся за взгорбком шоссе, пошёл к Сёме мириться. Ландскнехт успел остыть. Он не только выдал мне две бутылки своего фирменного пойла, но снабдил закуской и пакетом снеди для Дикарки.

Я крепко надрался в этот вечер. Мне хотелось надраться, отринув прочь все заботы и печали, которых вроде бы не было, но которые выплёскивало подсознание, всё время строившее свои подлые козни. Дикарка смотрела исподлобья, не одобряя хозяина, смотрела с укором и грустью, и я, растревоженный взглядом собаки, попытался обратить всё в шутку:

 
И вот, отбросив жизни груз,
Лежу прохладный, как арбуз.
Арбуз разрезан. Он катился,
Он жил – и вдруг остановился.
 

Она отвернулась. Я выпил ещё, и эта порция, как девятый вал, швырнула меня на кровать.

Уснул, в чём был – «по-штормовому». И утешением «арбузу» стал «Меридиан», который сопровождал меня до утра. Он снился с той ясностью, которая всегда сопутствовала моим пьяным снам, когда голоса были явственны, а лица и детали чётки, несмотря на обилие нагромождений и нелепостей, естественных для бредового состояния мозга, пропитанного алкоголем. Проснулся я оттого, что баркентина под всеми парусами и под машиной шла прямиком, лоб в лоб, на причал судоремзавода. Подруга что-то кричала мне с берега, а мы все, смирившись с предстоящим ударом, молча смотрели на неё и на прораба Прусакова, который, отхлёбывая пиво из трёхлитрового баллона, манил нас рукой…

Чтоб вновь и вновь спешить туда,

В пространство памяти и дружбы,

Не очень много, впрочем, нужно

Потратить силы и труда.

Поскольку вы со мной всегда,

Давно ушедшие отсюда,

Все те, кого я не забуду

(Я в том уверен) никогда.

Рудольф Буруковский

В канале пришлось отстать от «Тропика», чтобы дать ему возможность ошвартоваться. Когда он, с реями, обрасопленными на правый галс, прижался к набережной у мелькомбината, мы тоже обрасопили реи, прислонились к нему и замерли, мягко торкнувшись в кранцы. Пока подавали швартовы на его борт и на берег, у меня не было времени взглянуть, здесь ли моя Уралочка. А она была, она стояла в стороне, и когда я, утерев пот, выпрямил спину, то сразу увидел её отдельно от толпы, сгрудившейся у сходни. Рядышком с Санькиной Манюней.

Хованес стал понятнее мне. Он был непрост, очень непрост, и вряд ли на «Меридиан» его привело только любопытство, как он говорил при знакомстве. Сашка держался ровно со всеми, курсантам спуску не давал, но палку не перегибал и не был криклив, как пан Лёвка, который, начав кипятиться, позволял себе ну прямо бабью визгливость. А ещё Рыжий был крепко себе на уме. Он не делился со мной своими умопостроениями, но всё-таки дал понять, что если стал докой в рыбацкой работе, знает её от и до, то подшкиперство для него – дело временное. Я как-то спросил, что он думает о мореходке? Сашка тоже поинтересовался, почему я бросил учёбу? Понял, что это не моё, не получится из меня штурмана, ответил я. Ну а я подумаю, ответил уклончиво Рыжий. В общем, я понял, что на «Меридиан» он попал не случайно, а с каким-то прицелом, с какими-то видами на будущее, что, впрочем, было его личным делом. Мне было достаточно того, что жили мы с ним душа в душу, и что я даже был для него в некотором роде авторитетом. Его поведение наталкивало на такие мысли, но не какие-то слова или намёки. Надо сказать, что время не изменило Сашку. Годы спустя мы встретились у берегов Марокко. К тому времени он закончил ускоренные курсы судоводителей, так называемый ШУКС, в Мамоново и давно плавал старпомом на средних размеров тральце-морозильщике. Ловили они, правда, не тралом, а кошельковым неводом. Эдька Давыдов закончил среднюю мореходку и тоже был старпомом на таком же кораблике. Я встретился с обоими, когда был трюмным матросом на плавбазе «Ленинская «Искра», а они подходили к нашему борту сдавать улов. Мы радовались встрече, болтали, обменивались новостями, но не могли обняться или пожать руку, – нас разделяла вода. И только Сашка сумел договориться с моим капитаном, а договорившись, забрал к себе на «Осиновец». Больше суток я болтался с ним по океану и убедился, что он остался прежним Хованесом, всё тем же Рыжим, во всяком случае по отношению ко мне. Мы пили красную алжирскую кислятину, закусывали солёной меч-рыбой и вспоминали «Меридиан». Тогда он и признался мне, что если бы не баркентина, то с поступлением в ШУКС у него обязательно возникли бы большие проблемы.

И вот теперь, встретив наших жёнушек, мы быстро договорились: он остаётся с Манюней в моей каюте, я со своей половиной уезжаю в Светлый, а завтра отпускаю его в Пионерский.

У киношки по имени «Победа», мы поймали такси и рванули в свою Пещеру. Я радовался жизни, как питекантроп, заваливший на ужин мамонта, поэтому, зная, что меня обязательно посетят Фред и господа офицеры, попутно завернул к знакомому расхитителю государственной собственности, у которого, как уже случалось, купил полведра умопомрачительно вкусной селёдки. И вот промелькнуло Ижевское, вот мы промчались мимо судоремзавода, вот распростились с шефом и вышли на подступы к Большой Краснофлотской Луже, над островом которой, как дворец царя Салтана, величаво высился Сортир и примкнувшая к нему помойка.

Лужа была прежней, то есть, в масштабах улочки, выглядела почти необъятной Балтикой, однако Тропа Самураев всё так же надёжно пересекала её зловонную рябь. Мы без помех форсировали водную преграду, а на противоположном берегу узрели Маленькую Бабку с кошёлкой в цепких ручках. Бабка ждала, пока освободится пешеходная магистраль, и я, сама галантность, раскланялся с ней и шаркнул ногой. Она, конечно, фыркнула в ответ на моё «здравствуйте, баба Феня», как рассерженная кошка, ну а мне-то в сей миг были до фени все её закидоны: я прибыл домой, в родной Краснофлотский переулок!

Бабка тут же устремилась к острову Сортира, а я спросил подругу, знакома ли она со старухой, с этой Бабой-Ягой местного значения.

– Познакомились, когда она приходила забрать с кухни свои банки-склянки. Заодно и нашу кастрюлю прихватила, – усмехнулась супружница.

Я захохотал.

– Она и раньше не терялась, живо прибирала к рукам всё, что плохо лежит, а перебравшись к Власу, видно, окончательно приняла его веру. Ну, а ты всё одна и одна? Тошно, наверное? – спросил я, хотя мог бы этого и не делать – и без того понятно, каково ей приходится, не обжившись толком, в незнакомом посёлке, пока муженёк, гусь лапчатый, рыщет по свету.

– Терпимо, – ответила она. – День на работе, вечером заходит баба Лена, Таня из соседнего подъезда и приятельница добрая появилась, Наташа из дома, что против нашего. Она тоже работает в ДК. Словом, или они ко мне или я к ним, а… а скоро нас будет трое, – улыбнулась подруга, припав к моему плечу. – И просто здорово, что когда появится наш человечек, ты будешь с нами всю эту зиму.

Я обомлел: вот оно – буду отцом!

Я приобнял жену, осторожненько привлёк к себе, поцеловал куда-то в ухо, и мы вошли в дом. Пещера заметно преобразилась и стала походить на человеческое жильё, хотя… Да, раньше была в ней своя прелесть. Не холостяцкая, а вообще. Своё, так сказать, неповторимое лицо с намёком на харю богемы. Нынешняя обстановка тоже была не совсем «как у людей», но всё же не качалась, не подламывалась и соответствовала назначению.

Подруга накрывала стол, а я принялся за письма. Их накопилось много. Начал с цидулки Борьки Тунегова. Вначале тот писал, как они отметили день рождения Жеки Лаврентьева, сделав упор на то, что «они все хлестали», а он не выпил ни грамма. Бросил, мол, после ноябрьских, даже пивом не балуется.

«Надо диплом двигать, – писал будущий ваятель, – а то ведь ничего не шевелилось. Сейчас, видимо, переигрываю. На днях хочу начать уже в размере (около 2 м), а никто ещё и каркасы не делает, профессора ругаются. Ректором вместо Феди Модорова мой профессор, Томский. Полегче стало дышать. Иогансон ведёт мастерские. Серов, говорят, тоже будет. Да, Евг. Ив. (натурщик) получил комнату, передаёт тебе привет, по приезде просил не объезжать его. Что ещё? Дали нам мастерские, отличные просто. У меня – на двоих. Я тут и живу, отгородился холстом, а в общагу хожу менять постель и в душевую. Здание – это бывшая мастерская Левитана. Тут почти все скульптора и все графики. Живописцы – в старом общежитии на Трифоновке, так как на житьё всех переселили в новое. Если 20-го декабря дадут натурные, а 25-го стипуху, уеду на Урал. Хочу дома с месяц пожить, потому и тороплюсь с дипломом – сделаю прокладку для виду, чтобы деньги дали.

Ты знаешь, Мишка, у Хвали сейчас полный «цейтнот». В «Диафильме» нет работы около двух месяцев, а он ничем другим не занимается. Одним словом, на мели. Вчера соображали, как пойти к Женьке, где достать грóши, и пришли к выводу, что кроме как продать мои часы, выхода нет. А кому? В столице ликвидированы все скупочные на часы. И продали… его тётке! Вот же хохма! Правда, я ушёл, он сам с ней толковал. В общем, всё нормально. Да уж больно он закладывать стал. Ты же знаешь Графулю. Его здесь, как бурёнушку, доят такие, как Забелин и пр. Он бегает по соседям да по знакомым, занимает да занимает. И Женька с Жанкой уже по сто раз ему морализовали, аж до слёз. Нет, опять за своё. Ты, Гарай, там черкни ему что-нибудь потяжелее. Он сам всё знает, а чуть забылся – и опять. Вот, боцман, такие дела. Пиши, как там у тебя, когда кончается плаванье, и вообще пиши, как вы поживаете. Ну ладно, будь здоров! Привет супруге. Лобызаю и жму лапу. Привет от всех. Борис.

P. S. Ещё есть новость. Помнишь, надеюсь, нашего директора Майко? Он заправлял в СХ (в Кишинёве) распределением заказов и деньгами. На этом и погорел, как мне говорили: сплошные махинации! Когда почувствовал что-то да просчитал последствия, поменял кишинёвскую квартиру на Львов. Начал там устраиваться, а его «хоп-цоп – не вертухайтесь». Привезли в Кишинёв. Написал я туда письмо, чтобы подробно узнать. Даже не верится, чтобы Александр мог так влипнуть. Но он не один. Их там четыре человека под следствием. Всё теперь».

Остальную почту пришлось отложить. Сначала ввалился поручик Бокалов, за ним – Фред. Оба заявили, что увидели в канале «твои раскоряки» и поняли, что моряк сошёл на берег.

– Где ж в таком случае господин полковник? – спросил я.

– О-о… – вздохнул Фред, присаживаясь возле господина поручика Бокалова. – Сидит за решёткой в темнице сырой.

– Допрыгался-таки? – сообразил я.

– Оба допрыгались. И Аркашенька наш, и мясник Влас, – доложил Бокалов. – Аркашка разгрузил весь арсенал, но «на всякий случай», дурак, оставил одну пушку. Припрятал где-то возле дома. Тайничок соорудил. А тут его супружнице приспичило прокатиться с дитём к папе-маме. Наш пушкарь решил её проводить до места. Как о том прознал Влас, неведомо, но явился пошарить в пустой квартире, как только те на вокзал отвалили. Господин полковник, верный себе, надрался на станции, супружница его и турнула домой: дескать, не хочу с таким позориться перед родителями.

– И правильно сделала! – вмешалась подруга, ставя на стол кастрюлю с дымящимися пельменями.

– Так-то оно так, – ухмыльнулся Фред, – но в жизни такие отставки дают неприятные казусы. Аркашка вернулся, а за дверями, слышит, шмон непонятный. Он смотался за пушкой и – назад. Дальше – как по нотам: стрельба, но без смертоубийства. Влас был не один, со своим архаровцем. Тому одна пуля в ляжку досталась, Власу он обе ноги прострелил. Тут же вызвал скорую и сдался ментам. Сейчас подонки в больнице, а мы передачу носим господину полковнику.

– А его жена? – спросила подруга. – Ей сообщили?

– Аркашка запретил, – ответил Бокалов. – Пусть, говорит, сидит у родителей, сколько высидит. Авось, говорит, и я выскочу к тому времени. Пока он кантуется в здешнем капэзэ, ну и, конечно, шибко надеется на своего высокопоставленного мецената. Надежда есть. Это он запретил вывозить его в город. Здесь оставил.

– А Влас с подручным? – спросил я.

– А эти в городе, – ответил Фред. – Давайте, выпьем за возвращение Михаила, за скорейшее освобождение заключённого.

– И да сгниёт Влас в гнусной темнице! – закончил я.

Они ушли, я снова взялся за письма, но в дверь постучали. Отпер… батюшки, Стас!

Я сразу понял, что это неспроста. Так и оказалось.

– Твой Рыжий уговорил к тебе заехать и сказать, – сказал Варнело. – Я бы – ни в жисть пилить в такую даль, да Бэлка, скажи ей спасибо, решила заодно своих тут проведать.

– Да что стряслось?! – не выдержал я.

– Логгер мимо вас пробирался на швартовку и зацепил какой-то железкой за ваши грота-фордуны. В общем, Миша, поломал вам стеньгу

– Ну-у! – простонал я. – Мало нам было поломок! Мне что, бежать на судно?

– Не надо, – Стас шагнул за дверь. – Зачем на ночь глядя? Но утром, просил Рыжий, чтоб приехал пораньше. Курсантов уже списали. Завтра сюда пойдём, на завод, ну а вы до того должны разобраться, что да как, да почему.

Я вышел его проводить до бульвара Нахимова.

– Ждёте прибавления семейства? – улыбнулся Стас. – Когда поздравлять?

– Думаю, к Новогодью управимся, – ответил ему, хотя мысли были заняты грот-стеньгой, которая была деревянной, а теперь, ёлки-палки, придётся менять её на стальную.

– Да не переживай ты так! – сказал Стас, прощаясь. – У вас фок-мачта вся целёхонька, вся из финской сосны. Вадим Владимыч даже завидует! А новую закажете на заводе, и сварят вам работяги к весне в лучшем виде.

Утром, ни свет ни заря, я уже был на баркентине. Стеньга переломилась ниже заплечиков для брам-такелажа. От падения её удерживали грот– и крюйс-топ-штаги. Обвисшие брам-ванты и фордуны лишь придавали наглядности случившемуся.

Хованес, без вины виноватый, каялся и разводил руками. Вахтенный помощник Попов тоже его не винил. Он вообще никого не винил, кроме недотёп с логгера. Сказал, что в журнале всё записано, что вот дождёмся капитана и старпома, а те решат, как добираться до завода и как быть с административными проблемами. Главное, стеньга ещё держится.

– Да, – сказал Сашка уныло, – держится. И продержится до завода.

– Забирай Манюню и валите к себе, – сказал я подшкиперу. – Пусть с меня кеп стружку снимает.

– За что? – спросил Попов. – Форсмажорные обстоятельства. С кого снимать стружку, так это с меня. Сейчас Мостыкин явится мне на смену, но я тоже дождусь капитана. А ты, боцман, если надумаешь что-то предпринять, на свой страх и риск не действуй. С Лёней согласуй.

Больше всего я сейчас жалел, что нет старпома. Вот бы с кем покалякать. Минин – это голова. Попов тоже голова, и Мостыкин голова, но Юрий Иваныч – всем головам голова. До него я действовать не собирался – на хрена мне искать на свою жопу приключений?! Но во всём разобраться досконально было необходимо.

Для начала я забрался на грота-салинг и убедился, что стеньга, будь она из цельного дерева, обязательно лопнула бы, как спичка, и сейчас бы болталась на штагах. Но, склеенная из треугольных фрагментов, она сохранила запас прочности, – спружинив, сохранила несколько кусков, обращённых к носу, что и давало Сашке право сказать, что до завода она продержится.

А если днём или ночью задует? Ведь чёрт знает, что может произойти! На фок-мачте реи! А что если досталось и фор-бом-брам-стеньге?! И если она… того, то грохоту будет, когда они посыплются на палубу!

И я полез на фок-мачту.

С грота-салинга стеньга выглядела целёхонькой, но когда я забрался на фор-салинг, то увидел трещину, что змеилась в аккурат между «бабафигой» и фор-бом-брам-реем. Стеньгу не переломило лишь потому, что спереди её надёжно страховали носовые штаги. Со стороны кормы её теперь ничто не удерживало, и если ветер начнёт зловредничать, то мало не покажется. О том я и доложил штурманам, которые заседали в кают-компании.

– Не было печали, так черти накачали! – расстроился Попов, понявший, что улизнуть в город ему теперь не удастся. – Появятся Букин и Минин и, думаю, сразу пойдём в Светлый.

Так и получилось. Букин никого не громил. Минин сразу озаботился и, побывав на обеих мачтах, ушёл к капитану. Через час мы уже были в канале, через два ошвартовались у заводского причала, и я получил приказ тотчас, без промедления, начать спуск рей и стеньг.

До ужина мы успели срезать верхние паруса и отсоединить бегучий такелаж. Так как о спуске фока– и марса-реев разговор не шёл, то их не трогали, а два верхних рея спустили на бом-брам-фале, и только после этого принялись за грот-стеньгу. С ней провозились дотемна, и старпом дал отбой до утра. И то – работа в авральном порядке вымотала всех.

Домой я только забежал. Сказался, объяснил ситуацию и ушёл ночевать на судно, опутанное полуспущенным стоячим такелажем. Утром спросил себя, с чего начинать? И для начала выволок с камбуза пана Лёвку, который торчал возле кока Миши и канючил, выпрашивая кусок колбасы. Кок отпихивал его локтем, а то и показывал солидную фигу. На мой призыв пан Лёвка ответил кивком, а покидая камбуз, спёр-таки одну из нарезанных порций. Миша успел огреть его чумичкой и, брызжа слюной, поклялся кровавой клятвой, что с этой минуты пан лишается всяких камбузных привилегий и милостей.

Я заступился за Вахтина, сказав Мише, что пану ещё до завтрака придётся лезть на мачту, а разве могу я послать наверх «ослабшего от голода матроса»? Кок всё равно показал Тольке кулак, а тот чавкал, глотая остатки добычи, и ковырял в зубах, пока я привязывал к его поясу свой нож и свайку, а попутно внушал:

– Отсоединишь гитовы, гордени и брасы. Если успеешь, отдашь топенанты. Справишься – получишь мою личную порцию колбасы и порцию мороженого.

– Лучше пива купи, – сварливо ответил пан.

– Совсем охренел пан! – засмеялся Москаль. – Ты же роняешь с верхотуры всякую снасть, если компота глотнёшь, а с пива рею на нас обрушишь. Метерс, поди, до сих пор поясницу чешет.

Вахтин заныл в своей обычной манере: почему он, отчего, как что – так ему?! Он до того надоел своим вечным нытьём, что я повернул его к вантам и слегка наддал коленом под зад: лезь, а мы с Виктором сейчас поднимемся к тебе. И добавил, что пан Казимир и Фокич без напоминаний делают на бизань-мачте всю подготовку к спуску стеньги, а мне приходится его, балбеса, упрашивать.

Так началась наша последняя зима на баркентине.

Страшное это дело – воспоминанья. Вот и не надо думать о кое-каких вещах, которые тебя мучат, или нет, лучше думать, потому что, если о них не думать, тут-то они и всплывут незаметно в памяти. Значит, лучше думать про них некоторое, довольно долгое, время каждый день, по нескольку раз в день, и вот тогда их навеки затянет непролазной трясиной. Это уж правило.

Сэмюэль Беккет

Зима походила на две предыдущие, но теперь нас было трое. В Пещере появился крохотный человечек, который превратил наш дуэт в полноценную семью, глава которой (если принять меня за главу) большую часть времени проводил на баркентине. Все заботы о сыне и хозяйстве были взвалены на плечи подруги. Не самые мощные, надо сказать.

Как-то в январе мы устроили заседание реввоенсовета и решили, что королеве и дофину нужно отчалить на Урал к нашим бабкам и дедкам. Поживут какое-то время у старичков, а своё возвращение приурочат к моему – из рейса, или из похода, как было принято говорить на УС-ах.

Я намеревался проводить их до Москвы и отпросился на неделю, а когда поезд прибыл на Белорусский вокзал, Лаврентьев, Тунегов и Хваленский приняли нас в свои объятия и повезли к Жеке. Где он тогда жил? Провал в памяти. Отчего-то они всё время меняли жильё и перебирались из переулка в переулок. Армянский, Грохольский, Банный. Словом, мы оказались в одном из них. И самое главное, в тепле, где можно было рассупонить пацана.

Пока женщины знакомились, агукали и булькали над крохой, мы вызвонили Шацкого и Россоху, который прибыл с супружницей, после чего занялись истинно мужским делом – удалились на кухню и прислонились к верстовому столбу.

Всё шло своим чередом до тех пор, пока гости не отправились восвояси. Мы с Жекой пошли проводить их до метро, чтобы попутно заглянуть в лавку, дабы прикупить спиртного для утренней зарядки. Я не видел, как Жека сунул под пальто мой подарок – левую клешню крупного омара. Он тоже не видел, что я сунул в карман линемёт. Эту штуку, похожую на пистолет внушительных размеров, я забрал у курсантов. Он был сломан, они употребляли его вместо молотка, и когда я увидел, что они им колют орехи, то реквизировал «именем мировой революции» из-за профанации морского инструмента, потребного для подачи, допустим, на танкер линя-проводника, которым в открытом море-океане можно втащить с танкера морскую стоянку и шланги для приёма воды и топлива. Так вот, наличие клешни и линемёта и привело к инциденту при покупке русского национального напитка.

Пока я выбивал чек, Жека успел пристроить клешню, похожую на щучье рыло, в рукаве пальто. Чек он забрал у меня и, сунув его в «щучью пасть», подал продавщице. Та онемела на некоторое время, вытаращив при этом глаза до возможных и невозможных пределов, потом издала вопль и визг такой силы, что спасать её сбежались не только бабы от других прилавков, но примчалась и директриса с вопросом: «В чём дело?» Лаврентьев стоял в прежней позе, то есть с протянутой клешнёй и чеком.

– Прошу выдать товар, – невозмутимо ответил он, и он его получил.

Казалось бы всё разрешилось мирным образом, но из подсобки примчались два лихих мордоворота, надо полагать, грузчик и рубщик мяса, судя по фартуку в сукровице. Они начали качать права с применением рук, и вот тут я, смирно стоявший возле Жеки, достал «мой чёрный пистолет». Вид его был так внушителен, что атака захлебнулась, однако на выходе нас встретили и взяли под белы рученьки стражи порядка, которых успели вызвонить торговки. Я был сразу обезоружен, но бутылка и клешня не удостоились их внимания. Клешня, наверное, вообще была воспринята как закуска. Затем нас препроводили в ментовку.

– Здравствуйте, господа! – поздоровался Жека, ухмыльнувшись.

Теперь ухмыльнулись «господа», а я шепнул Жеке:

– Кажись, влипли?

– Может, да, а может, нет, – ответил он.

У меня изъяли паспорт моряка, а когда потребовали у Жеки предъявить документ, он сунул в клешню студенческий билет и подал его вошедшему капитану:

– Петрович, а мы к тебе в гости. Ничего, что поздно?

– Ко мне, Евгений Палыч, никогда не поздно, но рано или поздно – обязательно, ответил мент и спросил, кивая на меня: – А это кто?

– Это? Это мой лучший друг Христофор Колумб. Вернулся из плаванья, открыв попутно Америку. Это событие мы и отмечаем.

– Лучше бы он закрыл её, – вздохнул капитан и пропустил нас в свою каморку.

– Как пожелаешь, – кивнул Жека. – Закроешь, Миша?

– Запросто, – сказал я. – Только пусть паспорт вернут. Без него закрывать её меня не выпустят за бугор. Это же не форточку захлопнуть – могучая держава. Без пушки не обойтись, а у меня её тоже отобрали.

– Что-то разговорчив Колумб, – покосился на меня капитан.

– Намолчался в океане, – пояснил Жека. – Знаешь, Петрович, что такое океан? Это когда вокруг много воды и ни одной пивной до самой Америки.

Капитан крикнул своих орлов, и те принесли паспорт и линемёт. Вышли – Жека поставил на стол бутылку. Пока я объяснял гражданину начальнику, что за «пушку» он вертит в руках, и как она у меня оказалась, бутылка была откупорена, а разговор принял, я бы сказал, отвлечённый характер. Впрочем, мы не засиделись. Поднялись, пропустив по стопарю, оставив содержимое бутылки «для остальных». Капитан проводил нас к выходу.

– Петрович, я завтра ещё загляну и вручу тебе одну вещицу. Давно припас, да всё не было случая забежать, – сказал капитану Жека.

– Ты год как закончил институт, а всё студенческий носишь и предъявляешь! Специально? – Сказал я Жеке, когда мы кавалерийской рысью торопились домой.

– Для конспирации! – засмеялся он. – Меньше спросу.

– Везде конспирация. Где твоя картина дипломная? Взглянуть бы одним глазом?

– И взглянул бы. Одним глазом, если бы тебе мужики у прилавка засветили по-другому, – ответил Жека, пропуская меня в подъезд. – Картину куда-то замылили, а я тебе фотографию дам. Смотри в оба.

А «вещицей» оказался позеленевший бронзовый подсвечник. Оказывается Жека и мильтон увлекались собиранием цветмета подобного рода. Они и познакомились на какой-то свалке. И хотя не стали даже приятелями, но и шапочное знакомство избавило нас от больших неприятностей.

Утром Жека унёс подсвечник капитану, а после обеда появился Тунегов. Сказал, что получил в институте денежку и что уже купил билет на тот же поезд, которым едут мои. До Перми он их сопроводит, а там… А там им всего шесть часов трястись, ответил я. На месте их встретит батя, и всё будет тип-топ. Словом, всё складывалось наилучшим образом.