Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья"

У них кают-компания, у нас – свой матросский салон. И свой форум. Аппетита никто не потерял. Наоборот: Иван смотрел жалобными глазами на то, как исчезают хлеб и добавочные порции масла. Чай тоже лился рекой, но разговор шёл только о стеньге. Конечно, досталось Прусакову. Его материли, но как-то по обязанности, что ли. Всех занимал один вопрос: дотянем ли без приключений до Англии? Переход большой, погода – бабушка надвое сказала, и если влындит даже на подходе к Фалмуту, куда мы сейчас направлялись, то никакой «SOS» не поможет.

– А што такое случилось, ребята? – спросил Тульвинский, так и не понявший, о чём мы толкуем.

– И чо тебя, Ваньша, в океаны понесло? Сидел бы в своей пуще и горя не знал, – Москаль похлопал артельщика по плечу и обратился к пану Казимиру:

– Это вы, два брата-маримана, соблазнили этого лаптя колхозного отведать морские щи. Ну ладно, Николай Мартыныч далеко, а ты Григорий Мартыныч, объясни родственнику, что он может поиметь возможность вскорости списать всю недостачу на царя Нептуна и его каракатиц.

– Заткнул бы ты пасть, Москаль, – посоветовал Григорий Мартыныч. – Кто зачем и почём – не твоё дело.

– Не бзди, Ванька, прорвёмся! – хихикнул пан Лёвка. – Ты бойся не каракатиц, а Попова. Он с тебя спросит за каждую макаронину, которую ты сжевал втихаря под одеялом.

– Ну вас на хрен, ребята, – я поднялся из-за стола. – Не пугайте парня – сами напугаетесь пуще него. Я пошёл к капитану, а вы… Грота-топсель срезать и убрать в форпик, крюйс-топсель уложили кое-как – сделайте как следует. С брамселями – то же самое. Вернусь от начальства, будем думать думу… про казака Голоту, – сказал я, обращаясь к Москалю. – Тебе, бече-пять, надо бы почаще машину навещать. Помогай мужикам, чтобы наш керогаз не заглох до берега.

Не знаю, о чём говорили командиры во время завтрака, но когда я вошёл в кают-компанию, первый помощник требовал от капитана немедленного составления акта о случившемся.

– В судовом журнале сделана соответствующая запись, этого достаточно – ответил Букин. – Ветер ровный, прогноз благоприятный. Паниковать нет причины.

– А то, что случилось, случилось вовремя, раз уж случилось, – сказал Минин. – Главное, не в Северном море. Надо, чтобы Запрыба дала добро на валюту, когда доберёмся до Фалмута.

– Дадут! – сказал Попов. – На борту сорок пять мальчишек. Если что – с них ой как спросят. Обязательно оплатят ремонт.

– Боцман, тебе есть что сказать? – спросил капитан. – Мы, пока чаёвничали, обо всём переговорили. Ну как?

– А что мне сказать? Юрий Иваныч был наверху, и всё вам доложил в лучшем виде, – ответил я. – Сейчас парни срежут грота-топсель, чтоб не мешал работать. Самая щель в стеньге – с левого борта. Попробуем обтянуть левые фордуны и заведём дополнительный тоже слева. А больше, по-моему, ничего не придумаешь. Ну, может, надо проверить весь стоячий такелаж.

– Я же говорил, что Михаил скажет то же самое! – воскликнул старпом.

– Тогда заканчиваем прения, – подвёл итог капитан.

– А мне что делать? – пискнула Вия.

– Выполнять свои благородные обязанности врача! – засмеялся помпоуч. – Больные сейчас нам совершенно не нужны.

До Фалмута девятьсот миль. Это пять-шесть – не будем загадывать! – суток хода. Ни чаек вокруг, ни другой какой живности. Которые сутки болтается за кормой удочка, но ни одна тварь не польстилась на крючок. А нынче выловили виину комбинашку. Докторша по-прежнему сушит своё исподнее у святая святых. Собственно, с возвращения Вие её бельишка и просьбы ничего не вывешивать у флагштока хотя бы в бухте Фал и начался тот злополучный трудовой день.

До вечера осматривали и обтягивали весь стоячий такелаж. Стеньгу как ножом перерезало. Ладно, заплечики набиты плотно как раз у щели. На заплечиках – все гаши штагов и фордунов. Завели дополнительный и угомонились, так как больше ничего нельзя было сделать.

– Всё, ребята, пошёл спать, – зевнул Хованес. – Разбудите, когда на палубе останется одна фок-мачта.

14 июля. Скорость паршивая. Вдобавок – болтанка. Надоела до чёртиков! Да ещё крупная зыбь в корму. Уже хочется нормального положения тела. Идём левым галсом, и это плохо. Плохо не то, что я всё время падаю с койки, плохо то, что это плохой галс для стеньги: излишнее давление с худшей стороны, но тут уж ничего не поделаешь. На палубе бурлят потоки воды. Постоянно. Или сапоги натягивай или скачи босиком. Ветер дует порывами, за шкотами следи и следи: то подбираешь их, то потравливаешь. И это называется «благоприятный прогноз погоды»? С палубы почти не ухожу. Выберешь сухой островок, вскочишь на него, как квочка, и крутишь башкой. Ладно, что стеньга пока держится.

15 июля. Всё то же. Но ветерок посвежел. Появилась скоростишка. Рискнули поставить брамсель. Добавили его к грота-стакселю, грота-триселю и зарифленной бизани. Фок и марсели, само-собой, тоже стоят. Они основная тягловая сила, так как ветер – фордак. Сегодня вокруг да около играли и резвились дельфины – первая живность за последние дни.

16 июля. До островов Силли 400 миль. Сыграли учебную пожарную тревогу. Дождь. Ветер прежний, но движок сдох. Идём под теми же парусами.

17 июля. До завтрака – пожарная тревога, после него водяная. А т.к. ночью сыграли шлюпочную (на воду не спускали, но за борт вываливали), то спать я больше не ложился. Убрали брамсель. Кеп считает, что идём слишком быстро (!), ибо заход в Фалмут назначен на 26-е. Что ж, капитану виднее, хотя стеньга, по-моему, слишком скособочилась на правый борт. С ремонтом решено – в Фалмуте. Ладно, спасибо железяке – держится. А в кубриках идёт ченч. Вроде и менять нечего – гроши получили, а всё идёт в ход: носки, косынки, какие-то тапочки. 22.40. Пора спать. Ночь – хоть глаз выколи.

18 июля. В очередной раз забирался на грот-мачту. Стеньга в той же позиции, но, правда, чуть сдвинулась в нос. Вот заботушки будет в Фалмуте!

19 июля. 08.30. До о-в Силли 70 миль, и столько же от них до Фалмута. Начались туманы, ревёт тифон, брякаем в колокол. Машина всё ещё бастует, но Москаля я отозвал давно. Коли нет спешки, пусть Швандя со своими корячится. Новость: в картошке, что брали в Гибралтаре, обнаружили много колорадских жуков и личинок. Авось слопаем бульбу и не привезём диверсантов в отчизну. 16.00. Утка: якобы получили РДО. Что-то насчёт валюты. Неужели что-то обломится? А я, как Станиславский, не верю! Не может у нас быть такого, чтобы вернули то, что отобрали. 21.15. Снова туман, но машина наконец зафыркала.

20 июля. Фалмут. Внешний рейд, на якоре. «Тропик» уже здесь. Стас моет и красит свою посудину. Мы тоже принялись за маникюр. Работы навалом. Надо, кроме прочего, выстирать чехлы и брезенты. А РДО имело место: в валюте нам отказано. Что и требовалось доказать.

21 июля. Бухта Фал. На якоре. Весь день красились и приводили себя в порядок. Погода налаживается, но как-то лениво. Не спешит. Ветерок и зыбь. Докраситься не успели. А куда же это нас воткнули? За лоцией, что ли, в штурманскую прогуляться? Прогулялся и кое-что переписал в бювар (на память в книгу вносим, п-паюмать, как незабвенный Фамусов!)

Смешно сказать, однако начитавшись лоции, вдруг занялся «литературными кляксами» и что-то чирикаю в тетрадке карандашом. Что это? Для чего? Сказывается возможное расставание с парусами? Предчувствие этого есть, и если оно не обманывает, то так оно и будет. Всё к тому идёт. А для чего «кляксы» всё-таки? Чтобы тоску задавить, наверное. Шлю домой радиограммы, шлю, шлю, шлю. Иван Иваныч, наш добродушный маркони, говорит, что работает только на меня. После рейса он уходит с «Меридиана». Рига ему не нужна. И Москаль уходит, и Вахтин, и Хованский бежит. Все бегут. Пан Казимир тоже вряд ли останется. Н-да… смена караула. Ведь и Стас уходит с «Тропика»! Он ещё в Гибралтаре сказал, что его ждут не дождутся в Морагентстве. Чудов, что ли, подал пример? Или это общее неприятие Риги? Мостыкин, Попов… Все! Остаются Фокич, кок Миша и Винцевич. С Винцевичем мы вчера толковали. Я ему сказал, что выручил нас попутный ветер. Фордак. Дул в корму, и стеньга «остепенилась», когда ослабло поперечное давление ветра. Он согласился со мной.

НАСТАВЛЕНИЕ ДЛЯ ВХОДА В РЕКУ ФАЛ. При подходе к устью реки Фал с востока судам с большой осадкой не рекомендуется приближаться к высокому скалистому участку берега, простирающемуся на 3 мили к NO от мыса Сент-Антони-Хед, на глубины менее 40 м. При следовании с востока, придя на створ скалы Галл со зданием церкви Сент-Майкел-Кархейс-Черч, надлежит привести его по корме и идти курсом 212˚ до пеленга158˚ на мыс Сент-Антони-Хед, направление створа 212˚—32˚. Придя на указанный пеленг, надо лечь курсом на пляж Суонпул-Бич, находящийся в 1,3 мили к SW от мыса Пен-Мос. Придя на этот пеленг, надлежит лечь на восточный край замка Сент-Мос курсом 5,5˚ и идти им до пересечения створа столба и приметного дуба, стоящих на мысе Пенарроу, с восточным склоном гор, видимых позади этого мыса. Точку пересечения пеленга 5,5˚ на восточный край замка Сент-Мос со створом столба и дуба с восточным склоном гор, видимых позади мыса Пенарроу, обозначает створ знака на скале Блэк-Рок с башней на замке Пенденнис; направление створа 95˚—275˚. Придя в указанную точку, нужно лечь на створ столба и приметного дуба с восточным крутым склоном гор (направление створа155˚—275˚) и следовать по нему до створа тёмной четырехгранной башни церкви, стоящей в низине города Фалмут, с остроконечным шпилем здания, расположенного в 1кбт к SW от этой церкви. Приведя последний створ по корме, надо лечь на него и идти до буя Сент-Джаст; направление створа 52˚—232˚.

Лоция пролива Ла-Манш

Столь пространный кусок «наставления» я привёл не без умысла. Хотелось показать человеку, не посвящённому в тайны судовождения, что когда «в рейс уходят корабли, удаляясь от земли», впереди их действительно «ожидает всякое», в том числе и вход в порты и выход из них. И хотя «моряки об этом не грустят», как поётся в той же песенке, но сложность иных маневров, о которых говорится хотя бы в приведённом фрагменте лоции, весьма наглядна, а роль капитана или штурмана при выполнении всей серии таких поворотов и «при выходе на цель» весьма и весьма ответственна.

Сейчас, когда я пишу эти строчки, меня преследует мысль, что я бросил мореходку, потому что струсил, испугался будущих трудностей. Если это не так, значит тлела всё время в подкорке мысль, что рано или поздно ЭТОМУ придёт конец и корпеть над учебниками ради диплома, который мне не понадобится, нет смысла. С другой стороны, я не мог представить себя, допустим, на месте Попова или Минина. К тому же, если ответственность за судно лежит на «извозчике», то доля её приходится и на «дракона». В конце концов, кто к чему расположен. Ведь и я не мог представить Лёню Мостыкина со свайкой в руках и промасленным стальным тросом! Nicht, nicht und wieder nicht!

Ладно, не будем о грустном. Лучше вернёмся на Каррик-рейд, который покинули в пасмурную погоду, а когда вошли и ошвартовались в более мелководной, чем внешняя, внутренней гавани, то были встречены многочисленной толпой зрителей, словно в гавань вошла «Золотая Лань» сэра Френсиса Дрейка или корабли капитана Кука. Вот что значит страна мореходов, страна истинных поклонников парусов.

Заводские инженеры дважды посещали нас на рейде. Всё было оговорено. Поэтому сразу, прямо под дождём, начали спускать стеньгу. Дело было привычным. Проблем не возникло. Пришлось, правда, завести страхующие концы с фок– и бизань-мачты, которые себя оправдали. Как только были отданы верхние продольные штаги и ослаблены фордуны, макушка стеньги рухнула и повисла на сизальских концах, дав понять и нам, и зрителям, что могло бы случиться в океане, трепани нас даже усредненный штормяга. Кран тотчас подцепил наше железо, погрузил на грузовик, и стеньга убыла на завод.

Утро следующего дня началось разговорами с местными работягами. За жизнь толковали. Докеры говорили, что весь их заработок приходится на лето. Зимой его проедают. Котельщик, к примеру, получает 17 фунтов в неделю, механик – 20. Кроме как в доках, другой работы в городе нет. Аборигены живут за счёт туристов и отдыхающих. Летом здесь тоже аншлаг. Гостиницы полны. Поэтому домовладельцы дают приют каждому желающему получить крышу над головой. Будучи в увольнении, мы то и дело встречали на дверях лаконичные извещения: «BED AND BREAKFAST», говорящие, что кровать и завтрак будут тебе обеспечены заботливыми хозяевами.

В увольнение отправились в тот же день, благо дождь прекратился, небо заголубело, а мы, нечаянно-негаданно, получили что-то вроде «либертэ, эгалитэ, фратэрнитэ». Я отправился в обществе Винцевича и радиста Иван Иваныча, но вскоре расстался с ними, чувствуя себя матросом Кука, ступившим на благословенные берега острова Таити и оставившим позади нервотрёпку из-за стеньги, усталость от почти месячного океанского перехода и авральные работы на рейде Фалмута.

Зелёные улочки и переулки, дышащие стариной, действовали завораживающе. Здесь, в стороне от шумного центра с приезжими, не было ни встречного, ни поперечного, только камни брусчатки, отполированные миллионами подошв, стены каменной кладки вокруг, плющ на них и дремотная тишина города, обитатели которого осуществляют жизнедеятельность только в порту.

Я шёл без цели. Шёл, куда глаза глядят, сворачивая наугад, одолеваемый образами Диккенса, которого читал так давно, что и забыл о существовании этого удивительного мастера. Однако вспомнился именно он, когда я смотрел на дома, стоявшие плотно, плечом к плечу, и населял я их героями именно его романов. Альбома, который держал подмышкой, не раскрывал. Я даже не вспоминал об альбоме, очарованный атмосферой какого-то литературного наваждения.

Вот этот дом, по правую сторону узкой горбатой улочки, мог бы сойти, к примеру, за «лавку древностей». Над входом в него висел медный морской фонарь. Впрочем, под ним, вместо «деревянного мичмана», стоял коренастый рыжебородый старик, зажавший в зубах короткую трубку-носогрейку.

Старик с усмешкой посмотрел на меня выцветшими голубыми глазками, понимая, что я не покупатель и проку от меня никакого, но посторонился и позволил войти в дверь. Я оказался в просторной комнате, больше походившей на склад с «филиалом» морского музея. В центре лежали новые бухты манильского и сизальского троса небольшого диаметра, капронового шнура, штуки парусины и пачки готовых парусов. А чего только не было на полках! Блочки и блоки, талрепы всех размеров, груды всевозможных «дельных вещей», которые могли бы свести с ума любого советского яхтсмена. Фонари, навигационные приборы, лоции, карты и всякие пособия лежали и ждали покупателя. Я был бы на седьмом небе, окажись хоть часть этого добра в нашем форпике.

Клянусь, рыжебородый, вошедший следом, видел моё состояние и с сочувственным пониманием дымил табаком и улыбался. Он молчал, я тоже молча покинул лавку и, потрясённый увиденными сокровищами, спустился к реке, где оказался за спиной чистенькой бабуси, которая рисовала берег и лодки. Похожая, помнится, так же акварелила на Трафальгар-сквере, невозмутимо возюкая кистью среди снующей толпы и полчищ голубей. Кто они, эти старушки? На профессионалок они не походили, а если были обычными пенсионерками, то… знать, за морем житьё не худо, коль в свете есть такое чудо, невозможное в родном отечестве.

Я побрёл дальше, снова сворачивая наугад, и вдруг очутился на пляже. Возможно, это был тот самый Суонпул-Бич, упомянутый в лоции. Наши курсанты уже осваивали его. Аборигены отсутствовали. Несколько зонтиков траурной расцветки сиротливо торчали из крупной гальки; отлив обнажил каменные плиты, покрытые зелёной слизью. Парни бултыхались за каменюками в просторной бочажине. Справа к пляжу подступали дома, слева его замыкала скала, увенчанная парапетом. Из-за него выглядывали любопытные, видимо, привлечённые зрелищем купания. Но если конец июля для них закрытие сезона, то нашему брату всё ни по чём.

Всё бы ничего, но именно на этом пляже, как когда-то в Гибралтаре, меня взял за горло Большой Халь, стиснул сердце приступом тоски по берёзам, по русским старушкам, что не пишут «видики» дорогой акварелью, а бредут с кошёлкой в лавку за хлебом или копаются в грядках. У нас иной «standard of life», как говорят англичане. Пусть он хуже в сто раз, но мне сейчас не хватало именно его, своего, советского, с очередями и родной грязью. А не пора ли вернуться в людный центр, а то и вообще на борт деревянного кусочка родины? Керету мне, карету, сюда я больше… я был, я есмь, я буду снова, предвечно странствие моё.

С тем и отправился восвояси, но попал в крохотный магазин с амбициозным названием FINE ART. Прекрасное искусство было развешано на стенах единственной комнаты. Что я ожидал увидеть? «Загнившее искусство Запада», над которым постоянно изгалялся «Крокодил»? Ничего подобного. Здесь торговали заурядными пейзажиками и натюрмортами в духе соцреализма. Я быстро обошёл комнату по периметру и вернулся к выходу. Хозяйка, безучастная к происходящему, ни разу не взглянула на меня, единственного посетителя, и, мелькая спицами, продолжала вязать чулок. Даже обидно стало: где же поп-арт в натуральном виде, где эпатаж?! Я сам на него решился и вместо «гуд бай», сказал «до свиданья, миссис», хотя женщина была моих лет и, вполне возможно, могла оказаться «мисс».

Она сразу оставила чулок и вернула меня от дверей вопросом, русский ли я?

– Йес, мадам, – ответил я. – Русский моряк. Симэн. Сейлор.

– Сейлор? А это? – указала она на альбом.

– Это увлечение, – сказал я, старательно выговаривая слова: в башке моей заклинило какое-то реле, и я, воспринимая её русский как английский, пытался сделать свои ответы понятнее и доступнее для неё. – В свободное от работы время.

– Хобби?

– Наверное, если по-вашему. Рисую, когда удаётся.

– Можно взглянуть?

– Пожалуйста.

Собственно, у меня был не альбом, а папка с отдельными листами бумаги. И не так уж много в ней было рисунков, а те, что были, были старыми: Хованес, Женька Трегубов с баяном, «Жёра из Батуми», Пятрас Лейпус, ещё какие-то курсанты. Она задержалась на совсем старых, сделанных на «Грибоедове» – фантазиях цветной тушью. В море, когда на меня находило, я обычно изображал закаты со стогами сена, зимний лес, деревеньки и прочее, что возвращало меня к милым сердцу воспоминаниям.

Одна из таких «фантазий», почти монохромная, изображала вечернюю дорогу в лесу, с редкими огнями какого-то селения вдали и непонятными проблесками в небе. Тушь иногда даёт неожиданные эффекты, которые уже нельзя повторить. Мадам разглядывала этот лист особенно долго и вдруг спросила, не уступлю ли я его, правда, за небольшую цену. И тут наконец сработало реле! Я наконец сообразил, что передо мной соотечественница. И хотя в кармане моём бренчало лишь несколько шиллингов, оставленных для письма подруге, я отказался и предложил принять рисунок, как память о нашей неожиданной встрече.

У неё задрожали губы! Так запрыгали, что я еле услышал её «сэнк ю». От волнения, что ли, она перешла на английский, и это так меня проняло, что я попросил её попозировать мне на «рабочем месте», с вязаньем в руках. Рисунок, сказал я, тоже останется у неё.

Она молча кивнула и, опустившись в креслице, принялась за чулок.

Других стульев в комнате не было. Рисовал стоя. Это было неудобно, но, в общем, привычно. Конечно, меня интересовало, как хозяйка магазина оказалась в Англии, но что-то удерживало меня от расспросов. Я не решался спросить даже имени. Она, впрочем, сама прочла мои мысли и откликнулась на них, коротко рассказав историю семьи.

Фамилия её была Джонсон – производная от самой распространённой русской – Иванова, так как была она дочерью русского морского офицера, оказавшегося после гражданской войны с остатками черноморской эскадры в африканской Бизерте. В этом городе осели многие из его сослуживцев, он же, молодой и полный энергии, не захотел прозябать в Тунисе и при первой возможности перебрался в Англию, где хлебнул горького, пока не начал плавать штурманом на судах торгового флота. Сладким его положение назвать и тогда было нельзя, – время было сложное, но это было всё-таки «положение», и он женился на англичанке, матери Элизабет. Так звали мою натурщицу, которая была старше меня на четыре года. Возвращаясь из рейса, отец рассказывал подросшей дочурке о России, учил её родному языку, которым, правда, не слишком хорошо, владела теперь даже мать.

– Ваши родители живы? – всё же решился я на вопрос.

– Уже нет, – ответила она. – Вы слышали о полярных конвоях? Союзники доставляли военные грузы в ваши северные порты.

– Да, конечно, – ответил я.

– Отец погиб в одном из последних. Мама была домохозяйкой, теперь ей пришлось искать работу. Пенсию за отца она получала, но ей хотелось дать мне образование. Нам немного помогала бабушка, я закончила «каллидж», потом университет и стала учительницей русского языка. Потом мама заболела, и бабушка предложила нам перебраться к ней в Фалмут.

Я почти закончил рисунок и, делая последние штрихи, спросил, как же получилось, что она из педагога превратилась в продавца этого антиквариата? Оказалось, что магазинчик, как и дом, принадлежал бабушке. Работы для учительницы здесь не нашлось. Сначала Элизабет помогала старушке, которая была слишком дряхлой даже для сидения в этом креслице, а после её смерти (мать умерла следом), ей ничего не оставалось как принять наследство и продолжить торговлю, которая почти ничего не даёт. Приходится сдавать комнаты.

– Но почему «Fine art»? Здесь что, много поклонников живописи? – задал я последний вопрос.

– Как вас зовут? Михаил? Майкл, Корнуолл, его южное побережье, это для нас что ваш Крым. Сюда стремятся летом не только отдыхающие, но и художники, – ответила мадам Элизабет. – Особенно много их в Сент-Айвсе. Это небольшой городок поблизости. Там у них ателье, там они пишут свои картины, но часто заглядывают и к нам. Меня тоже не забывают. Собственно, весь доход от магазина я получаю от продажи их картин, а это… – рукой с чулком она указала на стены. – Это бабушкино. Я просто оставила всё, как есть.

Я закончил рисунок, сделал надпись: «Элизабет Джонсон-Ивановой на память о встрече и с пожеланием посетить родину отца. Майкл Гараев, boatswain school ship «Meridian», и вручил его хозяйке салона. Рисунок, кажется, удался. Она долго, сосредоточенно и сдвинув брови, разглядывала себя, наконец сказала «спасибо», пригласила заходить и пообещала посетить «скул шип». И проводила за дверь, на крылечко, выразив удивление, что человек, рисующий так профессионально, плавает боцманом на учебном корабле. Я лишь пожал плечами, а расставшись с ней и сделав буквально десяток шагов от высокого каменного крыльца, снова оказался в обществе Винцевича, Иван Иваныча и примкнувшего к ним Женьки Романовского, которым было не до меня. Они побывали в некоем ангаре, где продавали яхты и катера и азартно спорили, обсуждая увиденное.

– Ты б видел, Мишка, какие там красавцы, – сообщил со вздохом Винцевич, обратив наконец внимание и на меня – И всего-то за двести фунтов!

– Не вздыхай, Винцевич! – хихикнул Романовский, хихикавший всегда, даже когда говорил о серьёзном. – Фунтов у тебя нет, да и зачем тебе катер?

– Я не о том вздыхаю, – буркнул Ранкайтис. – Я о том говорю, что всё это есть в свободной продаже. Есть же у нас любители, а купить негде и нечего.

– И граница на замке тоже имеется, – заметил радист. – Дай вам плавсредство, рванёте в Швецию или в Данию.

– Это многих беглых путь, – снова хихикнул Романовский и добавил: – Прибалтов.

Я молчал. Голова была занята недавним. Но думал я не о Элизабет Джонсон, урождённой Ивановой, хотя и она присутствовала в мыслях. Я вновь переживал процесс рисования, и как бы всё ещё наносил штрихи жирным и толстым грифелем цангового карандаша, уточняя детали тонким «кохинором». Переживал, наверное, потому, что «не осрамился» и, сделав рисунок на одном дыхании, вдруг почувствовал уверенность в себе и в том, что этюд, который напишу завтра утром, тоже обязательно получится.

25 июля. Погода располагала и в 05.00 я развернул на корме свой агрегат и поставил картон. Он не был метровым, как тот, гибралтарский, да и задачу ставил поскромнее: написать кусочек гавани с кормой лондонского сухогруза за один присест. Вроде справился, вроде что-то получилось. «Весёленькое» из-за голубого неба и редких пухлых облаков, похожих на овечек, что медленно плыли куда-то по своим делам. Успел до подъёма флага, но кеп меня углядел снова. Про этюд не обмолвился, но спросил, как обстоят дела с альбомом. Успокоил его, сказав, что осталось сделать карту похода и табличку со всеми его данными. Он посветлел ликом и сказал, что завтра нам предстоит экскурсия на мыс Лендс-Энд, самую западную точку Великобритании. И ещё спросил, каковы мои планы на сегодняшний день? Ответил, что до обеда – приборка, а после него хочу прогуляться с Хованским по городу и порисовать.

Приборки не получилось. После завтрака привезли стеньгу. Бритты расстарались – сварили надёжно. И «подарок» поднесли, который мы передарим Прусакову. Они срезали тонкое кольцо с остатками той капельной сварки, которой ограничились наши посконные работяги. Старпом забрал его себе, сказав, что сам предъявит вещдок прорабу и главному инженеру Фишбейну.

Стеньгу мы подняли и втащили в отверстие салинга, да так и оставили до завтра. Старпом дал на это добро. Поднять до места её нужно будет до обеда, так как после – поездка на «Конец Земли», как переводится название мыса.

Остаток дня шлялись с Рыжим по городу. Я рисовал, он глазел. Сводил Сашку в магазинчик к рыжебородому. Меня тот узнал, и пока Хованес пускал слюну до пола, разглядывая сокровища, я как мог объяснил «деревянному мичману», кто мы такие и почему с таким вожделением глазеем на его товар. Объяснил, видимо, доходчиво, так как «мичман» преподнёс мне английскую карту западной части пролива Ла-Манш с Фалмутом и окрестностями, а Сашке подарил славный матросский нож.

– Дареному коню в зубы не смотрят, – сказал я Хованесу, когда мы прежним моим маршрутом спускались к реке, – но лучше бы он презентовал… Видел коричневую книжищу? Называется «Три тысячи морских узлов». Нам бы она больше пригодилась.

– Плевал я на книжку, – ответил Хованес. – По мне так нож лучше всяких узлов. Мне и тех хватает, которые умею вязать.

Вчерашней бабуси, конечно, не было, но правее, где речка впадала в бухту, в каменной стене какого-то старого строения имелась ниша со спасательным кругом. В ней и пристроился… старичок с мольбертом! У них что – все пенсионеры занимаются живописью?! Я не выдержал и прошёлся мимо этого мафусаила, заглянув краем глаза в его этюдник: господи, что за краски, помазки! А мастихины – загляденье! Мои, самодельные, на пайке, куплены ещё в институте у приходящего ханыги. И не сталь, а чёрт-те что. Нет, нельзя нашему брату ходить в загранку: зуд и душевная чесотка от зависти скребут постоянно.

Однако рисунок я сделал с подъёмом и даже с каким-то остервенением.

Был отлив, обнаживший дно у высокого мола, сложенного самодельным способом из самых разных по величине, форме и даже цвету камней. Было несомненным, что сооружён был он в древние времена. Вот бы где поставить мольберт! В двух местах мол прорезали узкие щели с выщербленными ступенями, в камни были вмурованы чёрные чугунные кольца для привязи лодок, которые сейчас лежали в разнообразных позах среди грязи и ила, дожидаясь возвращения ушедшей воды. Что ж, ограничусь рисунком – всё хлеб, подумал я и раскрыл свою потёртую папку.

МЫС ЛЕНДС-ЭНД (Lands End) (шир. 50˚04 N, долг. 5˚43 W) скалистый, высотой около 60 м, является западной оконечностью острова Великобритания. Он окаймлён рифами и отдельными скалами. Северо-западная оконечность мыса Лендс-Энд носит название Тэ-Пил (The Peal). В ясную погоду мыс Лендс-Энд открывается с расстояния около 25 миль. При подходе к мысу Лендс-Энд с юга или юго-запада он представляется в виде двух отдельных вершин. На мысе Лендс-Энд стоит приметное здание гостиницы.

Лоция пролива Ла-Манш

Стеньга была поднята быстро. До экскурсии успели набросить на заплечики гаши стень-вант, фордунов и некоторых штагов. Всё остальное досталось пану Лёвке и его вахте. Мне и подшкиперу старпом разрешил прокатиться до крайней точки Британии с условием, что завтра «всё будет в ажуре». Мы поклялись, что всё сделаем, да и делать оставалось всего ничего.

Автобусы протрубили и тронулись в путь. Москаль ущипнул гитару за струны: «Мы идём не по русской земле, просыпается раннее утро. Вспоминаешь ли ты обо мне, дорогая моя, златокудрая?»

– Вспоминает… – проскрипел ему в затылок Фокич. – Спешит, чужие окурки выгребает, вот и вся микстура!

– А ты, трипперхаузен, помалкивай! – окрысился Москаль.

– Двинь ему гитарой по жвалам, – посоветовал Стас, наверняка подумавший сейчас о своей Бэлке. Я промолчал. Что добавишь к сказанному? А Фокичу как с гуся вода. Горбатого могила исправит, а потому морали здесь бесполезны.

За городом рощи стали редеть, а вскоре исчезли совсем. Слева от шоссе синел Ла-Манш, мелькали бухточки, отороченные скалами и небольшими островками, справа – холмы, камни и кустики. Прямо по курсу – подъёмы и спуски, селеньица и крохотные города, словно подёрнутые океанической солью и патиной не одного столетия.

Я почему-то надеялся, что нас свозят и на мыс Лизард. Очень хотелось взглянуть с этого клока суши на ближние воды, известные гибелью многих кораблей. Взглянуть не получилось. Мыс лежал в вершине треугольника, по основанию которого мы промчались к заливу Маунтс-Бей. Он голубел слева и вдруг явил нам с горушки остроконечный островок Сент-Майкелс-Маунт, увенчанный, точно шпилем, башнями замка. Отлив обнажил риф, соединяющий остров с берегом. По нему, как по мосту, брели люди. То ли туристы, то ли жители Маразайона, лежащего напротив, в глубине бухты Пензанс.

Глядя на эти прелести, я ощутил зависть к людям, живущим в таком уютном месте. Уж слишком хорош был этот солнечный день, зелёный остров с пуповиной рифа, городок с седыми стенами домов, обилием цветов и с цепочкой холмов, опоясавших горизонт.

Мыс Лендс-Энд оказался полной противоположностью тому, что мы видели какой-то час назад. Суровая аскетичность здешнего пейзажа, озвученная грохотом прибоя у подножия скал, ошеломляла. Здание гостиницы, у которого остановились автобусы, только усиливало это впечатление, подкреплённое бескрайним простором Атлантики. Просторы океана с высоты мыса выглядели так внушительно, что каменистая земля под ногами казалась единственной сушей, оставшейся среди хлябей после великого потопа. И не осталось на суше ничего, кроме одинокой гостиницы, столба с расстояниями до крупнейших городов мира и старикашки с телескопом для обозрения окрестностей (а ими были далёкие острова Силли и скалы Лонгшипс с маяком, поместившиеся в проливе).