Текст книги "Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга третья"

 
Природа – древний храм. Невнятным языком
Живые говорят колонны там от века:
Там дебри символов смущают человека,
Хоть взгляд их пристальный давно ему знаком.
 

Что он имел в виду? Что искусство – это язык символов, дебри которых говорят с тобой на том языке, который предпочитает душа, но если твоя – потёмки даже для тебя, то спрашивать о природе храма бесполезно. Можно копаться, доискиваться до причин, но всякий раз ответ будет разным и таким далёким от истины, что… Н-да… даже ближе кажется луна.

Вот что значит, отвыкнув от помазков, снова взяться за них: сон разума, хе-хе, рождает чудовищ. В море не думается ни о чём таком, а тут – пожалуйста! А всё она, Луна. Недаром она, повторюсь, так поразила меня, возникнув под пером гениального Булгакова! Загадка творчества не в словах, а в способе их соединения в такую комбинацию, которая заставляла бы homo neanderthalensis сопереживать и приподыматься с четверенек до уровня homo sapiens. Умение читать – тоже искусство. Азбучная истина! Ещё Плиний, который младший, считал литературу лекарством души, ибо у сопереживания, в сущности, та же функция. Оно следует за автором, питаясь его идеями и мыслями, которые пропускает через сердце и живёт ими. Зачем? А для чего на храме Аполлона в Дельфах была сделана надпись «Познай самого себя»? Знание – сила вообще, а знание самого себя – сила личности, найденная в доброй книге, тогда как окружающий мир, познанный через чтиво, лишь промывает мозги, чтобы опустить человека снова на уровень неандертальца.

Конечно, лунный свет здорово переиначивает пейзаж и перестраивает нас. И потому в такие ночи человек думает и поступает иначе, просит душу свою: «Сыграй мне лунную рапсодию»! И Луна всегда готова напеть мелодию, созвучную обстоятельствам. Так она и в романе поступала, расколовшись за миг до смерти Берлиоза, одурманивала поэта Бездомного, сиречь профессора Понырева, весенним полнолунием. Но что-то не верилось мне, чтобы профессор, когда начиналось «лунное наводнение», засыпал со счастливым лицом. Ведь его целовала в лоб Жалость, а не Любовь, доставшаяся Мастеру, увы, лишь на «острове мёртвых». Та Жалость, что освободила из тысячелетнего заточения и Пилата с Бангой. А жалость не даёт счастья. Здоровье и спокойствие? Возможно, но не всегда. Для счастья нужна Маргарита…

– И потому, луна-разлучница, сегодня ты зацепила меня! – сказал я той, за иллюминатором, а ответил мне Жека Попов, затмив луну своим ликом.

– Когда вернёшь журнал? – спросил он. – Меня уже Лёня Мостыкин достал. Да и Вия хочет прочесть, по пятам ходит.

– Возьми, херр штурман! Думал, ты забыл о нём, а я намеревался зажилить.

Я подал журнал в иллюминатор и опустил броняшку на стекло, но сардонический смех штурмана проник и через преграду: «Ищи дурака!»

В начале шторма у меня бывает некоторое подобие сочувствия к волнам. Все-то они в пене, все, голубушки, намыленные, всем солёное мыло глаза ест, и по спинам, по желобкам и лопаткам пена струится, волосья мокрые на головах дыбом стоят, а по вспученным грудям пена мечется, извивается, как на стиральной доске.

Виктор Конецкий

Нет у меня даже подобия сочувствия к этим тварям в начале шторма, а во время шторма сочувствую только себе и судну, потому что и на этот раз они врежут нам по сусалам.

Накануне курсантам крутили «Волгу-Волгу», и бюрократ Бывалов слёзно сетовал на судьбу: «Как хорошо началось – вызывают в Москву, а потом берут и бросают на периферию». Так и нас «бросили» на Клайпеду, вместо обещанного Кёнига. Ну ладно, думали мы, штатные лошадки, оттуда чесанём прямо домой! С тем и вышли в открытое море, в обычный и близкий поход. До Колкасрагса добрались – хотя уже начинало штивать – без происшествий, сумев отыграть две учебных тревоги, пожарную и шлюпочную, в условиях, приближенных к боевым. А миновали Ирбенский [пролив] – взволновалося синее море, предрекая не чудеса в решете, а чёрта в табакерке, который и раскочегарил Балтику со страшной силой.

Вначале он то ли стеснялся с ходу взять нас в оборот, то ли примерялся, как ловчее ухватить за шиворот и задать трёпку, но уже на траверзе Вентспилса отбросил шуры-муры, а у Лиепаи по-настоящему вложил по ноздрям.

Верхние паруса были убраны ранее, но когда Фокич доложил, что грота-трисель начинает потрескивать у задней шкаторины, где и без того заплата сидела на заплате, капитан задумался. (Братцы-матросики тоже, но по другому поводу. Нас впервые разъединили. Почему «Тропик» ушёл в Таллин, думали мы, а нас отправили к литовцам? Однако думай-не думай, а дело делай.) Для начала взяли мористее и пошли в бакштаг левого галса, так как ветер всё больше заходил к зюйд-осту, а лавировка, когда вмордувинд вынуждал постоянно менять галсы, привела к тому же результату, что и летом в Норвежском море: у школяров не просыхала одежда, а погода нынче была далеко не летней. Ладно, что успели с палубой, и в кубриках было сухо, но сменными у курсантов были только трусы и тельники, поэтому Вия уже приступила к лечению всяких простуд. И тогда капитан решил вернуться в Ригу.

«Не спрятать солнцу океан – тёмную сторону нашей планеты, океан, который покрывает эту планету на две трети. Вот почему тот смертный, в ком больше веселья, чем скорби, смертный этот не может быть прав – он либо лицемер, либо простак», писал в своё время Мелвилл, вспоминая свою морскую жизнь. С тех пор многое изменилось, но «Меридиан» с его парусами всё ещё принадлежал прошлому с его проблемами и тяготами. Мы не были ни простаками, ни лицемерами, когда чесали затылки, ибо «микстура» не казалась великолепной. Надо было уносить ноги. И когда кеп решился на оверштаг, все мы с особой прытью выполнили поворот. Правда, при этом лишились фор-бом-кливера, но «тёмная сторона нашей планеты» не могла скрыть радости, ибо были мгновенья, когда душа уходила в пятки и, признаться, чувствовала там себя довольно скверно, ибо с этого места небо ей казалось с овчинку.

Обратно шли с попутным штормом, вынудившим в конце концов взять рифы на гроте и бизани. Многоопытный Фокич вкупе с Зиновым, тоже успевшим повидать виды в двух предыдущих навигациях дальнего заплыва, управились довольно быстро. У них всё-таки была свобода маневра на переходном мостике и части бизань-рубки. Шановным панам и курсантам их вахты пришлось туго. Им приходилось не столько маневрировать, сколько, уподобясь мартышкам, совершать, казалось, немыслимое. Как бы им пригодился хвост – третья рука некоторых приматов, с подобием пальцев на самом кончике. А всё потому, что между рубками, бизань– и штурманской, для ног не было никакой опоры. Более того, на штурманской рубке находился спасательный плотик, и этот железный бублик с днищем из брезента был дополнительным препятствием тем, кто в этих, прямо скажем, экстремальных условиях, вязал риф-сезни вокруг гика, нок которого выступал за корму и, вдобавок, был вывален за борт. Как только приспустили гафель и дали триселю слабину, он рванулся с такой силой, что удержать его возле гика, прижимая животом и всем, чем можно, стало почти немыслимо, зато ещё более необходимо. И всё это при качке, которая, словно играя в поддавки, иной раз так валила мачты, что нок фока-рея цеплялся за гребень волны, а нок нижнего марса-рея был близок к такому же подвигу.

Чтобы, не дай Бог, за борт не сорвался кто-то из школяров, мы с Хованским тоже приняли участие в усмирении взбесившейся парусины именно на этом участке. Сопревшие сезни, бывшие все последние годы лишь декором, лопались. Я проклинал себя за то, что ни разу не проверил их крепость, и теперь, сдирая в кровь пальцы и ногти об этот наждак вместе с другими страдальцами, дал себе «кровавую клятву» основательно проверить всё своё хозяйство до последнего штерта.

Командирами мачт считались помощники капитана. На фоке – старпом, на гроте – Евгений Попов, и Мостыкин Лёня – на бизань-мачте. Однако на деле они редко вмешивались, предоставляя мне, подшкиперу и матросам «качать права» при парусном аврале. Другое дело, когда что-то, не требующее присутствия всего экипажа, происходило на их вахте. Тогда они брали бразды правления в свои руки и совершали тот или иной маневр с помощью вахтенного матроса и курсантов своей вахты. Так было и на сей раз. Ума не приложу, как, но мы как-то управились, и люди были отпущены в низá. Наверху остались только самые-самые: вперёдсмотрящий, сигнальщик и третий помощник Мостыкин. Капитан появлялся довольно часто. Он и старпом, конечно же, не ложились спать, зная, что «в такую ночь, как эта ночь, сам дьявол погулять не прочь». Я отпустил подшкипера и тоже не уходил с палубы, мёрз на пару с паном Казимиром.

 
О, море нежное моё, Балтийское,
Ты – миловиднее всех-всех морей!
Вот я опять к тебе, вот снова близко я,
Тобой отвоенный, для всех ничей.
 

Девять с полтиной баллов, что накрутил анемометр, господин Северянин, это не ананасы в шампанском, а редька с хреном пополам с патефонными иголками! Балтике, потерявшей нынче всякую миловидность и ставшую слишком близкой, опасно близкой даже для любителей романтики, было не до нежностей. За лето она отдохнула и, поиграв с нами в кошки-мышки, когда добирались до Клайпеды, а угодили в Ригу, теперь снова решила показать норов стихии и доказать, что дружбы между Её Величеством и человеком (на что человек, видимо сдуру, иногда надеялся) быть не может, ибо Она поступает только по своему разумению, а потому, коли табачок врозь, всё зависит от настроения одной стороны и самообладания другой.

Я старался укрыться от воды, хлеставшей через планширь, и от ветра, успевшего добавить к осенней промозглости предзимней стылости и мечтал о рыбацкой экипировке, которой так недоставало сейчас не столько мне, сколько сигнальщику в его нищенском плащишке и рулевому, вёдрами хлебавшему непогоду под натужный скрип бизань-гика над головой. И лишь невиданные доселе тринадцать узлов, на которые сподобилась наши старушка, радовали сердце, хотя и заставляли с тревогой поглядывать на паруса, выгнувшие свои твердокаменные груди, и гадать, выдержат ли они при их ветхости неистовый напор друга и соперника. Те же мысли, кроме своих, особых, занимали капитана и старпома. И Букин, и Минин регулярно появлялись на палубе и в конце концов прогнали меня в каюту.

Сбросив сапоги и заняв позицию на диване, я набросил на заколевшие ступни одеяло и вдруг впервые подумал о себе, как о счастливом человеке. До сего часа ничего подобного не приходило в голову. Никогда! Даже встреча с моей Уралочкой и женитьба выглядели пусть неожиданным, но закономерным жизненным чудом, а тут!.. С чего бы это? После акробатической схватки с риф-сезнями на макушке штурманской рубки, когда мы выложились по полной программе, пришло запоздалое удовлетворение от обычной, в общем, победы? Но от неё ли? Вряд ли. Да, дело и в ней, но не только.

Я смотрел на матовое пятно плафона, будто впервые видел его над головой, и странные мысли (странные, возможно, для кого-то, загляни он в них, но очень важные для меня) приобрели определённость, которая была для меня чем-то новым, хотя все последние годы жизнь подталкивала меня к осознанию того, что я добился своего, я – на море, и если когда-нибудь лишусь всего этого, то, что бы я ни делал потом, чем бы ни занимался, на всём будет лежать отсвет этих дней – лучших дней моей жизни. И не зря «лунная рапсодия» посетила меня на баркентине, ибо теперь пришло ко мне настоящее понимание того, что есть небольшое парусное судно, и какова его роль в постижении морской профессии для тех, кто сейчас спит в кубриках до следующего парусного аврала. Именно роль небольшого судна, как «Меридиан» и «Тропик». На таких люди быстро притираются друг к другу и начинают понимать «свой манёвр», потому что море здесь слишком близко, оно – у тебя под подушкой, и, засыпая, ты слушаешь не «подводные лодки», как говорят остряки, а голос стихии, ты ощущаешь живое присутствие океана, можешь с ним разговаривать, а иногда и находить взаимопонимание, хотя удаётся это крайне редко, и не по твоей воле, а по его желанию.

Я всё-таки уснул и, никем не потревоженный, придавил часа три. Этого хватило, чтобы подняться довольно свежим к новому парусному авралу. Мы входили в Ирбенский при трёх-четырёх баллах с порывами до пяти. Капитан решил убирать паруса, которые, крепко потрудившись, начинали кое-где просвечивать. Они дышали на ладан. Я попросил кепа оставить всё как есть и даже поставить брамсели и топсели, чтобы их как следует продуло и просушило до предстоящего ремонта. Старпом меня поддержал, и Букин согласился.

Волны, уставшие за ночь и растерявшие гривы, лениво бежали рядом. Те, что позади, не думали догонять, те, что впереди, не увеличивали скорость. Они, что называется, влачились, окружая нас серыми узлами мышц, которые лишь вздрагивали, когда на них садились чайки.

Ничего похожего на вчерашний день! Это, впрочем, не означало, что до подхода к маяку Ригас-Бакас нас не трепанёт ещё раз, поэтому «болиндер» трудился наравне с парусами.

После завтрака спустился в носовой кубрик. Я редко делал такие вылазки. Подпалубная жизнь курсантов вроде бы не касалась меня. Ею занимались помпоуч Миронов и штурманы-наставники. И ещё пан Лёвка. Он их постоянно опекал. Страждущим от морской болезни запихивал в рот кусок хлеба с колбаской, и если кто-то глотал его, того пан вытаскивал на палубу, ссылаясь на «морской закон»: можешь есть – можешь работать.

Воздух в кубрике был довольно тяжёл от сохнувшей робы. Так как дежурный следовал за мной, я предложил ему послать палубного затопить баню, чтобы просушить в ней рубахи и тельники. Дежурный ушёл, а я перебрался в корму. Здесь было посвежее. Дверь капа открывалась прямо на палубу, чего не было в носовом, и это создавало циркуляцию воздуха.

В обоих кубриках занимались одним и тем же. Кто-то заполнял журнал практики, кто-то читал; играли в шахматы, оттачивали морзянку, работая на примитивном ключе и посылая через стол синие вспышки ламп. Вопросы тоже были одинаковыми: куда пойдём после Риги? Этого я не знал. Сказал, что прежде надо вычинить паруса, и, попросив убрать лозунг: «Кто в кубаре не живал, тот горя не видал!», предложил повесить что-нибудь весёленькое.

Выход в люди дал любопытный результат. Так «салага» Бесфамильный читал «Солёный ветер» Лухманова, «Пещерный человек» Лейпус, когда я попросил показать, что у него за книга, показал «Ночь на корабле» Бестужева-Марлинского. А вот «Жёра-из-Батуми» ничего не читал. Он закончил бриться и теперь выстригал из ноздрей чёрные волоски. Кропотливая работа! Он был так занят и так не хотел проткнуть ноздрю миниатюрными ножничками, что даже не взглянул в мою сторону. Я дождался окончания процедуры и спросил, не согласится ли он попозировать мне для карандашного рисунка. Предложение оживило южного красавца, но вызвало и некоторое подозрение: не для шаржа ли понадобился рисунок?

– Жора, я не сотрудничаю в «Крокодиле», с боевой печатью у нас тоже никак, поэтому изобразить тебя хочу только из любви к искусству, – пришлось успокоить парня. – Когда изо дня в день свайка и свайка, пальцы грубеют и…

– Михал-Ваныч, а зачем вам всё это? – перебил он.

– Я и сам часто думаю о том же. На хрена попу гармонь? Ответа пока не нахожу.

Согласие я всё же получил и удалился.

Когда привязались у понтонного и когда немного разделались со «злобой дня», а я ещё и ухитрился на рассвете шлёпнуть этюд с робкой зарёй над шпилями старой Риги, пришло время пригласить Жёру-из-Батуми на посиделки. Он меня заинтересовал уже тем, что был гораздо старше тех читателей морской беллетристики, а главное, книга, с которой я его застал, была не «Робинзоном Крузо» в детском изложении, а… «Руководством по морской практике» в переводе с английского и под редакцией кучи капитанов дальнего плавания! Н-да, «Admiralty Manual of Seamanship» для первокурсника – это не слабó! Кто бы другой, но Жора!.. Если парень так, всерьёз, готовится к морю, значит, имеет серьёзные основания. А я-то? Что у меня? Прихоть? Блажь? Тут что хочешь, то и думай. А думать приходилось хотя бы о том, что эти школяры больше знали о нас, штатных менторах, чем мы о них, хотя мы и глубокомыслили, что видим каждого насквозь.

– И что же нас больше всего интересует по части мореплавания? – спросил я, конфузясь.

– А вот! – и ткнул пальцем в главку «Снабжение спасательных шлюпок».

– Может, рано думать о спасении до получения удостоверения матроса второго класса? – спросил я, приходя в себя: —

 
Неприятно в океане
Почему-либо тонуть.
Рыбки плавают в кармане,
Впереди – неясен путь.
 

– Я же не о спасении соображаю, а о питании, – парировал он. – Вот тут сказано, что «продукты должны быть высоко питательны, легко перевариваемы, и организм… так, вот дальше: «Рационы состоят из продуктов особого характера: таких, варёные сладости, конфеты с жирами, сладкое сгущённое молоко, жирное печенье и солодо-молочные таблетки».

Он захлопнул книжку.

– И это в спасательной шлюпке! А нас, Михал-Ваныч, кок Миша каждый день потчует какой-то бурдой!

Я мигом успокоился после этой жалобы.

– Дурак ты, Жора! Извини, ради бога – сорвалось, – тут же покаялся я. – У нас обычный рацион, пока ты спишь в койке и над тобой не дует. – Он хихикнул. – А вот когда ты начнёшь пускать пузыри в шлюпке или на плотике, тогда тебе, чтобы выжить, и понадобятся конфетки с жирами и сгущёнка, чтоб твой организм меньше тратил воды и чтобы ты лишний раз не обоссался и не обосрался. Там тебе даже нашего гальюна на три посадочных очка не будет. И силы ох как надо беречь.

– Небось, и вам хочется поесть по-человечески…

– Ещё бы! И поесть, и выпить бодрящего, но ты же знал, на что идёшь, и оказался здесь по доброй воле, так чего ж мечтать о пряниках там, где закон – кнут?

– Но вам-то зачем понадобился кнут?! Вы же художник!

Это был удар по психике в духе добрейшего доктора Маркела Ермолаевича!

– Видишь ли, Жора, мир так устроен, что каждый по-своему сходит с ума.

Покончив с нравоучениями и увидев, что парень призадумался, я предложил ему выкинуть мысли о сладкой жратве хотя бы до конца рейса, а пока, коли он свободен, «заняться искусством».

Перспектива оказаться в шлюпке посреди океана, настроила Жёру на особый лад. На рисунке он получился суровым морским волком, а взгляд, устремлённый к незримому берегу, видимо, не прозревал на нём чайханы с халвой и рахат-лукумом. Я не стал гадать, заберёт ли он документы в училище после этого рейса, но пустяковый, в общем, случай и меня самого настроил на свой лад. Поэтому, когда мы, всё-таки посетив Лиепаю и Клайпеду, легли на Калининград, мысли мои вернулись к дорогам, которые мы выбираем. О. Генри этот вопрос разрешил по-своему и для персонажей особого толка, но жизнь ставит тот же вопрос персонально для каждого сапиенса, и вот тут было над чем поломать голову. И мне в том числе. Даже теперь, когда вроде бы всё утряслось, всё устоялось, дед Маркел снова напомнил о себе строчками, которое любил повторять, когда пытался доказать, что я бросил настоящее ради преходящего:

Любовь пройдёт. Обманет страсть. Но лишена обмана

Волшебная структура таракана.

Часть третья.
Последний парад

– Мне кажется, – задумчиво проговорил отец Браун, – из этой истории можно извлечь мораль.

Гилберт Кийт Честертон

Командор преподнёс мне «Книгу, устав морской», и я заглянул в него, чтобы проверить, прав ли был Володька Медведь, уверявший когда-то кока Мишу Васильева, что великий царь Петр был велик уже тем, что, создавая устав, якобы сказал о пищеблоке: «Кокам, хлебопёкам и прочей срани на верхней палубе не появляться, дабы не позорить своим гнусным видом славного флота российского». Убедившись, что Медведь просто пудрил коку мозги очередной подначкой, принялся за чтение всерьёз и с самого начала.

Подруга, увидевшая, чем занят её благоверный, одобрительно улыбнулась.

– Давно пора! Тебе нужна собранность, а не расхлябанность, в которой ты погряз, дружок.

– Эх… ты не вейся, пардон, чёрный ворон, да над моею головой. Лучше послухай, что царь Петя предписывал боцманам в «главе третия на десять».

– Больно надо! – фыркнула подруга. Она чистила лук для борща и утирала слёзы.

– «Боцман имеет в своём хранении канаты, – тем не менее забубнил я, чтобы избавить себя от новых поступлений вербальных упреков, – якори, анкерштоки и буи. Должен приказывать сплейсывать канаты и класть в удобныя места, втаскивать якори и привязывать к ним буйрепы довольной длины, чтобы буи были всегда по верх воды. И когда корабль стоит на якоре, то должен канаты осматривать и хранить оные от помёту и мочи человеческий под гальюном, дабы от того не перегнили и не порвалися. Для чего надлежит смотреть, чтобы трубы из отходов с гальюна были так зделаны, дабы помёт не падал на канат, и класть на оные клейдинги, чтобы в клюйсгатах не обтиралось. Во время парусного хождения, место его на баке переменяясь с шхипером». Усекла, сколь важнá была моя должность?

– Господи, клейдинги, помёт и моча человеческие!.. – промычала она, утираясь фартуком

– А как ты у меня квартирмейстерша, то тебе царь предписал: «Квартирмейстеры должны собою образ казать, чтоб матрозы с прилежностию работали, и смотреть, чтоб в корабле было чисто. Такоже всякому в своём карауле быть на своей квартере днём и ночью и надсматривать, кто придёт на корабль».

– Что ж, господин боцман, будем жить по уставу, – заявила подруга, сгребая в кастрюлю нашинкованный лук. – Значит, царь предписал мне смотреть, чтобы ты прилежно работал? А ты валяешься кверху пузом бóльшую часть дня. Шёл бы ты, матрос с разбитого корабля, в огород да очистил от помёту выгребную яму из-под гальюна типа сортир. Сколь раз обещал, а помёт и ныне там.

– Позволь мне полениться и негой насладиться, – заныл я, – я, право, неги сын!

– Изволь мне подчиниться – работой насладишься, – отрезала она. – Ты, право, лени сын!

И я, закрыв устав «внутренней службы», поплёлся в огород под конвоем собак.

Ох, нелёгкая эта работа – из болота тащить бегемота! Я принялся за работу без энтузиазма, но трудился исправно: своя ноша не тянет. И нужда заставляла, и проза сельской жизни вынуждала, и календарь подсказывал, что коли первые утренники прихватили содержимое ямы, самое время взять быка за рога: когда ударят морозы, эти рога не возьмёшь и ломом.

Осеннее небо сияло над головой золотаря такой пронзительной синью, что дух захватывало от величия зенита, нависшего над моим копошением в прозе жизни, над лиственницами, точно облитыми яичным желтком, над водной гладью озера, видневшегося между соседних берёз и крыш, над его дальним берегом, чьи гектары были захвачены «слугами народа» и прятались за неприступными заборами под охраной наёмных амбалов и собачьих клыков. Сын как-то забрёл в те места, но его шуганули за двести метров от первой стены: «Назад! Или буду стрелять!» И подплывать к берегу не разрешалось на столько же метров. Феодальные владения в природоохранной и заповедной зоне федеральной собственности, из-за которой мне не позволили приватизировать свой огород, отчего я стал только его арендатором на сорок девять лет, из которых мне не протянуть даже четвертушку.

– Дем-ммм-мократия, мать вашу! – злобился я, кряхтя и тужась, ибо содержимое совковой лопаты было тяжелее свинца и, подчиняясь законам гравитации, «со страшной силой» устремлялось к центру земли, вернее ямы, вырытой на месте ближней грядки и устланной палой листвой, как на царственное ложе, которое будет прикрыто пуховиком из той же листвы вместе с землёй для зимней спячки и всех пертурбаций естественного превращения дерьма в добротное удобрение. C’est la vie!

Социализм – это, как утверждали основоположники, свободный труд свободно собравшихся людей. Труд, конечно, облагораживает человека, но в сей момент я был рабом, успевшим только-только сбросить шкуру обезьяны с её первобытной палкой, поэтому лопата, высшее достижение следующего этапа, была отброшена мной с величайшей радостью, когда в подствольной яме сортира показались краеугольные камни сооружения и могучий пень листвянки, когда-то росшей в этом месте. Его смолистые и узловатые корни опутывали яму и были неподвластны гниению благодаря морю той мочи, что с начала минувшего века пролили на них многочисленные поколения тех, кто жил в доме и испражнялся в этом сортире. «И пусть нам общим памятником будет построенный в говне социализм», – подумал я, усаживаясь на сруб парничка и доставая сигареты.

Два облачка, заблудившиеся в небесных просторах, плыли надо мной в страну вечного лета. Их неторопливое движение с норда на зюйд рождало ощущение покоя и той же обстоятельности, которое давал мне пень и сооружение, выросшее на нём, много раз ремонтированное, но не покидавшее своего насиженного места, как трон любого владетельного короля в обомшелом замке. За семнадцать лет я почти не ремонтировал свой «замок», однако, настроенный философически, однажды чуть не поместил над входом один из латинизмов деда Маркела «Multum ex parvo, parvum ex multo», не открывая смысла даже в скобках («Многое из малого, малое из многого»), но друг мой Виталий Алексеич предложил одну из двух подобранных на свалке табличек: «Парткабинет» и «Секретарь парткома». Выбрал вторую, ибо всяк, сюда входящий, как бы приобщался к раздумьям того, кто некогда вершил судьбы людей, а теперь отчитывался в своих поступках.

Закурив сигарету, я наконец заметил ландскнехта, глазевшего на меня со своего крепостного тына, и помахал ему рукой.

– Бог в помощь! – расплылся Сёма в дружелюбной улыбке. – Любишь просраться, люби и какушки таскать, да?

– Фи, как грубо, Семён Семёныч! – миролюбиво закипая, ответил я. – Чему вас учили в камергерском училище?

– А у нас четыре биотуалета! – похвастался он.

– Богато живёте, – мрачно заметил я. – Видно, приторговываете биоресурсами? Нынче машина коровьего навоза стоит больше тыщи, а боров вроде тебя, Сёма, имея четыре станка, способен за месяц выдать на-гора не меньше двух камазов.

Мой сарказм не пробил его дублёной шкуры, но вызвал лёгкий протест.

– Мы розы удобряем, а ты-ы! Прохор Прохорыч будущим летом построит вторую оранжерею с подогревом. На рынке розы тоже – ого-го!

– Как хороши, как свежи были розы… – пробормотал я и, сунув в арык испачканную лопату, спросил: – Четыре туалета – не мало ли? Если ваша фирма торгует розами в каждом городском сортире вместо пипифакса, то… Сёма, а ведь розы с шипами! Вам ландыши надо разводить, ландыши, юного мая приветы! Ты, Сёма, в сущности один поставщик драгоценного дерьма, не зря же Прохор откармливает тебя, точно на убой. Вот и расстарайся для него. Попроси добавить ещё парочку нью-сортиров – живой конвейер! Будешь ползать из одного в другой и попутно наслаждаться ароматом миллиона-миллиона алых роз!

Ландскнехт наконец возмутился, завозился и сорвался с насеста, а когда его башка снова возникла над тыном, я добил его предложением рыночного свойства.

– Сёма, посоветуй боссу перевести все его городские нужники на биообслуживание. Это ж какой получится «бизнес-уик»! И на розочки хватит, и тебе облегчение. Экспорт можно гнать в развивающиеся страны! А реклама? Представь глянцевые журналы с твоей цветущей физиономией и подписью: «Лучшего дерьма не было и нет! Готов опорожняться для вас хоть до старости лет! Нигде, кроме как в Дрискином доме!» Звучит, а?

– Ну, ты-ы!.. – прохрипел он.

– Я, Сёма, я! Я буду куковать здесь с навильником собственного навоза, а твой покорит столицу с её Рублёвкой, потом мировой рынок. Прохор возьмёт тебя в долю, как главного поставщика-идеолога товара, ты купишь особняк в Майами рядом с дворцами нашей попсы и какая-нибудь бабушка, оставившая эстраду, примет тебя, альфонса, в свои объятия к великой зависти других отставников. Вот твоё будущее, Сёма, не упусти рыночных возможностей нынешней демократии. Кто был ничем, тот станет всем! – вдохновенно резвился я.

Теперь Сёма разобиделся всерьёз и, рухнув с частокола, затопал в цитадель, посылая проклятия в мой адрес. Дикарка бросилась к забору с лаем. Ей басом отозвался страхолюдный Прохоров барбос. Словом, поднялся гвалт, как в «Нью-Йорк-таймс», а я спокойно завершил начатое. То есть завалил собранной листвой плоды трудов своих, накидал сверху торфа и земли, после чего умыл руки и сменил робу.

Доложив хозяйке об успешном завершении боевого задания, стал подумывать о способах примирения с ландскнехтом. Должны столковаться. Сёма суров, но справедлив. Главное, без фанаберии. Объясню, что если обидел, то не со зла. Он начал, я закончил. Мир, скажу, по рукам? Сёма отходчив – помиримся!

С тем и отчалил со двора. Но примирение не состоялось. Я – за ворота, а навстречу, как в сказке, откуда ни возьмись – Бакалавр-и-Кавалер!

– Дедуня! – возопил Б-и-К. – Куд-куда-а намылился?

– Выходит, тебя встречать! – воскликнул я, «бросаясь в его объятия».

Потискав друг друга на предмет выражения дружеских чувств, как делают собаки, обозначающие дружелюбие вилянием хвоста и обнюхиванием, мы форсированным маршем проследовали мимо цитадели и скрылись за ближайшим косогором, затем свернули в переулок и устремились к бухте Двух Львов. Таково было желание гостя, хотя ещё у своего подворья я предложил ему откушать от наших блюд. Ведь наверняка проголодался с дороги.

– Толстое брюхо к обеду глухо! – жизнерадостно отверг Б-и-К моё предложение. – Моё, как видишь, не растрясла даже чугунка.

– Ну всё-таки можно было бы чего-то поклевать, а уж потом спешить на воды.

– Там и поклюём, – заверил он. – Я не Христос, заявляю не богохульствуя, но, как и персонаж моего романа, разломлю для тебя хлеб и вином угощу у вод твоего, боцман, не Генисаретского озера. А там, глядишь, и притча появится.

– Ради неё и приехал? – догадался я, когда мы разбили бивуак на днище опрокинутой лодки и причастились по первому разу из бутылки, добытой им из пакета, и похрустели чипсами, запивая сухой корм какой-то фруктовой дрянью.

– Не только, боцман, не только. Хорошо-то как! – Он потянулся и, сморщившись, погладил живот. – Что-то чрево стало побаливать. Засиделся за столом, вот и решил размяться да проветриться. А повод прост – вот. Ты полистай, а я пройдусь по бережку.

Он подал мне потрёпанный журнал и поднялся с лодки. Далеко, правда, не ушёл. Здесь в берег упиралась отмель, усеянная каменюками. Б-и-К пересёк её и встал у края, который лизали мелкие ленивые волнёшки.

Я раскрыл журнал.

Это был «Огонёк» без обложки и титульного листа, но журнал и без них был узнаваем, не в пример нынешнему, сопливому до отвращения, когда не отличить его от русского «Ньюсуика» и других таких же изданий, полных политических намеков и предсказаний, обличений и обвинений, ахов, охов и крикливых фотографий.