Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья"

Старенький гид, встретивший нас у входа, первым делом счёл нужным сообщить, что, к сожалению, всё здание мы осмотреть не сможем, так как какая-то часть его сдана под жилье какому-то натовскому «адмиралу Кусаки». Чудов, взявший на себя роль толмача, ответил, что нам достаточно и того, что осталось, и мы вошли в королевский апартамент.

Бесконечные анфилады комнат…

Не будь с нами гида, мы бы заблудились в путанице спален, кабинетов, курительных, бильярдных и прочих помещений, которым, казалось, несть числа. Осборн-Хаус не Зимний дворец. Некогда он был летней резиденцией королевы Виктории. Дачей, но отделанной с королевской роскошью. Индийский зал, к примеру, оформляли искусные мастера-индусы под присмотром папы Ричарда Киплинга – Джона Локвуда, который долгое время был куратором музея в Лахоре и считался одним из лучших знатоков искусства Индостана. Прочие залы отделывали не менее талантливые умельцы.

Всего увиденного не перечислить и не запомнить. Да мы и не старались. Вертели головами, слушали капитана и едва поспевали за проводником. Запомнилась ваза с видами Петербурга – презент to Queen Victoria by Tsar Nicholas I of Russia. Действительно, царский подарок! Неприятное впечатление (лично для меня) оставили мраморные изваяния ручек-ножек королевских отпрысков младенческого возраста. Серебряная модель «Золотой Лани», на которой лихой корсар Френсис Дрейк грабил южноамериканские берега, запомнилась лишь потому, что гид уделил ей особое внимание. Может, оттого, что позже пират был произведён в адмиралы?

Осмотр закончился на «шести сотках» королевских детишек, где для них было выстроено шале и где они хозяйничали, познавая азы сельхозработ и приготовления пищи. Словом, и мы пахали!

Вернулись к себе, когда мэр Кауса заканчивал свою экскурсию и осматривал «Меридиан», весьма довольный чистотой палубы и опрятностью кубриков. Возможно, и водочки вкусил в каюте Букина. Во всяком случае, кок Николай Мартынович, дважды и озабоченно, доставлял на корму подносик, деликатно прикрытый салфеткой.

Рано утром, как только зарозовела тридцатиметровая «flag tower» Осборн-Хауса и осветились кудряшки парка на мысе Олд-Касл, баркентины снялись с якоря и убыли в Саутгемптон. И снова, как в Тэ-Соленте, мимо промчался гигантский лайнер, но с трубой пониже и дымом пожиже – «Роттердам». Он ещё раз дал понять, что мы с нашими мачтами всего лишь лилипуты, попавшие в страну гулливеров.

У пристани Адмиралти на борт поднялся лоцман, сказавший, что стоянка для баркентин приготовлена у одного из причалов Иннер-Дока.

ПОРТ САУТГЕМПТОН (Southampton) расположен в вершине залива Саутгемптон-Уотер в месте впадения в него рек Итчен и Тест. Он является одним из главных портов Англии и доступен для больших океанских судов. Порт располагает множеством набережных, несколькими бассейнами и доками. К порту также относятся все ранее описанные пристани в заливе Саутгемптон-Уотер. К бассейнам и набережным ведут углублённые фарватеры.

Лоция пролива Ла-Манш

Когда я мысленно возвращаюсь в Саутгемптон, отчего-то первым делом вспоминается вода Иннер-дока с лимонными и апельсиновыми корками и лебедями, по-хозяйски плывущими среди этого мусора.

Если сравнить нашу жизнь с большим панно, составленным из событий, то детали его – сплошная мозаика, в которой картинкам вроде той, с лебедями и корками, казалось бы, нет места: уж слишком они незначительны. У меня отчего-то получилось наоборот. Вроде бы, эка невидаль, а вот поди ж ты! Громадный город-порт с океанскими голиафами (взять ту же «Куин Элизабет», что стояла поблизости от «Меридиана» и «Тропика»), памятником механикам «Титаника» и прочим, и прочим, а вспоминая его, прежде всего видишь белых лебедей на грязноватой воде и – обязательно! – наши баркентины на фоне скучных пакгаузов. Может, всё дело в них?

Сын как-то побывал в Гринвиче, где сейчас стоит в сухом доке знаменитый клипер «Катти Сарк». По его словам, портовый район Лондона в устье Темзы лишился доков и причалов. Он застроен. Там нынче что-то вроде бизнес-центра. А ведь англичане – известные приверженцы традиций и сохранения той старины, когда Британия правила морями. Но вспомним Конрада, который писал: «Корабли, стоящие на причале в самых старых доках Лондона, всегда напоминают мне стаю лебедей, загнанных на задний двор грязного и мрачного многоквартирного дома». А чуть раньше им же нарисована такая картина: «Неосвещённые стены как будто поднялись из грязи, на которой лежат вытащенные на берег барки. А узкие переулки, сбегающие к берегу, похожи на тропинки с разрытой землёй и сломанными кустами – тропинки на берегах тропических рек, которыми дикие звери ходят на водопой». Написанное относится ко временам расцвета парусного флота, когда он только-только начал уступать дорогу винту и пару. Что ж, новые времена, новые песни. И если «Темза здесь напоминает джунгли – так пестра и непроходима беспорядочная масса зданий на берегу, расположенных без всякого плана», то ныне «джунгли» упразднены, а на их месте возник «сад».

Я слишком увлёкся, а всё лебеди, сначала увиденные в Иннер-доке, а после возникшие на страницах книги «Зеркало морей». Становится грустно, а в чём причина, поди разберись. Наверное, в несовместимости мусора и белоснежных птиц. Возле замшелых свай и скучных серых пакгаузов, в окружении портальных кранов и всевозможного железа, казалось, не могли соседствовать сказка и повседневность. А они соседствовали, потому и запали в душу, так как баркентины тоже были белыми лебедями, вознёсшими шеи мачт над крышами портовых складов. Грустно от мысли, что наше присутствие в доке выглядело чужеродным вкраплением остатков парусной романтики в торговую и прагматичную сущность дня. Дворянство морей – это «Куин Элизабет» и подобные ей гиганты. «Королева» стояла рядом, на неё и направили свои стопы, чтобы убедиться в этом: мордва, как говорится, глазам не верит – дай пощупать.

От встречи ждали всяких чудес. Слишком прославленны оба лайнера: встреченная в Тэ-Соленте «Куин Мэри» и её царственная сестра, ждущая пассажиров и часа отплытия. Первая постарше, но младшая превосходит её по многим статьям, а первородство не суть главное. Та, на которой нам предстояло побывать, имела длину 314 метров, ширину – 36, осадку – 12 и двести тысяч «лошадей» влекли эту махину через Атлантику. Да, оба лайнера, сошедшие со стапелей ещё до второй мировой, уже пребывали в бальзаковском возрасте, но всё ещё верой и правдой служили компании «Кунард Стимшип» и толстосумам, способным оплатить роскошное времяпровождение в плавании.

Чем ближе мы подходили к огромному судну, тем шире становились глаза, уже неспособные разом охватить такую массу металла. Скала! Не гибралтарская, но тоже подходяще. Шлюпки белели чёрт-те на какой высоте! Задерёшь голову – кепчонка свалится, хоть она и держится на советской гордости. Всё остальное, что рядом и поблизости от её отвесного борта, – мелочи жизни, сравнимые с Моськой возле слона.

У пассажирского лацпорта нас поджидал вахтенный офицер.

Первым делом (чтобы сделать нам приятное?) он сообщил, что «четвёрка ваших солдат, покоривших на барже Тихий океан, хотя при этом им пришлось съесть кое-что из судового инвентаря, добиралась из Штатов до Европы на „Куин Мэри“, но и мы сочли бы за честь принять отважных парней, чтобы доставить до Шербура». Примерно так перевёл эту тираду старпом «Тропика» Погородний, а я за что купил, за то и продаю.

Пока мы осматривались в просторном холле, чичероне снабдил экскурсантов полезными сведениями: турбоход имеет 14 палуб и 35 лифтов, помещения освещают 30 тысяч электрических ламп, для чего потребовалось 325 миль проводов. Это лишь то, что я запомнил, ибо сведениям, казалось, не было конца.

От лифта мы отказались. Что нам лифт, если ноги привыкли к вантам? А здешние трапы, всё-таки были шикарными лестницами, застеленными коврами. Мы топали по ним мимо инкрустированных переборок… тьфу, стен, глазея на картины там, где не было инкрустации.

Чем выше, чем дальше, тем больше я терял ощущение судна как плавучего объекта. Конечно, мне не приходилось бывать в роскошных отелях о пяти звёздах, но мог предположить, что «Куин Элизабет» не уступает им, а может и превосходит по возможности пустить пыль в глаза. Во-первых, этот отель способен передвигаться со скоростью курьерского поезда. Расстояние от Шербура до Нью-Йорка он преодолевает за неполные пять суток. И всё под рукой: там бары, сям рестораны, буфеты и магазины всевозможного толка, два кинотеатра на пятьсот, говоря нашим суконным языком, посадочных мест каждый. Для таких богатырей (кивок с улыбкой в сторону Стаса и Пети) целиком отдана одна из палуб, где имеются три гимнастических зала. Что ещё? Всё, что угодно! Два плавательных бассейна с песчаными пляжами, турецкие бани, сад-оранжерея, игровая палуба для детей и, наконец, собственная газета.

Величие ресторана, куда офицер провёл нас в первую очередь, поражало воображение. Он был способен принять аж семьсот голодных буржуев. Сразу поверилось, что они способны за один присест умять огромный торт – а это, наверное, полтонны теста, крема и сливок, воздвигнутых посреди зала: та же «Куин Элизабет», заключённая в стеклянный колпак с каким-нибудь охлаждающим поддувом, чтобы лакомство не прокисло до отплытия и пожирания. Я усмехнулся, вспомнив, как в студенчестве мы выбирали столовку с бесплатными ломтями хлеба. Если на супешник не было пенсов, то имелась тут же горчица и соль. Соорудишь бутерброд, навернёшь один, другой, третий, а то и десятый, смотря по аппетиту, и нет человека счастливее тебя. Словом, «сенька вера мать» советскому общепиту, как говорил Фокич, благодаря коков за обильный кормёж.

Камбуз, где мы оказались в следующий момент, тоже не уступал масштабами всему увиденному. Это был настоящий завод, фабрика-кухня, производящая жратву на любой вкус и в промышленном объёме: сверкающие котлы, задрайки и вентили, крючки, задвижки, трубопроводы и рычаги непонятного назначения; везде сталь, никель, медь и бронза. Чуть не добавил «и золото». Не было его, но в ювелирных лавках этого драгметалла – навалом. Наверняка.

Листики в оранжерее мы, конечно, потрогали и понюхали, пнули штангу в спортзале, а закончили экскурсию в ходовой рубке, похожей на футбольное поле и набитой несчётным количеством навигационных приборов. Узкие крылья мостика, выставленные вправо и влево, точно усы, помогали при швартовке, позволяя видеть всё, что делается по носу и корме гигантского судна.

День оказался богатым на зрелища.

Ноги гудели после общения с «королевой», однако многие, и я в том числе, решили побродить по территории порта, сохранившего старые причалы и закоулки. Двинулись куда глаза глядят, и вот – кажется, в Эмпресс-доке – наткнулись на съёмки картины о злополучном «Титанике». По крайней мере, так назывался пароход, стоявший у причала, хотя рядом, на стене пакгауза, висел щит с надписью NEW YORK PIER №3. Может, режиссёр мудрил с новой версией фильма? А может, решили мы, она, надпись, лишь означает, что с третьего причала лайнер отплывает в Нью-Йорк, и эти дамы в кринолинах с зонтиками, мужчины в канотье и прочие джентльмены ещё только спешат на его борт, предвкушая незабываемое (они были первыми!) путешествие через океан и не предвидя его последствий, хотя уже ступили на тропинку бедствий?

А съёмки шли в какой-то лихорадочной суматохе. Трещали камеры, режиссёр мотался в толпе и размахивал рупором, к трапу то и дело подъезжали, пукая вонючими выхлопами, допотопные автомобили. Потный толстяк Шапиро полез в толпу с фотоаппаратом и чуть не попал под колёса драндулета. Успел отскочить, но его тут же попытались растоптать возбуждённые статисты, играющие в предотходный ажиотаж. Они же чуть не надавали ему по шее (испортил кадр, всё пришлось начинать с начала), но Стас оказался проворнее и вырвал доктора из кровожадных рук.

…Сколько раз я вспоминал в рейсе бесподобного деда Маркела? Бессчётное число. И уж как жалел, что он исчез с моего горизонта. Остались от Эскулапа только рожки да ножки: огрызки латыни в блокноте, несколько портретов-набросков да наши споры об искусстве, в которых дед клеймил отступника за измену святой живописи. Жаль расставаться с такими людьми, но жизнь сводит и разводит, оставляя в памяти благодарность судьбе за встречу с ними. Было в Маркеле Ермолаевиче редкостное обаяние, которое начисто отсутствовало и в нашем Егорцеве, и в тропиканском Шапиро. («Вообще, я заметил, что человеческое обаяние истребить довольно трудно. Куда труднее, чем разум, принципы или убеждения. Иногда десятилетия партийной работы оказываются бессильны. Честь, бывает, полностью утрачена, но обаяние сохранилось. Я даже знал, представьте себе, обаятельного начальника тюрьмы в Мордовии», – заметил Довлатов в одном из рассказов.) Я плохо знал последнего, но удивлялся, как он оказался на паруснике. Стас как-то сказал, что их доктор изрядно приторговывает после рейса, и тогда всё дело в валюте. Так ведь и я радовался, узнав, что в Гибралтаре нам выплатили лишь половину, оставив вторую для Саутгемптона.

С такими мыслями, возникшими при свете софитов и отражателей в яркий солнечный день, брёл я за нашей компанией в Иннер-док. Да, об обаянии мыслил. Почему, например, Ефим Лифшиц прилепился к Сэру Тоби, пройдохе и разгильдяю первой статьи? Обаяние! Его было в избытке и у матерщинника Васьки Неудахина. Или взять Колю Клопова – тоже обладал. Может, и Шапиро, если разобраться, был не чужд тому, что имелось у таких разных людей, как Чудов и Витька Москаль, штурман Попов и ядовитый Винцевич?

Покровский, встретивший нас на палубе, вернул меня к действительности, объявив, что завтра – увольнение в город, а послезавтра едем в Портсмут на военно-морскую базу, где в сухом доке стоит реликвия английского флота – флагманский линкор адмирала Нельсона «Виктори». Что ж, всё это было замечательно, но в эту минуту меня прежде всего интересовал обед, так как в глазах до сих пор сиял величественный торт в ресторане «Куин Элизабет», готовый отплыть в желудки пассажиров.

Откушав dinner, я остался на судне, решив приберечь силы на завтрашний день. И Метерс горел желанием посетить шопы. Так почему бы сегодня не потрафить боцману, чтобы послезавтра он уступил мне поездку в Портсмут, на которую тот имел право в силу первородства.

Пока я зевал на палубе, на «Тропик» завалилась куча журналистов. Они прошли к капитану Чудову, а после, ведомые им же и о чём-то оживлённо тараторя, совершили обход судна. Стас Варнело тоже сопровождал «жнецов новостей» (Клиффорд Саймак). Он мне, когда толпа свалила на берег, и поведал о результатах «журналистского расследования», затеянного любопытными газетчиками.

Оказывается, они хотели разоблачить русских шпиёнов! Да, ни больше, ни меньше.

Обшарили судно от и до, но секретных приборов не обнаружили. И вдруг удача: в кормовом кубрике, в тамбуре у трапа, увидели нечто, зашитое досками. «А что у вас здесь?» – был задан вопрос капитану. «А здесь у нас отопительный котелок, – ответил Чудов. – Зимы, знаете ли, в России холодные, вот и жжём уголёк». «Ах, как интересно! Нельзя ли взглянуть?» «Было бы что смотреть. Чугунная коробка с топкой и поддувалом», – попытался отбрыкаться капитан, но только разжёг любопытство: значит, есть, что прятать! Стасу пришлось оторвать доски – смотрите, коли приспичило! Посмотрели и поникли гордой головой. Сенсации не получилось, но с борта сошли бодро и весело: чего не сделает добрый русский посошок на дорогу!

Вскоре вернулся Метерс, а я всё-таки улизнул в город. И тоже – в шоп. Всё из-за Портсмута. Хотелось выглядеть прилично, а в моём гардеробе шаром покати. Впрочем, впереди корячился отпуск, а с ним – Москва: ну как не пустить пыль в глаза столичным друзьям!

Выступил не один. Покровский настоял на эскорте, поэтому ко мне присоединились Гришкевич, Струков, Кухарев и Юрочка Морозов. «Корабль в доке, окружённый набережными и пакгаузами, похож на пленника, мечтающего о свободе», – изрек неутомимый капитан Джозеф, вот и мы, вырвавшись на её оперативный простор, побрели, куда глядели глаза, а они пока что глазели на окружающий мир, который шумел вокруг гулом двухэтажных – а потому непривычных – автобусов, гомоном толпы, среди которой выделялись американские военморы. Они вывалились из кабака перед нашим носом, держа девиц, «как держат ручки от транвая». Форменки наших парней с голубыми гюйсами, красные флажки на фуражках мигом дали понять поддавшим янки, что перед ними потенциальный противник в грядущей войне, буде она, «холодная», превратится в «горячую», но с которым сейчас нужно выпить «за нашу и вашу победу». Из карманов вояк появились фляжки, но мы, настоянные на идеологическом сиропе, ответили отказом и поспешно скрылись в ближайшем магазине, где я, и тоже поспешно, купил первый в жизни галстук, зажим для оного с парусником в центре, писк моды на советской родине – белую нейлоновую сорочку, чёрный хрустящий плащ-болонью того же сорта и наконец ещё одну химию: нечто серенькое и пушистое с замком-молнией, что, в сумме с галстуком и рубашкой, должно было облагородить или хотя бы приукрасить невзрачный облик мыши, оказавшейся за бугром.

Курсанты тоже раскошелились на какие-то тряпки, после чего было принято коллективное решение найти место для привала и обсудить дальнейший маршрут, который пока что привёл нас к памятнику геройским механикам и кочегарам «Титаника», погибшим при исполнении служебных обязанностей, так как никто из них не оставил свой пост. Здесь мы воссоединились с Москалём, Саней Ушаковым и Медведем. Их цыплята бродили тут же, а Ковалёв, знаток английского, упражнялся в языке, для чего привлёк двух гёрл, старшеклассниц местной школы. Пока они ворковали, я рисовал, оторвав кусок упаковки с покупок, Саня Ушаков с неизменным фотоаппаратом искал нужные ракурсы, а прочие мариманы зевали и торопили нас.

Памятник находился на окраине чудесного парка, посетители которого, в основном парочки, обжимались, лёжа на сочной травке, и это тоже было непривычно для тусклого взгляда советского схимника, воспитанного на иных моральных нормах. Медведь завистливо скрежетал зубами: «Попробуй вот так же у нас! Живо загребут в отделение!» На что Москаль отвечал сердцееду, что черноморскому шкиперу не подобает разлагаться подобным образом даже в лесочке у Светлого.

– Дело не в морали, – насмешливо поучал он, – дело в том, что ты, Володька, безлошадный морской крестьянин. Прижмёшь шалаву на полянке и получишь от ворот поворот у своей инженерши. И вообще, как она терпит тебя до сих пор?

– Сам хорош, шпана ростовская! – последовала на это гневливая реплика.

В таком духе они препирались до площади у мэрии, где наши ноги наконец обрели покой возле фонтана, расцвеченного разноцветными фонариками. Я бросил на скамейку свой тючок и сказал, что дальше ни шагу. Побаливало колено, свёрнутое в Кишинёве, когда нелёгкая занесла меня на борцовский ковёр, а нынешний день оказался щедрым на ходьбу по городу, да и трапы «королевы» давали знать о себе.

Само собой получилось, что у фонтана собралась перед возвращением на судно почти вся праздношатающаяся публика с «Меридиана» и «Тропика». Все скамейки оказались заняты. Говорить не хотелось. Слушали журчание воды, глазели на мэрию, похожую на замок, с её башней, похожей на маяк, и каждый думал и мечтал о чём-то о своём. Мне, как всегда в такие минуты, было довольно тоскливо. Даже глаза прикрыл, чтобы стали отчётливее расплывчатые картины, произвольно рождённые, как говорил красный мильтон Осипов, «безмозглым пространством», и то пространство предъявляло мне и Москву с её обитателями, близкими по духу и склонности к Бахусу, и далёкий Урал, на просторах которого затерялась та, которую, видимо, я навседа потерял по собственной глупости и склонности к самостоятельности и странствиям. И ещё думалось о маме и отце, которые не представляют сейчас, что их блудный сын, глядя на разноцветные струи воды, взлетающие к вечернему небу, видит не водоём напротив скамьи, а двор и батю, «беседующего» со скотиной, и маму в садике, возле любимых цветов.

ГОРОД ПОРТСМУТ (Portsmouth) расположен на острове Портси. С северо-запада к нему примыкает город Портси (Portsea) с большим пригородом Лендпорт (Landport). С юго-востока с городом Портсмут соединяется город Саутси (Southsea). Все эти города, расположенные на восточной стороне бухты Портсмут-Харбор, составляют один большой город с населением 233 500 человек (1951г.)

Лоция пролива Ла-Манш

Если не изменяет память, с адмиралом Горацио Нельсоном меня познакомил фильм «Леди Гамильтон». О Трафальгарском сражении я прочитал гораздо позже. Там и там присутствовал линейный корабль «Виктори», на котором, как на флагмане эскадры, адмирал поднимал свой флаг. В любой книге, рассказывающей о парусниках настоящего и прошлого и затрагивающей историю, обязательно говорилось и о нём, поэтому я горел желанием взглянуть на прославленного ветерана. Да и будет ли ещё другая возможность побывать на нём?! Едва ли.

Но как быть с боцманом? Майгон хотел того же и не собирался уступать подшкиперу. К счастью, «черноморский шкипер» не горел желанием мчаться за сто вёрст киселя хлебать. Его и оставил старпом на судне при вахтенном матросе Цуркане.

– Люблю поход, сказал комбат, садясь в свою машину, – напутствовал нас Фокич, который подчинился судьбе, хотя «эта микстура» – бдение на судне – была ему не по вкусу, – … ты в рот, сказал солдат, взвалив мешок на спину.

– Жаль, Владимир Фокович, что ты не курсант! – покачал головой капитан, забираясь в автобус. – Воткнул бы тебе пяток нарядов, чтобы знал, как мусорить языком!

Владимир Фокович улыбнулся незамутнённой улыбкой, подтянул штаны и зашагал к трапу, а два автобуса фыркнули и покатили из порта.

С холма на холм, мимо рощ и рощиц, мимо уютных ферм, крытых тростником с такой изощрённой выдумкой и аккуратностью, что эти усадьбы выглядели творениями зодчего, а не примитивными строениями поселян. А какие хряки и бугаи бродили за изгородями! Хавроньи и крутобокие коровы, верно, благодарили судьбу за таких мужиков, у которых всё было на месте и всё высшей пробы.

Между тем автобусы скатились на равнину, промчались мимо реки, в которой ржавела накренившаяся субмарина, и оказались в городе, о котором я знал до сих пор лишь то, что когда-то в нём практиковал молодой врач Артур Конан Дойл, а в одном из магазинов служил тоже молодой и тоже пока безвестный Герберт Уэллс.

Город промелькнул быстро. Улица покрытая брусчаткой и смоченная коротким дождём, упёрлась в фигурную решётку чугунных ворот. Они распахнулись. Автобусы въехали и притормозили. Наш принял черноволосого офицера с непокрытой головой.

– Здрастуйте! – приветствовал он. – Я приветствую вас от лица командования и офицеров базы Портсмут! Зовите меня Дермонтом Иванычем. Русский я понимаю очень хорошо. Здесь я нахожусь… Как это у вас говорят? На переподготовке. Да. Там, где я служе… служу, мне давал уроки языка граф Сологуб. Я буду вашим сопровождающим.

– Никуда от Иванов не денешься! – шепнул Вахтин, когда автобус начал закладывать виражи на территории базы.

– Ты-то у нас не Иван, а… а пан Лёвка, – ухмыльнулся Москаль.

– П-почему я – пан да ещё Лёвка? – вытаращился Вахтин.

– А ты глянь на свою рожу! Чистый махновец. У батьки убивец был, Лёвкой звали. Ты – копия, – отрезал Москаль.

Назревавшую ссору прекратил капитан, однако крещение состоялось, и на палубу «Виктори» Толька поднялся уже паном Лёвкой, хотя ещё не догадывался об этом.

Дермонт, гм… Иваныч не оставил нас, но, передав с рук на руки капралу морской пехоты, сам присутствовал теперь уже в качестве толмача. Новоявленный гид сразу предупредил, что фотографировать что-либо запрещено, так как права на деятельность такого рода откуплены на корню какой-то фирмой, после чего начал экскурсию и первым делом повёл «рашн сейлорз» на место, где упал адмирал Нельсон, сражённый выстрелом из мушкета во время знаменитого сражения при мысе Трафальгар, когда сошлись две мощные эскадры: с одной стороны – английская под командованием Нельсона, имевшая в своём составе 27 линейных кораблей, с другой – франко-испанская, насчитывающая 33 линкора. Ею командовал адмирал Пьер Вильнёв. Дотошные биографы раскопали все подробности того часа. Роковой выстрел произвёл унтер-офицер, стрелявший с марсовой площадки французского фрегата «Редутабль». Смертельно раненного адмирала унесли в нижние помещения, а наверху, между грот и бизань-мачтами, сейчас привинчена к доскам палубы бронзовая табличка.

Выслушав эти объяснения, мы спустились на орудийную палубу. Здесь умер адмирал, и сей факт отображён на картине, висящей на переборке, рядом с пушками, глядящими в открытые порты. Пушки – макеты. Дряхлый корабль не выдержал бы их весомой тяжести. Якоря, кстати, тоже муляжи. Настоящие лежат возле дока, в котором стоит «Виктори».

Пока мы шли орлоп-деком, разглядывая ядра, противооткатные тали из толстых тросов, картузы зарядов, пыжи и банники, капрал поведал, что пушкари «Виктори» в том историческом сражении ухитрялись делать по два выстрела за три минуты.

– Как долго могло противостоять дерево при такой стрельбе? – спросил кто-то из курсантов.

– Борта нашего линкора сделаны из столетних вязов и дубов, – ответил гид. – Их толщина достигает шестидесяти сантиметров. Всего на постройку «Виктори» ушло две тысячи деревьев.

– А что до толщины бортов, то стоит упомянуть американский сорокачетырёхпушечный фрегат «Конститьюшн», прозванный нашими моряками «Железный Бок», – вмешался сопровождающий. – Толщина его бортов была более полуметра…

– На обшивку шёл особо прочный белый дуб, – вставил капрал.

– Да, – кивнул Дермонт Иваныч и продолжил экскурс в историю: – Вы, наверное, знаете, что в прошлом веке мы воевали с нашим нынешним союзником? Так вот ядра просто отскакивали от бортов «Конститьюшн», – и, обращаясь к гиду, сказал: – Продолжайте, капрал.

– К началу сражения нашему ветерану исполнилось сорок лет, – заговорил тот, – но, как видите, он с честью вышел из этого испытания, хотя… Вот маленькая справка. Его построили ещё в семнадцатом веке на верфях Чатама, и линкор отличился в первом же сражении, когда в составе эскадры из четырнадцати кораблей разгромил испанскую, из двадцати семи. Потом, правда, судьба от него отвернулась. «Виктори» превратили в плавучую тюрьму, однако Нельсон вспомнил о нём и сделал своим флагманом. Далее была долгая служба, но в 1869 году корабль вычеркнули из списков флота Её Величества, а решение реставрировать ветерана и превратить в музей было принято уже в 1922 году. С тех пор и продолжается затянувшееся восстановление. – Он помрачнел и, взглянув на Дермонта Иваныча, добавил: – Слишком мизерны суммы, отпускаемые правительством.

Видимо, по этой причине нам не позволили спуститься в трюмы и на нижнюю палубу, где и сейчас копошились рабочие. Для посетителей был открыт лишь орлоп-дек первого яруса. Капрал повёл нашу толпу в носовую часть корабля, попутно сообщив его главные характеристики: водоизмещение – 3100 тонн, площадь парусов – 3000 квадратных метров, длина полная – 70 метров, ширина – 16, осадка – 7,5, вооружение – 102 пушки. Экипаж состоял из восьмисот пятидесяти моряков, а с морской пехотой около двух тысяч.

Переваривая эти данные, добрались до камбуза, который ненамного превышал размерами куховарню «Меридиана». Если учесть, что основной пищей моряков служили сухари и солонина, то и этих метражей было вполне достаточно. Затем нам предложили взглянуть на внушительных размеров кабестан. Рядом висели скрипка и плеть. Противоестественное соседство объяснялось просто. Когда матросы выбирали якорь и, налегая грудью на вымбовки, кружили вокруг мощного шпиля, скрипач, сидевший на его маковке, задавал музыкой нужный темп. Ему и подчинялись, а тех, кто не подчинялся, боцман охаживал плетью.

Осмотр закончили в личных покоях адмирала Нельсона, обставленных по-спартански. Стол. Стулья. Кровать с пологом, украшенным вышивкой леди Гамильтон, женой британского посла в Неаполитанском королевстве и подругой одноглазого адмирала. Личных вещей здесь нет. Они собраны в морском музее, расположенном поблизости, а в этой каюте до сих пор продолжаются совещания высшего флотского командования. Потому и на мачте красуется прежний сигнал, поднятый Нельсоном перед началом Трафальгарской битвы: «Англия ожидает, что каждый выполнит свой долг». Капрал однако заметил, что когда «Виктори» превратили в музей, сигнал набрали в современном его варианте. Через сколько-то лет кто-то из знатоков заметил ошибку, и нынешние флаги заменили на те, которыми пользовались во времена Нельсона.

Пришла минута расставания. Я, успевший купить на причале несколько открыток с изображением «Виктори», подал одну сопровождающему и попросил автограф на память. Он улыбнулся и накарябал по-русски: «Желаю вам счастливого пути и надеюсь, что всё будет хорошо. Сопровождающий Дермонт Иванович». «Сопровождающий» – приблизительная расшифровка единственного английского слова, написанного мелко и неразборчиво. Возможно, оно означает нечто другое на родном языке офицера, то ли строевого офицера, то ли «гэбиста», приставленного к нам не из простого любопытства.

Прежде чем отправиться в Морской музей, мы постояли возле линкора. Меня, например, ещё при первом взгляде на него поразил огромный бушприт, равный половине длины «Виктори». У нынешних парусников он всё же только рудимент, необходимый для выноса штагов и небольших парусов. Бушприт здешнего великана нёс иную нагрузку. Это и тяжёлый блинда-рей с одноименным парусом, да и кливера, игравшие существенную роль в боевом маневрировании, значительно превосходили нынешние «носовые платки». Так же длинны были и реи, снабжённые лисель-спиртами для постановки боковых дополнительных парусов – лиселей, что делало их очень внушительными.

И вот – музей. Музей – морской, но в большей части посвящённый адмиралу Нельсону. Все уже чувствовали усталость. Кроме стандартного набора навигационных приборов от старины до наших дней, карт, лоций, оружия и вещей адмирала, мне запомнилась только великолепная диорама: картину Трафальгарского сражения зритель как бы наблюдал из кормовых окон адмиральской каюты, которые были отодвинуты от стены с картиной, что создавало иллюзорное впечатление реального пространства, отделяющего «Виктори» от горящих французских кораблей. Я бродил от стола к столу, смотрел, не видя, на астролябии и подзорные трубы, а думал о том, что Англия, безусловно морская нация, пропела свою песнь песней адмиралу и его линкору, а мы?! Памятник Нахимову в Севастополе, памятник Крузенштерну в Питере, памятник эсминцу «Стерегущий»… Но это наследие прошлого, а мы ничего не смогли сохранить. В музее на Сретенке от ледореза «Литке» только штурвал и зеркала, а ведь кораблик сам мог стать достойным музея Арктики. И только ли он! А если глянуть шире, хреново у нас с памятью и памятниками. То, что имеется в разных городах, в разных местах, похоже лишь на вешки, забытые на старом фарватере. Идут на слом прославленные пароходы и ледоколы, и потому с каждым годом ветшает человеческая память, а если и возводят монументы, как на Мамаевом кургане, то бездарны они «до посинения», а их величина – ничто по сравнению с величием солдатского подвига, чьему бессмертию лучшим памятником была бы сама земля кургана, политая кровью, оставленная нетронутой, с простецкими надгробиями военных могил…